Текст книги "Мальчий бунт"

Автор книги: Сергей Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Наши часы лучше! Наши часы лучше!

Стало совсем тихо. Все в камере лежат, молчат, как мертвые и будто не дышут. Шпрынка слышит, что под чоканцами над столом тикают папанькины часы – серебряные, анкерные на двенадцати камнях! С серебряною шейной цепью. У Щербакова часов карманных нет. Перекати-поле! Студент! Сибиряк. В ссылке был – до часов ли там! Из соседней комнаты за стеной тускло слышно и справа и слева тоже маются ходики и чоканцы. В каждой комнате по две семьи живут и у каждой семьи свои стенные часы. Напрягая слух и раскрыв глаза, Шпрынка старается уловить тиканье часов по ту сторону коридора и в других этажах казармы, и слышит, как в ушах буйно бьется кровь: ум, ум, ум! Шпрынка приподнялся, посмотрел через край палатей, что за чудо: и у Щербакова на стене туфелька, вышитая бисером, и в ней часы, цепочка свисла. Тикают часы в лад с часами Поштеннова: без разнобою! Зачем столько на стене часов! Тикают, тикают, и все ночь… Хорошо бы, если б вдруг все часы сразу прыгнули, и настало утро!..

– Ишь, разоспался, лодырь, – не дозовешься, вставай, беги за кипятком.

И Шпрынка слышит обычный скребущий стук по доскам палатей: это мать старается достать снизу ноги Шпрынки кочергой. В роде этого, она кочергой шарит меж стеной и сундуком, пугая мышь, когда та скребется и грызет там и уж очень надоест. Шпрынка подбирает ноги – свернулся в комочек мышью, но кочерга тянется, достала, зацепила, тащит:

– Вставай, поросенок. У меня тесто уходит.

– Вон оно что! У Щербаковых пироги – ну и у нас тоже – не задавайтесь больно… Неужто утро? Утро, светло.

Шпрынка скатился с полатей, нахлобучил шапку, схватил чайник свой и Щербакова и побежал к кубу за кипятком. Смотрит, а в коридоре у стены на корточках вряд сидят Батан, Мордан, Приклей, Вальян, – пришли уж?!

– Тебя дожидаем.

– Чего вы ни свет, ни заря. Еще «вкобедне» не звонили… Я только встал.

– Ну? Здоров же ты спать. А народ-то к вам когда сберется?

– После Ердани. Что, братцы, мне ночью «студент» рассказывал… И ах!

– Ну?

– Всю ночь мы с ним про бунты говорили. Придется нам посматривать и как фискалов увидали – по шапке раз!..

Вдруг шапка слетела с головы Шпрынки. Он копнул носом от подзатыльника:

– Ты зачем пошел, а? – грозно прикрикнула мать, – за кипятком пошел? И уж товарищей нашел?

Шпрынка подхватил шапку и, гремя чайниками, побежал по коридору.

– Братцы! Я сейчас!..

– Ладно! Мы вкобедню что ли пойдем пока что… В церкве погреемся.

Шпрынка нацедил из крана куба воду, семеня ногами, изгибаясь под тяжестью двух огромных чайников, побежал назад. Из носиков обоих чайников, вместе с паром – это надо уметь! – чуть поплескивал кипяток, выписывая вавилоны по снегу.

– Принес.

Сели с отцом чай пить на сундуке. А напротив на сундуке же – Щербаков с племянницей. Столы заняты – бабы стряпают, мужей корят и меж собой перекоряются.

– До обедень чай пьют! Безбожники. На Ердань-то хотя бы сходили!

– Пускай сходят, хоть вонь пронести…

Шпрынке кажется после сна, что камера, где они живут со Щербаковыми, разделена вся вдоль зеркалом и то, что стоит вдоль стены у Щербаковых, только отражение того, что поставлено вдоль стены у Поштенновых: там иконы – здесь иконы, там лампадка – здесь лампадка, там стол и тут стол, сундук – сундук, кровать – кровать. Чайник – чайник. Стряпают – стряпают. Ругаются – ругаются. Тут Дарья – там Марья. Тут папанька – там Анисимыч. Только серебряных карманных часов у Анисимыча нет: «Это мне приснилось. Где ему, арестанту!». Тут я – там Танька. Ну, это не похоже. А, може, это зеркало кривое да темное.

Щербакова и Поштеннова враз подняли противни с пирогами, в кухню понесли и из двери разом вышли: Шпрынка с Танюшкой оба, каждый со своей стороны кинулись отворять дверь и распахнули обе половинки. В камере потише и полегче стало.

