Текст книги "От Балаклавы к Инкерману"

Автор книги: Сергей Ченнык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Верхний проход был жизненно важен не только для защиты Балаклавы и прикрытия флангов и тыла союзников. Он был частью их коммуникаций. Потерять его означало утратить единственную нормальную дорогу, ведущую к лагерю союзных войск, осаждавших город».{206}

Хибберт прав. Грядущее сражение было схваткой за коммуникации, то есть тем, ради чего часто разворачиваются и более масштабные события.

^{Сержант. Трубач и рядовые 13-го легкого драгунского полка в походной форме. 1854 г. Рисунок А. Хейса.}

Метеосводка

Традиционно, для лучшего и правильного восприятия читателями происходивших I событий, попытаемся описать погоду в эти дни. Как и при Альме, ничего не было более красивого, чем Крым в это время года. По крайней мере время для убийств было совсем не симпатичное: середина крымской осени характерна невероятной красотой окружающей природы, многоцветием трав, теплым дневным солнцем и холодными «свежими»{207} октябрьскими ночами. Как с гусарским поэтизмом вспоминал офицер лейб-эскадрона Ингерманландского полка Евгений Арбузов: «…погода была прекрасная. С первым лучом восходящего солнца между гор раскатился и первый выстрел наших орудий».{208}

Правда, давали знать приближающиеся ненастья осени поздней, из-за которой уже проглядывалась зима с ее мерзкими и мокрыми холодами. Как будто доказывая это, днем и вечером 12 (24) октября «…пошел небольшой дождь, потянулся туман с гор, и ясный южный день сменился северным осенним сумрачным вечером».{209} Ночь, предшествовавшая сражению, была «темная и дождливая».{210} К утру установился туман, покрывавший передвижение войск.{211}

Осень иногда давало знать о себе пронизывающим ветром. Как раз такой задул за несколько дней до сражения: «До сих пор у нас стояла прекрасная мягкая, теплая погода, только несколько дней назад подул сильный северо-восточный ветер».{212}

К утру 25 октября ветер стих и, по воспоминаниям участников, стал слабым, хотя у Балаклавы ощущался: «…Утро выдалось холодное и ветреное».{213}

БАЛАКЛАВА: ПОБЕДА БЕЗ ПОРАЖЕНИЯ

«Зачем идти самим на русских? Предоставим им идти на нас: мы на превосходной позиции, не будем отсюда трогаться!».

Дивизионный генерал Сертэн Канробер перед сражением под Балаклавой {214}

«Хотя храбрость, бодрость и мужество всюду и при всех случаях потребны, только тщетны, они, если не будут истекать от искусства, которое возрастает от испытаний, при внушениях и затвержениях каждому должности его».

Генералиссимус А.В. Суворов

Когда настало время приступить к работе над описанием Балаклавского сражения – стали одолевать мысли о невероятной скучности темы. Если начальный период войны вплоть до первой бомбардировки Севастополя имел массу «белых пятен», то события 25 октября 1854 г. за многие прошедшие во времени годы были детально изучены и описаны исследователями. Повторять уже сказанное ими не хотелось, а искать и найти что-то новое, казалось, уже невозможно. Гигантское количество легенд, мифов, героизация не столько тех, кто защищал (удачно или неудачно, но свое Отечество), а тех, кто пришел на нашу землю явно не с дружескими намерениями, вполне в духе популярной ныне идеологической войны, сработало.

Героями этого дня стали английские кавалеристы, включая чудесных персонажей вроде мясника с разделочным ножом, ринувшегося в забрызганном кровью переднике кромсать «русских зверей». Да что там мясник! Тот хоть человек. Мы часто не можем называть фамилии командиров русских артиллерийских батарей, разогнавших эту компанию, зато едва ли не все могут назвать кличку терьера, принадлежавшего одному из командиров английских полков.

И все это только потому, что…

Балаклавское сражение – исходный пункт информационной войны

Не самое выдающееся сражение кампании было, говоря современным языком, «раскручено» благодаря единственному человеку, вошедшему в мировую историю в двух ипостасях: как первый военный корреспондент и как основоположник информационной войны.

