Текст книги "Мальчий бунт"

Автор книги: Сергей Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Сергей Григорьев 

Мальчий бунт

ПОВЕСТЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1. Шайка разбойников

Разбойники остановились перед окнами шоринской квартиры в нерешимости. Из окон на снег платками падал свет: у мастера, должно быть, вечеринка.

– Братцы, с парадного, что ли? – спросил Шпрынка – поди, не прогонят. Ба́тан, стучи. Лютой он.

– Ну, да: лютой. Это он с виду только кажет.

Ба́тан взбежал на крыльцо и заботал кулаком в дверь.

– Кто там?

– Хозяюшка, дозволь шапку разбойников представить?

– А кто вы?

– Мальчики с новоткацкой. Алексею Иванычу скажи, что мальчики пришли разбойников представить.

– Погодите, барыне скажу. У нас гости.

Разбойники сгрудились перед закрытой дверью. Снег перестал. В небе сияют синие звезды. Под валенками снег хрустит. Танюшка Мосеенкова топочет:

– Смерзла я с вами.

– Это тебе не Персия, – сказал Шпрынка, поправляя саблю – а еще княжна. Молчала бы – еще сколько играть будем! Кудри-то поправь…

– Ноги зашлись, валенки-то у меня с дыркой.

– Пожалуйте, разбойники!

Горничная отворила дверь, и разбойники чрез застекленный ход прошли и ввалились в облаке пара в прихожую.

Разбойников двенадцать человек. Тринадцатая – персидская княжна. На разбойниках шапки с красными тумаками из кумача, а на тумаке кисть из бумажных концов ниже уха свисает. Через плечо у каждого разбойника на портупеях из кромки деревянные мечи, опоясаны разбойники красными кушаками. У есаула Фролки, брата атамана, в руке склеенная из бумаги подзорная труба. Всех нарядней одета персидская княжна. На ней халат из пестрого лоскута: в рвани на фабрике разыскали обрывок того самого ситцу, что в Персию идет: в полоску желтой елочкой по красному полю. На голове у княжны парик из черных трепаных концов, а брови наведены дугами углем – из-под бровей синие глаза сияют, а во лбу из золотой бумаги звезда горит.

Шпрынка (атаман) обращается к есаулу:

– Ты ятне́й мне, Мордан, по тетрадке вычитывай, если сбиваться начну.

Горничная зовет разбойников:

– Проходите в столовую. В столовой приказали представлять.

Она ведет шайку разбойников чрез тускло освещенный кабинет. Мордан осмотрел на-ходу комнату, отстал и подошел к наклонно поставленной доске чертежного стола… Над столом золотою с синим бабочкой трепещет огонь газового рожка. Мордан встал под огоньком, достал из кармана затрепанную тетрадку и, перелистывая, шепчет, вспоминает то, что надо говорить, а сам глазом косит на доску чертежного стола. На ней во всю натянут белый лист, исчерченный кругами, полосами, цветными линиями и уголками, брошен растворенный циркуль; большой грушевого дерева красноватый треугольник, кисть, краски в ящичке; карандаши!

Есаул засмотрелся.

– Ты что это, Мордан, тут прохлаждаешься. Идем представлять.

Шпрынка ткнул есаула в бок. Мордан словно пробудился.

В столовой светло и жарко. Пахнет вином, жарким и пивом. Вокруг стола – гости.

Разбойники уже построили из стульев лодку. На корме сидит сам хозяин, Стенька Разин – Шпрынка, нахмурив брови. С ним рядом княжна; разбойники попарно в веслах; есаул стоит рядом с атаманом и будто правит потесью, навесным рулем ладьи. Гребцы, держа в руках невидимые весла, взмахнули ими и запели песню. В дверях народ собрался – дворня. Нянька на руках с хозяйской девочкой, раздетой: спать укладывала.

2. Атамановы слова

Шпрынка приосанился, поправил саблю и шепнул Мордану:

– Как начинать-то?

– Валяй: Я не разбойник, я не душегубец…

Шпрынка напружил шею и заговорил басом, важно положив руку на эфес меча:

– Я не разбойник, я не душегубец, не на грабеж иду по Руси! То было время, но оно прошло, а ныне уж другое наступило. Решился я народу возвратить ту волю самую, которую бояре оставили лишь только для себя, а от свободного спокон веков народа отнять успели и простых людей скотом рабочим умудрились сделать. Но волю-мать искоренить нельзя. Гонимая, забитая повсюду, она врагам своим не покорилась, она в душах поруганных таилась и все ждала! И дождалась денька кровавого расчета за былое. Позвал нас стон народный…

– Как дальше-то, Мордан? – ну-ка, что ли, скорей!