Шпрынка схлебывает с блюдечка чай и, глядя на Таню, говорит как бы на себя в зеркало глядя:

– У нас нынче один пирог будет?

– У вас один, да у нас один.

– А всего сколько?

– Два.

– У вас с чем?

– С ливером.

– А у нас с гольем.

– Это все одно.

4. Зеркало разбилось

Шпрынка никак не может отделаться от мысли о зеркале.

– Вот если двинуть ваш стол да наш к середке – и будет один стол… И пирог один…

– Хо-хо-хо! – засмеялся Щербаков: – парень что выдумал…

– Правильно! – согласился Поштеннов… – Давай, Петра, сделаем так, пока баб нет… Народу к тебе придет много.

– Хо-хо!.. И ты гостем будешь. Ты ко мне, я к тебе.

Щербаков с Поштенновым взялись каждый за свой стол, гремя посудой, сдвинули их на середку и накрыли одной камчатной, в синюю шашечку, скатертью.

Щербаков вынул из сундука четверть вина и поставил ее посреди, как раз там, где столы сомкнулись.

– Батюшки, какой стол у нас большой! – всплеснула ручками Танюшка.

– Идем, идем скорей, ребята, на Ердань, – зашептал, носясь на дверь, Щербаков, – идем, пока бабы над пирогами дежурят. Хо-хо-хо!..

Все спешкой облачились и вчетвером ушли.

Вернулись через час, румяные и веселые от мороза и январского ласкового солнца…

Столы опять расставлены по своим местам. У Щербаковых на столе пирог и у Поштенновых пирог. У Щербаковых с ливером (питерские!), у Поштенновых с гольем (Москва-деревня).

А Марья сидит против Дарьи – обе в гарусных платьях, на плечах – шаль… Молчат, поджавши губы, и глядят друг на дружку словно в зеркало глядятся.

– А четверть где? – испуганно спросил Щербаков… – Гляди, голова, бабы наш стол пополам сломали.

– И пирог пополам сломался, – подхватил Шпрынка.

– Ах, бабы-бабы! А еще ткачихи. Тоже – «общее дело». Хо-хо-хо!

– Сдвигай столы, что есть в печи – на стол мечи! – закричал вдруг кто-то в дверях так громко, что обе ткачихи вскочили. И от этого звонкого крику, словно стекло разбилось, – и нет в комнате зеркала больше. Шпрынка завопил:

– Ура! Васька пришел!.. Здравствуй, Вася, с праздником.

Вошедший скинул шапку, и из-под нее рассыпались черные кудри.

– Марьюшка-Дарьюшка, дорогие хозяюшки, с праздником. Ах, какие вы нынче обе нарядные да пригожие. Да которая из вас будет краше?!

– Да которая Дарья, которая Марья – ты разгляди, – засмеялся Поштеннов: – мы что-то тут перепутались…

Васька шутливо обнимал, заглядывая в лица хозяек:

– Это Марьюшка.

– Это Дарьюшка.

– Ну-ну! Ты, бабий угодник! – смеясь остановил Ваську Щербаков: – гляди, как бы тебе тут ноги не переломали…

– Нам ссориться нельзя: общее рабочее дело. Союз. А где Лука с Григорием?

– Они в тринадцатой казарме ночевали, сейчас придут. Шпрынка, а твои животики что ж?

– Мои-то ни свет, ни заря явились, в коридоре ждут. Звать?

– Зови.

Комната наполнилась гостями. Столы были сдвинуты к середине и на них четвертная бутыль.

Тут были ткачихи: Марья и Дарья, Петр Анисимыч, прозванием Щербаков, и Поштеннов (их мужья, ткачи) Лука Иванов и Григорий Анисимыч, брат Щербакова (оба со Смириновской мануфактуры), Василий Сергеич Волков (по прозванью «девичий угодник»), Шпрынка, Батан, Мордан, Приклей, Вальян (животики) и Танюшка (персидская книжна, Щербакова племянница). Потом еще пришли, узнав, что Щербаковы пируют, смоленский же, Куклимов – ткач; Колотушкин – сторож, Воплина – прядильщица, из харчевой – молодец Сухотин, да Серьга Кривой – ткацкий подмастерье. Этот уж вконец пришел, увидал – народу много, духота, говорит:

– Ух, какая у вас тут спираль!

Разговор шел общий.

Васька Волков. Это у нас еще подпраздник, а праздник завтра будет.

Поштеннов. Верно. Завтра Ивана Крестителя. И раньше никогда не работали.