Балаклава стала первым сражением Крымской кампании, которое было оперативно и на уровне, достойном зависти многих современных журналистов, описано журналистом “London Times” Вильямом Расселом. Репортажи с места событий, с передовой, практически из-под огня, заставили британскую публику, до сего не слишком чествовавшую свою армию, кардинально изменить отношение к английскому солдату.{215}

^{Балаклава. Рисунок начала XIX в.} 

В ожидаемо грянувшем мировом катаклизме, впоследствии названном Восточной (Крымской) войной, признанно ставшем моделью грядущих мировых боен, сошлись в схватке не только люди и даже не только образцы новых видов оружия. Впервые было доказано, что вести боевые действия можно и нужно не обязательно за взятие позиций и истребление масс неприятельских солдат, а за мозги собственных обывателей, формируя в их головах общественное мнение. В результате рождался тот самый пресловутый патриотизм, готовность сложить голову за интересы совершенно чуждых людей, в том числе правительство часто бессовестно угнетавшей простого человека страны, которая внезапно назвала себя Родиной и отправила умирать.

Крым стал тем полигоном, на котором впервые были обкатаны технологии информационной войны, отныне ставшей таким же видом боевых действий, как и все остальные, разве что крови проливалось меньше. Этому способствовали прежде всего два фактора: возрастание скорости прохождения информации, произошедшее благодаря появлению такого технического новшества, как электрический телеграф, и штатных корреспондентов СМИ на театрах военных действий. Если военный аспект сражения при Балаклаве стал для англичан катастрофой, то первое сражение информационной войны закончилось безоговорочной победой британцев.

По его итогам был разыгран первый в истории грандиозный пиар-проект с громким именем «атака Легкой бригады». Ценой гибели нескольких сот человек удалось достигнуть доселе недостижимого. Война отныне получала все, что ей было нужно. В первую очередь деньги. Отныне любая трагедия в военной истории Англии объявлялась «атакой Легкой бригады» и на героизм солдат списывалось все, включая глупость генералов и недомыслие государственного военного руководства. Что делать, власть всегда оплачивается и не всегда деньгами. И кто не будет платить за власть, естественным образом ее лишится. Как писал Киплинг, «коль кровь цена владычеству, то мы уплатили с лихвой». И потому властный класс всегда должен быть готов кем-то жертвовать, чтобы «нести бремя белых».{216}

Середина XIX в. стала не только временем индустриальных революций, но и периодом глобальной «медиализации» населения. Появление среднего класса, все больше и больше влиявшего на внутреннюю политику, стремившегося активно участвовать в жизни страны и государственном строительстве, изменило внутреннюю структуру общества. Газеты стали общедоступными, часто банально обязательной составляющей утреннего ланча джентльменов, примерно как знаменитый английский пудинг.

Это был настоящий подарок для правящих классов, получивших еще один инструмент влияния на массы и манипулирования общественным сознанием. При поддержке государства, политических партий и крупного капитала началось возникновение медиаимперий, одной из первых и наиболее влиятельных из которых стала лондонская газета «Таймс» (“The Times”). Отныне с благословения «власти предержащих и сильных мира сего» пресса вышла на передовые рубежи борьбы за души, голоса и совесть.

«Таймс» не случайно оказалась лидером, который к середине XIX в. считался синонимом респектабельности. Со времени, когда английский типограф Джон Уолтер начал в 1785 г. издавать газету “Universal Daily Register”, переименованную в 1788 г. в “The Times”, она прошла большой путь, войдя в начале следующего столетия в ранг непререкаемых авторитетов в мире информации, закрепив за собой статус влиятельного издания мирового уровня. Взвешенная позиция «Таймс», не допускавшая явного радикализма, ориентация на традиционные ценности среднего класса выгодно отличали ее от популистских и радикальных изданий того времени, не говоря о бульварной прессе.

Публикации «Таймс» сыграли важную роль в таких важных политических событиях Англии, как первая парламентская реформа 1832 г., давшая право голоса мелкой и средней буржуазии и уничтожившая часть «гнилых местечек» в пользу промышленных центров, принятие закона об эмансипации католиков, отмена хлебных законов в 1846 г.

В середине XIX в. «Таймс» получила прозвище «Громовержец». Ее ежедневный тираж достиг 60 000 экз., тогда как тираж ближайшего конкурента едва приближался к 6000. Точность и качество репортажей, своевременность освещения событий, высокий уровень передовиц и аналитических статей, осведомленность в хитросплетениях европейской политики сделали «Таймс» эталоном европейского периодического издания. Во многих европейских столицах собственные корреспонденты «Таймс» пользовались таким же вниманием, как и послы иностранных держав. Пресса в лице «Таймс» становилась подлинной «четвертой властью». Даже королева Виктория в одном из писем сетовала на влиятельность этой газеты.

