Текст книги "Мальчий бунт"

Автор книги: Сергей Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Никто не отозвался… Мордан и Шпрынка обошли кругом машину – они видели несколько вентилей на паровых трубах – но не знали и не решались, который надо повернуть направо, чтобы застопорить.

– Куда все подевались? Айда, посмотрим: в котельной, может быть, кто есть!

Они прошли по коридору и открыли дверь в котельную. В котельной кочегаров нет. В топках еще гудело, догорая. Перед одной из топок, опершись на палку бородой, стоял маленький старичок в рваном коричневом азяме. На кушаке у него висела колотушка. Старик смотрел в огонь и был похож на пастуха в степи перед костром.

– Сторож! – прошептал Шпрынка. – Дедушка! Дедушка! Дедка, эй! Никак глухой.

Он дернул дедку за рукав. Тот пробудился от дремоты и спросил:

– Вам что здесь нужно?

– Машинист где?

– Все ушли: и машинист и кочегары и масленщики. А вы что?

– Мы мальчики с нового двора, машину пришли остановить…

– На кой? Пускай ее вертится… – остановится сама.

Звякнула щеколда, и в котельную вбежал механик Горячев.

– Где кочегары? – закричал он.

– Разошлись, – ответил Шпрынка.

– А, разбойный атаман! – вспомнил, узнав его, про святки Горячев – вы здесь зачем?

– Пришли машину остановить…

– В машинной есть ли кто?

– Нет никого.

– Ну, идем, молодцы, остановим машину. – Ее и надо остановить. Погодите. На пар взгляну. Пар падает. В топках жару мало. Вода на мере – смотрите играет в стекле.

Горячев указал на водомерные стекла, где то подымалась, то опускалась, дыша в котле, вода.

– Идем в машинную.

Покинутая людьми, машина все еще вращалась. Шпрынке вспомнился его недавний сон, и он сказал:

– Как часы идет!

– Да машинка ладная. Английская Компаунд.

Горячев без опаски трогал, обходя машину, то там, то здесь рукой. Любовно похлопал по полированной оболочке правых цилиндров и сказал: – Ну, вот видите – этот вентиль впускной, этот вентиль для пропуска свежего пара в цилиндр низкого давления, – иначе она не стронет с места при пуске. Вы должны уметь не только останавливать машину, но уметь и пускать ее. Вот я закрываю: стоп машина!

Шары регулятора взмахнули и упали. Машина, тихо замедляя ход, остановилась…

В наставшей строгой тишине Шпрынка услыхал, что где-то важно тикают часы, и увидал, что около стены в красной колонне, за стеклом качается маятник. Часы щелкнули и медленно пробили шесть. С улицы сквозь двойные рамы слышен шум толпы. Горячев завернул газ, и в окна стало видно, что на дворе рассветает.

– А как слесарная? – спросил Мордан.

– Слесарям я велел уйти. Ну, а конторку мою вдребезги расшибли. Книги, чертежи в печке сожгли…

– А машину ту, новую? Не поломали?

– Не тронули.

И Горячев усмехнулся, услышав в голосе Мордана тревогу и прибавил:

– Чертежи мне дороже машин: не со всех есть копии.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1. «Коты»

На двор квартиры, где стоял Гаранин, еще до «колотушки», подали с фабричного конного двора заводского рысака, заложенного в беговые санки. Конюх поставил лошадь во двор, накрыл ковром, сказал кухарке, а сам ушел. Гаранин поднялся. Он надел валенки, романовский полушубок, перетянул живот гарусным кушаком; на голову надел треух и, бритый, в этом наряде, был похож на купеческого наездника. Простясь с женой – она напрасно его уговаривала «в это дело не вязаться», – Гаранин надел рукавички и выехал на беговых санках с темного двора. Курилась ярая поземка. Рысак, кидая из-под копыт комья снегу, мчался машистой рысью; под железным полозом саней визжала колея, накатанная мужицкими дровнями. Мимо фабричных, еще темных корпусов Гаранин выехал на Клязьму и через лес к нахохлившимся под снежными шапками домам села Зуева. Была еще ночь, но уже светились окна трактиров и питейных домов, потому что везде у ткачей, а у зуевских особенно, обычай: мимоходом на фабрику перед работой забежать в «заведение» и согреться вином. Сегодня, после праздника, будут еще и опохмеляться…

Гаранин у питейного дома придержал рысака. По темной улице со всех сторон к питейному дому трусцой бежали зуевские, засунув руки в рукава. Двери питейного дома то и дело хлопали. Гаранин остановил лошадь и привязал её у коновязи. Торговки в ряд сидят перед корзинами на тропке перед питейным домом. Они здравствуются с Гараниным криком вперебой:

– Вот рубцы горячие. Горячие рубцы.

