Текст книги "Мальчий бунт"
Автор книги: Сергей Григорьев
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Была уж ночь, но мальчишки не спали.
К конторе из-за переезда прискакал вестовой казак и доложил – что из казармы снова валит народ… Со стороны переезда послышался крик и свист. По улице неслась к конторе толпа – в ней были мальчики, подростки, девушки, женщины и очень мало взрослых рабочих… Женщины плакали и вопили. Мальчики орали и свистели. Улица мигом налилась толпой. В окна конторы посыпались камни. Толпа вопила детскими голосами:
– Митьку Митьку! Митьку отдай!..
Для защитников конторы это нападение было внезапным – думали, что народ угомонится на ночь, и ворота затворили. Мальчики построили пристенок, перемахнули через забор и распахнули ворота. У дверей конторы сняли растерянного часового и ворвались в темную совсем контору: газгольдер выдохнул остатки газа, и все рожки погасли, струился только едкий запах, от которого буйно кружилась голова.
Шпрынка с товарищами бегал во тьме из комнаты в комнату пустой конторы в напрасных поисках. Мальчики, натыкаясь, валили мебель.
– Ребята, стой! Так нельзя. Тьма египетская. Батан, дай-ко спичку… – Шпрынка чиркнул спичкой. Головка сломалась и отлетела с огоньком. И вдруг пламя от него рванулось во все стороны синим огнем. Ударило пушкой. Опаленный вспышкой газа, Шпрынка отпрянул и упал назад и увидал, что по обоям комнаты перебегают огоньки… Он вскочил и побежал. С криком: «Горит»! – ребята кинулись вон из конторы. На улице взволнованно играл атаку трубач казачьего полка. У прядильной зазвонил пожарный колокол…
4. Мальчики
Шпрынка схватил ком снега и вытер им саднящее лицо и руки. К конторе прискакали с факелом пожарные, блистая медью касок…
– Где горит?
Шпрынка крикнул:
– Идём!.
Пожарный с факелом и брандмейстер с топором побежали вслед за Шпрынкой в контору. Пламени в той комнате не было видно, она была полна едким дымом. Брандмейстер выбил топором звено окна, другое, третье, распахнул окно, и по стенам снова поползли красные огни. «Давай брансбой сюда!», – крикнул из окон брандмейстер..
С улицы – женский крик, от которого у Шпрынки подкатило к горлу комом. Он забыл про пожарных в блистающих касках и перекинулся из распахнутого брандмейстером окна прямо на улицу. По улице казаки гнали нагайками толпу. Из двери напротив выбегали с ружьями солдаты… Шпрынка метнулся туда, откуда кричала женщина, но его сбили с ног, и, вскочив, он попал в неудержимый поток бегущих…
Их загнали в угол между прядильной и новым ткацким корпусом… Бежать было некуда… Многие подпрыгивали, ударясь о каменную стену, подобно мыши, которую, играя, выпустил кот…
Пожарные кони позвякивали колокольцами… Огня не было видно. К окруженной тесным кольцом казаков толпе подбежал пожарный и крикнул:
– Ребята! Человек десять к трубе: качать!
Шпрынка пронырнул меж лошадей и вместе с другими побежал к пожарному насосу… Начали качать. – «Не части! – учил пожарный – до отказа вниз – раз-два! раз-два!..» Заборная труба, всхлипывая, хлебала воду из бочки; шланг налился, из брансбоя с треском ударила вода… Из окон конторы валил дым…
Пожарные быстро сбили огонь; из окон выкидывали что-то опаленное… К насосу подъехал казак:
– Эй, вы, качальщики! Пожалуйте!..
Загнанных в угол, стали разделять на кучки и выводить под охраной солдат на улицу. Шпрынка перекликнулся и очутился рядом с Морданом и Приклеем. Потом отозвались и Батан и Вальян и остальные из шайки разбойников…
– Дяденька! Нас вместе! Вместе нас бери! – требовали они у ефрейтора…
Солдат их загребал в круг конвойных кучей… и оттолкнул какую-то женщину.
– Ты, тетка, откуда взялась?
Тетка сердито ворчала:
– Я что ж! Я, как все. Всех берут – ну, и меня пусть берут…
– Тетка Воплина! Давай её сюда к нам! – позвал Приклей…
Тетка Воплина шла рядом со Шпрынкой и его разбойниками; тут было и еще несколько прядильщиц и ткачих – они молчали, а тетка Воплина ворчала:
– Ну, что ж: все работали, и, я работала. Все взбунтовались – ну и я. Все в острог – и я в острог…
По улице проскакал казак и мимоходом крикнул:
– Веди прямо на товарную, там арестантский поезд подали…
Арестованных переписывали в конторе станции и сажали в поезд из красных вагонов с надписью: «40 человек – 8 лошадей».
