Текст книги "От Балаклавы к Инкерману"

Автор книги: Сергей Ченнык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

В нашем случае ни казаки, ни их командиры попросту не видели и не слышали ничего, что творилось перед их фронтом. Более того, они даже не могли предположить, что противник вот-вот столкнется с ними, уж больно вызывающей была самонадеянность англичан, решившихся на подобное безумие – в конном строю атаковать не только одну батарею, а прорываться под фланговым огнем нескольких из них.

К моменту столкновения артиллерия вела интенсивный огонь, позиция была затянута плотным дымовым фронтом, через который рассмотреть что-либо происходившее даже в паре десятков метров было невозможно. И самое главное – слабый ветер, дувший вдоль долины, сносил дым примерно на русскую кавалерию, сделав ее совершенно ослепленной.

^{Штаб-офицер Лейб-гвардии Крымско-татарского эскадрона. 1845–1855 гг. Висковатов А.В. Историческое описание одежды и вооружения российских войск, с рисунками, составленное по высочайшему повелению. 1841–1862 гг.} 

Когда из дыма, как привидения, стали один за другим на большой скорости вылетать английские кавалеристы, стресс, вероятно, наступил как у русских, так и у британцев. Только вторые были на разгоне, а Уральский казачий полк попал в самое неприятное положение – он стоял на месте. Поэтому казаки сделали то, что им оставалось делать и что на их месте сделал бы каждый: не разбирая дороги, бросились в тыл, увлекая за собой конную батарею и попутно сокрушая плотные ряды Лейхтенбергских гусар: «…в пять раз сильнейшая наша кавалерия, смешавшись еще больше при отступлении, торопливо и в беспорядке направлялась к Чоргуну. За ней по пятам, проскакав линию наших войск, безумно неслась уцелевшая от картечного и батального огня английская кавалерия. У перевязочного пункта все эти беспорядочные массы остановились, потому что отступать далее нельзя было».{847}

Атака англичан оказалась настолько стремительной, что все линии российской кавалерии одна за другой были смяты и подались назад, в сторону реки. Кстати, первыми или почти одновременно с казаками получили удар неудачно развернутые флангом к фронту атаки гусары: «…англичане, ободренные успехом, прорвались сквозь интервалы орудий и тотчас же атаковали во фланг 7-й эскадрон нашего полка, сбили его и ударили на уральцев. Уральцы дрогнули, поскакали назад и налетели на киевцев. Сильно пострадавшие в первой атаке киевские гусары не в силах были выдержать страшного натиска такого огромного количества кавалерии и повернули на наши пять эскадронов, неся у себя на хвостах уральцев и преследовавшего их неприятеля. Когда вся эта масса кавалерии ринулась на нас, мы, как стоявшие в развернутом фронте, были сбиты и поневоле должны были отступить к каналу. При совершенном безветрии густо стоявшие в воздухе между гор пороховой дым и пыль от скачущей кавалерии были до того непроницаемы, что нельзя было ничего рассмотреть в самом близком от себя расстоянии».{848}

Через минуту, «…подавшись не более чем на 150 шагов, шедший впереди дивизион Лейхтенбергского полка первым повернул назад и с оглушительным криком «ура!», не позволившим ни остановить его, ни дать приказание, наткнулся на вторую линию, из которой я желал выдвинуть часть, чтобы можно было ударить во фланг неприятелю. Этого нельзя уже было сделать. Вторая линия была увлечена первою, и в этом положении они скакали более полуверсты назад, имея неприятеля на хвостах своих лошадей».{849}

Чести ради, стоит сказать, что уносились в тыл не все. Сотня Донского №53 казачьего полка и, возможно, эскадрон веймарцев помогли казакам-артиллеристам в схватке за батарею.{850}

И еще. Кажущийся легким прорыв англичан через батарею, как это ни видится удивительным, был подготовлен удачной стрельбой русской артиллерии с захваченных редутов и Федюхиных высот. Поражаемые с флангов, они инстинктивно или по команде сжимались к центру, и когда достигли батареи, строй первой линии скорее напоминал клин, который просто «распорол» на сузившемся участке строй ничего не ожидавших гусар и казаков, ринувшихся в разные стороны. Недаром Хибберт приводит команды командиров эскадронов: «Сомкнуть ряды! Ближе к центру!», постоянно звучавшие во время атаки.{851} Благодаря этому, вольно или невольно, но 11-й гусарский не рассеялся, не потерял строй и до самого столкновения с русскими оставался в порядке.