Мордан по тетрадке громко зашептал суфлером:

– Что с ветром ежедневно доносился.

– Что с ветром ежедневно доносился до наших тихих вольных берегов. Позвал народ, кровавыми слезами питавший землю, где он изнывал от тяжких мук и бесконечных казней. Да, звали все, кому житья не стало и в ком терпеть, терпенья не достало! А ведь таких немало на Руси. Не бог холопей сделал, а бояре; а перед богом люди все равны: все одинаково родятся, все умрут, все есть хотят, и все, пока живут, должны быть одинаково свободны. Боярам любо, ведь на них суда не полагается, они других лишь судят, им хорошо, а о простом народе не думают и вспомнить не хотят. Ну, не хотят добром, напомним кровью, припомним все и разом порешим! Когда бояр я изведу повсюду, когда они исчезнут без следа, тогда замрет их низкое коварство, и от Москвы до всех окраин царства свободной станет русская земля!

Атаман грозно махнул рукой и сел на опрокинутый стул, обняв персидскую княжну. Хозяйка перекинулась с хозяином беспокойными взглядами. С краю стола – учитель рисования в фабричной школе, мастер Севцов. Он был навеселе, кивал в такт речи атамана головой, прослезился, утер слезу концом повязанного пышным бантом галстуха, и, когда атаман закончил грозные слова, Севцов захлопал в ладоши и крикнул:

– Браво! Да здравствует свобода!..

Рядом с Севцовым сидел рассчетный конторщик Гаранин. Он поглядел на художника через плечо и легонько отодвинулся. Он тоже очень чутко слушал то, что прочитал разбойный атаман, и по временам надменно улыбался бритыми губами, опустив глаза. Гости переглядывались. Дамы стали вдруг строги лицами и сидели прямо, как куклы на стульях. На всех лицах испуг и смущение. Действие, между тем, шло своим чередом. Атаман вдруг развеселился и закричал:

– Пришла пора. Теперь все сами баре! Довольно слёз и крови с вас собрали, довольно тешились, потешьтесь-ка и вы. Жги! Режь! Топи! Секи да вешай! Не оставлять в живых ни одного. Я с корнем вырву племя дармоедов. О, только б мне добраться до Москвы! Я наводню ее боярской кровью, рекой залью и на весельной лодке подъеду с песней к Красному крыльцу, тогда оно и в самом деле будет красным. Земля вздрогнет и море всколыхнется, и далее свод небесный пошатнется от моего веселья на Москве! Эй, начинай-ка, Фролка, плясовую. Валяй, собака, глотки не жалей…

Мордан сунул подзорную трубку в руку первому гребцу, соскочил с лодки прямо в воду – на блестящий навощенный паркет столовой – и пригласил за собой Танюшку… Гребцы грянули песню:

– «По улице мостовой шла девица за водой»…

Персидская княжна встала против есаула, оправила халатик и махнула платком… Мордан развел руки, ударив по валенку ладонью…

– Эх, валенок, дай огня! – и пошел к Танюшке, вывертывая носки.

Гости рассмеялись. Даже барыни привстали с мест. А в дверях вперед выпятились ребята…

Сплясали. Но опять насупился атаман, сидя в лодке рядом с персидской княжной, и говорит:

– Эх, ты, Волга, матушка-река, приютила ты, не выдала меня, словно мать родная приголубила, наделила вдоволь славной почестью, златом-серебром, богатыми товарами; я ж тебя ничем еще не даривал…

Тут Танюшка встала и приготовилась, оправляя персидский халатик. А грозный атаман сказал:

– Не побрезгай же, родимая, подарочком; на тебе, кормилица, возьми!

Он схватил Танюшку в охапку и толкнул в воду… Танюшка взвизгнула и, упав на паркет, начала грести руками и ногами, изобразив борьбу с бушующей непогодой. Разбойники кричат «ура». Персидская княжна изнемогла, дрыгнула еще раз ногами, повернулась навзничь, закрыла глаза и, сложив на груди руки, сказала:

– Это я утонула!

– Браво, браво! – кричал Севцов под смех гостей и хозяев.

Представление окончилось. Хозяйка одарила разбойников сластями. Мастер Шорин порылся в кошельке и достал оттуда два двугривенных. Хозяйка потихоньку от гостей дернула мужа за рукав и шепнула:

– Довольно двадцати копеек.

