Текст книги "Деление клетки"

Автор книги: Сергей Тихонов

Соавторы: Максим Матковский,Роман Лошманов,Евгений Бабушкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Дождь тарабанил в окна и перешёл в затяжной ливень, который шёл всю ночь.

Наутро я разбудил дядяню и сбегал за кружкой пива к бочке. Бородинскую полностью затопило. Только до нашего дома вода еще не дошла, потому что по сравнению с новостройками он находился чуть выше. Я видел расстроенных паникующих людей, которые выносили из дома всякие вещи – ковры, телевизоры, посуду, зимнюю одежду – и складывали их в грузовики. Люди эти выглядели подавленными и очень ругались.

Один мужчина нёс на руках спящую малютку и ругался:

– Что за твою мать, – говорил он. – Катастрофа!

Одна очень старая еврейка держала в руках скатерть, в которую были завернуты драгоценности:

– Такого наводнения я не помню. Вы не подвезёте меня до Спей? Там живут мои родственники. В Спее. Дочка с мужем. Её муж – большой человек! – сказала она водителю грузовика.

– А мне плевать, кто он такой! – прорычал водитель грузовика и дёрнул с места.

– Мишигины! – крикнула она ему.

Я похмелил дядяню и собрал его на работу. Рассказал ему про то, что женщина убила спасателя Витю, и про то, что скоро весь город затопит. Дядяня держал в зубах сигарету и сидел молча на кровати. Он скривил лицо, потому что сигаретный дым попал ему в глаз.

– Жаль, что у меня нет резиновых сапог, – сказал он. – Больше не ходи ловить туда рыбу. Если там убили человека, то рыба еще не скоро клевать будет.

Он вышел из дома. Потом снял туфли и закатал брюки, чтоб пойти дальше через дорогу.

В нашей парадной жил пацан. Он был калекой и мог передвигаться только в инвалидном кресле. Он, бедолага, совсем не чувствовал своих ног и вырезал на коже карманным ножиком чуть выше колен сердечки и пронзал их стрелами. Он писал: «Славик плюс Оксана равняется любовь». На другом колене писал: «Славик плюс Оля равняется дружба».

– Мне не больно! – говорил он и продолжал вырезать на ляжках разную чепуху. – Я трахал этих девчонок. Только это было не в этом дворе. Раньше мы жили в другом дворе. Там были одни бабы, не то что здесь…

Он презрительно фыркал.

Мы сидели с ним под козырьком, пока шёл дождь. И вода на улице Бородинской прибавлялась у нас на глазах. Теперь вода добралась и до нашего дома.

Я пошёл в дом и положил все наши скудные пожитки на кухонную плиту. Дядянину одёжку, мою одёжку.

– Отвези меня домой! – попросил инвалид Славик. От него воняло мочой и чесноком.

Он выругался, когда увидел, что их тоже затопило. В комнатах плавали ковры.

– Отвези меня в комнату! Налево! – я открыл дверь в его комнату. Там плавала игровая приставка с джойстиками.

– Нет! О нет! – захныкал Славик. – Моя сега! Нет! Только не сега!

Он плакал в комнате, а мне захотелось найти дядяню и смыться с ним из этого города. Я подумал о Славике: а что если родители его сегодня не придут. Тогда он утонет. Этот несчастный калека с чесночным запахом мочи. Мне не было его жаль. Потому что он хвастун.

Нужно найти дядяню! Пробежав один квартал до виноконьячного завода, я встретил дядяню и кинулся ему на шею.

– Дядяня! – взмолил я. – Давай уедем отсюда в другой город. Пока нас не затопило! Пожалуйста, дядяня.

Он нёс два кулька с едой и бутылками.

– Сегодня я не могу уехать, – сказал он и довольно улыбнулся.

– К нам придёт гость.

– Какой гость?

– Вечером увидишь. На крыльце мы встретили инвалида Славика. Он всё еще плакал и причитал:

– Сеееегаа… сега! сееега – из ноздрей у него вылезали зелёные пузыри. Они надувались и лопались. Похоже, его родители еще не пришли.

В комнатах у нас было по колено воды. Но дядяня как будто и не замечал этого. Он расхаживал, напевая себе под нос мелодию, и даже готовил еду на плите. Хотя он в принципе никогда ничего не готовил.

Ближе к десяти пришёл хозяин квартиры. Старый еврей – Ёся. Он только покачал головой и сказал:

– Что же будет! Что же будет! Я поеду в деревню к родственникам. А вы?

Дядяня достал из заднего кармана деньги и протянул еврею.

– Вот оплата за два месяца вперёд, – сказал он и глазом не моргнул.

– Дай бог вам здоровичка, – отблагодарил еврей и ушёл.

Я не узнавал дядяню. Что с ним случилось?! Вода прибывала, а он хлопотал возле плиты. Готовил жаркое и пил вино.