Внесли свою долю паники оставшиеся без всадников лошади. Будучи прекрасными элитными строевыми животными, они, повинуясь своему «служебному» инстинкту, даже потеряв человека в седле, продолжали сохранять свое место в строю, добавляя суматоху и неразбериху в эту адскую смесь.{852}

Внезапно появившись перед ничего не подозревавшими казаками, британские кавалеристы, как нож в масло, прошли через кинувшихся врассыпную казаков и уже при их «помощи» сокрушили предчувствовавших отдых после сражения гусар.

Но одного дружного концентрированного удара было мало. На русских обрушился шквал огня. Англичане в первую очередь опорожнили барабаны Кольтов и Адамсов, стреляя во всех и во все, кто и что оказывалось на их пути, подтверждая, что «… конница, атакующая с револьвером в руках конницу, вооруженную саблями, будет почти непобедима и может причинить противнику сильные поражения».{853}

Выбор у русских был невелик: или остаться стоять на месте, что было невозможно, так как масса все равно бы опрокинула их, или броситься куда угодно, чтобы выбраться из этого столпотворения. Большинство разумно выбрало последнее.

При всей трагичности происходившего оно было смешным. В одну сторону летели русские и английские гусары, уланы и легкие драгуны. Непонятно куда и непонятно зачем сорвалась с места конная батарея. Все были под влиянием непонятного куража, охватившего их, и мчались, влекомые страхом или просто положившись на судьбу. В эту минуту ни о каком бое речи не шло. Все делали лишь то, что велел инстинкт самосохранения.

Наблюдавший происходившее офицер легкой №8 батареи 12-й артиллерийской бригады Кожухов назвал это «беспорядочным отступлением наших гусар и казаков».{854}

Понятно, что сработал «принцип домино». Гусары, не отошедшие от горячки предыдущего боя, возможно, потрясенные неожиданно высокими потерями, просто не смогли принять новую схватку. Свою роль сыграл уставший конский состав. Еще за двадцать лет до этих событий российские кавалерийские начальники в полемике с Жомини по перспективам боевого применения кавалерии отмечали, что в условиях войн середины XIX в. «…1. кавалерия подвержена быстрому расстройству; 2. надо беречь ее силы, потому что два месяца отдыха не исправляют семидневного переутомления; 3. плохая лошадь превращает своего всадника в труса…».{855}

Что касается неожиданно быстрого рассеивания российской кавалерии, то произошедшее столь очевидно, что «отбеливать» ее репутацию бессмысленно. Равно как и огульно чернить. Она воевала как ее учили.

Точно так же совершенно неинтересны для военной истории многолетние дебаты о том, кто куда врезался, кто с каким флангом столкнулся, тем более когда результат однозначен и в финале вышел на разгром неприятельской кавалерии.

И уж совсем глупо осуждать солдата, младшего офицера. Он-то одинаков во все времена. Сегодня вдесятером от одного бежит, а завтра этот же десяток тысячу атаковать будет. Такова психология боя. Скорее нужно искать причины случившегося. Могу заверить читателя – они столь очевидны и настолько близко лежат к поверхности, что удивительно, как на них не указывали до сих пор.