Шпрынка с товарищами прошли вереницей в «затылок» мимо барьера в конторе, за которым сидели писаря, спрашивая имена и звания арестованных и род работы на фабрике.
– Старший мальчик, – ответил Шпрынка.
– Вижу, что мальчик и болван порядочный.
– Ну?
– А кем ты на фабрике был?
– Старшим мальчиком…
– Проходи! Ты? – спросил писарь Приклея.
– Семен Воробьев. Младший мальчик в банкобросной.
Писарь писал, качая головой, а мимо него, останавливаясь на минуту, проходили, именуя себя, мальчики…
– Средний мальчик. Старший мальчик. Задний мальчик. Младший мальчик. Присучальщик. Подручной мальчик. Шпоруточный. Подавальщик. Приготовительный мальчик.
– Каких только мальчиков нет! – сказал изумленный писарь, испещряя словом «мальчик» уж не первую страницу, – ну, а ты, тетка, кто, девочка что ли?
– У нас такой должности нет, – обиженно ответила тетка Воплина – я ткачиха, – на гроденаплевых станках стою… Основа номер двадцать четвертый, уток номер десятый. Пиши, пиши: всё пиши. Уж писать, так всё писать: в берде зубьев тысячу двести… да… ну: закрайных ниток сорок восемь. Чего воззрился – пиши: в основе ниток две тысячи, триста пятьдесят две. Кусок шестьдесят пять аршин…
– Проходи!
– А раньше я демикотон работала – основа: тридцатый, уток тридцать восьмой…
– Ладно, проходи – в тюрьме Владимирской доскажешь…
6. Тоска
Вагоны закрыли наглухо и наложили на двери пломбы. Поезд двинулся, визжа по снежным рельсам бандажами. Шпрынка, сидя на тряском полу у стенки, почувствовал во всем теле боли – словно у него ломают кости… Он заохал и опросил Мордана:
– А у тебя болит?
– Не! болеть – не болит, а под сердце только подкатывает…
– Да, теперь, брат, каждый тычок заговорит. Все равно после кулачного бою. И у меня тоска на сердце. И рожу у меня дерет – газом опалило – хорошо, что я, испугавшись, глаза зажмурил, как ахнуло.
– Ну, уж ахнуло: чуть-чуть…
– Охо-хо! Башка у меня трещит… Холодина какой…
В темноте, сидя на полу и лежа, арестанты все охали и стонали, кашляли, бранились, ежась от холода:
– Ничего, надышем!
Из темноты женский голос спросил:
– Братцы! А кто видал Щербакова, Анисимыча – его, говорят, еще вечор забрали…
– Забрали, тетка. В мешок зашили и через мельницу пустили: на нюхательный табак…
– Да, от такого табачка зачихаешь…
Вагон гремел, как пустая бочка, прыгая и раскачиваясь – но грохот не мешал разговорам – хотя приходилось кричать; кто-то из мужиков рассказывал, и в голосе звучало большое удовольствие:
– Шорина громят. А мы пошли к управителю Михаилу Иванычу Даянову. Говорим: Шорина разбили – хоть и не мы, – а тебе, тоже будет. Михаил Иваныч видит: нас много. Вынул двести рублей.
– Врешь?
– Истинный бог: два радужных билета вынул и говорит: выпейте, братцы, за мое здоровье… Ну, мы от его дома отошли. По рукам делить – склока – и менять негде… Айда все в трактир…
– Пьяницы! Домой бы деньги несли…
– Погоди, тетка. Там с нами и бабы были. Пришли мы к Кулагину, Евсею Тихонычу в трактир. Вот, говорим: давай нам вина на двести рублей. По три семьдесят пять ведро – это сколько ведер выходит? Ну, ему сначала за смех показалось – уж очень много сразу – «у вас таких денег не может быть», говорит. Я деньги – на бочку! Он видит – нас много – испугался, да с перепугу нам не на двести, а на четыреста рублей вина отпустил.
– Врешь?!
– С места не сойти, не смекнул. Лили, лили из бочек – шутка сказать, четыреста двадцать шесть четвертных бутылей…
– Ну? Четвертями брали?
