Текст книги "Мальчий бунт"

Автор книги: Сергей Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Через час, – приказывает мужской голос, – дайте ему еще дохнуть кислородом.

– Слушаю, Иван Петрович…

Мордану хочется открыть глаза, чтобы понять, где он, но выжидает. Слышны шаги. Голоса смолкли.

Мордан открыл глаза. Белые стены и белый потолок. Койки. Около коек столики. Трепещет золотая с голубым бабочка газового рожка:

– Это я в больнице… Надо дра́ла. Голову зачем-то завязали.

Мордан пытается подняться: в ушах зашумело, в бок кольнуло, как ножом. Огненное колесо издали встает угрозой и начинает медленно вращаться… Сев на постель, мальчик выжидает; когда колесо остановилось и пропало, осматривается: на спинке кровати висит еще не убранная его одежда. На соседней койке навзничь лежит Ваня-Оборваня, оскалив зубы с приоткрытыми глазами. Рядом с ним на столике гармонь. Мальчик, забыв про колесо, поспешно одевается; обулся; подумал – и сунул в карман циркуль и, приоткрыв дверь, выглянул: коридор пустой. Мордан прокрался к выходу на двор. Испугался – когда визгнула блоком дверь. Охваченный на дворе ядреным холодом, – изумился, что над Никольским стоит ночь. Синие звезды в темном ясном небе – как льдистые снежинки в крепкий февральский день с чистого неба. Никто не приметил, что Мордан ушел из больницы. Улицы были тихи. Вдали скрипят шаги. Мордан притаился за деревом. Мимо, посреди улицы прошел патруль солдат; на винтовках – штыки. Солдаты повернули на Главную, а мальчик побежал сначала к переезду – но, увидав, что там ходит солдат с винтовкой на плече, решил вместо мальчьей артели – в казарму к Шпрынке… На улицах лишь кое-где горели фонари. Корпуса Саввы Морозова стоят темные, – а окна Викулы Морозова светились… На морозе Мордан забыл про боль и огненное колесо и бойко взбежал по ступеням лестницы в казарме, но как только открыл дверь в комнату Поштенновых, так потерял силы и едва не упал. В комнате было шумно от говора и жарко от дыхания: людей набилось пропасть. Меж кроватей даже стоял народ, плотным строем спин закупорив проход.

– О! – ты воскрес? А Приклей сказывал, тебя убили, – радостно встретил Мордана Шпрынка, спрыгнув с полатей. – Я в больницу два раза бегал – да гонят – пронырнуть хотел, по шапке дали. Кто тебя? Погодь, мы отплатим!.. Уж Танюшка по тебе плакала!

– Не знаю кто. В душу меня били. Очухался – гляжу – в больнице – ну, я в бежку.

– У нас тут дела! Губернатор приехал. Полк солдат пригнали. Еще казаков полк везут. Надо быть, завтра сражение пойдет. Танюшку Анисимыч в Ликино к дяде Григорию от греха отправил. Мужики теперь к Анисимычу все прильнули, собрались: «что делать?». Лезем на полати, послушаем…

Мордан с трудом поднялся за Шпрынкой на полати и лег с ним рядом, свесив голову вниз. В комнате было накурено, газовый рожок едва мерцал. Ткачи и ткачихи стояли тесно плечом к плечу посредине, на сундуках и окне тоже стояли люди. Тут были посредине трое: Анисимыч, Лука и Васька Адвокат… Мордан, превозмогая боль в боку, слушал гомон, стараясь понять, о чем шумят. Смотрел на тех, кто стоит на окне, и почему-то в сизом тумане его больше всего привлекал Лука – он был бледен, но ясен лицом и, глядя перед собой куда-то вдаль, тихо улыбался. Он показался Мордану похож на ту статую, что разбили в школе…

– Надо ему про циркуль сказать! – подумал Мордан, – Шпрынка, что я тебе скажу: я у Шорина в дому штучку одну взял, – циркуль. Вот беда!

– Эх, ты! Как это. Ведь, сказано было ничего не грабить – ну, сломал бы, да кинул.

– Жалко. Кружки больно хорошо выходят.

3. Три речи

Лука, Анисимыч и Волков не пытались унять гомон ткачей, терпеливо выжидая, когда люди устанут от крика и духоты… Вскоре так и случилось. Переставали кричать свое и сердито взывали к троим стоящим на окне:

– Чего вы стоите истуканами? Васька, говори, что делать будешь.

– Кашу заварил Анисимыч – а мы расхлебывать?! Пришипился, чорт щербатый!

– Лука, как до дела дошло – схоронился и не видать!.. Охмуряют народ православный…

Анисимыч вдруг, словно вора на базаре заметил, завопил, приседая и топая по подоконнику:

– Держи! Держи его!

Всё сразу стихло. И одна из ткачих с недоумением спросила в общей тишине:

– Кого держать-то? Никто не бежит!..

– Вот умница, бабочка, – похвалил Анисимыч: – охмурялы-то только дураков подцепляют… А такую умницу, поди, не охмуришь! Братцы! Это за ворами на базаре мужики бегут, да кричат: «держи его!». А вор то же: «держи его!». За суматохой и не разберешь – кто вор и кто кого ловит. Вот и вы нас теперь честите чуть не ворами. Кабы я вор был, закричал бы – «держи его», да сам дра́ла. Ищи потом виноватых. А вон, умница, бабочка-то, что говорит: «кого держать, никто и не бежит». Верно: мы не бежим никуда от вас. И не валим со своей головы вину на чью-нибудь. Набедокурили малость – ничего, поправим. Вот что, ткачи, это мы только основу насновали – теперь будем ткать. И скажу вам еще больше: много лет ткать будем, пока хозяина спихнём. А теперь только основа на новое. Надо стан заправлять. Чтобы узор выходил, надо карты пробить – а рапорт у нас широкий – рисунок новомодный. Завтра нас губернатор спросит: по какому случаю безобразие?..

Анисимыч замолчал, ожидая ответа.

– Это не мы, а зуевские, да мальчишки…

– Ну, вот опять «держи его». А зуевского кто убил? – Губернатор так вам, пожалуй, и скажет: чего на других валите? хозяйское бей, громи, а как до вашего добрались – так колом по башке?..

– Говорили, надо мирный бунт делать…

– Вот! Мужик задним умом крепок. А нам надо вперед смотреть. Значит, крепко стоять – один за всех – и все за одного. Стекол не бить. Товар не теребить, машин не портить, – а главное, ребята: вина не пить, надо погодить. Зуевских, да мужиков теперь не будет – по всем дорогам заставы поставлены не пропускать никого – теперь уж не придется нам на других валить, да кричать «держи его». Мальчиков тоже унять надо, чтобы не шалили…

– Ну, ладно, а ты губернатору – что скажешь? Всё вычитываешь, как псаломщик – да пра! – А что делать, не говоришь. Запутлял ты нас в историю, окаянный – говорила Поштеннова Дарья.

Анисимыч ударил себя по лбу рукой и, сделав расстерянную рожу, обернулся к Волкову и спросил плаксиво, тоже женским голосом:

– Вася! А? Чего мы губернатору скажем… А-а?

Ткачи засмеялись… Ткачихи закричали изо всех углов:

– Не надо с губернатором. У него с Морозовым печки-лавочки. И губернатор и прокурон – все закуплены. Царю надо бумагу послать!..

Анисимыч опять обратился к Волкову:

– Вася? А? Царю, говорят, бумагу надо послать.

– Царю! Не надо губернатора. Царю!

– Вася! А?

Волков крикнул:

– Красавицы, погодите. Гармонии у меня нет, а то бы спел с вами песню:

Разлюбил меня милёнок —

я рыдаю, как ребёнок!

Напишу царю бумагу,

а сама в могилу лягу!

Вот вы, красавицы, – песню эту составили – так думаете, что царю до всего дело: и милёнок разлюбил, так царю бумагу писать. Царю, милые, не до вас. Вы думаете, царя-то купить нельзя? Я что вам скажу. Теперь Александр Третий. А был Александр Второй. Так вот Александр-то Второй – у него уж и сын лысым был, а самому на седьмой десяток перевалило – слышьте, бабы – приглянулась ему барышня Долгорукая…

– Коли долгая рука – ей бы присучальщицей к нам в прядильню…

– Ну, у ней рука-то долгая была на другое. Александр Второй на ней женился.

– Да ну тебя, Васька – врать.

– Истинный бог, не вру. Вот и Луку спросите. Он питерский. Верно я говорю, Лука Иваныч?

Лука молча кивнул головой.

– Да. Женился, старый кобель. А у него уж внуки. И начала им эта Долгорукая вертеть, как хотела. Тут война. Ну, помните, как Грегер и компания солдат одевали: сапоги без подметок, шинель – раз надел – по швам! сколько из-за плохой одежи на Балканах в снегах, мятелях и буранах народу нашего погибло – вам известно. Мало вы, красавицы, горьких слез по мужьям, да женихам пролили. У кого из вас, мамаши, по сынам глаза не выплаканы? Ну, хотели этого «Грегер и компанию» под суд отдать. А он смеется и говорит: не то, что меня под суд, да повесить, а еще мне следует за то, что я солдатиков обувал, да одевал; десять миллионов с казны мне не додано. И что бы вы, красавицы, думали: пошел Грегер к долгой-то руке и говорит – десять процентов тебе выплачу с куша, если поможешь. Она говорит: ладно – деньги вперед. Грегер видит – рука долгая: положил миллион. Приехал к Долгорукой царь. Она его спрашивает: «Верно ли, милый, что ты Грегера хочешь под суд отдать?» – «Верно». «За что?» – «За то, что он моих солдат без сапог оставил, картонные подметки делал». – «Ну, милый мой, дорогой, сахарный, хороший – это неверно: Грегер добрый человек; он не станет нехорошо делать; всё это враги врут»; – уж вы, красавицы, знаете, чего тут она ему наговорила. Приехал от нее царь во дворец, указ, чтобы Грегера под суд, – порвал и новый написал: «Выдать Грегеру десять миллионов рублей за то, что он нашу армию в столь прекрасные сапоги обул».

Волков смолк.

– Выдали? – спросил после долгой тишины кто-то из ткачей.

– А как же: раз именной указ…

– Ну, и дела!

– А вы «напишу царю бумагу».

– Кому ж теперь жаловаться?..

– По-моему, – сказал густым басом бородатый прядильщик Сусалов, – написать надо письмо датскому королю.

– Чего это?

– А так. Датский король нашему царю тестем приходится. Так, може, наш его из уважения послушает…

Ткачи все засмеялись… Однако, все же послышались рассудительные голоса:

– Бумагу кому ни то надо написать. Бумага не поможет, – пускай знают, как мы живем.

– Как скажешь, Лука? – обратился Анисимич к Абрашенкову.

Все смотрели на Луку, в его спокойное светлое лицо. Он заговорил тихо и медленно, как будто погружался в дремоту от смертельной устали, – и когда он заговорил, все притаили дух, чтобы не проронить слова.

– Товарищи! – сказал Лука, – ни на кого не надейтесь – только на себя. Вы не стадо – мы не пастухи. Нас могут взять от вас. Учитесь управляться сами. Держитесь крепко и дружно – тогда вы добьетесь лучшей участи. Разбирайте: где враги, где свои. Нас разводят в стороны, чтобы легче управиться: одних спаивают, доводят до последнего; других притягивают к себе, ублажая заработком, делают из них господ над нами, рабами; мы стоим посредине – нас много, мы большая часть рабочего народа; где наши враги? Враги ли нам наши братья, доведенные до отчаяния нищетой? Нет. Мы им поможем выбраться из горя и нищеты. Враги ли нам те, кого удаляют от нас, выделяя на лучшую долю? Нет. Мы устроим для всех жизнь лучшую и поднимем всех. У нас один враг – хозяин. Только не думайте, что враг наш Тимофей Саввич Морозов. Вы его еще боитесь; до нынешнего дня считали колдуном, что он всё может. Завтра вы перестанете его бояться и, пожалуй, вздумаете его извести. Знайте, что хозяин ваш не этот старик. Ваш хозяин называется «Саввы Морозова Сын и Компания». Мой хозяин Смирнов. У тех Викула Морозов. Много их. Но он один – капитал. Савва Морозов накоплял капитал. «Саввы Морозова сын» сам себя называет ваш хозяин, он лишь затем живет, чтобы передать всё дело компании – где нет никакого лица. Хозяин без лица. И власть без лица. Они хотят так от нас укрыться не сами; они хотят укрыть свои богатства. Чем они владеют? Они владеют не палатами – не будем бить у них окна. Они владеют не вещичками – не будем их грабить. Они владеют и распоряжаются нашим трудом. А фабрика – да, они владеют и фабрикой. Фабрика построена тоже рабочими руками. Мы ушли с фабрики, она стоит мертвая. Найдет других? Надо нам соединиться так, чтобы хозяин не мог найти других, чтобы все рабочие стояли за нас, как мы стоим за рабочее дело. Тогда станет ясно, что хозяева дела мы – рабочие. И мы можем устроить труд свой и жизнь, как хотим. Поэтому завтра скажем смело губернатору и хозяину – чего мы хотим, на каких условиях будем работать.

– Кто скажет-то? Ты что ли? – со злобной насмешкой послышалось из заднего угла комнаты.

Лука улыбнулся, но не успел раскрыть рта, как за него ответил Волков:

– Я скажу. Пропади, моя головушка!

4. На краю

Совещание кончилось тем, что решили и бумагу в Петербург «члену государственной полиции» послать и завтра, если губернатор спросит, то предъявить ему «правила», по которым ткачи согласны работать. Составлять с Анисимычем правила остались Волков, Лука, Поштеннов, еще несколько ткачей. Сидели над правилами долго, не споря, а старательно вспоминая, что бы еще надо было в правила вставить. Вспоминали и составляли по кусочкам, что каждому придет в память, – а когда стали читать, то вышло, что многое записано по два раза – а того, иль этого, что надо, – нет. Побранились, выпили по малой – и начали правила перекраивать заново.

– Конца-краю не видать!..

Шпрынка и Мордан на полатях дремали, Мордан в дремоте охал, а Шпрынка, охваченный телесной досадой, – будто его во сне на воле комары кусают – ворочался, катался по полатям и ворчал в дремоте:

– Ну, и бунт. Губернатор приехал, солдат пригнали – так уж правила писать. Разь так бунты делают, Мордан? А? Ну, чего ты охаешь, старуха что ли? Беда: наклали – разрюмился… Мордан, спишь?

– Нет.

– А казаков пригонят – может, они к нам пристанут? Казак-то, ведь, вольный? Я с ними поговорю. Я, брат, знаю, как с ними разговаривать!.. А то «правила»! Мордан! Нам бы тоже надо правила составить? Давай завтра соберем мальчью артель всю, напишем правила и подадим губернатору… А?.. Постой, я по тетрадке почитаю – чего нам с казаками говорить. Ты не поробишь?

Мордан жалобно стонал во сне и не ответил. Шпрынка достал из-под кошомки, постланной в изголовьи на полатях, измятую тетрадь, где было написано для «шайки разбойников» про Стеньку Разина. Примостившись к свету, Шпрынка искал подходящее для разговора с губернатором и казаками. Громким шопотом, водя от слову к слову пальцем, Шпрынка читал:

– Слушай меня, голытьба,

разудалые, вольный народ!

Было время и время недавнее,

как у нас на Дону было весело.

А теперь времена изменилися;

нет у вас вожаков, нет и волюшки.

Атаманы у вас с есаулами

разжирели, как свиньи от лености,

не дают удалым позабавиться.

Нет, не то казаком называется!

Тот казак, кто с избою не знается

и с конем, пока жив, не расстанется!

Казаку изба – поле чистое!

Казаку жена – сабля острая!

Казаку торговать не товарами,

а лихим мечом, алой кровию!

Что добудет войной, тем и кормится,

а пропьет до гола, не заботится;

соберет удалых, соберется и сам

и добудет добра, сколько надобно.

Без кровавой потехи и жизнь не красна,

от безделья хвороба заводится,

а в болести лихой, да в поганой избе

казаку умирать не приходится!

Так ли, братцы?

Шпрынка прислушивается, ожидая ответа. И вдруг слышит крики:

– Так, атаман! Веди нас на Москву!..

– Коня!..

Шпрынке коня подводят. Конь бьет копытом, высекая искры из камней подковой; из ноздрей пышет огонь… Шпрынка прыг в седло:

– За мной, товарищи!

Конь взвился на дыбы, но Шпрынка удержал его своей могучею рукою и, дав козла, конь кинулся вперед…

Вдали видна Москва. Река. Конь – прыг… Шпрынка через коня – кувырк. В реку. Брызги. «Батюшки, тону! Тону! Мамынька! Тону!»

– На полатях не утонешь! Чего кричишь? Али пригрезилось, – говорит Анисимыч, поворачивая Шпрынку со спины на бок…

– Дядя, Анисимыч! А конь-то где же?

– Чей конь?

– Дак мой; я с коня в Москва-реку свалился..

Анисимыч зевнул и ответил:

– Конь, надо полагать, убег. Спи. А то чуть с краю не свалился.

И, похлопывая Шпрынку по спине, словно тот был малое дитя, Анисимыч шопотом припевал:

А баю-баю-баю,

не ложися на краю:

со краешку упадешь,

головушку расшибешь…

5. Кинжал

Шпрынке спать не хотелось. Но не спалось и другим, только кто-то один у стенки храпит. По тесноте, по зевкам Шпрынка разобрал, что на полатях не спят и отец его, и Лука и Мордан. Все пробудились привычно в тот час, когда по казармам проходили с колотушкой сторожа. Сладко зевая, Анисимыч вслух сказал:

– А губернатор-то долго-о-о будет спать…

– Его бы, дяденька, колотушкой! – посоветовал Мордан…

– А, повеселел, парень? Ну что, как? Болит? Али опять в драку?

Снизу из-под полога послышалось поскрипывание досок, где в одиночестве на одной кровати спала Дарья, а на другой Марья.

– Не наговорились, милая, мужики-то. Всю ноченьку разговор.

– А говорят еще, что бабы болтать любят.

Шпрынка прошептал Анисимычу:

– У нас из-за тебя разнобой выходит. То все начитывал – бей, да грабь, «Стенька Разин», «Чуркин», да «Пугачев» – а до дела дошло: стоп, машина. Я-то ничего. А мои, кой-кто, малость сдрефили. Мордан-то от чего стонает, да мучится – ты думаешь, ему больно – нет: это его совесть мучает, – он, когда Шорина разбивали, там одну штучку стяпал. Вот бес!

– Какую штучку?

– Циркуль – кружки делать. Он этим циркулем-то уколол кого-то в училище – ну, тут его и принялись крыть – думали, кинжал. Что с циркулем теперь делать? Мордан, ты спишь?

– Нет. Я слышу.

– Дай-ко сюда циркуль.

Мордан пошарил у себя в изголовьи и подал Шпрынке через спину Анисимыча циркуль.

Шпрынка тихонько кольнул Анисимыча в грудь через рубаху ножками циркуля. Анисимыч вздрогнул. Шпрынка фыркнул.

– Дай-ко сюда! – Анисимыч поймал Шпрынку за руку и отнял циркуль, повернулся на другой бок лицом к Мордану и спросил:

– Парень, не спишь? Хочешь Луку спросим – он, може, с тебя грех сымет?

– Да.

– Лука? Не спишь.

– Нет.

– Рассуди нам маленькое дельце. Вот, парнишка соблазнился – да взял у мастера Шорина штучку, циркуль. Видишь ты, у парнишки-то дар есть к художеству – ну, ему и понадобилось, а теперь мается…

– Чего же мается он? – после недолгого молчания спросил Лука.

– Ну, говори!

Мордан молчит. Шпрынка перекатился к нему под бок через Анисимыча и спрашивает шопотом Мордана:

– Чего молчишь? Говори, а то я скажу.

Мордан вздохнул. Шпрынка заговорил за него:

– Да, ведь, как же теперь. Губернатор-то приехал – всех, кто разбой делал, да грабил, в тюрьму – вот он и мается. Кому охота чижей кормить!

Шпрынка замолчал и ждал, что скажет Лука, но Лука молчал.

– Да! – тяжело вздохнув, сказал Анисимыч – дела!

Тогда заговорил глухо и тихо Мордан:

– Шпрынка зря, что я боюсь. Ничего я не боюсь… А меня расстроила училища, Лучше бы я у мастера деньги взял, или из одежи что. Циркуль-то ему нужен – машины мерять – а я взял, да циркулем человека пырнул.

– Дай-ко его сюда, «циркуль» что ли? – попросил Лука, и в голосе его слышно было любопытство…

Ему дали в руки циркуль. Лука привстал и, сидя при свете двух лампадок от икон Дарьи и Марьи, рассматривает циркуль…

– Да, чудное дело, – задумчиво и тихо говорил Лука: – штучка – кружки на бумаге делать – а у тебя в руке в грозную минуту кинжалом обернулось… Ничего, не горюй, парень, и ножом хлеб режут, а если нужно – так и оборониться ножом можно; косой траву косят – а по нужде у мужика коса оружие. У Шорина мастера циркуль кружки делает – а вдруг эти кружки против нас как-нибудь обернутся – и выйдет, что у мастера в руках против нас кинжал! Ты, паренек, видно по всему, по ученой линии пойдешь. Возьми циркуль, не отдавай. Сохрани на память. На всю жизнь помни. Если мастером будешь – делай кружки, да знай, что это у тебя в руке не кинжал против рабочего народа…

Мордан принял свое оружие от Луки и, крепко зажав в руке, глубоко вздохнул.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1. Ключи в снегу

Гаранин, лежа в кровати, стонал и охал; на голову ему прикладывали от квашенного кочна капустные листы. На столе у кровати стоял кувшин с огуречным рассолом. Гаранина мучила жажда. Супруга тихо приоткрыла дверь и сказала:

– Владимир Гаврилыч, там дворецкий, Иван Филиппович, тебя спрашивает…

– Веди сюда.

В комнату Гаранина вошел высокий и сухой старик, в синем суконном кафтане. Он, прежде чем поздороваться с хозяином, долго крестился в угол на икону. Старик вынул из кармана телеграмму и подал Гаранину. Телеграмма:

– «Еду сам. Морозов».

Гаранин вскочил с постели, словно ему воткнули в спину вилы, и закричал:

– Марфа! Сюртук новый почистить. Живо! Когда ожидаете, Иван Филиппович?

– Натурально – с почтовым.

– Ну, что у вас там? – спрашивал Гаранин, поспешно облекаясь в новый долгополый сюртук.

– Всё тоже. Господа офицеры как начали так и продолжают: курят, требуют вина, – погреб я, как приказали, Владимир Гаврилыч, открыл и ключи буфетчику отдал, – играют в карты. Штабс-капитан Иванов ударил поручика Семенова по голове подсвечником, потому что плутует в карты. Полковник их разнял, запер по комнатам, а ключи от обеих комнат выкинул через форточку в сад. Конечно – пьяный человек тоже: «Пусть, говорит, сидят, пока снег не растает». И верно-с, ключи отыскать невозможно. Я послал своего Федюшку – он пальчики обморозил, в снегу копавши, а ключей не нашел… Между тем господа офицеры просят их выпустить, хотя на малое время. Я к ним снисхожу по человечеству, да и господин полковник одумались – тоже разрешили – однако ни одного слесаря не мог найти – все, должно-быть, по трактирам и погребкам сидят по случаю наступивших праздников «Преподобного отца нашего Лентяя».

– Ну и дела! А губернатор?

– Их превосходительство от дебоша господ офицеров вполне отстранились – замкнулись в отведенные для них, изволите знать, в сад окнами две голубые комнаты во втором этаже, – и сидят там, как мышка. Поверите ли: сами позовут меня посредством электрического звонка, а войдешь, вздрогнут. Очень напуганы. И всё портрет семейный свой из кармана выняют и во слезах целуют: очевидно, с жизнью, по случаю бунта, прощаются…

– Дурак.

– Да, по всему видать, незначительных умственных способностей. Меня более всего, Владимир Гаврилович, то смущает, что господин полковник штабс-капитана Иванова изволили запереть в спальной самого Тимофея Саввича. И уж сидит там господин офицер с вечера – а был нагрузимшись порядком.

Гаранин выронил из рук гребешок, которым делал перед зеркалом пробор.

– О! боже! Как же вы это, Иван Филиппович?

Старик перекрестился.

– Что поделаешь? Получена была от Семен Петровича депеша «широко растворить двери гостеприимства». А вы понимаете – если Семен Петрович, это сам.

– О, чорт! Едем на вокзал.

Старик перекрестился.

– Если едем, Владимир Гаврилович, то на своих на двоих. Пару в дышле под самого на вокзал я велел подать. А Машистого в новой, вами вчера приобретенной сбруе, неловко Тимофею Саввичу показывать…

– О, дьявол!

Старик перекрестился:

– Да, дожили. При покойном папаше Тимофей Саввича такие события и вообразить нельзя было…

– Кто еще будет самого встречать?..

– Да, пожалуй, только и будем мы с вами. Господин Дианов – в Павлово откочевали. Мастерам не в обычае самого встречать.

2. Кукиш

Поезд остановился. Гаранин с дворецким подбежали к вагону первого класса, но обер-кондуктор безмолвно указал им в конец поезда: в хвосте был прицеплен отдельный салон-вагон. Побежали туда. Вагон расцепили. Три звонка. Поезд ушел. В окнах салон-вагона опущены шторы. Гаранин попробовал дверь – заперто. В дверном окне показался Митя – слуга самого, строго погрозил пальцем и показал встречающим кукиш.

– Не приказано будить, – понял эти знаки дворецкий – стало быть, изволили беседовать с мадам Вев Клико́!

– Какая еще мадам? – сердито и испуганно спросил Гаранин.

– Это их любимая марка шампанского: вдовы Клико. Деми-сек – то есть не очень сладкое. Они очень любят и вальс с бутылкой даже танцуют, если в хорошем духе:

Пою свободно и легко

веселый вальс «Клико»!

Конечно, вы в отдалении от Тимофея Саввича живете – и не можете знать всех распорядков их, как ваш папаша знал распорядки их папаши.