Главная традиционная болезнь Российской армии середины XIX в. – отсутствие хорошего управления. Этим болела пехота, этим болела кавалерия и совершенно не страдала артиллерия, куда офицеры шли в основном по уму, а не по сословию. Именно наличие толковых начальников вместе с неплохой на свое время материальной частью и сделало артиллерию той самой грозной боевой силой, способной в определенной степени компенсировать ошибки пехотинцев и кавалеристов, пусть даже ложась изрубленными на лафеты и стволы своих пушек.

Именно наличие толковых начальников не позволило сделать то, что было сделать нужно и о чем говорилось выше.

Судя из описаний, из-за неожиданной атаки кавалерии англичан в российских рядах поднялась паника, в воспоминаниях очевидцев мягко названная «суматохой»: «Все это случилось так неожиданно и так быстро, что никто еще не успел даже достаточно уяснить себе, что именно такое совершается в нашем центре, как наша кавалерия была уже смята. Гусары первые не выдержали натиска, за ними казаки, и все четыре полка, бросив артиллерию, которую прикрывали, начали беспорядочно отступать. Суматоха произошла страшная. В пять раз сильнейшая наша кавалерия, смешавшись еще более при отступлении, торопливо и в беспорядке направлялась к Чоргуну. За нею по пятам, проскакав линию наших войск, безумно неслась уцелевшая от картечного и батального огня английская кавалерия».{856}

Думаю, не стоит преувеличивать случившееся. Паника – явление в войне распространенное и не имеющее национальных предпочтений. Нет армий, которые сумели в своей истории ее избежать. В панике бежали французы у Полоцка и русские у Борисова в 1812 г., англичане у Сен-Себастиана в 1813 г. Пруссаки, и те бегали регулярно в сокрушительно выигранной ими войне 1870–1871 гг. от вчистую проигравших им французов. То есть, в явлении этом ничего предосудительного нет. Жизнь, она всегда дороже. Героев живых не бывает, они, как правило, погибают первыми.

^{Рядовой Лейб-гвардии Крымско-татарского эскадрона. 1845–1855 гг. Висковатов А.В. Историческое описание одежды и вооружения российских войск с рисунками, составленное по высочайшему повелению. 1841–1862 гг.}

«…Паника – это явление коллективного страха в высшей, в смысле силы эмоции, форме, т.е. ужаса, иногда совершенно необъяснимого, охватывающего войска. Этот безумный ужас, распространяясь со стихийной быстротой, превращает самое дисциплинированное войско в толпу жалких беглецов. Причины возникновения паники крайне разнообразны: неожиданная или воображаемая опасность, крик, шум и т. п. <…> Во время боя панику может вызвать всякая неожиданность: атака с тыла, с флангов,

неожиданное, а иногда и мнимое превосходство сил противника. В этом случае довольно поддаться ужасу одному человеку, чтобы он передался массе…».{857}

После войны велось много споров о том, кто виноват в этом отступлении. Каждый из участников видел события по-своему. Одни пытались оправдать свою кавалерию, другие, наоборот, камня на камне не оставляли от поведения гусар и особенно их командиров: «Общее мнение всего отряда единодушно обвиняло тогда не офицеров и даже не солдат, а начальников кавалерии».{858}

Арбузов относился к числу первых: «…Мы были поставлены на слишком маленьких дистанциях между линиями, причём наш полк, находясь в четвертой линии, был в развёрнутом фронте, а не в густой колонне. Понятно, что при таких условиях наши эскадроны не могли пропустить мимо себя отступающих лейхтенбергцев и уральцев и затем броситься на неприятеля, а должны были уступить натиску всей массы кавалерии, обрушившейся на их фронт».{859}

Кстати, у Арбузова интересная мысль: сначала пропустить, а потом атаковать. Неправда ли, похоже на то, что говорилось выше: сначала уступить дорогу, а потом истребить.