– Ну, матушка, это уж не твое дело, – вслух пробурчал Шорин и сунул в руку атамана деньги…

Толкаясь, гурьбой, разбойники пошли в прихожую…

– Сколько дали? – спрашивал торопливо Батан атамана…

– Двугривенный…

– Как двугривенный? Я видел, он два двугривенных вынял…

– Вынял, да жена не велела. Он двугривенный-то в пальцах придержал, да в жилетный карман спрятал…

– Врешь…

– Нет, нет, я тоже видала: спрятал двугривенный, – подтвердила слова Шпрынки Таня.

– Ну, уж ты: видала. Молчала бы. «Это я утонула». Утопленники говорят? Раз ты утонула – молчи…

– Да ведь я думала, они не поймут, что я утонутая. Воды-то ни капельки…

– А ты думай, что в воде лежишь, да помалкивай. А то еще пальцами на ногах шевелила, – ворчал сердито один из разбойников; тут бы всем рыдать, а из-за тебя смех вышел.

– Чего ты, Приклей, придираешься: если у меня валенки худые…

Шайка высыпала на крыльцо.

– Куда теперь пойдем, Шпрынка?

– К Елисовым ребятам, потом в казарму к нашим – в мальчью артель.

– Айда!

Горничная заперла за разбойниками дверь на крюк.

3. Спор

В столовой мастера Шорина, после ухода шайки, поднялся шумный разговор, начались словесные схватки на всех четырех углах стола. У Севцова распустился галстух, и седая прядь волос спадала на глаза, сколько он ее ни встряхивал движеньем головы назад. Ударяя ладонью о стол, художник говорил одушевленно:

– Да, да! Ни кандалами, ни казачьею нагайкой, ни цензурой вам не задушить стремления народа к правде, добру и красоте…

– Павлуша, ты пьян, – заметил механик Горячев, – и это некрасиво…

– Ты, двуногая машина, молчи! Гаранин!

– Я-с, – отозвался, блеснув глазами, сосед художника.

– Ты верный раб морозовский?

– Ну-с!

– Нет, ты скажи: раб ты или нет? Как звал твово отца хозяин?

– Папаша Тимофей Саввича моего тятеньку – вы сами, куманек, знаете – звали Гараней. Тятенька это за ласку почитал.

– Ага! А тебя как Саввы Морозова сын кличет?

– Гаранин-с. Или Владимир Гаврилыч… Чаще Гаранин. Так и в паспорте значится.

– Сына твоего как зовешь?

– Сами, куманек, крестили – знаете – зовут первенца моего Гараней.

– Так и он, значит, будет служить Морозову?

– Почту за честь. Фирма солидная, существует с 1833 года.

– Ну, вот что я тебе скажу: ты и в могилу рабом морозовский ляжешь, а сын твой увидит, да, увидит он народ освобожденный и падение тирана.

Хозяйка бросила на стол чайное полотенце:

– Ах, какие вы рискованные слова говорите, Павел Петрович!

Гаранин наклонил голову в сторону хозяйки.

– Совершенно справедливо изволили заметить, Олимпиада Михайловна: слова рисковые. Но вы на то и обратите внимание: одно дело, когда рисковые слова говорит нам Павел Петрович: он и в академии художеств из-за этих неприятных слов курса не кончил…

– Не кончил, правильно. Но у меня душа к прекрасному горит. А ты – раб.

– Хорошо-с, допустим. Но вот в чем дело: откуда взяли мальчики эти рисковые слова? И не Павел Петрович, а фабричные мальчики перед нами их произносят.

– Да, я тоже слышу, будто слова не те, – подтвердила задумчиво хозяйка – в прошлом году не те слова были.

– Не те слова, сударыня, вы это справедливо изволили заметить. Это вредные слова. Слова эти, прямо скажу, крамольные и против власти. Ясно: из этих разбойников выйдут социалисты.

– Все это от недостатка образования, – с другого конца стола сказал директор фабрики Дианов. – Олимпиада Михайловна, скажите, был ли кто-нибудь из этих парней у вас в школе?

– Как будто – нет.

– Вот видите. Если они учились в школе, то год иль меньше, научились кой-как читать по печатному – и к станкам. Если бы у нас более заботились о народном образовании, то наше рабочее сословие без социализма нашло бы способы улучшить свое положение. Главная причина: низкий уровень умственного развития.

Гаранин почтительно изогнулся всем корпусом в сторону директора, а смотрел на хозяйку, что придало ему вид двусмысленный. Он как будто говорил:

– Слушайте, слушайте, какую либеральную чепуху он несет.