Дарья. В нашем корпусе девушки только потому и бунтовать согласны, что завтра праздник.

Анисимыч. Надо им объяснить, что завтра, если не работают, так это не Ивана Крестителя, а Ивана Дурака праздник, что за ум, наконец, дурак берется.

Григорий. Правильно.

Марья. Наши бабы говорят, ничего из вашего бунта не выйдет. Морозов-то колдун и фабрика у него заколдована: все разоряются, а у него все барыш.

Васька Волков. Вот мы его завтра расколдуем.

Лука. Колдовство его простое: губернатор куплен, судьи куплены, полиция куплена. Зато он и говорит: «В моем кармане воз голов, да воз денег – деньги перетянут».

Колотушкин. Как бы у нас неприятности не вышли с ним.

Шпрынка. Ничего не поделаешь: надо бунт делать.

Лука. Озоровать не надо. Станков не портить, товара не рвать. Слышите, мальцы?

Батан. Нам что атаман прикажет, то и будем делать.

Лука. Какой атаман?

Приклей. А вот, не видишь – Ванюшка сидит. Он у нас за Стеньку Разина. Слово скажет – от стекол одни звезды останутся.

Вальян. А кто еще тебе велел стекла-то бить?

Мордан. Зимой нешто можно стекла бить? Летом, – другое дело.

Григорий. Правильно.

Воплина. Уж я, милые, не знаю, что и будет. Я, как все. Куда народ, туда и я: праздновать – и я праздновать, бунтовать – и я бунтовать. Хучь бы и стекла бить.

Лука. Ничего бить не надо.

Анисимыч. Народ озлобился.

Васька Волков. Дирекцию попугать придется али не надо?

Лука. И так испугаются.

Воплина. Ну, Дианов в новости, а про Шорина все говорят: аспид.

Серьга Кривой. Что вы, бабы, заладили: аспид, аспид. Строгий человек, больше ничего. Он что любит? Порядок, устройство, правило. А у нас какое устройство? Какое правило? Ему все равно, что гайка, что человек.

5. Скипидарец

Шпрынка. Шорин, говорят, такую машину теперь выдумывает, чтобы мальчиков на фабрике не было. Машина всё сама будет делать: и присучивать, и шпульки снимать, и початки менять, и основу заводить.

Серьга Кривой. Потом и до ткачей дойдет дело: заправит станок и пошел без конца куски выкидывать. Американцы!

Чугунов. Если б ты понимал механику, не звонил бы зря. Никакая машина без машиниста итти не может. Верно, делаем мы в нашей мастерской новую каретку к ткацкому станку, Шорина выдумка: автомат с челноками.

Мордан. Куда ж мальчикам итти?

Анисимыч. В школу пойдешь. Не на фабрике, а в школе учиться надо.

Шпрынка. Нешто учиться, – прокормишься. Ну, я у папаньки один, а вон у Приклея сам-шесть.

Лука. Мы того и хотим, чтоб работник мог на жалование содержать семейство, а не посылать ребят на фабрику, где мучают да до срока в гроб вгоняют.

Мордан. Дело слышу. А то вот меня взять: мне Севцов говорит: учись, из тебя рисовальный мастер выйдет. А у меня на харчи не хватает, про одёжу не говорю. Где взять мне на бумагу, краску, карандаш?

Приклей. Помнишь, дяденька Анисимыч, как Мордан на воротах полицейского крючка с пузом написал – а внизу: «Мое пузо! Не тронь».

Куклимов. Так-так-так. Лучше бы, ребята, начальство не трогать. Конечно, пузо. А лучше не трогать. А то вон Анисимыч начнет про царя такое, что оглядываешься, откуда несет.

Шпрынка. Говорить всё можно. Говори, да оглядывайся – нет ли где фискала, а то сейчас «Тю-тю», заберут.

Сухотин. Откуда ты взял «заберут»? Фискалы от царя за тем и посылаются: слушать, что народ говорит – нет ли утеснения от начальства, и прямо его императорскому величеству докладывают.

Лука. Нет, это, друзья, не так. Мы в Питере тоже так думали. А как стали хватать в кутузку, на кого фискал пальцем покажет, поняли.

Шпрынка. Фискалов бить безо всяких.

Приклей. А что, братцы, Шорин не фискал?

Куклимов. Ишь, парнишка, охотится как.

Сухотин. Начнете фискалов бить, а разойдетесь – и всех, кого надо. Выйдет не бунт, а грабеж да разбой.

За разговором от пирога одни крошки остались, а в четверти – на донышке.