– У нас будет чудесная гостья! – сказал он. Потом пришла женщина и поцеловала дядяню в губы. Цвет лица её был синий. Они стояли по колено в воде и целовались. Электричество уже отключили, и в доме горели свечи. Я сразу узнал эту женщину: это была та самая женщина, что приходила к спасателю Вите. Дядяня смотрел на неё влюблённым завороженным взглядом.

– Иди познакомься с тётей Светой! – попросил он меня.

Я подошёл.

– А мы уже встречались! – сказала тётя Света.

Дядяня увёл её на кухню, и они по пояс в воде начали есть плавающую по кухне еду. Они пили вино.

Тогда я понял, что дядяня не переживёт наводнение в городе, и если я еще хоть чуть-чуть промедлю, то умру вместе с ним.

Я выплыл через открытые двери в подъезд. На дворе была темень, и только звёзды освещали мой путь. Весь город погас. Люди плавали на лодках и звали в темноте друг друга. Держась одной рукой за корягу, дрейфовал инвалид Славик:

– Пожалуйста, помоги мне найти родителей! Пожалуйста, позови моих родителей!

И про ресторан ты мне наврал. И про чайник

Поймите, у таких людей, как я, в жизни выбор невелик. В детстве я жил с мамашей в коммуналке. С нами жили там еще четыре семьи. Одна кухня – плита вечно загаженная. В холодильник ничего не положишь. Если оставил что-то в холодильнике, бутылку пэпси или лоток яиц, – сразу пропадает. Стены облупленные. Штукатурка сыпется тебе на голову, когда ты спишь. А на соседней койке – силуэт моей толстой мамаши. Ночами я лежал без сна и смотрел, как вздымается её живот. Я слышал, как громко она храпит и кричит во сне. Соседи стучат в стенку и говорят, чтоб она заткнулась. А утром – горячий чай, бутерброд с сыром и маслом и вперёд в школу. В школе девчонки никогда на меня не смотрели. Они думали, что я жестокий и тупой пацан из бедной семьи. Конечно, у меня не было новеньких белых кроссовок и разных вещей типа плеера и телефона. Из-за этого я очень переживал и подкарауливал пацанов из младших классов, чтоб отомстить им за всё. За всё за всё неудавшееся в моей жизни. Папаша жил в соседнем общежитии. Он водил баб и ходил вечно пьяный. У него была малиновая «девятка» и работа где-то в центре. Он продавал разные строительные материалы и накручивал неплохие деньги. Потом он эти деньги сливал на крепкую выпивку, баб и бары.

Я был зол на него. А мамаша говорила:

– Не сердись на отца. Каким бы он ни был, он всё же твой отец. Понимаешь? Твой родной отец… и ты должен любить его.

Всегда она эту чушь говорит. Я даже знаю, где она набралась этого нескончаемого терпения и доброты. В церкви. Она почти каждый день ходит в церковь с подружками, и там они помогают убирать двор. Стирают бельё блаженным засранцам. Поют с ними молитвы и крестятся. Кого-кого, а этих сволочей я еще больше отца ненавижу: рассказывают прихожанам об Иисусе и о Боге. И сколько в мире зла и ненависти, к которым мы как праведные христиане должны проявлять милосердие, а сами там сидят на всём готовом, пьют вино. Едят даровые харчи. Стригут пожертвования. Жалкие твари – я знаю, почему такие пузатые и бородатые лицемеры бегут в веру: в нормальной жизни-то у них ничего не получилось.

Семью завести не получилось – это же придётся идти работать и заботиться о ком-то другом, кроме себя и золотого блеска огромного креста на пузе.

Жалко мне мамашу за то, что она такая непонятливая: работает уборщицей на предприятии – драит туалеты за мужиками. Драит полы каждый день. Работа не из лёгких и работа унизительная, прямо скажем. Вот она приходит домой уставшая. Руки у неё от горячей воды и порошков огрубели. Больше похожи на лапы животного. На тыльной стороне ладони вены вздулись – больно смотреть. Говорю:

– Мама. Отдохни сегодня. Ложись телевизор посмотри. Не ходи сегодня в церковь.

А она, как мученик, глаза закатывает и говорит, мол, нужно каждый день туда ходить. Помогать бедным людям, и Бог поможет нам.

– Чем он нам поможет? – спрашиваю.

– Всем поможет, – говорит.

У меня и желания нет с ней спорить. Она глупая женщина – моя мать. Набожная и глупая. И мне жаль её. И себя жаль за то, что мы живём в одной тесной комнатке в нищете. Могу лежать целый день на кровати и жалеть себя за всё. Вспоминаю своих ровесников, которые живут в просторных квартирах, частных домах, которым родители делают дорогие приятные подарки на день рождения и Новый год – тут же слёзы наворачиваются. В комнате у нас – телевизор на тумбочке, письменный лакированный стол со стеклянной крышкой, две кровати и шкаф. В шкафу мои детские вещи и мамины платья. Из шкафа пахнет старьём. Как у старой бабки под юбкой там пахнет.