Рыжов объяснял случившееся большой убылью опытных офицеров в предыдущей схватке с английскими драгунами (естественное следствие тактики «кавалерийского шока») и несостоятельностью молодых командиров, занявших их место. Мягко говоря, он блефует. Армия так устроена, что убыль командиров восполняема, если не погибло более 50% командиров ключевых категорий. В нашем случае это командиры дивизионов и эскадронов. Всегда есть командиры нижнего уровня (эскадронов и взводов), которые уже настроены на то, что при подобных обстоятельствах должны сменить начальника. В противном случае это уже не армия.

Поэтому к Рыжову претензии куда серьезнее – генерала упрекают в незнании элементарных принципов применения кавалерии. Его главный критик, артиллерист Кожухов, пишет, что российская кавалерия не устояла лишь потому, что не было исполнено главное правило тактики – встречать атаку неприятельской кавалерии стремительной контратакой. Это правильный упрек. Но чтобы произвести такую атаку, требовалось хотя бы минимальное время, которого у Рыжова не было. Даже если бы оно и появилось, скученность войск не давала ему возможности произвести элементарные перестроения, чтобы суметь «разогнать» бригаду навстречу зарвавшимся британцам.

Обвинить Рыжова можно в беспечности, успокоенности, когда он, посчитав сражение оконченным, не принял никаких мер на случай атаки со стороны неприятеля. В этом в основном и состояли главные претензии в его адрес со стороны участников сражения.{860}

Конечно, виноват единолично не один Рыжов. Комплекс ошибок и просчетов, повлекший отступление, был: «…просто одною из тех военных случайностей, которые нельзя предусмотреть заранее, нельзя своевременно предотвратить никаким гением и которые, однако, часто дают неожиданный и неотразимый оборот сражению, блестящий или гибельный, смотря по обстоятельствам, слагающимся, опять-таки большею частью случайно, во время самого сражения».{861}

Отступление русской конницы завершилось у акведука через водопроводный канал. Препятствие остановило ее, заставив оглянуться и обнаружить, что никто не преследует, не рубит отставших и вообще англичан почти не видно. В сумасшедшей сутолоке смешались все: «Тут все перемешалось, и суматоха еще более усилилась. На маленьком пространстве, у самого входа в Чоргунское ущелье, где расположен был перевязочный пункт, теснились четыре полка гусар и казаков и между ними, как редкие пятна, виднелись красные мундиры англичан, вероятно, тоже не менее нас изумленных тем, что так неожиданно случилось».{862}

Правда, откуда Кожухов увидел красные мундиры английской кавалерии, объяснить сложно. Как известно, преобладающим цветом в униформе британской легкой кавалерии был синий.{863} Правда, вишневого цвета штаны 11-го гусарского полка, который как раз вертелся в этом столпотворении, могли вполне сойти за красный.^[35]

Русские врачи, не впав в панику, оказывали помощь и своим, и чужим. Некоторые травмированные англичане сами добирались до медицинского пункта, надеясь на милосердие, в котором никто им не отказывал.

^{Трубач Лейб-гвардии Крымско-татарского эскадрона. 1845–1855 гг. Висковатов А.В. Историческое описание одежды и вооружения российских войске рисунками, составленное по высочайшему повелению. 1841–1862 гг.}

Вероятно, столь неприятное положение, в которое попали русские гусары, неорганизованно «показавшие тыл» кратно меньшему числу английских кавалеристов, кроется совсем не в недостатке мужества солдат и офицеров. Но война настолько сложное дело, что часто мужество – не более чем расплата за чужие ошибки: хорошей армии герои как раз-таки не нужны. Прекрасная гусарская бригада, все ее два полка стали заложниками абсолютного непрофессионализма собственных командиров. Тревожный сигнал прозвучал почти за месяц до описываемых событий. 25 сентября Меншиков, имея Веймарский полк

в авангарде, под своим личным руководством проводил большую рекогносцировку. Еще до рассвета Рыжов начал спуск с Мекензиевых гор. Внезапно на пути русских гусар открылся ничего не подозревающий неприятельский пикет силой примерно полуэскадрона кавалерии при двух орудиях. Меншиков с ближайшей высоты со своим штабом с волнением наблюдал за происходившим. Как писал Панаев: «…Мы думали, что он (пикет) в наших глазах попадется, как кур во щи».{864}