^{Английский способ использования турецких солдат в качестве вьючных животных. Крым. Зима 1854–1855 гг.}

Пик популярности «Таймс», пришедшийся на события Крымской войны, совпал с периодом редакторства талантливого организатора Джона Дилейна. Освещать военные действия был отправлен знаменитый к тому времени журналист «Таймс» 32-летний ирландец Вильям Говард Рассел, первый военный корреспондент в истории британской прессы.

Дилейн, чутьем опытного редактора понявший значение этой войны, а также какие рейтинги могут дать «горячие» публикации из эпицентра событий, командировал туда лучшего из штата сотрудников, одновременно на высшем уровне решив вопросы его аккредитации в действующей армии. Это было безошибочное решение и точный выбор исполнителя! Репортажи Рассела с места боев вдохновляли поэтов, строки его репортажей становились крылатыми выражениями, а его разоблачения военных и политических кругов привели к отставке правительства и смене военного руководства. Он стал первым представителем СМИ, отправившимся с армией на театр военных действий, пройдя с ней через все испытания одной из тяжелейших войн мировой истории, открыв эпоху военной журналистики. С этого времени

кредо большинства журналистов, работавших в военное время, выражалось в формировании четко определенного общественного мнения, а также оказании как можно более весомого влияния на ход ведения кампании и результат всей войны, естественно, в контексте политики издания и стоящих за ним политических кланов.

Рассел был первым, но не единственным. Кроме него, в Турцию отправились и другие. Не менее острыми были репортажи Томаса Ченери, который написал статью, опубликованную 12 октября 1854 г., разнесшую вдребезги медицинскую систему Британской армии: «… пусть с чувством удивления и гнева общественность узнает, что у нас нет достаточно медицинских препаратов, что ничего не было сделано для правильного ухода за ранеными. Здесь не только нет достаточного числа врачей, что может еще быть оправдано, но тут нет никаких санитаров и медицинских сестер. Это результат работы системы, в которой никто никогда и ни в чем не виноват. Ответственность за все лежит на правительстве, пренебрегающем исполнением своих обязанностей».{217}

На следующий день «Таймс» разразилась еще одним «воплем души» Ченери, который сыграл на традиционной национальной нелюбви британцев к какому-либо французскому превосходству: «Французы в этом значительно превосходят нас. Их медицинское обеспечение очень хорошее, их медики более многочисленны и у них есть помощь сестер милосердия, которые сопровождают экспедицию в необходимом количестве».{218}

Нужно сказать, что первоначально не планировалось использовать Рассела непосредственно на театре военных действий, а ограничиться постоянным корреспондентским пунктом на Мальте, бывшей перевалочной базой британских войск по дороге на восток, где имелся мощный телеграфный узел. Но такое положение не устраивало самого журналиста, понявшего, что основные события развернутся в Черноморском регионе и потому рискнувшего отправиться с армией дальше на восток, в самое горнило войны.

^{Майор Бартон с офицерами. 5-й Принцессы Шарлотты Уэльской драгунский (5th (Princess Charlotte of Wales's) Dragoon Guards) полк. Фото Р, Фентона. 1855 г.}

Деятельность Рассела на поприще военного репортажа в Крыму стала одним из трех знаковых «столпов» Восточной войны для Британии. Двумя другими были атака Легкой бригады под Балаклавой 25 октября 1854 г., но не как военное событие, как сюжет одноименного эпического творения Теннисона и подвижничество Флоренс Найтингейл.

Конечно, трудно назвать Рассела военным журналистом в современном смысле этого слова. Его личный военный опыт сводился к репортажам о военном конфликте между Пруссией и Данией в 1850 г. Специальные знания репортера были минимальными, а система подчинения неопределенной. Но отрицать первенство как первого, кому удалось обеспечить сначала информационную поддержку действующей армии а потом, когда война затянулась, показать обнажившиеся язвы закостенелой военной машины Англии, нельзя. Кстати, сам он презирал звание «военный корреспондент», считая себя свободным от каких-либо отношений с армией.