– Зачем! Ведрами, в свою посуду. Что тут, братцы, было…
К сердцу Мордана подкатывала холодная тоска. Он, хватаясь за Шпрынку, просил его:
– Братцы! Наскучило – всё про вино они. Пьяный наш народ. Давайте, хоть песни споем…
– Про кого? Про Стеньку Разина? «Утес»?..
– Не надо! – посыпались со всех сторон голоса мальчиков. – Стенька-то казак был. А они нас вон как лупцуют. Да вот в тюрьму погнали. Давай, Шпрынка, «Среди лесов дремучих»…
Шпрынка запел, и мальчики хором подхватили припев:
Все тучки, тучки понависли,
на море пал туман.
Скажи, о чем задумался,
скажи нам, атаман.
Шпрынка замолк.
– Ты чего же?
– Тоска, товарищи, не позволяет. Сердцу больно…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1. Татьянин день
Переночевав в Дубровке, Анисимыч утром, еще задолго до света, пошел в Ликино, где на Смирновской фабрике работал Лука и брат Анисимыча – Григорий, – там была и Танюша. Она и открыла дверь на осторожный стук гостя…
Девочка радостно захлопала в ладоши. В квартире пахло жареным луком и постным маслом. На столе горячие ржаные лепешки. Хозяева пили чай перед работой…
– Что это вы пируете?
– Вот на! Забыл, что ли – нынче татьянин день – Танюшка-то именинница. Что же не поздравляешь?
– Ну, друзья – у меня голова кругом пошла – середа ли, пятница ль, не знаю…
Анисимыч поцеловал именинницу.
– Гостинца в другорядь куплю: платок тебе гарусный с фабрики принесу…
– Скидывайся – да садись пить чай. Как там с Саввушкой воюете? – спрашивал брата Григорий. А Лука, схлебывая с блюдечка чай, внимательно и спокойно при смешанном свете – синем снежного утра и желтом керосиновой лампы – смотрел в лицо товарища, читая на нем что-то такое, что, может быть, гость захочет скрыть в словах.
Анисимыч скинул кафтан. Танюша ахнула:
– Дяденька! Рубашка вся в крови. Что это, родненький, у тебя?..
Анисимыч схватился за грудь – рубашка заскорузла от высохшей крови и была как лубок…
– Смотри, смотри, какое дело: это меня солдат ткнул штыком – а я в горячке не почуял…
Лука встал и сказал:
– Сними рубашку. Надо промыть, посмотреть рану.
Танюша подала кувшин с водой, Анисимыч снял рубашку. Лука обмыл ему потеки крови на груди.
– Ничего – неглубоко. На ребро пришлось – а бы немножко ниже или выше – ну, беда!
– Это мы когда из мальчьей артели пленных освобождали. Прямо сражение вышло – человек сорок штыками подкололи – на снегу – кровь…
– Дяденька Петя, возьми дяденьки Гриши рубашку, – хлопотала Танюша – что это, дяденька, на тебе креста нет? Я с себя сыму… Родный ты мой, желанный!
Девочка сняла с себя нательный крест на гайтане и надела на шею дяди. Анисимыч растерянно посмотрел на Луку и сказал:
– Батюшки мои! Татьяна – какое ты дело заводишь. Ведь, я в бога-то во христа не верую…
Анисимыч хотел скинуть крест. У племянницы в глазах набрякли слёзы. Лука, улыбаясь, остановил товарища:
– Не сымай пока. Хотя и я не верую. Это тебе вроде как на войне орден пожаловали за храбрость, – от молодого поколения.
Сели за стол. Именинница, сияя, угощала гостя ржаными с луком лепешками своей стряпни… Лука и Григорий, не торопя Анисимыча расспросами, дали ему время поесть, а потом слушали его рассказ спокойно и с видимым равнодушием, будто он рассказывал о самом обыкновенном деле или то необычайное, о чем он говорил, случилось где-то за тридевять земель и в давние времена. Танюшка застыла с недожеванным куском лепешки во рту, когда в своем рассказе гость дошел до того, что мальчики схватились у конторы с казаками. Глаза у Тани потемнели, она шептала:
– Так их! Так их! Дяденька: а девчонки тоже на улицу выбегали?
– Натурально. Визгу было! Туда. Сюда. Хи-хи-хи! ха-ха-ха!
Запел гудок. Григорий и Лука ушли на работу. Анисимыч забрался на полати отсыпаться – идти было дальше днем опасно – по дорогам были разосланы разъезды с наказом поймать щербатого ткача. Приметы: ростом мал, широкоплеч, в кафтане, на голове картуз, в серых валенках.