Анисимыч. Что же, братцы, пора и в трактир, народ сбивать. Ну-ка, животики мои, дуй по казармам, чтобы народ шел на Пески. Да и мы туда пойдем.

Мальчики побежали исполнять поручение.

Волков. Постой, Анисимыч, спеть надо. Споем ту новую, что меня учил про «Утёс».

Анисимыч. Ну что ж, споем.

Они вдвоем с Лукой запели, Волков подхватил:

Есть на Волге Утёс. Диким мохом оброс

он с боков от подножья до края,

и стоит сотни лет, только мохом одет,

ни заботы, ни горя не зная…

Все примолкли, слушая новую песню. Пригорюнились бабы. Воплина слезу пустила.

– Братцы! Песня-то какая, – взволнованно говорил Волков, – сердце рвет. Забрался б я на эту гору и загрехмел с самой вершинки. Чугунов! Чего насупился? Неужто слесаря завтра к нам не пристанут?

– У нас дело особое.

– Чудак! Общее у нас всех дело: один за всех, все за одного.

Спев песню, все пошли за Клязьму на Пески. Дорогою Лука отвел в сторону Анисимыча и сказал ему:

– Не зря ты их перекаливаешь? Смотри, Васька-то дрожит, когда песню поет.

– Без скипидарцу нельзя.

– Гляди.

На реке ткачей догнал Шпрынка.

– Анисимыч, чего мы дознались. Батану Маметка, татарин с конного двора, сказывал, будто Гаранин к себе торфмейстера призывал, чтобы завтра он своих мужиков с кирками около нового корпуса поставил. Ты как думаешь, Гаранин не фискал?

– Нет. Не фискал, а похуже.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1. Зашуровали

В ночь на седьмое^{[3] в мальчьей артели угомонились рано. Но во всю ночь то там, то здесь на нарах с подушки подымалась голова и, свешиваясь, заглядывала в окна. Через окна в казарму смотрели синие звезды, безмолвно переговариваясь между собою мерцанием лучей. Небо было черно. И на нем ясно выделялась выбеленная, почернелая сверху от копоти, пятнадцатисаженная труба паровой.}

Приклей долго с вечера приставал к Мордану: расскажи, да расскажи сказку, пока тот не пригрозил ему, стукнув по затылку:

– Загну залазки, заместо сказки.

Приклей примолк. Таясь покурил, пробовал рассказать самому себе сказку про то, как мыши кота хоронили – нескладно выходит. Мордан это у «студента» перенял говорить складно:

– Складно, ладно, дно – вот то-то и оно, – обрадовался Приклей попрактиковаться: – так и у меня выйдет, в роде того, как «студент» в казарме про Стеньку Разина читал…

Приклей заглянул в окно: из трубы черной полосой стелется дым. Приклей толкнул Мордана в бок:

– Мордан! Шуруют! Вставай!..

– Погоди маленько, дай сон доглядеть…

– Доглядывай, потом мне расскажешь. Только смотри скорей: скоро взбудят…

В паровой под топками котлов уже гудело пламя: к пяти часам утра надо нагнать пару сорок пять фунтов^{[4]. В открытые настежь ворота котельной въезжали вереницей дровни с торфом, и возчики татары сваливали у пышущих жаром топок кучи коричневых, неровных кирпичей… Кочегары длинными железными кочергами шевелили топливо в печи. По ночам тянул мороз; в лицо и грудь бил жар; одеженка на кочегарах была рваная и замасленная; кочегары были злы.}

– Эй, князья, шевели, вали, – крикнул старший кочегар татарам – сегодня вас бить будут…

– Зачем бить? Не нада бить – ты работай, наши тоже работай…

– А за то, что ты, гололобый, маханину жрешь и водки не пьешь…

– Закон водки не велит пить… – ответил староста татар Хусаим.

– Нынче, брат, все законы по боку. Мы свои законы нынче уставим: чтобы дрова да торф загодя в паровую возили, а то как котлы топить, так ворота настежь – да что мы, братцы, чугунные, что ли? Выезжай, закрывай ворота – а то сроку не дожду – бить буду! – орал кочегар на татар…

Возчики, посмеиваясь и говоря по-своему, выехали, разгрузив колымашки, из котельной и плотно прикрыли ворота с обоих концов. Хусаим вернулся в котельню и сказал старшему кочегару:

– Ну, сердитый барин, – баста. Больше торфа не повезем. Распрягаем. Спать будем.