Рассел был обречен на успех. Этот, как описал его один из коллег, «упитанный очкарик с двойным подбородком, ясными глазами, живым языком» легко становился душой компании и быстро заводил нужных друзей. Природно коммуникабельный, обладавший удивительным умением располагать к себе собеседника, будь то солдат из траншей или генерал из штаба, он быстро узнавал то, что ему было нужно узнать, попадал туда, куда ему нужно было попасть.

Рассел изменил само представление о войне и отчасти дополнил методы ее ведения. Его статьи с резкой критикой отвратительного тылового обеспечения Британской армии, описаниями страданий раненых и больных, не получающих медицинской помощи, негодного снаряжения, беспорядка и плохого снабжения войск вызвали в Британии настоящий скандал. «Рассказывать мне об этом или придержать язык? – терзался Рассел, когда командующий Британским экспедиционным корпусом в Крыму лорд Раглан попытался заткнуть ему рот. – Ведь он запросто может запретить нам находиться в войсках». Отчеты Рассела вызвали недовольство королевской семьи (принц Альберт назвал его «жалким щелкопером»), но одновременно породили настоящую волну возмущения в обществе и всплеск сочувствия к «нашим беднягам-солдатикам».{219}

Нападая на военное руководство, он одновременно оправдывал неудачи, утверждая, что солдат со многим может смириться: с низким жалованьем, запущенными казармами, опасностью, возможностью ранения и даже смерти. Но в чем он все-таки убедил британское общество – ни от одной армии нельзя требовать идти в бой, если она недостаточно подготовлена, не снабжена всеми необходимыми «инструментами» для выполнения «работы» и если правительство не готово выделять на все это деньги.

25 октября журналист ни на шаг не отходил от Раглана и свиты его штаба, понимая, что наступил его «звездный час» – на раскинувшейся перед ним равнине генералы и люди в солдатском строю вершили историю. Нужно было лишь добавить красок в детали.

Что из этого получилось – мы сейчас узнаем.

Подготовка к сражению: союзники

Уныние – не значит паралич. Мы уже говорили, что усиление русских войск в Крыму не осталось незамеченным союзным командованием. Фей, адъютант Боске, вспоминал после войны о постоянном ощущении опасности, усиливавшемся от понимания, что Русская армия, до этого времени находившаяся где-то в складках местности за Бельбеком, вдруг стала все увеличивающейся реальностью.{220}

И чем ближе к решающему дню, тем более пугающей становилась информация.{221} О грядущей битве заговорили все. 9 (21) октября Педжет уверенно заявляет сослуживцам, что в ближайшие дни нужно ждать атаки русских.{222} Что это рано или поздно произойдет, понимал узнавший и понявший противника командир зуавского полка полковник Клер, чувствуя близость «мощной отвлекающей атаки на балаклавские линии».{223}

11 (23) октября Раглан, основываясь на донесениях перебежчиков,{224} докладывал в Лондон, что ожидает нападения русских на Балаклаву и ее судьба зависит лишь от стойкости и храбрости турок.{225}

Страх от ощущения неизбежности русской атаки в этом направлении основывался не на пустых домыслах. Воспоминания английских участников кампании свидетельствуют, что Раглан еще до получения им информации о прибытии под Севастополь полнокровной 12-й пехотной дивизии русских предполагал, что именно ее Ментиков использует для прорыва к Балаклаве, которая становилась «ахиллесовой пятой англичан.{226} Английский главнокомандующий укрепился во мнении, что имеющихся в его распоряжении сил явно недостаточно для одновременного прикрытия базы ведения осадных работ и защиты флангов.{227}

Ни одно из сражений Крымской войны не удавалось совершить с полным сохранением тайны. И в этот раз русским не удалось скрытно провести приготовления к наступлению. Французы, всегда исповедовавшие принцип, известный со времен Фридриха II, что «войско может быть разбитым, но никогда не должно быть застигнутым врасплох»,{228} еще за неделю до событий поняли, что со дня на день что-то произойдет, а за сутки были в этом совершенно уверены. Возросшая активность казачьих и гусарских патрулей в направлении Балаклавы выдавала подготовку к нападению.{229} Об этом же докладывали офицеры, выезжавшие на рекогносцировки.{230}

Не обошлось и без предательства, традиционно замешанного на национальных проблемах Российской империи. 22 октября с бастиона на Малаховом кургане к французам перебежал матрос-поляк, сообщивший о значительном усилении гарнизона крепости новыми войсками числом до 10 тыс. чел.{231} Хотя цифры оказались явно завышенными, да и в готовности доказать свою верность и преданность неприятелю, матрос наплел еще массу несуразицы, сомневаться в том, что готовится что-то серьезное, не приходилось. О том же свидетельствовала информация, данная другими словоохотливыми дезертирами.{232} Последние даже указали, откуда прибыли войска и их свежесть.{233}

Когда подобные случаи перехода к врагу стали явлением обычным, в Севастополе, особенно среди нижних чинов, развернулась настоящая «антипольская истерия»: «…странно подумать, что у нас и среди нас живут, а быть может, и служат такие злодеи-изменники. О, поляки, поляки! Не мудрено после этого, что солдаты наши в Севастополе осторожны донельзя и часто по одному подозрению задерживают своих офицеров, им не знакомых».{234}

Но если бы только рассказы перебежчиков раскрывали планы русского командования. Куда ж без ставшей уже привычной русской недисциплинированности. По воспоминаниям Кожухова, «…лишь только в отряде сделалось известно, что на другой день предполагается дело, как толпы любопытных со зрительными трубами отправились на близлежащие высоты для обозрения неприятельской позиции».{235}

^{Вильям Аффлек (справа), лейтенант 4-го легкого драгунского (4th (The Queen's Own) Regiment of (Light) Dragoons) полка. Фото Р. Фентона. 1855 г.}

Успешнее дезертиров были турецкие шпионы, хорошо знавшие местность и в большом количестве шнырявшие по тылам, а то и прямо по позициям русских войск часто под видом мелких торговцев. Один из таких туземцев докладывал 24 октября турецкому бригадному генералу Рустем-паше о готовности русских к атаке позиций, прикрывающих Балаклаву.{236} Похоже, это тот самый шпион, который как раз накануне сражения пришел (скорее, был направлен по команде турецким командиром) к Кемпбелу{237} с поробным изложением планов Меншикова.

Получив столь ценный материал, Кемпбел и Лукан срочно составили докладное письмо на имя Раглана, которое доверили доставить в штаб главнокомандующего сыну Лукана и его адъютанту лорду Бингхэму. Последний благополучно прибыл в штаб, где вручил документ генералу Эйри. Он, по словам Энгельса, «…явился одним из тех шести или восьми офицеров, которых обвиняют в том, что они под командой лорда Раглана довели Английскую армию до гибели посредством рутины, формализма при выполнении обязанностей, отсутствия здравого смысла и инертности».{238}

Трудно сказать, чем руководствовался Эйри, но он решил не придавать значения бумаге, под которой видел, в том числе, подпись Лукана, утомившего начальника штаба своими семейными скандалами. Очевидно, принял за простую кляузу.

Вообще, нужно сказать, создается впечатление, что система доставки, обработки и реализации донесений в Английской армии была даже не плохой. Ее вообще не было. Отсюда записки на грязном вонючем клочке бумаги, обрекающие на гибель целую кавалерийскую бригаду, непонятые приказы, доставляемые добровольцами спортсменами, которые, добравшись до исполнителя, забывали, что хотели передать, и т.п.

Конечно, подобных донесений приходило по нескольку в день, войска устали подниматься по тревоге и совершать многокилометровые марши в пустоту, как это пришлось сделать за сутки до сражения 4-й дивизии. Видимо, решив, что это очередной написанный перестраховщиками раздражитель, Эйри, как и положено джентльмену, поблагодарил молодого офицера за примерную службу и отправил назад.{239} Единственное, что приказали с 15 октября, и то по инициативе Кемпбела, это войсках иметь при себе снаряжение в готовности.{240} Парад ошибок начал набирать силу…

Но как бы то ни было, частые рекогносцировки, возросшая активность пехоты ж кавалерии, проводимые войсками Меншикова, помноженные на сведения шпионов-пленных и дезертиров, убедили союзников, что князь планирует «…произвести к верхней Черной наступательное движение, целью которого, вероятно, было бы крушение Балаклавы».{241} Русские отныне совсем не походили на потерпевших поражение, скорее напоминая хищника, обозленного ранением, но сохранившего силы, отдохнувшего и изготовившегося к смертельному броску из засады.

Французы восприняли информацию гораздо серьезнее. 21 октября Боске переводит два батальона пеших егерей на аванпосты: с передовой линии поступает информация о выдвижении 7 или 8 русских батальонов со стороны Черной речки. Происходит вялая перестрелка, закончившаяся ничем, лишь стоившая обеим сторонам нескольких раненых. Но французы еще больше утвердились в мысли, что подобные кажущиеся бесцельными и бессмысленными вылазки происходят не просто так. Русские профессионально коварны, а на войне от них можно ждать всего. Боске предупреждает Канробера об этом.{242}

Последний, сам уже понявший, что «…Меншиков и Горчаков несколько дней прощупывают эти подходы»,{243} отправляет в войска приказ о нахождении в постоянной готовности к действиям. Но Канробер не верит, что Меншиков решится атаковать тыл союзных войск, надеясь, что Раглан должным образом укрепил позиции у Балаклавы, а потому особое внимание уделяется возможным атакам со стороны крепости{244}.

^{Сержант Бирдсли. Батарея «С» Королевской конной артиллерии. 1856 г.} 

Майор Монтодон приводит своих стрелков в состояние полной готовности.

«Войска генерала Боске, ведущие наблюдение за позициями Балаклавы, также под властью постоянной тревоги: они находятся напротив армии Меншикова, восстанавливающейся и получающей крупные подкрепления. 24-го нам сообщают о большом скоплении батальонов в верхней части Чернореченской долины. Нужно готовиться к скорой атаке либо на позиции, занятые турками, либо со стороны Балаклавы».{245}

Балаклава лишь относительно была готова ко встрече русских. Ее оборона, хотя и «сильная по природным свойствам, но уязвимая для предприимчивого врага»,{246} носила характер временных слабо укрепленных позиций и состояла из двух линий.

Первую (передовую), которая была в стадии незаконченного строительства, удерживали два турецких пехотных батальона, занимавшие шесть возвышенностей. Вторую (внутреннюю) – Горская (Шотландская) бригада 1-й Гвардейской) дивизии под командованием героя Альмы бригадного генерала Колина Кемпбела, хотя и не самого молодого, но невероятно инициативного, опытного и популярного среди солдат и офицеров начальника.^[9]

Осенью, как и последующей зимой, горцы были задействованы службой на охране коммуникаций, осадных работах и снабжением передовых позиций. Ежедневно от каждого полка на инженерные работы выделялось примерно 150 чел. под командой одного из старших офицеров.

Редуты, помимо чисто оборонительной роли передовой линии, выполняли главнейшую роль прикрытия важнейшего «кровеносного сосуда» правого фланга осадных работ – Воронцовской дороги, шедшей вдоль фронта циркумвалационной линии{247} и обеспечивавшей снабжение английских войск на передовых позициях.

Для централизации управления обороной Балаклавы Раглан принял разумное решение передать ее в руки человека, которому, особенно после Альмы, доверял полностью, зная его способность к инициативе и умелой импровизации в самых трудных обстоятельствах.

Это был лучший выбор. Шотландец Кемпбел в отличие от английских коллег не страдал характерным для них снобизмом и уже за одно это был любим не только своими солдатами и офицерами, но и французами. Ему удалось поддерживать переросшие в настоящую человеческую дружбу теплые отношения с командиром ближайшей к нему французской бригады – генералом Вино. Их дружба продолжалась всю жизнь.

Когда французский генерал умер, Кемпбел прислал на могилу венок с надписью «Моему другу Вино».{248}

Тыловой гарнизон в Балаклаве, все время живший в страхе, что вот-вот придут русские и отберут назад и город, и склады, и даже полковые прачечные с работавшими в них солдатскими женами, со всеми вытекающими последствиями, стал чувствовать себя увереннее, ощутив «твердую руку» и сильный характер нового командира.

С этого времени Кемпбел, помимо 93-го полка своей бригады (ее временным командиром стал командир 42-го полка «Черная стража» (подполковник Камерон){249}, получал начальство над турецкими батальонами с приданной (скорее, переданной им английской артиллерией и морскими пехотинцами из Морской бригады («лучшие солдаты, которых только можно было пожелать»){250}, занимавшими последний рубеж перед непосредственно Балаклавой.{251} Этот рубеж представлял несколько артиллерийских батарей, оснащенных преимущественно 32-фунтовыми орудиями.