2. Волк
Анисимыч проспал до вечера. Григорий и Лука уж со смены пришли: больше двенадцати часов.
– Жалко было будить. Лежишь – словно чугунная пушка… А знаю – сердит будешь, если не взбудить – говорил Лука: – итти тебе самое время…
– Ты что ж, Танюшка, меня не подняла раньше?
– Я, дяденька, сколько раз подбегала к тебе – ты и не дышешь – тихо-тихо лежишь: батюшки мои, думаю, не умер ли он…
Анисимыч полез с полатей и громко охнул:
– Ох! Ровно меня цепами молотили…
– Ничего: пройдешь верст десять – разломаешься…
Анисимыч сменил кафтан на полушубок брата, серые валенки выменил на черные, а вместо картуза надел мерлушковый треух. Простился с Таней и Григорием. Лука пошел проводить. Ночь накрывала темная, морозная. Прошли с версту молча. Анисимыч спросил:
– Что ты, Лука Иваныч, воды в рот набрал. Вижу, ты не одобряешь, что я в Москву иду…
– Нет, я ничего. Ты уж больно шибко разбежался – сразу тебя остановить, еще убьешься. Пробежаться тебе еще маленько надо…
– Ты думаешь, наши не продержатся до меня?
– А что ты привезешь им?
– Уж я найду людей…
– Час добрый. Думаю – раз начали бить да хватать сотнями – стачка кончится. А на́-ново таку махину скоро не сдвинешь – шутка ли ткачей одних шесть тысяч человек. Это покрепче будет Новой Канавы!
Воспоминание о Петербургской стачке разбило ледок, намерзший отчего-то меж друзьями. Анисимыч улыбнулся:
– Мы с тобой в Питере, сравнить, мальчиками были…
Лука промолчал. И, целуясь с Анисимычем на прощанье с тихой своей улыбкой, строго сказал:
– Ты не очень в Москве перед студентами величайся! Времена не те.
Обида легонько кольнула Анисимыча…
– Что я, не понимаю, – ответил он. – знаю, ухо востро надо держать…
Они расстались на опушке леса. Анисимыч решил идти до Павлова посада окольными путями, минуя железную дорогу. Места окрестные он знал хорошо и в лес ступил беспечно. На-ходу он разломался – а морозец поощрял его идти быстрей. В лесу было теплее, но темней, чем в поле. Анисимыч попробовал петь – но звезды в ясном небе проглядывали так строго и надменно, что песня смолкла на второй строфе:
Есть на Волге утес. Диким мохом оброс
он с боков от подножья до края.
И стоит сотни лет, только мохом одет,
ни заботы, ни горя не зная…
На вершине его не растет ничего;
там лишь ветер свободный гуляет,
да могучий орел свой притон там завел,
и на нем свои жертвы терзает.
Анисимыч вздохнул и подумал:
– «Где-то мой Вася? Наверно в Бутырки или во Владимир повезут. И мне не миновать: повидаемся… Не в тюрьме, так в суде…».
Внезапная мысль остановила путника:
– «Вот чего Лука-то хмурился: дескать – товарищи в кутузке, а ты на воле ходишь да песенки распеваешь. А Кудряша-то чокнули, как, жив ли парень? Ну, Шпрынка – это вьюн, выкрутится… Эх, адъютанты мои милые. Каждому скоро полным рабочим быть – а дети, – прямо дети…».
Анисимычу вспомнилось из «Стеньки Разина» бессчетно раз читанного им ткачам в казармах, хоть наизусть читай:
– Кого спасать? Себя или детей?
Себя! Зачем? Не видно впереди
возможности хоть что-нибудь поправить:
не стоит и пытаться. Так пожить,
как пожил я, уж не придется больше,
а иначе теперь не стоит жить!
И думать, значит, о себе не стоит.
Вот дети, те другое: если в них
такой же дух, который мной владеет,
так кто-нибудь из них поздней сумеет
воспользоваться временем и вновь
начнет борьбу, и, наконец, добьется
того, за что лилась напрасно ль кровь?..