– Ситные пироги с горохом.

– Кому сердца за пятачок отрежу?

– Печенка, печенка!

– Жареные пирожки с капустой.

– Огурчики соленые. Огуречный рассол.

– Стюдень бычий…

– Капустка, капустка – зеленые листы!

Гаранин обратился к торговке «сердцем»:

– Ну, отрежь «сердце» за пятачок…

Около Гаранина остановился зуевский и, дрожа от холода, сказал хриплым голосом торговке:

– Ну-ка, тетка, дай рассольцу на копейку.

– Аль, опохмелиться, Ваня, нечем. На-ка, родимый, кушай во здравие.

Торговка наплескала ложкой в деревянную чашку из ведра огуречного рассола… Зуевский принял чашку, повернулся к Гаранину:

– За ваше здоровье, ваше степенство! – и выпил.

Он вошел вслед за Гараниным в питейный дом:

– Может, поднесет его степенство? Эх, горе, – рабочему народу и выпивать-то стоя…

Питейные дома в России явились во время откупов, на смену «цареву кабаку», по закону, в этих заведениях не полагалось никакой мебели, кроме кабацкой стойки, за которой на полках штофы, полштофы, шкалики, никаких украшений, кроме образов с лампадой, никаких закусок, никакого отопления и никаких разговоров: пей и уходи; других приманок, кроме горестной отравы, тут не полагалось. Две двери питейного дома открывались, по закону, без всяких коридоров, прямо на улицу. Торговали в питейных домах самым дешевым и плохим вином: сивухой, с большим процентом ядовитых эфирных масл.

В питейном доме робко жались к стенке несколько оборванцев: это было со стороны целовальника уже милостью: «зря» стоять в питейном доме не полагается.

Целовальник в полушубке нараспашку, рыжий и румяный, в розовой рубашке на выпуск из-под жилета, как увидал Гаранина, низко ему поклонился из-за стойки и закричал на оборванцев:

– Эй, вы, коты, пошли вон!..

– Погоди, Михайло Иваныч – може его степенство и им поднесет, – говорил вошедший с Гараниным оборванец: – мне уже обещан шкалик…

– Когда это? – изумился Гаранин, но тут же велел кабатчику – налей два стакана.

– Ване-Оборване нынче фарт, – завистливо сказал один из «котов».

Наливая, целовальник говорил, кивнув на стоящего под окном рысака:

– К бегам лошадку изволите готовить? Самое лучшее дело жеребца в пробежку до свету подымать, пока он еще не размечтался…

Гаранин медлил принимать стакан, а Ваня-Оборваня взялся за свой стакан рукой и так держал его, «вежливо» выжидал, пока Гаранин отвечает целовальнику:

– Какая там пробежка! У нас на фабрике такие дела творятся… Бунт сегодня будет. Ткачи, как звери. Всё разнесут. А у нас в харчевой одних продуктов тысяч на тридцать. В рабочей лавке паевой – не менее того… Под конторой суровья – в кусках неубранного – тысяч на триста… И никакой охраны. Пробовал директор подговорить татар ткачей бить. На Благовещенье идут татары против наших на реке: стеной!

– Довольно знаю. Сам любитель был от младости кулачного бою.

– Вот. Не пошли татары. Беда, что будет. Всё разнесут!

– Начался уж бунт-то? – спросил Ваня-Оборваня.

– Как на работу вставать – уговорено…

– Должно, уж начался. По трубе, видать: шуруют в паровой.

«Коты» прислушались к разговору и один по одному стали покидать питейный дом.

2. Ваня-Оборваня

Когда Гаранин вышел из питейного, Ваня забежал вперед, чтоб дверь открыть, отвязывал лошадь, подавал наезднику вожжи, а Гаранин смотрел на дорогу за реку, где брошенными глыбами камня лежали фабричные корпуса; по дороге туда, подгоняемые ярою поземкой, вереницей, рысцой бежали, поеживаясь и корчась от мороза, зуевские «коты».

Гаранин пьяно захохотал и спросил Ваню-Оборваню:

– Где тут еще сбирается народ?

– Какой народ?

– Да вот какой!..