– Как так спать? Ты сколько поездок еще должен сделать…

– Нынче не нада. С конторы приходил человек – наших звал ткачей бить к Новоткацкому. Наши ребята – нет. Ты работай – наша работай: вся ровна. Полюбовна драка – изволь, стенка на стенку. Бить колом, кирком – разбой; нет – наша ребята не согласна. Казарма едем, спать будем. Твой меня хотел бить – мой нет. Русский – работай, татар – работай. Кончал базар!

Кочегары прислушались к тому, что говорил татарин, и один из них примирительно сказал:

– Конешно, вам в наши дела путаться не след: мы сами друг дружке морды разобьем в лучшем виде…

Около пяти часов утра в котельную явился смотритель, заспанный и злой с похмелья. Взглянув на манометры и на кучи торфа, смотритель заорал:

– Почему пара мало? Сидоров! Почему торфа нет? Где возчики?

Старший кочегар, не отвечая начальству, сунул в топку еловый кол, выхватил оттуда и закуривал этой огромной, почти саженной спичкой, пылающей с конца, свою носогрейку. Закурив, ответил сдержанно:

– Не разоряйся очень ноне. А то вот!..

Кочегар помахал перед носом смотрителя пылающей дубиной – от нее посыпались искры. Смотритель попятился…

Кочегар сунул в короб с золой, погасил свою великанскую спичку и закричал:

– Шуров-а-ть! ать! ать! ать!

Кочегары кинулись к тонкам с двухсаженными железными кочергами и начали вдвоем у каждой топки мерными движеньями взад и вперед ворошить огонь…

Из фабричной трубы вместо дыма посыпались космы искр – а потом хвост багрового огня: это прогорает сажа, осевшая в трубе после останова топок на праздник. И над трубой Викулы Морозова взвилось алое пламя: и там зашуровали. И в Зуеве шуруют у Елиса. И в Ликине… Далеко по снежным буграм Московской земли расставлены белые и красные трубы мануфактур – и всюду над ними в морозной мгле январского утра взвились и взвеяли знамена из пламени и искр…

2. Подчередка

По коридорам рабочих казарм прошли сторожа с колотушками, вставай, подымайся, рабочий народ, на работу, дневная смена! Охо-хо!

– Буде тебе сон смотреть, – тряс Приклей Мордана – гляди, все встали…

Мальчья артель пробудилась: кашляют, чихают, зевают, сморкаются, охают – будто старики… В артели воздух густой и мутный. Мордан свесил ноги с нар – проснуться не может.

– Ну, брат, и сон я видал!

– Айда, дорогой расскажешь.

– Ладно, постой. Ребята! – закричал Мордан мальчикам, – по своим корпусам не ходи, вали прямо к новоткацкому!..

– Слыхали! Сами знаем.

На дворе мороз пронзительный. Мордан с Приклеем, засунув руки в рукава, бегут чрез переезд к новому ткацкому заведению. Мордан сон рассказывает:

– Я не спал, все думал про нашу жизнь. Дух кислый в казарме, спертый. Того и смотри – рожок погаснет. Думаю я: лежим мы на нарах, внизу, ровно крошево в студне, а над нами студень дрожит – и холодно ж мне стало! Думаю: вот до чего дошло, студень из нас сделали! Вдруг слышу голос хрипатый: хорошо бы теперь выпить да закусить. Гляжу сквозь студень мутно, а вижу: сам, – глаза рачьи на выкате, нос багровый, волосы сивые всклокочены. И, гляжу, подают ему чан в триста ведер. Химик суетится тут, отпустил в чан «боме»^{[5] градусы проверить: «сорок три градуса, Тимофеи Саввич!». Он взял чан одной рукой, выпил, крякнул, вилкой в студень – хап и проглотил всех нас, только запищало!..}

– Ну?

– Всё. Гляди-ка, никак около новоткацкой уж дерутся. Эх! Говорил тебе, буди меня, как только зашуруют…

– Так я думал, ты сон видишь длинный! Бежим бегом…

У ворот нового ткацкого заведения собрались ткачи. По тротуарам улицы народ в другие корпуса бежит…

У дверей – мужики с торфяного двора с дубинами – не дают ткачам собраться…

– Входи в заведение, – кричат – на дворе сбираться не приказано…

– Да ты дай хоть покурить…

– Проходи, в сортире покуришь… Ты, тетка, чего толпишься: ты, поди, некурящая.

Ткачиха Воплина ответила:

– Я что же – я, как все, так и я. Кабы я что – а как все, так и я.

– Ну, иди, иди в корпус.

К прядильне идут прядильщики, бегут девчонки…

– Куда вы, эй, банкобросницы – ведь нынче праздник…

– Праздник – жена мужа дразнит!.. Коли вы пошабашите – мы от вас не отстанем.

Меж ткачами вьются мальчики. И Шпрынка тут, сердито говорит, увидав Мордана:

– Чего же вы проспали. Тут такие, брат, дела!

– А дрались?

– Нет еще.

– Ну, так не опоздали…

Анисимыч стоит у дверей и пытается остановить народ, – чтобы не входили в корпус:

– Заспали, что вечор толковали? Или снова на-ново натягивать основу: во саду ли в огороде собачка гуляла, палку увидала, хвост поджала, побежала – начинай сначала?

Около дверей собралась кучка ткачей. В это время прибежал от Волкова посыльным Батан и говорит, что у вторых дверей мужики дубьем гонят – и народ проходит в корпус, – ничего не поделаешь. Анисимыч побежал туда, встал в дверях грудью, и там собралась кучка – а от больших дверей Шпрынка бежит:

– Там весь народ загнали в заведение… Я туда – ты сюда. Ты туда – я сюда. Ай, беда! Ну-да!

Анисимыч плюнул, выругался и позвал Волкова:

– Вася, брось с бабами судачить – пойдем подкрепимся… По-другому придется делать.

Они пошли домой в казарму. Выпили по единой. Закусили. Подкрепились.

– Дело-то никак, Анисимыч, выходит дрянь?

– Коль дрянь – ребята: грянь! Ах ты, косопузая Рязань! Погоди: хорошо будет.

– Дай бог.

– Ох-ох! Опять бог? Чего заторопился: аль ловить собрался блох?

– Всё ты с побасенками…

– Опять не так? Не хочешь побасенок – давай песню споем. Хочешь ту, новую-то:

– «Если есть на Руси хоть один, кто с корыстью житейской не знался, кто неправдой не жил, бедняка не давил, кто свободу, как мать дорогую, любил»…

– Эх, песня! Песням песня!.. Идем, Анисимыч, идем. Что там без нас деется?..

– Без тебя, да меня? Ты да я, да мы с тобой!

Они пошли скорым шагом к новоткацкой. Она уже сияла окнами всех этажей – зажгли повсюду газ. Машина шла. И новоткацкий корпус зашумел станками и приводом, как вершняки на мельнице, когда река играет…

– Неужто стали на работу? – воскликнул Васька.

– Ты погодь-погоди, милый мой, не череди! Куб испортишь^{[6]. Всё придет в свой черед – образумится народ… Это еще не череда, а подчередка.}

– Не стой, проходи!.. – крикнул у дверей Анисимычу и Василию сторож с оглоблей.

– Не стой, проходи! Милый мой, не череди! – смеясь повторил, пробегая мимо него в дверь, Анисимыч.

Станки были пущены в ход. И станки Анисимыча были раскрыты.

– Ай да Марья!..

– Где же ты пропал, – закричал сквозь шумный грохот станков на Анисимыча Поштеннов – начудил, да в кусты?!

– Я домой, а не в куст, потому: живот был пуст, – подкрепился. Где наши?

– В сортире галдят…

– Вася, айда туда.

3. Газ гаси!

В те времена уборные при фабричных корпусах были единственным местом, где ткачи и ткачихи могли собираться, чтобы поговорить, а то и послушать чтение: не раз в уборной, держа для виду перед глазами газету, Анисимыч вычитывал из нее ткачам неожиданные речи.

В коридоре около уборной «для женщин» и «для мужчин» (через стенку) – и в них народу полно и гомон стоит. Смотритель сунулся было в дверь:

– Что за собрание?

– У нас праздник.

– Коли бросать – бросайте – а собираться не дам.

– Выйди вон на часик, Петр Петрович, будь столь любезен… А то как бы тебя в распаленьи не задеть рукою.

Смотритель стушевался.

Анисимыч свистнул в два пальца и гаркнул:

– Стой, ребята…

Замолчали. А из-за стенки, где «для женщин», гам такой, словно галчья стая в сентябре…

Анисимыч заботал в стенку сапогами:

– Бабы, стой. Чего кричите?..

Гомон за стенкой смолк.

– В чем дело, что за крик? Какое горе?

Молодой и звонкий голос из-за стенки ответил:

– Горе-то? Где Васька?

– Васька здесь. Вася, отзовись…

– То-то здесь. С ним, слышь, медвежья болезнь приключилась. Да и все вы, видать, в расстройстве с испугу: забрались не выгонишь…

– Хо, хо, хо! Вася – правда, что ли… – захохотали ткачи.