Анисимыч стоял средь хмурых елей в раздумьи, подчиниться ль ему голосу, который звал его назад… Анисимыч прислушался, и ему почудилось: не то шорох вспорхнувшей в елях галки иль сороки, не то лисья перебежка… Ткач оглянулся – мелькнуло что-то… Анисимычу стало страшно – и он пошел, почти побежал вперед, посматривая по сторонам – где бы выломать на случай палку – но вдоль дороги стояли одни лохматые с лапами под гнетом снега высокие ели. Лесного страха ночью не чужды бывают и храбрые люди – и знаешь, что ничего нет, а каждый звук пугает и что-то, мнится, за темным кустом, кто. «Волк!», подумал Анисимыч, он остановился, оглянулся. Невдалеке за ним бежало что-то: не то волк, не то собака. Оно тоже остановилось. Анисимыч посвистал. Оно село на дороге, выжидая: собака никогда не сядет так на снегу, это был волк, наверное. Анисимыч хотел закричать и во-время одумался: криком ночью волка не спугнешь, а на голос набегут другие. Он решительно побежал назад, навстречу волку, а по спине мурашки. У волка засветились зеленым огоньком глаза. Он вскочил, глухо взвыл и побежал прочь от человека по дороге.
– Видать, не очень хочет жрать! – сказал ткач вслед волку и повернул своей дорогой, соображая, где бы поскорей выйти из леса к чугунке.
3. Люди
К полночи Анисимыч добрался до вокзала в Павловском посаде и зашел в ночной трактир. В зале пусто. За столом посреди комнаты сидит жандарм, с ним буфетчик и еще двое, – около них на полу два фонаря: в одну сторону стекло зеленое, а в другую – белое; огонь в фонарях привернут. Фонари будто кондукторские, а на кондукторов не похожи, да и не так одеты; на столе ничего нет; разговаривают тихо. Анисимыч прошел мимо, сел за стол в углу и спросил чаю.
Буфетчик собрал посуду, велел мальчику подать и опять вернулся к столу. Ткач, наливая чай, прислушался и слышит: повторяют через третье слово:
– Савва Морозов. Савву Морозова. Савве Морозову.
– «Эге! – подумал Анисимыч – ладно, я переоделся, а то не миновать бы мне ваших лап. Субъекты ясные!»
Ткач сидит и дремлет за столом. Один «субъект» подходит, подсел, спрашивает:
– Откуда, землячок?
– Из Лыкошина.
– В Москву что ль?
– В Москву.
– Та-ак!
– Поезд скоро.
– Скоро должен быть.
«Субъект» отошел и зевнул. Опять потихоньку заурчали голоса за тем столом:
– Савву Морозова, Саввой Морозовым. При Савве Морозове.
Второй «субъект» встал, промялся, подходит:
– В Москву, землячок?
– В Москву.
– За товаром?
– За товаром. К Коншину на фабрику.
– Та-ак!
– Скоро поезд што ли. Рано я приехал. Да и в сон клонит.
– Поезд скоро должен быть.
«Субъект» опять отошел к среднему столу. Жандарм и буфетчик посмотрели в сторону одинокого странника. Ткач постучал крышкой о чайник и закричал: – «мальчик, кипятку»…
«Субъекты» встали, Взяли фонари и, покачивая ими, вышли. Поднялся и жандарм, зевнув:
– Никак поезд подходит.
Он вышел вслед «субъектам» с фонарями. Анисимыч расплатился и тоже вышел на улицу. Поезда еще не слышно. Около станции понуро дремлют под веретьем извощичьи лошади.
Из дверей вокзала вышли двое с фонарями, поблескивая то белым, то зеленым светом. Огоньки быстро мелькнули и пропали в двери трактира, откуда вышел ткач. Он спрятался за лавочку. Снова, блестя то белым, то зеленым, из трактира показались два горящих глаза. Люди с фонарями почти бегом прошли в вокзал.
– Ну, этот волк меня намерен съесть с костями! – проворчал ткач и скорым шагом пошел прочь от вокзала; краем посада взял напрямик в лес: до Клюева пятнадцать верст лесной дороги. В лесу беглец остановился и вздохнул. Темная тишина; и ели, несмотря на мороз, струили нежный аромат смолы.
4. Москва
От Клюева трубу «Жеребчихи» видать – Глуховской мануфактуры Ивана Морозова, где раньше Анисимыч работал. Он обошел стороной фабрику и вышел на Владимирку. По шоссе обозы: «Посади, друг». – «Изволь, садись – в Москву идешь?» – «Да». – «Дела?» – «Жалобу подавать». – «Москва слезам не верит».