– Да вон в трактире на Песках народу много. Туда наши, от Саввушки, ходят. Ну, едем в Дубровку, коль хочешь – там по кабакам народу безработного еще боле. Садись, ваше степенство.

Ваня-Оборваня поддержал за локоть Гаранина, подсаживая в санки, а потом и сам, завладев кнутиком, присел рядом с ездоком как-то бочком, почти на воздухе, держатся каким-то чудом, впрочем, и рукой, за грядку санок.

Рысак замахал саженями по льду вдоль Клязьмы.

В Дубровке – ближе к утру: около питейного толклась и топотала от мороза целая толпа «котов», двери кабака всё время хлопали, дыша морозным паром.

И тут, как в Зуеве, у стойки Гаранин долго медлил пить вино и говорил:

– Признаться: трусу праздную. У нас на фабрике бунт начался. Ткачи, как звери. А никакой охраны.

– А пристав?

– Что пристав! В преферанс играть он мастер, да кулебякою коньяк закусывать: брюшко наел на морозовских хлебах… Разобьют фабрику. А у нас на конторском дворе в харчевой товару всякого, продуктов тысяч на тридцать, да в паевой рабочей лавке…

– А вина нет? – спросил Ваня-Оборваня, выжидательно держась рукою за стакан.

– Нет.

– Ну, что же мало ли у нас «малин»: в любой товар возьмут в расчет – и гуляй! Эх! «вскую тоскуеши, душе моя»!

Средь «котов» послышались голоса:

– Ребята, вали к Савве – там, слышь, бунт!..

Долго взмыленный рысак носился по снежным дорогам от фабричного села к другому, от трактира к кабаку, от кабака к ренсковому погребку, от погребка – к питейному… Теперь уж правил Ваня-Оборваня, а Гаранин сполз к ногам его кулем и бормотал:

– Ваня! Вези меня домой…

Ваня похлестывал измученного рысака кнутом и говорил:

– Как я тебя, ваше степенство, в таком виде домой представлю, уж рассветает. Срам! Надо тебя в порядок привести… Вот тут у меня в проулочке дружок живет – заедем, он нас чаем напоит.

Ваня-Оборваня заехал на окраине села в какой-то крытый двор…

Через час с этого двора обратно выехали санки. В передке саней лежал кулем Гаранин – но уж не в романовском тулупе, а в рваном и заплатанном много раз кучерском кафтане, на голову его была нахлобучена потертая шапчонка из вязёнки, на ногах, вместо валенок, – разбитые опорки…

Правил лошадью, поставя ноги на спину Гаранина, Ваня-Оборваня; он неистово стегал рысака кнутом и дергал вожжи, как извозчик, правя клячей. И рысака было нельзя узнать, – взмыленный, взъерошенный, он тяжело поводил боками – и ребра обозначились; вместо шлеи с седелкой и хомутом, рысак был кое-как запряжен в оплечье из мочальных виц с такими же гужами – веревочные вожжи тоже, и, вместо щегольской и легкой – над головою рысака колышется мужицкая некрашенная дуга…

На улице Никольского шумел народ, звенели стекла, бегали туда-сюда мальчишки. Ваня-Оборваня привез Гаранина к его квартире и торопливо объяснял его супруге и кухарке, выбежавшим на крыльцо:

– Иду я Клязьмой. Гляжу: стоит середь дороги лошадь, сани. В санях – да боже ж мой – Владимир Гаврилыч – вот он. Что за причта? И конь весь в мыле. И Владимир Гаврилыч не в своем виде. А на встречу баба от Елиса присучальница – «У Саввы – говорит – бунт, это, должно быть, его ткачи по злобе так отделали. Вези его домой». Ну, я и погнал сюда. На чаек бы с вашей милости.

Ваня-Оборваня торопился, помогая поднять и внести в дом Гаранина.

– Примайте его скорее от меня. Квитанции не надоть. Мне хочется тоже посмотреть, чего у вас тут на фабрике делают ребята…

– Да ты сам-то чей?

– «Из старых костычей»… На чай-то будет?

– Ступай. А то в полицию отправим…

– Ну, нынче ей не до нас! Поднесли бы, а? – Стаканчик?

Дверь захлопнулась.