Но не тут-то было! Буквально в нескольких сотнях метров от приближавшейся русской кавалерии противник ее заметил и начал спешно и в беспорядке строиться. Все с нетерпением ожидали решающей схватки, в исходе которой никто не мог усомниться: «Несдобровать этой горсточке», думали мы, «у нас туча целая: дивизия кавалерии».{865}

Что произошло дальше, известно со слов Панаева, и невероятно грустно, даже принимая в расчет склонность адъютанта князя, преувеличивать события.

«И вот показалась эта туча. Веймарцы, на своих вороных конях, подошли и остановились; у них в резерве была сводная бригада. «Чего же медлят гусары»? – спрашивали мы самих себя; «не улизнул бы от них как-нибудь пикет»… И впились мы в трубы, а сердце так и стучит, и на месте нам не стоится. Мгновенно с пикета сверкнул выстрел, другой… и веймарцы, повернув коней, погнали назад, а им вслед – выстрел. Ничего не видя, наши гусары понеслись на отступавших лейхтенбергцев, смяли задний эскадрон, причем один был убит, а трое изувечены. Сводная бригада пропустила отступавших, постояла-постояла и тоже обратилась вспять…

Кого винить в этой неудаче? Кому, если не ближайшим начальникам веймарцев, было одушевить гусар, готовых ринуться на неприятелей по первому возгласу командиров. Прямо скажу: их одурение не должно быть вменяемо в вину солдатам, которые при других условиях показали бы себя истинными молодцами. По всей вероятности, начальники не разглядели, как ничтожен неприятельский отряд, бывший у них, так сказать, в горсти; заслышав выстрелы, они вообразили себе, что зашли чересчур далеко, и оробели… А им ли было робеть, когда для обеспечения их отступления на Мекензиевой горе были наготове два полка пехоты при двух батареях, да с гусарами была еще Донская батарея».{866}

Честь армии спас Крымско-татарский полуэскадрон. Он двигался отдельно впереди гусар и, встретив неприятеля, не колеблясь ни секунды, атаковал его. Двое зазевавшихся английских драгун оказались в плену, их, судя по всему, татары передали командиру гусарского полка полковнику Бутовичу-Бутовскому.^[36]

Тот не преминул возможностью продемонстрировать Меншикову свою воинственность: «Как бы в отмщение за неудачу, обоих пленных вели связанными.

«Стыдитесь! – крикнул Светлейший полковому командиру Бутовичу-Бутовскому, – не вымещайте на пленных своей неудачи… Долой веревки!».{867}

Раздраженный таким командованием Меншиков принял решение отстранить Бутовича от командования полком, но посоветовавшись с Горчаковым, передумал: не было подходящей кандидатуры на должность.{868} К величайшему сожалению, всегда предвидевший многое, князь в этом случае не мог предугадать, что происходившее 25 сентября вскоре повторится почти в том же виде…

Но вернемся к кавалерии. «Собака» случившегося зарыта неглубоко. Обратим внимание, что ни один из участников событий, случившихся в момент прорыва британцев через батарею, не указывает своего места нахождения, никто из них не говорит о командах, которые он подавал или не подавал в этот момент. Получается, уже почти 10 минут грохочет канонада, две бригады английской кавалерии начинают атаку, а ни Рыжов, ни Халецкий (ладно, тому хоть ухо отрубили) ничего не слышат. Не знать, что на них движется неприятель, они не могут. Его если не видно, то слышно. Пушки захлебываются интенсивным огнем в направлении фронта, три десятка стволов вываливают на англичан пуды металла, а русская кавалерия стоит в прострации и завороженно ждет, когда неприятель, числом, кстати, не известный, сам подойдет к ней.

Рыжов молчит. А ведь он в этот момент единственный хозяин положения и от него, только от него зависело все, что должно было произойти дальше. В скором будущем в своих воспоминаниях Рыжов странно забывает еще больше, к примеру, не помнит номера Донской батареи,{869} которая, по сути, приняв на себя удар, рассеяв англичан, спасла его гусар, нет – не от истребления – от полного позора.

Но хватит прокурорствовать, теперь попробуем стать адвокатами русской кавалерии. Все вышеописанные факторы столкнулись с еще одним фактором, почти всегда гарантирующим успех, порой даже в самой безнадежной ситуации – создание численного превосходства над противником путем концентрации сил на одном самом нужном участке. Примерно то, что сделал еще Эпаминонд при Левктрах.^{[37] Похожее произошло во время сражения бесспорно храбрых кельтов с малочисленными римскими войсками при Уотлинг-стрит.[38]}

Что-то похожее не по своей воле, а по воле случая удалось англичанам при Балаклаве. Потому когда исследователи говорят о численном превосходстве русских, позорно бежавших перед кратно меньшими силами англичан, это непрофессионально по меньшей мере по двум причинам:

– никто из нас не может себе даже представить свое поведение, когда на строй обрушивается совершенно неожиданно наваждение в виде окровавленных, распаленных сумасшедшей схваткой кавалеристов, пробивающих себе дорогу выстрелами из револьверов. Не думаю, что у многих хватило бы силы воли и характера выстоять в этой ситуации;

– удар пришелся главным образом по казакам, которые вообще никогда не имели способности к устойчивости против лобовых атак регулярной кавалерии.

Но не будем уж сильно «пинать» Рыжова.

Во-первых, он изначально был «слабым звеном» русского командования в сражении под Балаклавой. Но вот других не было. Да и был он не лучше и не хуже, чем те же самые его противники – Лукан или тем более Кардиган. При атаке Легкой бригады случилось то, что и должно было случиться.

Во-вторых, ничего смертельно страшного не произошло, «…хотя и не входило ни в предварительные планы генерала Липранди, ни в планы командовавшего нашей кавалерией генерала Халецкого, а было просто одной из тех военных случайностей, которые нельзя предусмотреть заранее, нельзя своевременно предотвратить никаким гением».{870}

Вообще в идеальном варианте, как выше мной было предположено, русским гусарам не требовалось выстраивать непреодолимую стену на пути англичан, а вежливо уступить им дорогу. Можно было бы даже отсалютовать храбрецам! А потом перебить. Поодиночке и мелкими группами. Чем и занялся Сводный уланский полк полковника Еропкина с переменным успехом. Будь его солдаты поопытнее, возможно, Теннисон был бы прав, говоря, что все 600 попали «черту в пасть». То есть устроить что-то вроде «парфянской стрелы», как парфяне римлянам при Каррах.^[39]

Забытый герой балаклавского сражения

Мы упомянули один из видов ручного огнестрельного оружия, который в том числе помог кавалеристам Легкой бригады в считанные секунды опрокинуть первую линию русской конницы – револьвер. Именно сражение под Балаклавой, именно атака Легкой бригады стали поистине «звездным часом» револьверов, сделав их невероятно популярными и в армии, и в обществе.{871}

В современной английской военно-исторической литературе иногда говорят, что этот вид оружия стал настоящей панацеей для решения всех проблем ближнего боя в кавалерии.{872}

В сражении при Балаклаве 25 октября 1854 г. револьверы помогали английским кавалеристам разорвать линию русской конницы и после атаки пробиваться обратно. Только благодаря им потери Легкой бригады не увеличились кратно.{873} Свидетельств тому немало. Корнет Кливленд (17-й уланский полк): «Мой револьвер оказался очень полезен для меня».{874} Денис Коннор из 4-го Легкого драгунского полка тоже считал, что большая часть солдат уцелела лишь благодаря тому, что у офицеров оказались револьверы, которые «…оказались гораздо более полезными, чем наши карабины».{875}