Мужик встал в Москве на Сенной площади у Рогожской заставы. Анисимыч поблагодарил его и пошел по Николо-Ямской улице к Яузе – там жил брат Луки – Петр Иванович в водовозах…
Утро было морозное. Галки обсели деревья бульваров, и можно было подумать, что на липах выросла крупная черная листва, – порою, словно осенью, буревой ветер рвал эти листья – галки летели шумной стаей – грелись. От подножья Швивой Горки ткач увидал Москву – средь дымов возносились башни и главы Кремля – вдали сияли новенькие главы Храма Спасителя. В гору, дребезжа и громыхая, запряженный четверкой кляч, разбегался коночный вагон. Кучер звонил в звонок, кричал, свистал, бил кнутовищем по железу передка вагона; клячи скакали; на первой справа лошади сидел верхом форейтор мальчик и стегал её кнутом. Ткач соблазнился, догнал вагон и взобрался наверх. Слез у Покровского бассейна. В ту пору воду по дворам развозили от бассейнов (уличный водопроводный кран, попросту говоря) на людях. Летом на двуколесных бочках, а зимою на сани ставили чан ведер на тридцать – кадка еще обмерзала, так что воз бывал впору и лошади.
Петр Иванович как раз впрягался у бассейна в сани с чаном, налитым водой. Он обрадовался, увидя Анисимыча, не столько знакомому человеку, а тому, что за разговором с Петром Анисимычем можно передохнуть. Внимательно, но безучастно он слушал про Морозовскую стачку, про стычки ткачей с рабочими и казаками, про аресты и только спросил:
– Ну, а брательник мой?
– Лука Иваныч ничего, попрежнему на Смирновской. Ну, а что у вас в Москве про нас слышно?
– Ничего не слышно…
– Как ничего?
– Да так…
– Та-ак! Петр Иваныч, у тебя деятелей нет знакомых?
– Это кто будет?
– Ну, вроде студентов.
– Хм! Ходят еще некоторые, шалями покрывшись, в шляпах – видал. А то больше все с золотыми пуговицами в шинели. А тебе зачем?
– Да, видишь, как до дела дошло – у нас никто толком не знает, куда ткнуться, кому прошение послать.
– Ступай на Хитров рынок: там тебе какое хошь прошение напишут…
– Ну, что вы за люди, – горестно попрекнул знакомого Анисимыч – в Москве живете, ничего не знаете…
– Верно: какие мы люди – клячи водовозные – это так…
Петр впрягся и начал раскачивать из стороны в сторону сани, примерзшие ко льду за разговором. Натянув постромки, он сдвинул сани и повез, плеская с краю воду…
– Заходи уж о – чай пить в трактир пойдем! – пригласил он земляка уже на-ходу…
Через весь город ткач пошел в Хамовники на фабрику Гюбнера. В проходной поймал смоленского. Коротенько, рассказал и ему про Морозовскую историю. Земляк послушал и спросил Анисимыча:
– Ну, – а что из деревни пишут? Озимые как, под снега ушли?..
– Я не сеял, не знаю, – сердито буркнул ткач. – Ты скажи мне, нет ли у вас тут знающих людей, кто с деятелями знаком…
– Ты не сеял, я не деял. Прощай покуда…
– Будь здоров…
Анисимыч пошел обратно по Пречистенке. Прищурив левый глаз, постоял перед новым храмом и промолвил:
– Самовар!
На Никитской у Анисимыча в кухарках бабушка жила. Раньше, чем к ней итти, ткач спросил:
– Где университет?..
– А вам какой: старый или новый? – бойко ответил прохожий, – вон вам новый, вон вам старый – перед новым-то вы и стоите… Вон и студенты побежали с лекций.
Новый университет был выкрашен в белую краску, а старый в желтую. В новом были окошки побольше. Из университета бойко бежали молодые люди в зеленых, штанах, черныхпольтах с золотыми пуговицами и в фуражках с голубым околышем. Это было совсем не похоже на тех студентов, каких Анисимыч знал пять лет тому назад в Петербурге.
– Пойду-ка я лучше к старому университету, – подумал ткач.