Директор продолжал сердито:

– При большей степени образования, рабочее сословие могло бы рассчитывать и на лучшую материальную обстановку и на скорейший переход от положения простого рабочего к положению мастера и, наконец, – к положению хозяина.

Гаранин смял на лице своем улыбку и восхищенно восклицал:

– Справедливо! Удивительная идея! Прямо из «Вестника Европы»! Просвещенное мнение!

– Ну, да, я читаю «Вестник Европы» – что ж из этого?

– А я что говорю? Достигнув уровня умственного развития, каждый рабочий мог бы быть хозяином, в роде Тимофея Саввича, в таком вот заведении, вроде Никольской мануфактуры, существует с 1797 года. Двадцать тысяч рабочих с умственным уровнем и у каждого по фабрике, где еще по двадцати тысяч рабочих и то ж с умственным уровнем… А у тех-с…

Художник весело хохотнул. Директор покраснел и отвернулся от Гаранина.

4. Талант

– Прости меня, Михаил Иваныч, ты говоришь вздор, – обратился Севцов к Дианову. – Гаранин прав, всех рабочих не сделаешь миллионерами, но мастерами – это да. Вы заметили тут средь разбойников такого мордастого?

– Который атаману подсказывал?

– Да. С гордостью могу сказать: мой ученик. Учиться в школе ему поздно, да и нет времени. Он ходит иногда ко мне. Я мог бы показать его рисунки. Уди-ви-тель-но! И где делает – в мальчьей артели, на нарах: вечно драка, гомон, ругань… Зачем мы учим всех? Надо поднимать таланты.

– Справедливо, справедливо! – закивал головой Гаранин: – вот эти речи и слушать приятно. Атаман тоже, я посмотрел, – бойкий мальчик. Однако ведь это всегда было. Не за стыд скажу, вот Михаил Иваныч Дианов сидит: пришел он на фабрику Саввы мальчиком, а ныне всеми уважаемый директор и хозяйский компаньон. Так же и моего тятеньку папаша Тимофей Саввич заметил и отличал.

– А и бивал? – спросил художник – признавайся.

– Да, бывало. Не за вину, а за откровения, большею частью. Сделает ему неприятное откровение о фабрике – он и ударит. А потом сам спасибо говорит.

– А тебя Саввы сын не бьет за откровения?

– Тимофей Саввич меня ни разу пальцем не тронул. Вот вы говорите: талант, и таланты всякие бывают. Вы дивитесь, откуда на устах у мальчиков разбойные слова. Из нашей фабричной библиотеки. Для чего существует: вот, именно, для поднятия умственного уровня. Между прочими просвещенными журналами и «Вестник Европы» получается. Прошлой осенью спросил я один том, а библиотекарь мне: «Неужели и вы, Владимир Гаврилыч?» До прошлой осени том лежал на полке неприкосновенным и, естественно, покрылся духом плесени. А теперь и на полку не возвращается. В чем дело? Да в том, что там эти самые разбойные слова и пропечатаны. До того дошло, что мальчики рисковые слова оттуда перед нами в шайке разбойников играют. Почему же, Олимпиада Михайловна, так произошло, что книжка десять лет на полке лежала и никто не подозревал, какие в ней слова, вдруг с полки прыгнула и по рукам пошла?!

Планов, хотя вопрос не к нему обращался, спросил:

– Ты, наверно, знаешь почему?

– Потому что на фабрике такой талант появился, вернее, личность.

– Какая личность?

– Вредная.

– Вздор!

– Нет, не вздор. Отчего фабричные на язык дерзки стали? Отчего в кабаках полно? Отчего в браковочной шум? Почему расчетные книжки в лицо конторщикам швыряют? Кто расценок оспаривает? Когда это бывало, чтобы ткач, если его оштрафовали, требовал кусок: покажите ему, где «близна», есть ли «Б», почему записали «К», разве кромка нехороша? Где «забоина», где «недосека»? Почему «П», если «подплетен» нет?

– Вам это лучше знать, Владимир Гаврилыч, почему, – сказал механик Горячев.

– Понимаю, сударь, ваши намеки. Тимофей Саввич только штрафной книгой и интересуется, когда бывает на фабрике. «Мало, – говорит, – штрафуете, прогорю». Это верно. Однако и покрепче гайку завинчивали при их покойном папаше, а народ молчал. Почему?