3. Возле речки, возле печки

Торфяники и татары попрятались по своим казармам. Толпа ткачей убывала на улицах – многие разошлись по квартирам, другие ушли в Зуево и грелись по трактирам и ренсковым погребам. Но народу в Никольском не убывало. С окрестных фабрик сходились «безместные», как тогда называли безработных, сбегались «коты» и из деревень, прослышав, что у «Саввы Морозова» бунт, и товар разбирают по рукам, целыми обозами в санях мужики…

Шпрынка собрал в мальчьей артели головку своей шайки и в недоуменьи говорил:

– Братцы, какая история выходит: драки-то, видать, не будет. Вот те и бунт. Анисимыч велел всем нашим говорить, чтобы по улицам и дворам следили: где стекло разобьют, или двери ломать начнут, или кого бить – так сейчас к нему на Пески в трактир, или к Ваське Адвокату. Чтобы разбою не было… Поняли?

– Скушно это без драки… Какой же бунт… – грустно сказал Приклей, – хоть бы кому нос расквасить… Давайте, братцы, драться сами…

– Как это?

– Как? Известно как: разойдемся на две стороны, да стенка на стенку.

Мальчики готовились уж итти стенкой на стенку, как вбежал в артель Мордан:

– Братцы, беда. Директорский кучер сказывает, что отвез барина на станцию. Дианов подал губернатору депешу, и полк солдат пригонят.

– Вот драка-то будет! Ребята, айда на улицу. Вали!

– Надо Анисимычу сказать – беги ты, Шпрынка.

– Пускай бежит Приклей. Тут драка, а я уйду…

– Не скоро еще! Успеешь… Когда еще солдат-то привезут!

– Я побегу, а ты, Мордан, иди смотри что будет.

Мальчики вышли на улицу. У ворот старого двора близ конторы послышалась игра гармошки, на встречу по улице толпа. Впереди толпы – мальчишки, окружая Ваню-Оборваню. Он откуда-то добыл гармонию с колокольцами; шапка у Вани набекрень; в губах зажата в уголке погасшая цыгарка; лицо нахмурено и важно; он играет на гармонии военный марш; по сторонам его идут, стараясь в ногу, двое зуевских парнишек – один колотит в дно разбитого ведра, изображая барабан, другой – в печной заслон, как в бубен.

– Гляди, ребята, это все зуевские, а не наши, – говорил Мордан Шпрынке – беги скорей к Анисимычу, а то они тут начудят… Скажи: Ванька-Солдат хороводит.

Ваня-Оборваня обернулся к толпе и, как ротный командир, сделав несколько шагов задом, скомандовал, не переставая играть на гармонии:

– Рота! Левое плечо вперед – марш!..

Толпа повалила за ним мимо конторы к харчевой фабричной лавке… Перед нею Ваня-Оборваня скомандовал:

– Рота стой! Вольно! Оправиться! Ура! Стой! Смирно! Слыхали, как Скобелев под Плевной говорил солдатам: «Ребята! – дарю вам эту гору!» Ура!

Не дожидаясь его команды, «коты», безместные и мужики уж шныряли по отделениям харчевой, тесня приказчиков. Полетели наземь вышибленные изнутри двери, повалились оттуда кули и мешки, замороженные туши. Из конторки выкидывали на двор фейерверком листки счетов и книжки…

– Рви, ребята!

Мальчишки рвали документы харчевой в мелкие клочья и кидались ими, как снежками… Запахло из распахнутых дверей пекарни харчевой вкусно горячим черным хлебом… Ваня-Оборваня прошел, играя на гармонике, в пекарню… Из раскрытых печей валил горячий пар. Бабы выгребали хлеб из печек кочергами. Пекаря сидят на печах в белых колпаках, все в муке, и лица бледные, мучные, покуривают. Ваня-Оборваня заиграл на гармошке, припевая:

– Возле речки,

возле печки!

Возле речки,

возле печки!

Возле речки, возле печки

У заслонки!

– Эх, мяконького хлеба давно не пробовал – дай-ка! – поймал он бабу с короваем и, отломив у ней в руках краюшку, закричал:

– Соли!..

4. Кадриль-монстр

Горячий хлеб тяжелым комом лег на сердце Вани-Оборвани.

Он вышел из пекарни, перебирая лады гармонии. У харчевой мужики торопливо складывали на дровни муку, хлеб, мясо, квашни, веселки, липовые чашки, заслоны, кочерги, лопаты… Кругом, словно после пожара, валялся всякий хлам; под ногой хрустит в снегу разбитое стекло…

Вокруг Вани-Оборвани собрался сейчас же кружок народу. Ваня заиграл грустную, с перебором. Народу стало больше.

– Эх, где б нам разгуляться, братцы. Где бы горе нам размыкать!..

– Надо бы начальство попугать…

– Шорина надо бы вздрючить… – кричали с тротуара ткачихи.

– Идем! Спросим его – кто он такой.

– Чего спрашивать, известно, мастер. Али про Шорина не слыхал.

– А, мастер! Мастеров бить! Рота! смирна-а! Правое плечо вперед, шагом марш!.. – скомандовал Ваня-Оборваня.

Мордан пошел вслед за Ваней-Оборваней и его войском. На этот раз Ваня-Оборваня играл на гармонике жалостную песню и запел в лад с музыкой высоким, тонким голосом:

– Уж ты сад ли, мой сад,

сад зелененький!

Ты зачем рано цветешь,

рассыпаешься?!

К толпе с тротуара стали приставать девчонки и бабы…

Перед домом Шорина толпа остановилась. Ваня-Оборваня, стоя перед окнами дома, глядел в землю и допевал песню, бабы слушали, горюнясь, девчонки подпевали:

Мне не жалко крыла,

жалко перышка,

мне не жалко мать-отца,

жалко молодца…

– Пристав едет, – закричали вдруг.

Девчонки с визгом разбежались по сторонам на тротуары. Пристав ехал тихою рысцой на своем, всей округе известном, жеребце; сырой, стоялый конь похрапывал и играл селезенкой; толстый кучер правил, вытянув руки вперед, как деревянная игрушка; а пристав держался за его кушак, и, казалось, что вот-вот он выпрыгнет из саней и не то кинется бежать, а за ним погонится, «атукая», толпа – «бери его!», не то он бросится крошить толпу «селедкой» (шашкой) – тогда: «беги бегом, ребята!».

Пристав закричал: «Рразойдись!..». Мальчишки и «коты» разбежались по сторонам. Посреди улицы остался один Ваня-Оборваня. Он взял гармонию под мышку и сорвал с головы шапку. Кучер придержал жеребца.

– Ты что? – спросил грозно пристав Ваню-Оборваню.

– А ты что?

– Ты кто?

– А ты кто?

– Что? Тебе говорят, ты кто?

– Коровье пыхто.

Девчонки завизжали и захохотали… Пристав ткнул кучера в спину, и кучер, ухмыляясь и качая головой, тронул жеребца… Тогда, как стая вспугнутых с дороги проезжим возом воробьев, к Ване-Оборване опять слетелись бабы, мальчики, «коты», безместные, ткачи, прядильщики, девчонки…

Ваня надел шапчонку на голову и, строя рожи, постучал в дверь дома костяшкой согнутого пальца.

– Кто там?

– Мастер дома?

– Нету.

– Жалко. Нам бы его повидать надо.

– Нету его, говорю.

– А барыня дома?

– И барыни нет – в больницу свезли.

– Так. А детки ихние дома?

– Нету дома никого.

– А ты кто?

– Стряпка.

– Ну, пусти нас погреться. Зазябли мы, с утра по улицам ходивши.

– У нас тут не кабак…

– А, не кабак?!

Ваня сбежал с крыльца и, схватив ледышку, кинул в окно…

– Ребята! Не Москва ль за нами?!

Через забор подсадили мальца, и тот распахнул ворота… Чрез двор и черное крыльцо, обгоняя Ваню-Оборваню, в дом кинулся народ. Распахнулись парадные двери, вышибленные полетели на улицу рамы, а там: подушки, одеяла, кресла, дзынь! – посуда и фарфор; картинки, содранные с окон занавески…

Ваня-Оборваня ходил по комнатам, играя на гармонике и командовал «котам», которые возились с голыми руками над сундуками и шкафами:

– Сбегай за топором к дворнику, чего трудишься!..

В разбитые окна в комнаты вливался с паром холод. Ваня-Оборваня закричал девицам:

– Опрастывай залу. Кавелье, ангаже во дам! Кадриль-монстр! Комансе!

И, став посреди залы, заиграл вступление к кадрили…

Мордан сначала стоял на улице и смотрел, как из окон летели и разбивались тарелки, чашки, миски. Ему вспомнился тот вечер, как были тут на святках с шайкой разбойников. Мордан забежал в дом. Навстречу ему попались бабы с увязанными в простыни узлами… В зале под гармонию Вани танцовали. Мордан прошел в кабинет. На чертежном столе раскиданы – циркули, линейки, карандаши, стоит недопитый стакан крепкого чаю: видно, мастер тут в ночь работал над своим проектом самоходного станка. Мордан мельком взглянул на чертежи, осмотрелся и, схватив циркуль, сделал на свободном уголке листа кружок. Кружок сомкнулся. Мордан раздвинул ножки циркуля, чуть-чуть высунул язык и сделал еще кружок. Круг сошелся конец с концом… Мордан сдвигал ножки, и кружки делались всё меньше и меньше… Мордан задохнулся в восхищении, воровато посмотрел на дверь залы, где девчонки с зуевскими уж плели большой круг в последней фигуре танца. Мордан сунул в карман циркуль и, выбежав из шориновского дома, пустился, не озираясь, в казарму мальчьей артели.

5. Смотрок

Ваня-Оборваня пустил руладу и перестал играть, хотя девицы расплясались и требовали: еще!

Но командир рваной роты закричал:

– Рота, стройся!..

Он сорвал с двери полотнище портьеры и кинул мальчишке:

– Жалую вам за победу знамя…

Мальчишка сбегал в кухню и принес оттуда знамя, привязанное к ухвату…

Под этим флагом толпа двинулась по Главной улице. Мальчишки били в ведра и заслоны. Ваня-Оборваня шел с гармонией под мышкой, сосредоточенно пыхал папиросой и посматривал по сторонам. Не доходя до паровой, улица у магазина общества потребителей запружена толпой: тут и морозовские, да и зуевских немало. Окна магазина закрыты ставнями на болтах.

Ваня-Оборваня кинул папироску, растянул мехи гармонии, пустил трель с колокольцами и закричал, вторгаясь с мальчишками в толпу:

– Нашего полку прибыло. Что за шум, а драки нет…

– Да вот, хотим посмотреть, какой товар в лавке – а приказчик по башке колом…

– Тут, братцы, и мармелад есть, кому надо!

– Это лавочка для тех, которые почище…

– На паях торгуют. Вроде хозяв: барыши имеют…

– А дверь-то что «на-косы» висит?

– А мы ее уж открывали – видишь, один пробой уж вывернут…

– Так чего смотрите? И второй вывертывай!..

– Да! Это не на гармошке играть – плёвое дело – попробуй поди – они там вооружились, пайщики-то. Им на водку обещали.

– Ну, у нас всякое дело не вывернется, – сказал Ваня-Оборваня, передавая гармонию мальчишке – ну-ка, подержи… – Эй, ребята, ну-ка, помогай, берись.

Ваня-Оборваня нагнулся поднять брошенное перед лавкою бревно – должно быть, им и пытались разбить дверь магазина раньше.

– Не тронь! – с угрозой закричал кто-то сзади Вани-Оборвани…

– Тебя и не трогают. Берись! Ой, разом!

К бревну склонилось, чтоб его поднять, несколько «котов». Но тут сзади, по согнутой спине Вани-Оборвани кто-то хватил дубиной. Ваня вскрикнул жалобно и повалился ничком. «Коты» брызнули от бревна в стороны. Над упавшим Ваней сгрудились, толкаясь и ворча, мужики… Толпа тяжко колыхалась в свирепом безмолвии…

Так длилось несколько минут. Потом вдруг толпа стало редеть; от того места, где лежал ничком поверженный Ваня, уходя, бежали врассыпную, с криком: «убили, человека убили»… И на этот крик со всех сторон к лавке кинулся новый народ. Бабы плакали. Мужики галдели.

К магазину в это время прибежал Шпрынка, а за ним Анисимыч…

– Кого зашибли? – спросил на-бегу Анисимыч – где он…

– Чего зашибли. На-смерть положили.

Анисимыч склонился над телом Вани и повернул его лицом к небу.

– Да он никак еще жив. Шпрынка, гляди у сторожа рогожа. Давай сюда… Подымай, ребята. Клади… Надо его в больницу…

Ваню положили на рогожу. Он застонал. Четверо зуевских подняли рогожу за углы. Мальчишки положили избитому на грудь гармонию. Несли и тихо говорили меж собой:

– Эх, Ваня! – а я еще ему в питейном доме говорил, когда его купец поил: ну, Ваня у тебя сегодня день фартовый.

– Околемается.

– Того и жди. Печенки все отшибли.

– Ну, мало ль его в драках били…

– Драка – дело полюбовное… А тут по злобе били – ведь вот как человек устроен, тот-то, бородатый, должно, пайщик – что колом ударил. Я его давно видал. Харчевую громили: он стоит, опершись на кол, смотрит; директоров беспокоили – стоит, на кол руки уставив, – смотрит…

– Видно, и ему хотелось – да трусил. Есть такие смотроки.

– Да. И тут всё стоял, смотрел. А как тут до дела дошло – он Ваню колом по хребту – хрясть…

Анисимыч со Шпрынкой провожали тело Вани-Оборвани до приемного покоя. Тут носильщики положили его на каменный пол и сейчас же исчезли. Шпрынка привел фельдшера…

– Убитого без бумаги принять не можем, – сказал фельдшер, – берите его, куда хотите…

– Дядя! – сказал Анисимыч, сердясь, – он не убитый, а живой.

– Все равно. Несите к становому – пусть напишет протокол сначала, а потом препроводительную бумагу.

– Ну, дядя! Вы тут шоринских ребят спрятали – бумаги не спрашивали. И Шорина супругу приняли без всяких бумаг. А как до рабочего дошло – давай бумагу, хоть подыхай…

– Да ведь Шорину-то супругу вы напугали – она и родить собралась – а этому умирать… Ну, да уж оставьте его: всё равно ни тут, так где ему умирать – к нам же мертвое тело доставят…

– Доктора позови.

– Чего доктора. Я без доктора вижу, кончается…

Всё-таки фельдшер послушался, и Ваню-Оборваню «няньки» подняли на носилки, внесли в палату и стали разоблачать. Ваня не стонал, только тихо хрипел.

– Гармонию-то с собой возьмете? – спросил фельдшер Анисимыча.

– Нет, я его не знаю. Пускай при нем останется…

– Не знаешь, а валандаешься, как с родным. Эх, вы – музыканты!

В больничном переулке Анисимыч и Шпрынка увидали Воплину: не в силах поднять, она, как муравей соломинку, тащила, пятясь задом, по снегу мешок с мукой.

– Тетка Воплина! – крикнул Анисимыч, – ты что же это, а? Как тебе не грех?

– Мне-то грех? Все берут, и я беру. Кабы я одна – а я, как все, – ответила Воплина, отирая пот.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1. Разбитая статуя

Пробегая переулком к переезду, Мордан увидал, что по обсаженной липками дороге к школе бежит народ – впереди мальчишки…

– Мордан! – услышал он голос Приклея: – айда училищу ломать!..

Мордан остановился и оглянулся: ему казалось, пока он бежал, что кто-то за ним гонится – вот-вот схватит и скажет:

– Ты что это сделал, жулик! Отдавай циркуль!..

Сзади никого. В глубине аллеи виден был зеркальный подъезд фабричной школы. Мордан увидал, что весь народ вобрался в школу.

– Видно, это не магазин, не харчевня, – угрюмо пробормотал про себя Мордан. – взять нечего, так училищу ломать и охотников нет…

Мордан повернул и побежал к школе. Не помня себя, он распахнул дверь. Сторож «одежной» окрикнул его сердито:

– Аль опоздал?!. Беги скорей, тебя нехватает…

Из классов сверху доносился гул голосов и крики. Скача через ступеньку, Мордан взлетел на лестницу и ворвался с разбегу в первую, какая попалась, дверь…

Это был рисовальный класс; на высокой подставке перед учениками высится белая гипсовая фигура: белый лик статуи тихо и нежно улыбался. Мордан увидел на кафедре бледного растрепанного учителя Севцова. За партами испуганные лица учеников. На учителя наступало несколько женщин, они кричали, показывая учителю и статуе кулаки и притопывая, как будто были готовы пуститься в пляс. Человек десять «котов» стояли покойно, выжидая, что дальше будет, – одни свертывали, другие уже курили… Приклей и еще пятеро мальчишек, путаясь под ногами, украдкой грозили ученикам кулаками, наставляли носы, строили рожи – вообще всеми способами, какие только можно было наспех изобрести, стращали учеников и выражали им свое презрение. Ну, и с той стороны в долгу не оставались: девчонки с темными злыми глазами высовывали языки; Приклею залепили в нос комом жеваной бумаги; Мордан едва успел посторониться – прямо в сердце ему летела окрыленная бумажная стрела, с наконечником из стального пера № 86, отравленного чернилами. Мордан присел – и стрела вонзилась к классную доску сзади него… И приметил в углу на «камчатке» того, кто пустил стрелу.

Напрасно, простирая, как на театрах, руки, Севцов просил баб помолчать:

– Прошу вас, женщины, прошу… Дети, спойте им школьный гимн – пусть эти темные люди узнают, что здесь вас ведут к лучшей светлой жизни. Женщины, молчите! Пойте, дети, пойте!..

Несколько девочек запели робко и нестройно:

– Свет науки чистый, ясный

ярче солнца пусть горит

и могучий и прекрасный

всё собою озарит!..

На первом же куплете пение, заставив было примолкнуть женщин, расстроилось, и только одна из учениц дрожащим голоском старательно выводила:

– Слава знанья покровителям,

просвещения хранителям,

слава, слава дорогим гостям!..

Она осеклась и смолкла в наступившей внезапно тишине – в которой жутко было слышать вопли и крики откуда-то снизу…

Потом вдруг «гости» вспыхнули дружным хохотом… И ученики не могли удержать дробного смеха. Криво усмехнулся и Севцов.

После залпа смеха – было только одно мгновенье тишины, когда кто-то из «гостей» громко сказал:

– Баловство!

Бабы опять завопили, приплясывая, и видно было, что ученики сейчас бы убежали – если б «гости» не закрывали спасительной дороги. Женщины кричали разное:

– Чему вы учите: голых статуев рисовать. Да с нас же берете по тридцать пять копеек в месяц!

– У мастеров, да подмастерьев дети в господа выйдут – а наши ребята у станка дохнут без грамоты… Вот те и свет!

– Почему моему Васеньке кол из поведения поставили? А! Видно, он не смотрителев сынок?

– Настенька! Иди сейчас же домой: ноне праздник…

Один из зуевских сплюнул, бросил на паркет окурок, растоптал и крикнул:

– Ну, бабы! Будет. Наговорились. Надо дело делать.

Он ловко выдернул из-под фигуры деревянный треножник. Гипс с грохотом упал; Мордан в это мгновенье смотрел на белый лик фигуры. Юноша тихо и нежно улыбался… И тут же на полу рассыпался в бесформенную кучу камня. Оборванец сунул треножник в зеркальное стекло окна – оно со звоном расселось, и подставка, пробив и летнее стекло, исчезла за окном.

Приклей схватил обломок гипса и хотел его пустить туда, откуда раньше был ему пущен в нос ком жеваной бумаги. Мордан схватил Приклея за руку, кто-то подставил Мордану ножку. Он упал, вскочил и увидал, что под градом камней ученики и ученицы с криком и плачем скачут через парты и бегут из класса. Комья гипса рассыпаются в мутную пыль, ударяясь о стены. Звенят оконницы.

«Коты» с хохотом кувыркнули кафедру. Севцов хотел бежать. Но первый зачинщик схватил его за галстух, повязанный бантом на шее, и рванул. Севцов упал. Мордану подкатило под сердце. Он схватился за карман – и вместо ножа нащупал циркуль. Выхватил его и закричал «коту», который хотел ударить Севцова сапогом в живот:

– Не тронь!

– Нож! Нож!

– А, ты ножом?!

От удара кулаком в зубы, Мордан опрокинулся. Что-то больно, тупо ударило в живот. Мордан услышал голос Приклея:

– Не бей его! Это наш… Стой, говорю: не бей…

В глазах у Мордана сверкнул как бы огонек набегающего паровоза, ширясь огонь с грохотом набегал, кружась и рассыпая искры… Боли больше не было.

2. Огненное колесо

Огонь кружился, рассыпая искры, все тише и тише. Вдруг, вместо света, Мордан услышал несколько хлопков. Колесо погасло. Разостлался дым. Темно. Мальчишки радостно вопят: «Ура!» – «Ага! Это хозяин именинник: Тимофей Саввич! В хозяйском саду фиверки пускают… Значит третий май. Соловьиный день. Сегодня соловьи запевают…».

Мордан прислушивается, и ему кажется, что он слышит шопот листьев и запах черемухи. Мордан жадно дышит, и опять начинает медленно кружиться огненное колесо.

– Нет, лучше не надо, – шепчет Мордан и слышит под собою два голоса: женский и мужской:

– Дыши, дыши. Очнулся. Этот будет жив.

– Где это его?

– В школе. Это, должно быть, ученик. Принесли с циркулем в руке: сжал мертвой хваткой. Вон на столе лежит. Должно быть, защищался… Повидимому, его ударили ногой против сердца. Смотрите, какой кровоподтек…

– А тот? Гармонист?

– Кончается…

Мордан чувствует, что у него изо рта вынимают что-то вроде соски…