Из желтого университета бежали тоже форменные студенты… Тех, в шалях, (то-есть в английском пледе, накинутом на плечи поверх пальто), про которых знал и водовоз с Покровки, – что-то не видать. Анисимыч повернул на Никитскую. Бабушка обрадовалась внучку не меньше, чем третьего дня Танюшка дяде: как малый ребенок. Время было после обеда. С господского стола убрали. И бабушка подала Анисимычу целую кастрюльку вкусной еды – то, что на Хитровом рынке зовут «бульонкой». Тут была и половинка котлетки деволяй (теленок), которую за завтраком, закапризив, не доела барышня, и вчерашний кусок осетрины холодной, которая барину показалась не свежа, и крылышко тетерки, которое барыня не тронула совсем – нету аппетита. В приправе был и горошек, и картофель, и бешемель (морковь в сметане) – даже обгрызанный соленый огурчик попался. Бабушка налила внучку стакан водки. Анисимыч поел с аппетитом. Бабушка смотрела, «жалея» его, и охала, и ахала, слушая про «ужасти» на фабрике. Бабушка была кухарка белая: посуду мыл кухонный мужик, а убирала черная кухарка с горничной… Поэтому бабушка не торопила Анисимыча рассказом. Напротив, она, когда замечала, что он, увлеченный, начинал торопиться и заскакивать вперед, говорила:
– Погоди, Петенька, погоди! Каки казаки? Ты мне еще не сказывал, откуда они взялись… Ну, вот так бы и сказал: из Москвы пригнали… Ну, ты мне с того места подовтори, как казаков пригнали – тут заворошка и пошла… Да что ты, будто дьячок в церкви: «свацо сыну дуты приков аминь». Делом говори. Ужинать господа еще в десять часов будут…
Слушать Анисимыча собрались и горничная, и буфетчик, и дворник, и кучер – не считая кухонного мужика и черной кухарки, которые были тут при деле. Бабушка обходилась со внучком жестоко и требовала то новых подробностей, то повторений, так что к вечеру Анисимыч знал свой рассказ, как песню, наизусть… Наконец, бабушка спросила:
– А по что ты, мой желанный, в Москву-то припер? Своих друзей в какой опасности покинул. Испугался что ли, милый?
– Что я, маленький, пугаться. Мне с деятелями посоветоваться надо. Да вот, не найду людей…
– А на что лучше наш барин, – вступился в разговор дворник – уж чего – деятель, он у нас профессор кислых щей. В университете учит.
– В котором? В старом или в новом?
– В обоих.
– А как он до нашего брата?
– Да если в добрых духах, ничего, Андрей Петрович ничего – доступен… Он бабушку твою обожает по случаю кушанья – бабушка тебе в полном виде к нему протекцию составит. Вот отдохнет после обеда, ты смело к нему иди. Конечно, надо сначала доложить…
5. Таракан
Анисимыча ввели в кабинет Андрея Петровича. Высокая, со сводом комната – должно быть, дом казенный – до верху и кругом украшена книжными полками. И на стол с, крытом зеленым сукном с золотою бахромою – горою книги. Анисимычу был приятен еще с Петербурга чуть затхлый и пыльный запах книжных полок – и на пальцах от корешка, когда берешь с полки – чуть-чуть пахнет сапогом.
Андрей Петрович в синем фраке с голубыми бархатными лацканами и золотыми пуговицами с орлами собрался на комиссию и нетерпелив:
– Ну-с?
Он стоял у окна, заложив назад руки и играя хвостиками фрака. Анисимыч сказал, что ему нужно.
Андрей Петрович, изумленный, приподнялся на носках; засмеялся, и чтоб скрыть смех, побежал шариком вокруг комнаты и, посматривая на корешки книг, трогая иные из них рукою, заговорил:
– Бредни, сударь мой, бредни! По ста-ти-сти-чес-ким дан-ным: Россия есть страна земледельческая. Промышленные рабочие в России, су-дарь мой, – нет, я не скажу ноль, но некоторый «икс», нечто неизвестное.
Ткач увидал, что профессор написал пальцем по пыли на переплете книги большую букву X.
– Итак вы «икс». Почему же вы требуете к себе внимания, по какому праву? Сударь мой, если вы, то-есть вы и вообще рабочие в России по ста-ти-сти-чес-ким дан-ным есть величина неизвестная, то, чтоб приобрести влияние на умы, вы должны стать величиной определенной.
Оробев немного, Анисимыч сказал:
– Вот я и хотел бы деятелям показаться.
– Что-с?
– Деятелям, – смущенно пояснил Анисимыч, – то-есть светлым личностям.
– Хо-хо-хо! Вы ищете деятелей? Светлых личностей? Сударь мой! Не те времена, не те времена, говорю я вам, сударь мой!.. Наше время, сударь мой, не время великих задач… Самое большое, на что, сударь мой, способна нынче светлая личность – это скушать таракана. Да-с, да-с!.. Конечно, с просветительной целью, сударь мой. Вы, может быть, читали у господина Чернышевского, как его герой Рахметов спал на гвоздях? «Что делать» изволили читать?