Никто не ответил. Хозяйку вызвала, что-то пошептав ей на ухо, нянька. Когда хозяйка вернулась, Гаранин поднялся:

– Извините, у меня супруга нездорова.

– Как жаль, что вы уходите. Знаете, зачем меня звала няня? На Оленьку шайка эта очень повлияла. Плачет: «Зачем она утонула». Я говорю: «Она не утонула, а только так». – «Нет, я сама видела: она утонула, и пузыри пошли».

– Впечатлительность ангельского возраста. До свидания. Алексей Иваныч, я хочу сказать вам несколько слов приватно.

– Говорите, – тут все свои, – ответил Шорин.

– Нет, зачем же, это служебные дела. И так мы компанию расстроили серьезным разговором.

– Пойдемте в кабинет.

Они остановились в кабинете около рабочего стола. Гаранин заговорил тихо:

– Идучи к вам, я встретил одного человечка. В вашем корпусе седьмого ткачи бунт хотят сделать.

– Какой бунт? Они еще до Рождества стачку затевали, да раздумали.

– А теперь, видно, вновь надумывают. Сходки тайные идут по трактирам и в казармах.

– Почему же вы мне говорите? Это дело дирекции.

– Да-с? Я по человечеству вас предупреждаю. Очень сердятся на вас ткачи за ваши строгости. Что это, чертежик делаете? – Гаранин наклонился над рабочим столом мастера, – любопытно, в разных цветах, что это такое будет?

Шорин ответил неохотно:

– Это проект новой каретки к ткацкому станку.

– Любопытно! Что же будет делать эта машинка?

– Это автомат для смены челноков при обрыве утка, без останова.

Гаранин улыбнулся.

– Значит некоторых мальчиков «с костей долой». Так-так-так. Конечно, конечно. На фабрике только порча молодого поколенья происходит. В школу их для поднятия умственного уровня.

– Меня это мало занимает. Я знаю, что с этой кареткой миткаль пойдет чище, и станок при той же ширине с двухсот доведу до трехсот ударов.

– А хозяину и прибыль. Так-так-так. До свиданья. Полезное изобретение.

Проводив Гаранина, Шорин вернулся к гостям. Жена увидела, что он расстроен.

– Наверное что-нибудь нехорошее сказал?

– Зачем вы, Алексей Иванович, вводите в наше общество этого фискала, – сказал механик Горячев – ведь, все, что мы говорили, будет известно Тимофею Саввичу?

Шорин угрюмо усмехнулся:

– Это лучше: пусть слушает сам, чем через десятые руки. Еще присочинит… Он после своего отца наследовал и должность расчетного конторщика и более важную обязанность докладывать о настроении умов… на фабрике…

– Что же он вам сказал?

– Он говорит, что стачка будет. Седьмого. И начнется с моего корпуса.

– Ну, если Гаранин говорит, – верно: тоже талант в своем роде. А на кого он еще тут намекал?

– Да появился у нас ткач один новый: книголюб и большой забавник.

Видя, что хозяин огорчен, гости поднялись уходить.

5. Обман

Шайка разбойников работала последний день. Обошли чуть не все казармы и у Викулы, и у Саввы, заглянули даже в трактир на Песках, но там не до «шайки разбойников»: все столы заняты ткачами и у стойки, и меж столов, и на лестницах народ, и на улице народ – шумят, говорят, песни поют. На улицах шайке то и дело встречались ряженые – подбежит и хрюкнет страшная свиная рожа или гавкнет чорт с рогами, или медведь заревет…

У атамана шайки – Шпрынки в кармане гремят медяки и серебро – давали, где гривенник, где пяточок, а то и семишник на всю шайку. Посчитали: рубль семь гривен…

– Что же, будем по рукам делить или в трактир пойдем чай пить, машину слушать? – спросил атаман под конец.

– Баранков надо купить, – посоветовал Приклей.

– Мало тебе пряников надавали.

– А как же в музей-то ты обещал – уж обещал, так пойдем, – упрашивала Танюша – уж мне хоть бы одним глазком взглянуть на Елену Прекрасную…

– Ну, что ж, ребята, в музей, так в музей!.. Вали.

Шайка разбойников двинулась к вокзалу. На площади у вокзала построен крытый парусиной балаган и расклеены кругом афиши:

– «Новость! Новость! Новость! Орехово-Зуево. С дозволения начальства в первый раз в здешнем городе. Только с 1-го января по 6-е января 1885 года Всемирный музей заграничных восковых фигур. Дышат, двигаются, шевелятся, смотрят – только не говорят. Чудо техники. Адская машина, которой был взорван в Америке пароход. Боа-констриктор из бразильских лесов – живая змея – длиною десять сажен, проглатывает живую козу. И множество других новинок и изобретений. Вход в музей 30 коп. – дети платят половину. Спешите убедиться. С почтением к посетителям музея. – Дирекция: мадам Жаннет».