К салон-вагону подошел дежурный паровоз, составитель со свистком во рту прицепил вагон и свистнул. Паровоз тихонько гукнул, чтобы не тревожить Саввы Морозова сына, и тронулся…

– Куда это?

– На запас.

Платформа опустела. Паровоз умчал вагон куда-то вдаль и, показалось Гаранину, там покинул.

– Надо туда!

Гаранин легкою рысцой, а за ним и Иван Филиппович, развевая на-бегу долгую седую свою бороду – пустились догонять паровоз… Старик бежал легко, кидая ноги, и еще на-бегу говорил:

– Я еще всего-то вам не рассказал, Владимир Гаврилыч, про господ офицеров. Нынче утром, еще при свечах, за господами офицерами прибирая, я господину батальонному командиру доложил, что вот изволит ехать сам Тимофей Саввич, а между тем их апартаменты на ключе, и там неизвестно, что делают господа офицеры. А надо вам сказать, что и господин полковник к утру были как бы уж и не в себе. «Взломать дверь» – кричит… Ну, попробовал тут один шашкой, запустил в щель конец, обломал – двери у нас и замки солидные. Тут господа офицеры говорят господину полковнику: «ты ключи кинул в снег, ты и дверь взломать должен». И представьте себе – взяли они господина полковника за руки и за ноги и давай раскачивать, да задом полковника в дверь бить. Напрасно умоляю, что дверь прочна и замок солидный. Мне не двери, а человека жалко. Бьют и бьют. Господин батальонный командир на крик кричит. Ну, конечно, двери не вышибли – а полковника в постель снесли – лежит теперь и стонет: поясницу, говорит, сломали… Гляди-ко – а паровоз-то что делает!..

Стрелочник задудил. Паровоз дохнул и покатил вагон обратно. В окне мелькнуло лицо Мити, и он опять погрозил пальцем и кукиш показал. Гаранин и дворецкий столбом стоят и смотрят: паровоз укатил вагон в другой конец станции и не видать… Они пошли обратно – и видят, паровоз один вернулся; побежали рысцой; задохнулись; Гаранин споткнулся, упал в сугроб; отстал, когда он подбегал к вагону – дверь отворилась, впустив Ивана Филипповича…

– Ну, теперь, все расскажет, старый дьявол: и про Машистого, и про сбрую, и про меня…

В двери вагона, за стеклом стоял Митя; он показал Гаранину кукиш и, приплюснув нос к стеклу, выпучив глаза дразнил Гаранина…

Переминаясь с ноги на ногу перед вагоном, Гаранин ласково улыбался Мите и злобно думал:

– Погоди! Погоди! Я тебе задам! Собачий сын!

Хотя и сам был не уверен, что наступит время желанной мести.

– Верно сказано: «не родись рогатым, а родись кудрявым».

За кудри и бойкий нрав, как-то в фабрике попав на глаза «самому», Митя был взят им в молодцы – и всюду разъезжал с хозяином: на фабрики, в имения; изредка к Макарию на ярмарку.

Митя открыл дверь вагона и пропустил дворецкого… Строго кося глазом, старик сказал Гаранину:

– Велел сюда губернатора привести. А тебе к нему…

Гаранин, хватаясь холодными пальцами за медные поручни, вошел в вагон.

3. Ласка

В салоне-вагоне шторы еще не были подняты. Гаранин, присматриваясь в темноте, остановился в дверях. Митя толкнул его в спину: «Иди – вон он сидит!».

Гаранин увидал Морозова. Всклокоченный, в рубахе с расстегнутым воротом, он сидел на красном бархатном диване, поджавши по-татарски ноги…

– Это кто? Гаранькин сын? Поди сюда, подлец, я тебя поцелую! – хрипло пробормотал хозяин, показав Гаранину кулак…

– Тимофей Саввич! Отец и благодетель – сначала простите – тогда подойду…

Гаранин упал на колени и, простирая руки к Морозову, молил о пощаде…

– Да ты в чем провинился-то, Володя? – спросил из темноты хозяин. В голосе его слышно было недоумение.

У Гаранина мелькнула мысль, что Иван Филиппович не успел рассказать о приключениях сына Гаранина в Зуеве, но он тотчас, зная по опыту хозяйское коварство, – погасил надежду и на приглашение хозяина: «Вставай» – ответил:

– Не встану, пока не простите! Ради батюшки, простите.

– А, ради батюшки? Поди, поди сюда!..

Гаранин пополз к дивану на четвереньках, не вставая с колен…

– Митька! садись на него! Ну!.. Володя! Аля-гоп!..

Митька сел на Гаранина верхом, держа в руках поднос с откупоренной бутылкой и двумя стаканами и ударил своего коня коленками…

Гаранин радостно заржал и подвез Митю к дивану. Морозов нагнулся и легонько ткнул Гаранина в лицо волосатым кулаком… Гаранин, чмокая, ловил кулак и кричал в восторге: – «Ударьте, ударьте! В первый раз ударьте!». Он ловил руку хозяина, чтобы поцеловать, кропил ее слезами и перешел на ты.

– Ударь! Будь милостив – ударь еще! Папаша-то твой – мой-то папаша во гробах возрадуются!

– Ну, довольно про папашу. Знаю, что я Саввы Морозова сын, – угрюмо сказал хозяин, – вставай, пей.

Гаранин встал, взял с подноса стакан и, выпив залпом, опрокинул стакан над головой своей…

– Это ты с зуевскими-то хорошо, Володя, придумал… Ха-ха-ха! Всех «фабрикантов» напугал. Слыхал, Иван Филиппыч что мне сообщил: все вывесили в Зуеве прибавку своим ткачам двадцать пять процентов! Ха-ха! Пускай прибавят. А мы поторгуемся… Как полагаешь: если у меня бунт – могу ли я прибавку делать? Если у меня убыток: одних стекол сколько перебито! Разве я могу прибавку делать? Я еще их спрошу: как это так, господа фабриканты – что же это такое: если вы не можете конкурировать с Саввой Морозовым добротностью товара, так подсылаете котов мои заведения громить? Так? Да когда коты мои заведения разбили, вы им пожалуйте четвертак на рубль прибавки? Это что, су-да-ри мои! Это поощрение бунтов. Крамола!.. Ха-ха-ха! Всех, Гаранькин сын, в трубу! В трубу!..

– В трубу-с, Тимофей Саввич… Хэ-хэ-хэ!..

– А у меня бунт – как я могу прибавку делать… Ха-ха! Ну, може, скощу штрафы – да и то подумаю. Ха-ха!

– Хэ-хэ! Подумать надо, – вторил «самому» Гаранин, смекнув, что оказал хозяину услугу больше, чем сам думал.

– Могу еще тебе добавить то, что и правительственная власть должна принять во внимание – как такой бунт допускать? Теперь гляди же, что получилось: губернатор, прокурор – как мыши прячутся.

– А господа офицеры – вам докладывал Иван Филиппыч? – господином полковником в стену бьют…

– Хо-хо-хо!

– А нижние чины оставлены на произвол – и уже с нашими ткачами пьют вино…

Морозов перестал смеяться и спросил:

– Ты не врешь?..

– Зачем мне врать. Как мой папаша праведно служил вашему папаше – так и я служу… По новым казармам батальон расквартировали – можно сказать, с бунтовщиками чуть не вместе.

– Это уж не дело.

– Какое дело: до ручки доработаешься! Я бы тебе посоветовал: просить их превосходительство казаков полк пригнать, казаки надежнее. А солдат – свой брат рабочему: мужик…

– Ах, Гаранин, ты Гаранин сын! Поди сюда, я тебя поцелую.

Гаранин нагнулся. Саввы Морозова сын легонько ткнул его в зубы кулаком. Гаранин ловко успел чмокнуть хозяйскую руку.

Митя крикнул из дверей:

– Губернатор едет!

– Давай сюртук! – ответил Морозов, спуская ноги с дивана.

4. Совещание

Морозов стал вдруг строг и важен; пригладил перед зеркалом, смочив водою волосы; до верху застегнул сюртук; Митя поднял в вагоне шторы и поспешно подметал пол, прибираясь. Гаранина Морозов послал навстречу губернатору.

Впереди губернатора ехал, стоя в санках и грозно озирая улицу впереди, пристав – но улица была пустынна: обыватели сидели по домам, рабочие по казармам; мужиков в Никольское не пропускали солдатские заставы. В санках пристава умостился в легком пальтеце молодой человек с портфелем на коленях – чиновник особых поручений, губернаторский. Губернатор ехал на морозовской паре дышлом. Рысаки были покрыты синей вязаною сетью, чтобы ископыть не брызгала на шинель его превосходительства. Рядом с губернатором, спрятав, как и он, уши в воротник – сидел прокурор с портфелем подмышкой. У вокзала губернатора встречали жандармы, начальник станции, – Гаранин забежал вперед, отстегнул полость, поддержал губернатора под локоть, высаживая.