– Читал.
– Ну, а теперь пошли геройства другие. Скушать таракана, например… Да. Я вам расскажу – хотите?
– Что же, рассказывайте…
– Ага! Жил-был в Петербурге один деятель, светлая личность из тех, кого вы разыскиваете, и жила была дама. Дама, натурально, боялась тараканов. Так?
– Так-с!
– Деятель ей сказал: «Вы напрасно боитесь тараканов, их не следует бояться». И тут же приказал горничной принести с кухни живого таракана. Горничная визжит, но принесла. Деятель взял живого таракана и, на глазах дамы, проглотил. «Какого они вкуса?» – спросила в ужасе дама. «Почти без вкуса», – ответил деятель. Это была светлая личность. Если бы вы спросили у меня совета, я бы вам, сударь мой, так сказал: в наше время нет деятелей, а, есть дельцы. А потому помните о таракане, отправляйтесь домой, определите, чему равен «икс». Когда по ста-ти-сти-чес-ким дан-ным окажется, что «икс» равен, там скажем, ноль, ноль, ноль чего-нибудь – милости просим, мы будем с вами говорить. Помните про таракана.
Анисимыч вернулся от профессора задумчивый и сейчас начал собираться в дорогу…
Лежа на жесткой лавочке в вагоне, ткач, настраиваясь на смиренный лад, гордо говорил себе:
– Зачем всем страдать, коль я один виновен. Явлюсь и скажу: судите меня, я один всему виною.
В Дрезне Анисимыч сошел с поезда, чтоб в Ликине, до явки, проститься с Лукой, племянницей и братом.
Было темно, когда ткач вошел в улицу.
– Кто идет? Стой!
– Свой, – ответил Анисимыч, подходя к кучке людей.
– А, это вы, Петр Анисимович. Здравствуйте:
– Здравствуйте. Как дела?
– Да вот, мы уж которую ночь тебя караулим. Приказано, как увидим тебя, сейчас арестовать.
– За чем же дело стало: арестуйте.
– Ну, что ты, иди в село к куму, пережди. А мы тебя не видали.
– Нет, друзья мои, я никуда не пойду. Все равно мне не избежать того, что раз решено. Прошу вас об одном, – дозвольте мне сходить на квартиру – проститься со своими.
– Мы и на это согласны.
Анисимыч пошел на квартиру. Дома одна Танюшка. Увидала дядю – заревела.
– Ты чего? Не плачь.
– Как же мне не плакать. Дядю Гришу арестовали. Луку тоже. Все письма твои забрали.
– Ничего. Не плачь. Их подержат маленько да выпустят.
– Да, выпустят: у Морозова всех арестовали: кого в Покров, кого в Москву, кого во Владимир. Не то, что мужиков, баб, девушек и мальчиков побрали всех.
– А как фабрика-то стоит у Саввушки?
– Пошла на мои черствые именины. Тебя тоже ищут.
– Нашли уж, не плачь. Дай-ка мне лучше чего-нибудь поесть.
– Хочешь соленых рыжиков с квасом?
– Хочу.
Танюша накрошила в чашку грибков, луку, залила кваском и дала дяде ломоть хлеба. Хлебая квас, Анисимыч говорил:
– А я в Москве был. У одного деятеля на приглашенном обеде.
– Да, ну? Чем тебя там потчивали?
– Перво-наперво котлеты с зеленым горошком.
– А потом?
– Потом подали рябчиков с брусничным вареньем.
– А потом?
– Осетринку с морковкой разварную.
– А потом?
– Таракана натурального.
– Ну, уж!
– Верно. Нынче деятели в столице тараканами питаются. Только я в таракане вкуса не нашел.
Анисимыч хитро подмигнул Танюше.
В избу вошел десятский, снял шапку, помолился в угол:
– Здравствуйте. Хлеб да соль, Петр Анисимыч.
– Здравствуй, Семен. За мной?
– За вами, Петр Анисимыч. Староста вас на въезжей квартире ждет.
– Идем.
– Да вы кушайте на доброе здоровье. Я погожу.
– Сыт. Спасибо, Танюша. Не горюй. Про платок-то гарусный помнишь?
Танюша заревела снова:
– Помню.
– Вот выпустят из тюрьмы – принесу. Будь здорова. Идем, Семен.
– Дяденька, дяденька, – ухватилась за его руку Танюша, – это ты верно, про таракана? Ел ты таракана?