У входа в музей, украшенного стеклярусною бахромой и кумачом, сидит за кассой мадам Жаннет в шляпке с красным пером. Шпрынка поднялся к ней по ступеням и спросил:

– А гуртом, сколько возьмете?

Мадам Жаннет подняла брови и переспросила:

– Что есть гуртом? Не понимайт.

– Вот гляди – всех, – Шпрынка указал рукой на свою шайку, – можно за полтинник?

– Нет. Каждый платиль пятиалтын.

– Ну, тогда прощайте…

И Шпрынка повернулся итти. Остановился:

– Ну, двугривенный накину… Хочешь?

Шпрынка уплатил за вход, и шайка посыпала в музей, чрез его нарядною завесу. Ревет орган. Неживой клоун вертит головой направо и налево и бьет в турецкий барабан. В стеклянном ящике лежит в вышитом золотом по белому платье Елена Прекрасная, склонившись на подушку; глаза ее закрыты, а грудь высоко вздымается дыханием, лицо румяно. На высоком кресле сидит великий инквизитор Торквемада в белой рясе с красным крестом на груди, он грозно взглядывает, качает головой и закрывает глаза. Танюшка пятится: «Я его боюсь». – «Ну, закрой глаза – мы тебя мимо проведем». Танюшка крепко зажмурила глаза, и ее провели, как слепую, мимо Торквемады. Обошли весь музей. Вот и адская машина, с колесиками, пружинками, тикает маятником. «Вдруг, да ахнет?» Наконец, стеклянный ящик – со змеей… Служитель музея сонный и серый, вынимает вялую змею из ящика и вешает себе на шею; змея ползет и вьется вокруг шеи, от змеи пахнет, как от белья на чердаке: Шпрынка ткнул змею пальцем в живот – холодная.

– Руками не трогать!

– А десяти сажен в ней, пожалуй, не будет?

– Ровно десять! Сколько раз мерили, – уверяет служитель, укладывая скучную змею в ящик…

– Постой-ка! – останавливает служителя змеи Шпрынка, – а покажи, как она козу ест…

– Приводи козу – тогда покажу…

– Это обман. Как же в афишке сказано: козу ест? Обман! Деньги назад!..

– Деньги назад! – вопит шайка, окружая мадам Жаннет…

– Позовить городовой – это безобразий! – говорит мадам Жаннет служителю змеи, тряся пером на шляпе.

Служитель, пробудясь от скуки, с большой охотой пускается за полицейским. Шайка разбойников бежит.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1. Животики

Вечером в крещенский сочельник, когда машина стала, убрали и вычистили станки, Шпрынка побежал не домой, а по Никольской улице в казарму номер первый, к Мордану: надо было решить купаться завтра в «Ердани» или нет. Сам Шпрынка держался на этот предмет мнения, что придется купаться. Дело в том, что от матери за шайку разбойников проходу нет – рядиться в святки, по ейному, беса тешить.

– Да, ведь, рож не надевали?

– Всё равно, в кустюмах были?

– Да. А у Танюшки на голове космы были черные сделаны, так ей тоже купаться?

– Выдумал – она, поди, девчонка.

– А им не грех?

– Стало-быть, не грех – на то они и девчонки, чтобы рядиться.

– Чудно! И до звезды есть не давала нынче. Мороз ядреный, уж если купаться – всем за одно. Всей шайкой в Ердань бултых!

Около Викулы Морозова прядильной Шпрынку кто-то окликнул:

– Эй, Ванюшка! – стой. А я тебя ищу. Куда бежишь?

– По своим делам, дядя Щербаков.

– Погоди. У меня до тебя тоже дело.

– Ну?

– Про седьмое, – тихо сказал Щербаков, – знаешь?

– Как же, я на полатях в камере лежал, когда вы с папанькой говорили. Все слыхал. Только он не согласен бунт делать, ему мамка не велит.

– Не бунт, а стачку.

– Всё едино.