А из-за стенки тот же голос:

– Всё нам «бабы», «бабы», а вы-то – сами хуже баб!..

Васька закричал:

– Мы-то? Мы? Мы вам сейчас покажем, – и побежал из уборной вон…

Из соседней уборной выбежали ткачихи. Они хохотали, поджимая животы и приседая:

– Вася! Вася! Постой-ка, что это с тобой!

Рядом с Васькой, задыхаясь, бежал Шпрынка…

Вбежав в этаж, Волков крикнул:

– Снимай ремни!..

Ближние ткачихи перевели ремень на холостой шкив, но дальше голос не слыхали за шумом.

Шпрынка, схватив за руку Василия, крикнул ему на ухо:

– Вася, газ давай погасим!

– Гаси газ! – крикнул Васька; схватив из окроба початок, он швырнул его в фонарь. Стекло разбилось, и рожок погас.

– Газ гаси! – повторил крик Васи Шпрынка.

Ближние ткачихи стали привертывать рожки.

– Газ гаси! Гаси газ! – кричали они от станка к станку, но голоса людей опять пропали, словно утонули в грохоте машин.

Дальше не знали, в чем дело, и попрежнему над яростно дрожащими станками трепетали сине-золотые мотыльки огней: по глазку над каждым станком, – их было в этаже несколько сотен.

Васька в недоуменьи озирался кругом, не зная, что предпринять. Шпрынка дергает его за руку:

– Тебя, Вася, Анисимыч зовет…

Они вышли на площадку лестницы. Там был Анисимыч, окруженный шайкой Шпрынки.

– Анисимыч! Погасим газ!..

– Да как его погасишь?

Мордан сказал:

– Я знаю. Надо закрыть коренной кран.

– А где он?

– Вон, под потолком…

– Лестницу надо…

– Лестницу брать, смотритель заметит, – всё пропало…

– Не надо лестницы, – сказал Мордан. – Эй, Батан, становись к стене. В пристенную чехарду сыграем…

Батан живо стал к стене, нагнувши голову к плечу. За ним встали, обняв товарища по стану, еще двое, спрятав голову под мышками Батана. Приклей с Вальяном разбежались, вскочили им на спины.

– Шпрынка, ты легче всех – валяй…

Шпрынка плюнул на ладони, растер и почти с места без разбегу подпрыгнул, как резиновый мячик, взобрался на спины товарищей и встал на плечи Приклею и Вальяну. Достал руками тугой вентиль коренной газовой трубы и закрутил его до отказа:

– Готово!.. Сам царь на горе!.. – закричал Шпрынка.

Гора только одно мгновенье стерпела «царя»: рухнула и распалась на полу. С хохотом и криком мальцы возились на чугунном полу, разбирая руки и ноги…

Свет во всем корпусе погас… Станки затихли. Народ валом повалил из корпуса. Сторожа закрыли боковые двери. В главных получилась давка. У дверей стоял Васька и еще несколько ткачей и надрывались криком, чтоб народ не напирал. Ткачихи весело визжали. Мальчишки головами пробивались к выходу, чтобы не опоздать на двор!..

– Наверно, там уж началось!..

– Вася, как твое здоровье? – кричали девушки, пробегая в двери…

– Ничего, благодарю вас, поправляется…

– Ура! Нынче у нас праздник! Газ гаси!

– Газ гаси!

– Ура!

4. Без выстоя

С криками «ура» толпа ткачей валила к прядильной… Торфяники попрятались с дубинами по темным закоулкам… Впереди толпы с присвистом бежали мальчишки и кричали:

– Газ гаси! Гаси газ! Газ гаси!

Первыми они ворвались, будто их гнал сзади лесной страх, в прядильную и рассыпались по всем четырем этажам с тем же криком:

– Гаси газ!..

В фонари полетели початки, комья «пыли» и концов. Зазвенели стекла. Огни погасли. От непривернутых рожков разлился острый запах газа…

– Выходи скорей, а то от газу угорим!..

Остановились пылевые и чесалки. Перестала течь в короба лента с ленточных машин, встали с мягкими початками ровницы на веретенах крутильные станки, замолкли бешеные банкобросы, и смолкло жужжанье веретен на ватерах и мюль-машинах. Прядильня встала…

– На старый двор! – кричал народ, валом валя по лестнице прядильни.

Шпрынка спросил Анисимыча:

– Теперь торфяников бить будем? Они вроде фискалов, дяденька.

– Погодь. Поспеть – еще взопрешь. Зев открыл – основа стой! Без выстоя товар выходит голый ^[7].