Его коллега по полку Роберт Грант почти повторил сказанное: «…Наши офицеры со своими револьверами принесли много пользы. У рядовых их не было. Вообще офицеры сделали много именно потому, что оказались с револьверами. Казаки получали пулю, потому что привычно думали, что после одного выстрела оружие разряжено и можно спокойно приближаться. Несколько противников были отогнаны револьверными выстрелами, когда пытались приблизиться к уже лежащим на земле, надеясь ограбить их».{876}

Револьверные нули проложили кавалеристам путь через русскую батарею и помогли выжить в бою за нее. Судя по всему, стреляли они во все, что видели и что попадалось на пути. Капитан Дженнинс из 13-го легкого драгунского полка только благодаря револьверу прорвался между орудиями. Его пример стал хрестоматийным, войдя в труды по военной истории.

^{Штаб-трубач уланских полков. 1836–1855 гг. Висковатов А.В. Историческое описание одежды и вооружения российских войск с рисунками, составленное по высочайшему повелению. 1841–1862 гг.}

«Говорят, что потери, понесенные легкой английской бригадой, были причинены ей преимущественно штуцерниками, засевшими на окаймляющих северную долину холмах. В том же деле появились в первый раз в европейских войнах револьверы – оружие, имеющее страшное действие. Многие английские офицеры были вооружены ими и воспользовались при атаке «шестисот», особенно во время беспорядочно произведенного отступления. Под ныне умершим полковником Дженнинсом, 13-го гусарского полка,^{[40] бывшего в то время ротмистром того же полка, была тяжело ранена лошадь и с трудом продвигалась}

вперед, когда на него бросилось трое русских: офицер и два солдата. Дженнинс вынул револьвер и угрозой выстрела удерживал преследователей на некотором расстоянии от себя. Наконец, офицер бросился на него с поднятой саблей; Дженнинс выстрелом уложил его на месте; тогда оба солдата прекратили преследование, и он добрался благополучно до своих. Было и еще несколько подобных случаев в эту войну».{877}

Револьвер Адамса в руках капитана Лоу спас ему жизнь, когда его одновременно атаковали с разных сторон. Он выстрелил в нападавших справа и слева, а нападавшего с фронта отбросил его конь, который хотя и был ранен пулей в челюсть, вынес капитана из боя.

Таким образом, судя по всему, скорее не сабля, а револьверы были основным оружием британцев в этом сражении. Многие кавалеристы использовали их как «оружие последнего шанса» и погибали с ними в руках. Убитого капитана Гуда{878} видели в последний раз окровавленного, но с револьвером в руке, когда он уже прорвался через линии русской кавалерии, но был сбит с лошади и сидел на земле.{879} Видимо, барабан револьвера был пуст, а снарядить его не было уже ни сил, ни времени.

Лейтенант Филипс (8-й гусарский полк) прорвался к своим через русских улан при помощи револьвера и сражавшегося рядом рядового Брауна.{880}

Лейтенант 11-го гусарского полка Данн (канадец, будущий кавалер Креста Виктории) столкнулся с проблемой сложности перезарядки. В результате, расстреляв все патроны, имевшиеся в барабане его револьвера, он просто швырнул его в наседавших русских гусар и дальше защищал свою жизнь с помощью сабли. Из револьвера он, правда, ни в кого не попал.{881}

^{Рядовой уланских полков. 1852–1855 гг. Висковатов А.В. Историческое описание одежды и вооружения российских войск, с рисунками, составленное по высочайшему повелению. 1841–1862 гг.}

Лейтенант Джервис (13-й легкий драгунский полк), судя по семейным воспоминаниям, почти все сражение действовал исключительно револьвером Кольта.{882}

Похоже, две пули, попавшие в грудь подполковника Гусарского Николая Максимилиановича полка Войналовича, были выпущены из револьвера Кольта или Адамса. Никакой другой вид оружия не позволил бы это сделать.