– Нет. Ты слушай: бунт – когда бьют. Стачка – не давать хозяину потачки. Бунтовать дело мужицкое, а мы – народ рабочий: скажем «баста» – хозяину что ни час убытку рублей полтораста. Дело простое: бей Морозова простоем. Недельку фабрика простоит – старый черт закряхтит. Потолок бы нас в ступе – ан, придется итти на уступки. Не штрафуй зря – а по делу смотря. Согласны задать хозяину потасовку – делай забастовку. Понял разницу?

– Да что к, мы-то согласны. Вся мальчья артель.

– Мало согласны. Эдак и пильщик соглашался кашу есть. А ты сначала распили бревен шесть. Мне адъютанты нужны…

– Кто же это будет адъютант?

– Ты Жакардову машину знаешь?

– Ну, да.

– Вот там есть такие пружинки – попрыгунчики в игольной доске, чтобы узор выходил – они все время прыгают.

– Это животики – знаю.

– Ну вот мне тоже такие животик и нужны, чтобы прыгали, куда надо. Товар мы ткать сбираемся солидный – рапорт большой. У нас всё, как на кардной ленте, пробито, что куда – одна беда толкового народу мало. Ты мне подбери из мальчьей артели пяток-десяток духовых – в адъютанты.

– Животики?

– Да.

– Ладно.

– Завтра приводи после обедни.

– Приведу. Народ у меня ровный. До свиданья.

Шпрынка побежал к Мордану рысцой. В коридор вызвал:

– Дело есть. Важнец.

– Какое?

– Шел я к тебе насчет Ердани – чтобы всей шайкой купаться… Мать пилит, что чорта тешили.

– Что ж – выкупаемся. Хотя мороз-то ой-ой – да и ночь ясная будет.

– Не придется купаться. Догнал меня студент. Советовался со мной. Ему животики, говорит, нужны.

– Чего это?

Шпрынка заговорил шопотом:

– Бунт-то. Седьмого окончательно. Мать моя! Ну так – туда сюда – ему народ нужен. С пяток духовых. Я к тебе затем и шел.

– Ну что ж.

– Я, да ты. Ну еще: Батан, Приклей, Вальян…

– Да и будет.

– Я Приклею скажу, а ты к Батану с Вальяном сбегай в мальчью казарму. Чтобы завтра после обеден к пирогам. У Щербакова-то завтра престол в деревне. У Петра Анисимыча.

– Понес! – согласился Мордан одним словом.

Шпрынка вернулся домой и забрался на полати спозаранку. Раньше обычного улеглись. Щербаковы на свою кровать под пологом на левой стороне комнаты. Поштенновы – отец и мать Шпрынки – тоже забрались в кровать под пологом направо. Танюшка улеглась на сундуке под образами. И у Поштенновых и у Щербаковых перед образами лампадки теплются. Хоть газ привернули, а светло. Щербаков кряхтит, вздыхает и ворочается. И слышно, баба ему что-то нашептывает. Шепчутся, как тараканы. И Шпрынке не спится. Слышит он, как жена Щербакова его допрашивает:

А бог? А бог-то? Бог-то не терпел? Спаситель наш не терпел?.. Что ж ты за всех ответишь. Опять в Сибирь пойдешь. В остроге клопов кормить. Потерпи, Петр Анисимыч. Будет тебе мыкаться. Потерпи, Христа ради.

И видит Шпрынка, что из-под полога с цветами высунулись босые ноги Щербакова – а там и сам он вывернулся и вслух сердито говорит:

– Что ты мне бог, да бог – все богом тычешь в бок. Будешь плох, не даст и бог. Шпрынка, что ворочаешься, спишь?

– Нет, дяденька Щербаков, не сплю.

– Чего?

– Думаю.

– Ну я к тебе полезу, давай вместе думать, а то мне супруга спать не дает. Марья, дай подушку.

– Не дам.

– Хм! Обойдемся и так.

2. Фискалы

Щербаков снял с гвоздя стеганый казинетовый свой полукафтан и, забравшись на полати, постелился рядом со Шпрынкой.

Из-за полога Поштенновых мать Шпрынки со злобою вслух сказала:

– Сам, арестант, спутался со студентами – теперь мальчиков завлекает в эти дела. Ванюшка, не слушай его, каторжника.

Из-под другого полога отозвалась тоже вслух Марья Щербакова:

– Кто это арестант-то? Кто каторжник?

– Да муж твой арестант…

– Это как же?

– Да так же.

– Да как же «так же»-то?

– Да так же и «так же». И сама ты, Марья, арестантка. Знаю, к чему вы с Васькой Адвакатом девушек склоняете. Не миновать тебе острога.

– Ах ты стерьва, стерьва, Дарья, – горестно и как бы жалея соседку вздохнула из-под своего полога Марья.