Но впереди толпы уже кричали «бей»… Мальчишки кидали во все стороны комья снегу, замерзшие отметки конского навозу, торф… Кучка торфяников убегала без боя по направленью к конному двору, за ними кинулись мальчишки. Звякнуло разбитое в дворовом фонаре стекло. Толпа ткачей и прядильщиков вытягивалась по улице. Анисимыч кричал:

– На старый двор! А ты, Василий, веди на двор красильной!..

Толпа растроилась натрое, будто у ней выросло три головы – и головы эти то втягивались в плечи, то вытягивали шеи, – это мальчишки то забегали в нетерпении вперед, то возвращались к медленно идущей толпе, зазывая взрослых криками и свистом.

Шпрынка потерял в толпе товарищей, едва дозвался одного Мордана.

– Это так валенки стопчешь со двора на двор ходить, заведенье наше вишь какое! Надо разом бы всё, – говорил Шпрынка: как ловко в новоткацкой вышло: «гаси газ» – раз! – и готово…

– Чего лучше: давай остановим паровую?!

– Ударим в душу! Верно… Ну и механик ты, Мордан! К паровой! – завопил Шпрынка, выбегая вперед: – эй, давай к паровой!..

За ними побежали несколько мальчишек и небольшая кучка взрослых.

Напрасно мальчики надрывались криком и свистами – толпа рекой лилась по улице к конторе. На старом дворе еще шумели морем ткацкая с прядильной, их темные стены, прорезанные рядами освещенных окон, на фоне серой ночи казались вделанными в серокаменные стены решетками, – а сквозь решетки с воли шумит, ликуя, золотой день. Ткацкий и прядильный корпус нового двора стояли темными безмолвными глыбами – это их рабочий шум пролился в улицы села Никольского гудящею толпой.

К паровой бежать приходилось мимо слесарной. Её решетчатые окна сияли светом. По ним мелькали, играя, тени приводных ремней, шкивов, колес: мастерская шла. Кучка взрослых, увлеченных Шпрынкой, – тут от него отстала и остановилась. Шпрынка с Морданом вернулись и услыхали, что кто-то темный, невидный в кружке, говорит:

– Вот тут слесаря и строят Шорину станок. С остановом в случае рвани основы. И уток оборвется, в челнок сама новой початок вводит. Мы теперь на двух станках работаем. А на этом стане ткачу что делать: оборвалась основа, станок сам остановился, завел основу – пустил: изошли початки, – вставить новые. Гуляй вдоль всего порядка и смотри – как пастух за коровами. На двадцати станках будут по одному ткачу работать. Вместо трех тысяч человек на новоткацкий корпус потребуется двести. А остальные – под метлу.

– Ну, это еще когда будет.

– Когда ни то, а будет…

– Разбить вдрызг механику!

– Нешто это возможно. Без механической нельзя.

– Эй, слесаря, бросай работу… Разобьем…

Ударили в двери. Дверь на запоре. Слесаря замкнулись…

– Гаси газ!.. Окна звездами осыплем!..

Тени на окнах мелькают попрежнему…

– Ломай дверь!..

– Бежим, Шпрынка, скорей остановим паровую, – позвал Мордан, – а то они слесарную в пух разобьют…

Вдвоем Мордан с Шпрынкой побежали к паровой… Из трубы над котлами лентой вьется дым. Высокие, полукруглые вверху окна машинного отделения светятся. Над крышей веет шумный хохолок мятого пара. Машина дышит.

Мордан смело нажал лапочку щеколды, и оба в облаке морозного пара вошли в машинное.

5. Паровая

Пар с мороза развеялся, Мордан и Шпрынка огляделись. Машина вращалась, играя скалками и полированным коленом кривошипов. Над цилиндрами бойко крутился, вздрагивая своими шарами, центробежный регулятор. Около машины не было никого.

Мальчики входили смело и дерзко, но пустота навеяла на обоих робкую жуть. Стены машинной залы были белы, как и свод. Высокие окна придавали залу торжественный и строгий вид. Над калиткою машинной висела с улицы надпись, что «посторонним вход строго воспрещен», и потому до сей поры и Шпрынка и Мордан видали двигатель всей ткацкой только мельком и украдкой. Привыкший к шуму ткацкой слух мальчишек был встревожен почти беззвучным ходом паровой машины. Через желобчатый её моховик бежали в люк стены черные просмоленные канаты привода, колеблясь и свистя.

– Эй, кто здесь! – крикнул Шпрынка: – газ гаси! Останови машину!..