Что касается сабель, то они оказались совершенно бесполезным оружием. Тот же Денисон приводит как аргумент полковника Шуэлла при Балаклаве, который, «…не вынимая сабли, разобрал поводья в обе руки и повел своих людей полным ходом на русских всадников, через которых прорвался и вышел вполне благополучно из боя, хотя, в сущности, он был совершенно безоружен».{883}

По мнению Педжета, когда солдаты завязали схватку с русскими кавалеристами, эффективность холодного оружия была обратно пропорциональна затраченным усилиям. В этой схватке гораздо более эффективным оказались бы револьверы, но некоторые люди, еще не приученные пускать их в ход немедленно, при столкновении с противником, в горячке (в том числе и сам Педжет – «…как ни странно, желание использовать револьвер ни разу не пришло мне в голову») ближнего боя, просто забыли о них и вспомнили только после него.

После Балаклавы револьвер стал неразлучным спутником войны. Отныне кавалерист в критический момент мог убрать саблю в ножны и при этом не чувствовать себя безоружным. Но все сходились во мнении, что эффективная дальность стрельбы из него не превышала 10 м. Поэтому револьвер, как и пистолет, оставался оружием самообороны и не становился панацеей решения всех проблем оружия кавалерии.{884}

Денисон ставит появление револьвера в руках кавалериста в ряд наиболее значительных событий истории войн XIX в.

«Изобретение револьвера дало коннице оружие, которое стоит к пистолету в том же отношении, как заряжаемая с казны винтовка к мушкету. Револьвер есть самое смертоносное оружие из всех когда-либо изобретенных. Ни меч, ни копье, ни карабин, ни даже винтовка или пушка не имеют такого страшного действия. Причин тому много. Прежде всего он употребляется исключительно на самом близком расстоянии, когда люди ведут рукопашный бой, причем большая часть выстрелов попадает. Затем стрельба из револьвера не требует продолжительного и тщательного прицеливания. Человеку достаточно бросить взгляд на предмет и затем нажать на спуск, и симпатическая связь между рукой и глазом вернее приведет пулю прямо в цель, чем старание достичь механической и математической точности прицеливания во время стрельбы, когда люди не имеют необходимого спокойствия и времени, чтобы точно схватить прицельную линию. С другой стороны, пуля не может быть отбита подобно удару или уколу холодного оружия, и раз она попадает, то наносит тяжелую рану. Револьвер не требует быстроты или силы, разбега лошади, подобно пике, ни тонкой выездки лошади, которая совершенно необходима для удачного действия саблей. Вместе с тем пуля поражает на более далеком расстоянии, когда применение холодного оружия невозможно. Опыт прошедших лет показал, что конница, вооруженная пистолетом, будет неминуемо опрокинута атакой конницы холодным оружием, что вполне понятно. Кремниевый пистолет бил недалеко и был очень несовершенным оружием; он, можно сказать, не имел никакого значения, так как при движении лошади порох мог очень легко ссыпаться с полки, или кремень не давал искры, или огонь не сообщался заряду, или пуля выпадала из ствола раньше выстрела. Наконец, никогда нельзя было быть уверенным в направлении, по которому пуля вылетит из ствола. Вполне понятно, что тогда полагавшиеся исключительно на такое оружие были постоянно разбиваемы. Но теперь, с введением револьвера, все изменилось. Дальность значительно увеличилась и дошла до 250–300 шагов; на 100–124 шага можно дать очень верный выстрел; а в рукопашном бою действие его просто ужасное. Очевидно, что все, что было справедливо относительно гладкого кремниевого пистолета, совершенно неверно для револьвера. С другой стороны, холодное оружие за 20 столетий нисколько не улучшилось, и потому понятно, что отношение между ним и пистолетом, при столь значительном улучшении последнего, существенно изменилось в его пользу. В американской междоусобной войне револьвер часто действовал против сабли, карабина и ружья; несколько примеров оттуда могут подтвердить, что в будущем револьвер будет служить коннице сильным вспомогательным средством».{885}