– Хо-хо-хо! – рассмеялся на полатях Щербаков, – вот он божественный разговор-то…

Из-под полога Поштенновых послышался зевок, и Поштеннов лениво сказал:

– Щербаков, слезай назад: я твою бабу буду бить, а ты мою лупи – идет?

– Идет. Слезаю… Держись, Дарья! Хо-хо-хо!

Бабы пришипились… В камере настала тишина. Щербаков шопотом спросил Шпрынку:

– Думаешь?

– Думаю, дяденька.

– Чего?

– Как же мы бунтовать будем. Ружьев-то у нас нет…

– До ружьев еще далеко, малый. Мирный бунт будет. Без драки.

– Без драки скушно. А на Новой Канаве в Питере мальчики бунтовали?

– Как же! С задних мальчиков и началось. Кэниг, хозяин тамошней мануфактуры, рассчитал разборщиц пыли – хотел пыль^{[1] разбирать мальчиков заставить. Ну, они взбунтовались. К ним средние приклеились. А к мальчикам прядильщики присучились – и пошло. Без мальчиков никак нельзя было. Там народ боевой. Они и фискалов ловили.}

– Какие фискалы?

– Фискалы – это, брат, – такие нахалы. «Я, – говорит, – за народ трудовой», а как услыхал про хозяев разговор – кричит: «Городовой! – бери его, он вор». Ходят по трактирам, где народ сидит всем миром, слушают, где вздохнут про горькую участь – ну и пожалуйте в часть. Ну, разобрал, кто есть фискал?

– Чего же с ним сделали мальчики?

– Наши скоро раскусили в чем дело – стали примечать. Мальцы придут в трактир и спрашивают: «Есть фискалы?» – «А вон глушит сивуху – а сам к нам тянет ухо». Мальчишки его: «Пожалуйте, барин, бриться». Он туда-сюда: «Я, – говорит, – друг свободного труда и за вас готов с полицией подраться». – «В таком разе пожалуйте кататься!» Выведут его на берег канавы. А берега у Новой Канавы^{[2] крутые, ребятишки раскатали на санках и ледянках, горки поливные. Ну, обваляют фискала в снегу, как пылкого судака, да и пустят под гору чудака. Народ стоит, хохочет, а он кудахтает, как кочет, раза два кувырнется, встанет, отряхнется, да и пошел докладывать в часть – какая с ним приключилась страсть.}

– А у нас, дяденька, есть фискалы?

– Должны быть. А если нет, учредят.

– Пымаем, накладем по первое число.

– Смотри: невиновного человека не повреди. В заворошке от страха чуть не каждый подозрителем смотрит…

– Чего нашептывашь, арестант, чего нашептывать? Ни днем, ни ночью от вас покоя нет, – опять заворчала снизу из-под полога мать Шпрынки, – не верь ему, Ванюшка, сочинитель он…

Поштеннов из-под полога, зевая, спросил…

– Анисимыч, ты что же не спущаешься оттуда мою бабу бить?..

– Хо-хо-хо! – засмеялся Щербаков: – как же я буду твою бабу бить, коли моя-то молчит…

– Должно, заснула…

– Я тебе засну. Я все слышу, – отозвалась баба Щербакова. – Господи, чтобы хоть до праздника бунт сделать – уж бы и побунтовали и праздник справили. Говорили бабы – надо до Рождества бунт делать, все равно контора ордер срезанный, почитай, всем давала: разгуляться не на что было.

– Оно и лучше: кто выпил – опохмелиться нечем. С похмелья народ злее, а кто не погулял, от завидков зол. Ну и дела будут! – мечтательно сказал Поштеннов, – до точки довели народ вычетами. Дела!

– Да, дела! – подтвердил строго Щербаков и замолчал.

3. Просонки

Притих и Шпрынка, слушая ночную тишину. Под окнами прошел с колотушкой, тихо ею побрякивая, сторож. На левой стене стучали маятником «ходики» Щербаковых. На правой – стучали маятником «чоканцы» Паштенновых. Шпрынка ясно видел картинку на лбу у часов Анисимыча – букет из роз и на своих: – замок с башнями на крутой горе, а под горой на травке пастух играет на свирели. Часы порой будто сговаривались итти враз и тогда стучали в такт, потом наступал разнобой – будто ходики пытались обогнать чоканцы, поссорясь с ними, но потом бросали затею и опять шли с товарищем в ногу. Шпрынка пошептал под тиканье часов: