Текст книги "Мальчий бунт"

Автор книги: Сергей Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Митька!

Митька захрапел и замякал, шлепая губами…

– Спит, подлец… – говорил хозяин, зажигая на столе свечу.

– Что такое! – закричал Морозов…

Он схватил со стола листок и читал вслух:

– «Если не разочтешь нас по пасху, то мы будем бунтоваться до самой пасхи. Ну, будь согласен на эту табель, а то ежели не согласишься, то и фабрики вам не видать».

– Что за чертовщина?

Морозов вертел в руках листок… Митя сладко всхрапывал, но тут удар в бок кулаком побудил его вскочить с дивана.

Митя вскочил, таращился, зевал, чесался и опять было повалился спать.

– Спишь? Всё время дрых?

– А что мне делать, коли заперли? В свайку что ль играть, – грубо ответил Митя, зевая.

– Это что? Откуда это? Что это такое?

– А я почем знаю: бумага… А откуда вы ее взяли?

– Это я на столе взял…

– Ну, значит, давеча вы её сами и клали на стол. Я видал: из карманов вынимали бумаги, да на стол и положили…

Морозов присел на диван, не раздеваясь, и задумался:

– Что за чудеса?!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1. Крыса

Было совсем темно, когда мимо Орехова, с остановкой в две минуты, промелькнул пассажирский поезд из Москвы. Морозову пришли сказать с вокзала, что с поездом приехал Николай Валерьянович Муравьев.

Морозов засуетился. Кудряш был удивлен – ему еще не приходилось видеть, чтобы у Тимофея Саввича не то от робости, не то от спешки, всё выпадали из сорочки запонки и никак не хотели застегиваться, где надо, под дрожащими пальцами. На вокзал Морозов побежал прямо через сугробы.

Через час после этого с хозяйского двора прибыли к товарной станции две подводы, и Иван Филиппович, одетый под тулупом во фрак, сказал, что Муравьев будет ужинать с Тимофей Саввичем в вагоне – да тут и заночует в купе.

На подводах привезли серебро, посуду, вина и укутанные одеялами цветы из оранжерейки…

С Иван Филиппычем прибыли еще двое слуг – тоже во фраках. И Митюшке дворецкий выдал белые нитяные перчатки – служить за столом.

– Смотри, не вздумай высморкаться в пясть, – пугал Митю дворецкий, – это тебе не губернатор, при Муравьеве ухо востро держи – барин важный, с его высочеством великим князем Сергием на брудершафте состоят – он его «ты» и тот его «ты». Однако ты не вздумай по дурацкому обычаю тыкнуть его! Говори: «вы-с», «чего-с изволите», «не позволите ль-с долить-с стакан-с».

Слуги начали с того, что открыли бутылку хорошего вина и роспили её, сидя на бархатном диване. А уж потом стали убирать салон вагона и накрывать стол на семь персон…

В углах салона поставили цветущие левкои. На обеденном столе сиял тяжелый и высокий канделябр из литого серебра о двенадцати свечах. Фарфор блистал червонным золотом и синевой кобальта… Огонь играл в фацетках граненых хрусталей.

В определенный час в вагон явился повар, одетый в белое с головы до сапог, и поднял возню в маленьком буфетике вагона. Шипела спиртовка в несколько глазков. И привезли в длинной кастрюле паровую стерлядь – мерою шестнадцать вершков…

За стол сели, кроме хозяина, губернатор, бывший уже раньше, губернский прокурор, войсковой старшина Мельников, командир казачьего полка, директор фабрики Дианов, жандармский полковник и вновь прибывший Муравьев… Кудряш, служа за столом, все время следил за Муравьевым. У того было лицо тупое, деревянное – а на нем живые темные глаза. Они, казалось, блистали острым огоньком, но когда Кудряш встретился с Муравьевым взглядом – взор Муравьева был туманный. Выпяченный тонкими губами вперед вместе с носом, маленький рот у Муравьева был обрамлен реденькими усами и бородкой.

Было в манере говорить и в движениях Муравьева что-то такое, что заставляло даже тучного жандарма втягивать живот, а Тимофей Саввич, в начале ужина звавший Муравьева «Николай Валерьянович», к концу перешел на «ваше превосходительство». Муравьев пил, ел, говорил и двигался мало, и только один раз, когда Кудряш сказал ему: «не позволите ль-с долить стакан-с» – улыбнулся. Напрасно губернский прокурор пытался развлечь пирующих рассказом о том, как вскрыли наконец, нашедши слесаря, двери комнат, где были заперты пехотные офицеры в хозяйском доме, – и про полковника, который охает и стонет до сих пор, маясь поясницей. Никто не улыбнулся. А Муравьев сухо сказал:

– Об этом случае следует вам, господин прокурор, довести до сведения командующего войсками московского военного округа, а также и военного министра…

Наконец, чтобы рассеять наважденье, хозяин пошутил:

– Да что это, господа, вы на моих похоронах что ли? Жив я, иль в загробном мире?

Муравьев скривился, словно съел яблоко-рязань и скрипуче спросил:

– А вы верите в загробную жизнь? – подумал и прибавил – в чудеса?

– Да как же не верить в чудеса! Со мной вот и нынче чудо произошло.

И Морозов рассказал, как у него на столе непонятным способом, в запертом вагоне, очутилось объявление ткачей…

Муравьев, слушая Морозова, грыз белыми и острыми зубами сухарик, держа его в худых желтых пальцах, самыми их кончиками, ногти у него были длинные, отполированные; кивнул головой, прочел поданный ему Морозовым листочек и спросил:

– Вагон был заперт? И никого не было в вагоне?..

– Я спал-с в вагоне-с. А на улице стоял-с жандарм-с, – сообщил Кудряш.

Муравьев посмотрел на потолок – и все посмотрели на потолок, как будто там была разгадка.

Муравьев взглянул на Кудряша, и все взглянули на него. Муравьев, обратись к хозяину, промолвил:

– Пригожий мальчик…

И опять принялся с хрустом грызть сухарик.

– «Крыса»! – в испуге подумал Кудряш…

После этого у Кудряша стали дрожать руки.

«Догадался, дьявол», думал он, «ну, теперь мне не миновать Бутырок».

Когда гости простились, Морозов и Муравьев разошлись по своим купе – хотя было еще не поздно. Кудряш не раздевался: выждал время и потихоньку выскользнул из вагона. На дворе было морозно. Звонко и жалобно играли зорю трубачи казачьего полка. Кудряш побежал к мальчьей артели.

2. Набат

Утром одиннадцатого января Кривой расклеил по всем фабричным дворам новое объявление от дирекции. В объявлении появилась еще одна небольшая уступка: дирекция приостановила расценок на молескин. Дальше повторялось, что взыскания, наложенные на ткачей, прядильщиков и плисорезов с 1-го октября 1884 года по 1-ое января 1885 года за плохие работы, им возвращаются. Всем снова объявлялся расчет. Желающие приступить к работе на условиях, объявленных при найме 1-го октября 1884 года, могут быть вновь приняты на фабрику…

На этот раз объявлений не срывали. Ткачи, прядильщики, красильщики и плисорезы высыпали снова из казарм на улицы. Повсюду были расставлены солдаты, и разъезжали патрули казаков при пиках. Через переезд не пропускали. И тут стала копиться, как в запруде, многотысячная толпа.

Шайка Шпрынки держалась с ним стойко. К ним пристал и Кудряш; убежав из вагона Морозова, он переночевал в мальчьей артели две ночи и не смел более к хозяину вернуться…

К полдню толпа на переезде своим напором грозила прорвать войско. В солдат и казаков полетели ледышки и снежки. Из толпы кричали и свистели.

Со стороны Покрова показался поезд. Напрасно переездный сторож, закрыв шлагбаумы, бегал, крича, чтобы освободили путь. Толпа наплывала, колыхаясь на рельсах. Сторож побежал навстречу поезду, махая красным флагом и трубя в рожок. Поезд встал, не доходя фабрики.

Крики смолкают. К переезду вереницей подъезжают сани под эскортом казаков…

Толпа раздается на́-полы… Из саней выходят губернатор и Муравьев, их окружают пристава, жандармы, офицеры. Губернатор что-то громко говорит, но не слышно за криком и шумом. Только видно, что губернатор грозит рукою в белой замшевой перчатке и широко раскрывает рот. Муравьев изредка кивает головой, будто он учитель, а губернатор ученик, отвечающий урок. Губернатор смолк, и войсковой старшина Донцов, гарцуя на коне, тоже что-то кричит, грозя нагайкой…

Из толпы вышел вперед Василий Волков, снял шапку, махнул ею над головой и свистнул. Крики в середине разом смолкли, и тишина от центра покатилась к краю: так тихая волна бежит кругами по воде от брошенного камня.

Волков крикнут в толпу:

– Федор Авдеич, давай правила сюда!

Из толпы выбрался ткач Шелухин и подал Волкову тетрадь – где было начисто-набело переписаны правила, составленные у Анисимыча в ночь на восьмое. Волков передал правила в руки губернатору и сказал:

– Мы ваших распорядков больше не хотим. Будем работать, коль хочет хозяин – вот по этим правилам…

Губернатор ответил:

– Хорошо, хорошо, мы посмотрим, – и передал тетрадку Муравьеву. Тот поднял голову и глазами показал войсковому старшине на Волкова… Старшина взмахнул нагайкой. Казаки, потрясая поднятыми плетьми, тесным строем коней отделили, наступая, Волкова от толпы. Губернатор и чиновники поспешно расселись по саням и уезжали.

Волков кричал:

– Видно, говорить с капиталистами нам не позволяют. Братцы! Одному мне пропадать – иль вместе! Один за всех, иль все за одного?

К Волкову стали пробиваться товарищи. Казаки развернули фронт и теснили, отбив от толпы человек со сто ткачей…

Шпрынка крикнул:

– Мордан, беги на новый двор – бей набат…

Мордан, ныряя под локти, выбрался из толпы, задыхаясь, пробежал мимо новоткацкой и ударил в набатный колокол: в обычное время это бы сигнал пожарной тревоги, и набату главного колокола ответили колокольным звоном на всех морозовских дворах…

Зазвонили и в малые звонки сторожа; по всему селу – колотушки. Со всех сторон по улице из домов и казарм бежал народ. Викуловские ткачи бросили станки и облепили окна.

– Казаки у Саввы бьют народ…

На переезде толпа рассеялась. Остались только мальчишки. Они стайками перелетали с места на место. Собираясь снова в кучу, они сыпали в казаков гайками, болтами, камнями, ледышками, комьями замерзшего помета лошадей. Казаки налетали на них с пиками на перевес тупым концом вперед.

3. Таран

Трубачи играли сбор. Казаки оттеснили мальчишек с переезда и с Английской улицы во дворы фабричных корпусов и в переулки. Анисимыч бежал навстречу казакам к переезду. Шпрынка его перехватил на дороге.

– Куда, Анисимыч, тебя убьют!

– Где Васька?

– Ваську взяли. Да еще человек сто. В контору отвели.

– Айда туда…

Навстречу им Мордан.

– Анисимыч! Их к нам в артель сажают. Дверь из спальной гвоздями забили. А на парадной лестнице солдат с ружьем стоит…

– А Васька там?

– Надо быть, там. Там народу слышно много, галдят… Идем, их выпустим…

– А солдат-то?

– Так мы с черного хода через кухню… Он и не увидит…

Анисимыч, Мордан и Шпрынка побежали стороною мимо переезда к казарме против новоткацкой. В мальчьей артели было пусто – за дверью, заколоченной с той стороны, шумели и кричали арестованные…

– Бери, ребята, скамью!

Анисимыч со Шпрынкой и Морданом подняли трехсаженную тяжелую скамью и, раскачав, ударили ее концом в дверь, как тараном. Дверь поддалась. Ударили еще. Дверь крякнула. Еще – и дверь расселась…

– Выходи, ребята, – крикнул Анисимыч. – Васька тут?

– Нет. Его с Авдеичем в главной конторе посадили…

Арестованные побежали через столовую на двор. Солдат, увидевши, что пленники его исчезли, сбежал вниз по лестнице и ударил из ружья холостым. Где-то заиграл рожок. К казарме бежал на выстрел часового взвод солдат с ружьями «на руку». Анисимыч поднял руки и крикнул, выбежав навстречу взводу:

– Братцы, стой! Кого вы бьете – братьев и отцов…

Солдат набежал и колонул Анисимыча в грудь штыком. Все заклубилось в свалке… Не помня себя, Анисимыч кричал своим: «отходи!». И офицер скомандовал солдатам: «Стой, к ноге!». Взвод выровнялся. Толпа перед солдатами стала опять копиться… Показались казаки. Мальчики их встретили попрежнему. Но казаки не отвечали. Оказалось, что за ними снова едет губернатор, Муравьев и все чины, как прежде. За вереницею саней – опять казаки и их полковник…

Губернатор встал в санях. Толпа притихла.

– Вы нападаете на часовых, освободили арестантов, – говорил губернатор, обращаясь к ткачам, а Муравьев слушал его, спрятав лицо в бобровый воротник шинели – это сопротивление властям; нарушая порядок, вы отягчаете и свою участь и участь зачинщиков – они все равно будут преданы суду.

Анисимыч подошел к саням и указал губернатору на пятно крови на снегу.

– Это сделали вы, а не мы. Вы первые нарушили мир – зачем забрали рабочих? – только за то, что подали прошение? Вы нас вынудили: вот кровь, пролитая вашими солдатами…

Полковник, склоняясь с коня к Муравьеву, сказал:

– Прикажете его взять?

Анисимыч крикнул: – «Попробуй!» Его затерли в толпу. Провожаемые насмешками, угрозами, власти отъехали. Меж казармами и железной дорогой толпа росла и колыхалась. Подошла еще рота солдат с барабанным боем. Офицер остановил солдат и закричал в толпу:

– Эй, вы! Кто у вас тут побойчее, выходи! Не трону…

К офицеру выбежало из сомкнувшейся толпы несколько мальчишек и окружили его…

– Что, дяденька, скажешь?

– Скажите своим, чтобы выбрали уполномоченных, а то губернатору глотку с вами драть надоело…

Мальчишки убежали в толпу, где не переставал гомон, и через минуту, выплеснутые волной, опять вернулись к офицеру, и Шпрынка доложил важно, стараясь говорить густо:

– Господин офицер! Мы не можем выбрать уполномоченных – пока губернатор не освободит кого арестовал. Они тоже наши. Ну, пусть освободит; они также виноватые, сколь и мы. Хоть всех нас забирай. И не будем разговаривать с губернатором, пока тех не выпустят. И бунтоваться будем, бесперечь. Так ему и скажи. Не перепутаешь?

Офицер рассмеялся.

– Постараюсь.

4. Копыто

Рота стояла лицом к толпе перед казармами. А толпа таяла, убывала, пропадала – будто солнце глянуло на первую порошу. Задами, стороной, перебегая, ткачи обошли кругом солдат, и улица перед главной конторой почернела от народа. Перед конторой были казаки, спешенные, держа на поводу коней.

Из толпы кричали на разные голоса:

– Ваську! Ваську отдай! Отдавай Ваську!

Шпрынка деловито советовал Анисимычу:

– Ты, Анисимыч, теперь вперед не суйся. Всё про смиренство толковал, а теперь сам в драку лезешь. Зашибут – а ты человек нам нужный, поберегайся. Васю мы без тебя добудем… Ваську отдай! – закричал Шпрынка, швырнув в окно конторы камень… Посыпались осколки, дребезжа. Хорунжий скомандовал: «Сотня! Садись!».

Казаки вскакивали на коней. Кони, застоявшись, кружили, ярясь под ездоками, выносили казаков к толпе. Девчонки с визгом шарахались от лошадей.

Около Шпрынки неотступно держались Кудряш и Мордан. Все трое дышали коротко и хрипло. У всех были давно обморожены от снега, гаек и камней пальцы и не слушались, не корчились, когда хватали. Хорунжий выехал на танцующем коне перед взвод и вскричал: «Справа по одному, ма-а-арш!».

Шпрынка прыгнул к офицеру, и схватив его за ногу, пытался сдернуть с седла. Офицер начал бить мальчишку наотмашь по шапке нагайкой… Кудряш подпрыгнул и повис у лошади на удилах. Мордан ударил офицерского коня в пах рельсовым болтом. Конь всхрапнул и взвился на дыбы. Офицер скатился на-земь. Кудряш оборвался, и конь, упав передними ногами – ударил кованым копытом мальчика в висок… Почуяв волю, конь вихрем ринулся в толпу, давя народ – но скоро в ней завяз; напрасно он храпел и бился, упал и издыхал под ногами бегущих; через него спотыкаясь, падая и вставая, бежали, как через горку. С офицера свалилась папаха. Шпрынка вцепился ему в волосы и оба катались по земле… Налетели казаки, защелкали плетьми. Мордан и Шпрынка с воплем: «Отдай Ваську!» – пустились на утёк…

Широким полукругом казаки охватили толпу. Нагайки щелкали по головам, как крупный град в густой листве деревьев…

На опустевшей улице лежал недвижим Кудряш. Шапчонка с головы свалилась – и по снегу рассыпались золотые кудри. На виске – кровь… Из ворот конторы выбежал Кривой Соловей, склонился над Кудряшем, послушал и закричал – чтоб помогли. Из ворот, осторожно озираясь, вышел сторож, и вдвоем с Кривым они волоком втащили Кудряша во двор. Там подхватили конторщики, Кудряша внесли в контору и положили на канцелярский стол.

В конторе в шубах сидели, в тревоге прислушиваясь к шуму с улицы, Муравьев, Морозов, Дианов, губернатор – все те, кто был у Морозова в вагоне в день приезда прокурора из Москвы. Они все, кроме Муравьева, обступили стол, где лежал мальчик, – все сразу узнали Кудряша, только как будто не узнавал в избитом своего любимца Морозов – он тупо смотрел на потек крови по разбитому лицу и растерянно спрашивал:

– Что это? Что это?

Муравьев смотрел издали. Верхняя его губа подергивалась: казалось, что он, поводя носом, принюхивается.

5. Три

Ночью по дороге в Дубровку, где фабрика Зимина, миновав заставы, шли Анисимыч, Шпрынка и Мордан… Напрасно ткач гнал мальчишек от себя:

– Шли бы домой, да отдохнули – ног под собой, поди, нет…

– Отдохнуть успеем. Как это можно одного тебя пустить…

– Волки, что ль, меня съедят…

– Хуже волков…

– Что же вы меня застоите, ежели казаки набегут случаем?

– Застоя мы плохая. Да хоть знать будем – куда ты подевался: а то один уйдешь – да заберут, и знать не будем… Ты куда подаешься теперь?

Анисимыч сказал, что он пойдет сначала к Луке на Смирновскую фабрику – с ним поговорить, а потом в Москву – и с нужными людьми посоветоваться и послать, по просьбе ткачей, телеграмму министру внутренних дел, кого они звали «членом государственной полиции». Отсюда посылать нельзя – везде по станциям и фабрикам жандармы, казаки и солдаты.

– А Союзу-то рабочих в Петербурге жаловаться будем? – спросил Шпрынка, – вот бы хорошо, кабы за нас питерские заступились – и тоже ахнули. А то, поди, Дервиз да Штиглец рады, что у Саввы Морозова фабрика стоит – им от этого барыш…

– Погоди, сделаем! – пообещал Анисимыч…

– Что-то я тебе не очень верю: всё ты обещаешь…

Анисимыч остановился средь дороги и сердито говорил, загибая пальцы:

– Штрафы вернуть требовали? Раз. Сделано. Грубианов мастеров рассчитать. Два. Шорина-то, слышь, хозяин уж махнул по шапке. Заработок прибавить четвертак на рубль. Три…

– Где же это «три»?

– Ну, да! Наш еще не прибавил – да в Зуеве прибавили. В Клюеве, сказывали – чуть прослыхали, что у Саввушки бунт, так контора, ничего не видя, вывесила прощение всех штрафов и гривенник на рубль прибавка, а тем, кто на вольных квартирах, – квартирные деньги, а мастера ходят, как сытые коты, к ткачам ластятся. Ну, что, не три?

– Выходит, мы бунтовали, а другим выгода – на чужого дядю работали, – вставил Морцан.

Анисимыч плюнул со злости.

– Как это на чужого дядю? Мы что, за себя что ли. Мы за весь рабочий народ…

– Да, а мне чуть ребра не сломали…

– Эх, какой ты суетной: погоди, и Савве некуда деваться: прибавит…

Анисимыч нерешительно помахивал загнутым было третьим пальцем и спрашивал:

– Ну, три, аль нет?

Шпрынка и Мордан согласились, хотя и не охотно.

– Ну, ладно, – три.

– Я и говорю: три, да три – протереть до дыры. Не сразу…

Шпрынка смеялся:

– А если б Саввушка на всё пошел – тебе бы, Анисимыч, сейчас разуваться, на морозе пришлось бы валенки снимать, по пальцам-то считать: у нас в правилах семнадцать пунктов. Ладно – пускай, пока три. Дождем, выботаем и все семнадцать.

Несколько успокоенный, но всё еще сердясь, Анисимыч побежал по дороге так, что мальчишки не успевали за ним… Дорога шла в гору. Белым горбом вздымалось поле. На краю его, меж небом и землей просыпались внезапно искры, и полыхнул огонь – казалось, на горе, дымя, горел костер…

– Вон и зиминскую трубу видать…

Ткачи шли в гору, и огонь, венчающий фабричную трубу, поднялся в небо. С горы открылся корпус Зимина, горя решеткой окон.

Анисимыч остановился передохнуть…

– В чем мы обманулись, ребята!..

– В чем?

– Казачишки – то? Хо-хо-хо! Мы с тобой, Шпрынка, что думали? Хо-хо-хо! Дураки мы с тобой были.

Мордан и Шпрынка поникли головами…

– Кудряша-то? Кабы живой остался! Подхватили его, да в контору утащили. Отбить было никак! Сила!

– А мне Ваську жалко, – сказал Анисимыч – сгорит парень в тюрьме. Таких острог не терпит. В остроге надо пепелиться – сверху будто серый, а внутри – тронь, обожжешься. А Васька – голый огонь.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1. Свет гаснет

Улицу перед конторой загородили строем солдат – пропускали людей только по одному тротуару на той стороне – но не давали остановиться. Во дворе конторы на-готове казаки на конях, и ворота распахнуты. В конторе темно: газовая тоже встала, – газгольдер выдыхает в трубы остатки светильного газа… Скоро свет везде погаснет. Наружные фонари уже погашены.

Шпрынка решительно повернут с тротуара на мостовую и в ворота главной конторы…

– Мальчик, стой, – крикнул ему хорунжий. – Куда?

– Мне в контору, справочку получить…

– Ну, иди…

Шпрынка торкнулся в зеркальную дверь конторы – заперто. За дверью солдат…

– Кого тебе надо? – спрашивает солдат мальчика через стекло.

– Мне расчетного конторщика Гаранина надо повидать… Тут он? Скажи, по важному для него делу спрашивают.

– Погоди!

Солдат ушел и вскоре вернулся вслед за Гараниным. Гаранин осмотрел Шпрынку через дверь. Щелкнул ключ в замке Гаранин вышел на крыльцо и заслонил собою дверь, будто боялся, что Шпрынка туда ворвется силой…

– Чего тебе? – строго спросил Гаранин…

– Я, Владимир Гаврилыч, – насчет Митьки Кудряша, говорят, будто давеча его конем помяло.

– Помяло малость. Ну, да ничего.

– Где же он, в больнице что ли?

– Зачем его в больницу? Ему в больницу не надо. Нет, он тут, в конторе…

– Скажи Мите, будь добр, чтобы на часик вышел. Шпрынка, мол, тебе слово хочет сказать…

Гаранин чуть усмехнулся и ответил:

– Изволь, скажу…

Он ушел в контору и запер за собою дверь на ключ…

В конторе на столе лежит Кудряш, раскинув руки. В углу у стены в шубах жмутся в креслах и на стульях Морозов, Муравьев, губернатор, жандармский полковник. Все рожки привернуты, кроме одного… Ни к кому не обращаясь, Гаранин сказал тихо:

– Шпрынка хочет повидать Кудряша…

Гаранин повернул голову к Муравьеву… Все молчали. Пламя газового рожка трепетало, сея прозрачный беспокойный сумрак… Казалось, в этом неверном свете, что мальчик спит на столе и улыбается во сне…

– Кто это Шпрынка? – прервал пугающую тишину Муравьев…

Гаранин ответил, почтительно изгибаясь:

– А это-с, изволите видеть, ваше превосходительство – атаман шайки разбойников…

– Не понимаю…

– Игра такая есть у наших фабричных ребят: на святках шайку разбойников представляют. Про разбойничьего атамана Разина. Так вот – Шпрынка это и есть атаман-с. А с Кудряшом тут все они приятели были… На этих мальчиков, сударь, надо обратить внимание. Озорной народ.

– Но, ведь, это дети?

– Они вырастут, ваше превосходительство… Вырастут.

– Несомненно. Ну, и теперь ваш Шпрынка что же… Что этому разбойнику надо?

– Да вот спросил-с он, ваше превосходительство, к нему Митю выслать на часик – поговорить с ним желает…

– Что же вы?

– Ответил: пойду, скажу…

– Вы ему сказали, что?..

– Нет, ваше превосходительство. Однако ж дело ясное, раз мальчик кончился?..

– Что-о?

Муравьев встал с кресел и выпрямился.

– С чего вы взяли? – тихо и внушительно заговорил Муравьев: – да мальчика слегка ударило – и может быть, гм, его положение даже серьезно. Да. Ему нужна помощь хорошего врача. И Тимофей Саввич, гм! – решил его, не медля ни минуты, везти в Москву…

– Так-с… – едва выдохнул Гаранин…

Муравьев продолжал говорить всё также тихо, но чеканя каждое слово:

– Тимофей Саввич сам едет в Москву. Прикажете подать лошадей. Мальчик поедет с нами. Так, Тимофей Саввич…

Морозов молча кивнул…

– Я тоже еду, – до завтра. Завтра я вернусь. Тимофей Саввич сам не здоров и решил передать руководство возобновлением работ на фабрике сыну своему Савве Тимофеевичу. Точно ли я вас понял, Тимофей Саввич?

Морозов подтвердил опять безмолвным кивком. Гаранин стоял перед Муравьевым, в недоуменьи опустив руки…

– Ну, что же вы стоите? – с внезапным раздражением спросил Муравьев…

– Ваше превосходительство?!

– Вы не знаете, что сказать этому разбойничьему атаману… Вот и скажите то, что есть. Мальчик чувствует себя не так уж плохо и уезжает с хозяином в Москву…

Гаранин повернулся и, опустив в раздумьи голову, тихо пошел из комнаты… Шпрынка огорчился, увидев его одного:

– Ну, что же Митька?!

Гаранин приоткрыл дверь чуть-чуть и, крепко её держа обеими руками, ответил:

– Он велел тебе сказать, что уезжает с хозяином в Москву. А с такими халуями, как ты, и знаться не желает…

– Врешь! Сам он так и сказал?

– Он. Сам.

– Говорю: врешь!

Гаранин захлопнул дверь, замкнул её, повернулся и ушел. Шпрынка торкнулся в дверь опять. Солдат махнул ему и погрозил штыком.

2. Игра

К подъезду конторы подали несколько запряжек. Часового в корридоре сняли. Пламя газовых рожков умирало, бледнея и съеживаясь – едва трепетало синим светом, похожим на пламя спирта. Лица при этом мертвом свете казались бледными. В первые сани, парой в дышле, уселся Саввы Морозова сын. Рядом с ним, посадили тепло закутанного Кудряша. Мальчик привалился плечом к хозяину. Морозов сидел в санях сгорбясь – его била лихорадка. Гаранин встал на запятки и левою рукою придерживал Кудряша. Во вторые сани хлопотливо усаживал Муравьева жандармский офицер и, сев с ним сам, крикнул «трогай». Кучер Морозова тронул. Впереди саней скакал десяток казаков и столько же за вторыми санями. Вихрем пронесся этот поезд по темной Никольской улице и повернул к товарной станции.

Кудряша в молчании внесли в вагон и положили на диван в салоне. Гаранин отпустил лошадей и ждал от Морозова распоряжений. Старик сидел на диване против Кудряша, поникнув. Муравьев сказал Гаранину:

– Тимофей Саввич просит заказать экстренный поезд.

– Слушаю-с, ваше превосходительство, – Гаранин почтительно изогнулся и побежал на станцию исполнять приказание хозяина…

– Сейчас подадут паровоз и дадут поезду маршрут, как только Москва ответит… – доложил Гаранин, возвратясь: – Тимофей Саввич – прикажете мне итти?

Морозов поднял голову, мутно посмотрел на Гаранина и что-то невнятно пробормотал…

– Тимофей Саввич просит вас сопровождать его в Москву…

– Слушаю-с, ваше превосходительство!..

Подали паровоз. Вагон толкнуло. И рука у Кудряша свалилась с груди и повисла вниз с дивана…

Морозов дико вскрикнул, вскочил, хотел бежать. Его остановил Муравьев…

– Не беспокойтесь, Тимофей Саввич, это прицепили паровоз…

Гаранин поправил руку Кудряшу и сказал:

– Ну, лежи! Чего завозился…

Вагон перекатили к вокзалу, прицепили еще один для бригады. Дробно и долго залился звонок – и ударил три раза. Обер свистнул. Паровоз ответил. Обер свистнул. Паровоз ответил снова… Мягко стукнуло на стыке, и огни вокзала уплыли назад…

– А, ведь, мы успеем до Москвы пульку разыграть, – сказал Муравьев, приподымая крышку столика…

– Разумеется, успеем! – весело ответил жандармский офицер, взглянув на Морозова.

Саввы Морозова сын поднял голову, посмотрел кругом и пробормотал:

– Гараня! Устрой! Там у меня в купе есть в лукошке…

Гаранин захлопотал. Он раскинул у окна перед диваном, где сидел хозяин, ломберный столик с зеленым сукном, спустил в вагоне шторы; затопил чугунную печурку; засветил на столе в подсвечниках две свечи; из столика достал мелки, «игру» – две нераспечатанных колоды атласных карт, а из купе Морозова принес в лучиночной корзинке последнюю бутылку с засмоленною головкой и яблоки «бель-флер». Все придвинулись к столу.

Муравьев расчертил метком по сукну клетки для записи игры. Напротив Тимофея Саввича сел Гаранин. Накрест: Муравьев с жандармским офицером…

Вскрывая колоду, Муравьев сказал:

– Будем играть по маленькой. Я крупно не играю… По сотой?

– Извольте, – хрипло ответил Морозов, протягивая руку за картой.

Вагон катился всё быстрей по направлению к Москве. От толчков на стрелках и кривых по полу катается упавшая пустая бутылка. В салоне накурено. Морозов с посветлевшим взором смотрит в карты: ему везет чертовски.

– Три без козыря! – объявляет он… – Гаранин! поправь Кудряша…

Гаранин вскакивает и поправляет: от тряски тело Кудряша едва не сползло с дивана – и он бы упал, если б во-время не обратил внимания хозяин…

3. Вспышка

Шпрынка, опечаленный тем, что сказал Гаранин, и вместе обрадованный тем, что Кудряшу не плохо, – не верил лишь тому, что Кудряш изменит снова и поедет с хозяином в Москву. Сомненье Шпрынки кончилось, когда из артели прибежал Приклей и сообщил, что видел своими глазами:

– Что? верить не хотел? Уехал! Уехал твой Кудряш с хозяином в Москву. Эх, ты! Спутался с хозяйским халуем – и уж на нас ноль вниманья. Нет уж, брат: кто у хозяина разок тарелочки полижет, нам не товарищ…

– Да ты сам видел ли?

– Видал. Сидит в санях сам Морозов, а по левую руку Кудряш. Сзади лакей. И казаки кругом. На вокзал поехали. Я ну-ка туда… Жандармы никого не пускают: ночью на платформу нельзя! Я с той стороны. Прицепили к паровозу два вагона и махить в Москву! Вот тебе Кудряш: Митькой звали!..

– Заливаешь?

– Лопни мои глазыньки – не вру. Провалиться мне на этом месте! Да поди сам в конторе спроси…

– Был, спрашивал…

– У кого?

– Гаранин говорил…

– Гаранин тоже в Москву с хозяином уехал…

– Пойду, спрошу еще…

– А казаки-то?

– Они теперь не трогают – народу мало…

– И я с тобой пойду…

Было уже поздно. С улицы сняли солдат. Только вдали маячили на конях казачьи разъезды. По тротуарам, озираясь, спешат запоздалые прохожие.

Не доходя конторы, мальчики встретили Кривого Соловья… Шпрынка его остановил:

– Дедушка! Ты отколь?

– Из конторы…

– Кудряш там?

– Там, как же. Как мы его с улицы втащили – на стол положили, и лежит птенчик… Только прокурон нас оттуда выгнал и никого не велел впускать… Я в сторожку покурить шел… Жалко мне парня… Не то, – что вы, учтивый был. К старшим – почтение имел. Намедни клеил я афишки – какой-то арестант бег, да и опрокинь мое ведерко, клей весь вон – ну, а Митя подошел ко мне, ведерко поднял, да клейстер мы сварили снова, да вместе и пошли афишки клеить… Маленько меня потом поругали: что не так быдто наклеено – криво что ли, ал и кверх ногами – ну, так, ведь, это он по неопытности. Всякое дело мастера боится. Поругали – это не беда. Лишь бы дело сделано было…

– Дедушка! Так, ведь, и я тебе тогда клейстер помогал варить, ты забыл?

– Помогал? Ну, може, и помогал – уж я не помню. Только тебе с ним не сравняться – герой! Дай бог ему царство небесное!

У Шпрынки ёкнуло сердце…

– Да ты что это? Кудряш-то вон, говорят, в Москву с хозяином уехал…

– Полно врать-то, куда он мертвенький поедет?

– Да ты-то, Кривой, видал его?

– Как же. Я первый к нему и подбёг. Вот все меня корят: «на свалку пора, ничего не видишь» – а я что? – я и увидал – лежит на снегу; я из конторы выбег; молодцы-то боятся: «куда ты?» Я к нему – наклонился глазом – а у него по личику из виска кровь бежит… И духу нет… Поди сам посмотри – лежит на столе, ангельская душенька!

Шпрынка метнулся было к конторе, но круто повернул и, свистнув Приклею, пустился бегом за переезд к мальчьей артели.