Отныне под его подчинение переходил любой солдат или офицер, оказавшийся на территории прилегавшей к Балаклаве местности.

Нужно сказать, что выбор у Раглана был невелик. Кадровый «резерв» Английской армии был не лучше, чем у их противников – русских, и если бы не такие «приятные исключения, как Кемпбел или Липранди, то события в Крыму закончились бы неизвестно чем. Во всяком случае для французов в английском генералитете существовало лишь несколько авторитетных исключений: Эванс, Кемпбел и, пожалуй, все…

При этом бесспорно самый талантливый из этой когорты, один из наиболее блестящих офицеров Английской армии в Крыму командир Шотландской бригады, бригадный генерал Колин Кемпбел хотя и сумел в свое время наскрести денег и купить должность подполковника, но три года не мог продвигаться по служебной лестнице дальше из-за отсутствия средств. Только личные качества и несомненный талант военачальника помогли ему сделать отличную карьеру.{252}

Это решение предопределило судьбу будущего сражения. Раглан продемонстрировал свое отношение к ничтожным военным дарованиям генерала Лукана, видевшего свою высокую роль в начавшейся войне не в боях с русскими, а в борьбе со своим родственником – Кардиганом. Уже совсем скоро их семейные дрязги будут оплачены жизнями нескольких сотен английских солдат и офицеров. Правда, непонятно, имел ли Кемпбел право отдавать приказы кавалерии, скорее, что все-таки нет, но статус безродного бригадного генерала внезапно вырос, достигнув той высоты, которая ранее в основном была по плечу только пусть не самым умным, но обязательно родовитым представителям английского генералитета.

14 октября офицер штаба главнокомандующего подполковник Стил прибыл к Кемпбелу с приказом Раглана об ускорении инженерных работ. Генерал уже на следующий день форсировал укрепление как передовой линии, занимаемой турками, так и позиции у самой Балаклавы.{253}

Балаклаве предстояло второй раз стать местом, вокруг которого разворачивались одни из самых драматических событий первой половины Крымской кампании. Два основных противника, русские и англичане, готовились к сражению, которое должно было свести их лицом к лицу, остальным же предполагалась роль статистов.

Несмотря на кажущееся различие у противников было много общего. Обе армии страдали одной и той же болезнью, которая к середине XIX в. создавала для них огромные проблемы – слабостью боевого управления и недостатком инициативных самостоятельных военачальников.

^{Сержант Макнамара. 5-й Принцессы Шарлотты Уэльской драгунский (5th (Princess Charlotte of Wales's) Dragoon Guards) полк. 1856 г.}

^{Редиф. 1855 г.} 

Британская армия, покрывшая славой свои знамена в войне с Наполеоном, время, прошедшее после нее, уделила в основном почиванию на лаврах и неумеренному пожинанию плодов славы. На вершине триумфальной пирамиды стояло имя человека, военные взгляды которого почти 40 лет спустя после сражения при Ватерлоо были аксиомой величия британской военной теории. Это был герцог Веллингтон, бесспорно талантливый военачальник, сокрушивший Французскую армию, общепризнанный военный гений, «…возможно, самый великий военный руководитель, когда-либо командовавший Британской армией и так долго сохранивший эту армию в состоянии застоя».{254}

Британская пехота, принесшая ему славу как военачальнику, была предметом его самого плохого отношения. До самой смерти герцога в 1852 г. никто и ничто не могло уверить Британию в ошибочности теории победителя Наполеона.

Войны, в которой Британская армия могла убедить себя в необходимости кардинального изменения своей военной доктрины, не было, а колониальные войны, ведшиеся метрополией в колониях, не требовали какого-либо большого военного искусства – достаточно было стойкости и храбрости английских солдат и офицеров (чего традиционно им было не занимать). К началу Крымской войны Британская армия не сражалась с континентальным противником почти сорок лет. Хотя имелся значительный опыт войны в Индии, но воинские части в самой Англии представляли из себя «…скопление полков, хотя и состоящих из профессионалов хорошего качества…».{255}

Одной из причин такого, мягко говоря, халатного отношения к собственной армии было то, что Англия, будучи прежде всего морской державой, всегда традиционно считала армию низшей ступенью. Свою силу Британия всегда обеспечивала за счет мощных военно-морских сил, армии же отводилась второстепенная роль вспомогательной силы.