После одного случая я папашу сильно возненавидел. Приходит ко мне в комнату. Мать в церкви. Я за уроками сижу. Занимаюсь. Он заходит в комнату. Обувь не снимает – специально – знает, что мамаша ненавидит, когда кто-то в обуви к нам заходит. И сразу, гад, не здоровается. Стоит и смотрит на меня. А сам качается. Пьяный уже напился. И запах спиртного и сигарет у него из пасти.

– Ну как? – спрашивает.

– Что как? – говорю и к нему не оборачиваюсь. Делаю вид, что внимательно книгу читаю по химии. В душе всё переворачивается – я краснею и злиться начинаю.

– Смотри, что я тебе принёс! – говорит. Я оборачиваюсь. В руках у него торт. В большой круглой картонной коробке. «Пражский» торт.

– Это же твой любимый, – говорит мне.

И правда, мой любимый. Я пошёл на кухню и чайник поставил.

– На меня чай не делай, – говорит. – Мне идти по делам надо. Ага, знаю я твои дела – нажраться и бабу какую-то алкоголичку привести, вместо того чтоб с сыном побыть. Или хотя бы нам как-то материально помочь.

– Спасибо, – говорю ему. Он кладёт большую коробку на письменный стол и уходит. Я заварил чай в пол-литровой кружке. Кинул туда лимон. Открываю большую коробку, а там… а там один маленький-маленький кусочек. Такой тоненький, что и представить трудно. И еще на нём следы чьих-то зубов и губной помады. Я сразу расплакался, прыгнул на мамину кровать и начал стену кулаками бить. Бью и рыдаю. Кулаки в кровь. Костяшки ноют. Штукатурка сыпется на постельное бельё. Сосед стучит в стенку и кричит: «Какого хрена?! Какого хрена, я спрашиваю!» И я слышу, как он вскакивает с кровати и надевает брюки. Стучит мне в дверь.

– А ну, открывайте, суки! – сосед наш – бывший тюремщик и корчит из себя крутого. Хочет, чтоб все его уважали за то, что он в тюрьме сидел. Иногда хорошие люди попадают в тюрьму, и их действительно можно уважать, но не из-за того что они в тюрьму попали, а что хорошие. Много хороших людей попадало в тюрьму. Но сосед наш не такой. Он злой и вор. Крал кошельки и избивал стариков зимними вечерами.

Я взял стакан с чаем и открыл ему дверь.

– Ты что, собака грёбаная?! – спрашивает он меня. Глаза дикие. Брови кверху поднял. Сам без майки в одних брюках, костлявый – рёбра можно сосчитать, и в наколках. Я ему чай в лицо выплеснул и двери захлопнул. Он выл там за дверью и тарабанил. Потом убежал в свою комнату и долго кричал, что убьёт меня.

– Я тебе отрежу руку и заставлю её съесть, – пообещал он. Потом пришла мамаша из церкви. Такая несчастная и уставшая. От неё пахнет ладаном. Она услышала, что сосед за стенкой кричит, и сразу в слёзы. Плачет и плачет. Одеялом накрылась.

Говорю:

– Не плачь, мама. Я милицию вызову. Я вызову милицию.

Кто-то из соседей вызвал милицию. Приехала милиция – два мужика в форме с каменными лицами. У них были дубинки и пистолеты, соседи сразу на них накинулись и начали рассказывать, как тюремщик у них деньги ворует и угрожает всем. Что он детей избивает и еще кого-то там побил со второго этажа. Милиционеры постучали ему в дверь. Но он не открыл. Он извергал проклятия и кричал, что у него там пистолет и нож есть. Что он всех порешит – и ментов, и пидаров. Он стукнул кулаком в нашу стенку, и на мамашу посыпалась очередная порция штукатурки.

– А тебе, кусок дерьма пидарского, – прорычал он, – я глаза ножом повыкалываю!

Тогда милиционеры вызвали подмогу. И приехали еще два мента. Они взломали дверь, а у тюремщика действительно оказался пистолет. Он прострелил одному менту колено. А другой мент прострелил тюремщику голову. Было много шума в доме. Три дня к нам мусора ходили с расспросами. Я в ту ночь надел олимпийку и убежал из дома. В ларьке купил вино пакетное и пачку сигарет. В аллее курил сигареты и пил вино. Сидел на лавочке. Разговаривал сам с собой.

Темно и холодно. Моросит. Лавочки пустые, только изредка пьяные шатаются по улице. В окне девятиэтажки я увидел, как голый мужчина жарит что-то на сковороде, с ним – голая женщина. Они смеются. Улыбаются друг другу. Он ей что-то живо рассказывает. Как бы я хотел оказаться по ту сторону окна! Быть тем голым мужчиной. На небе светила луна.

Знаю, плохо оставлять мать плачущую одну в комнате. На растерзание ментам со скотскими вопросами и штукатуркой в кровати.

Я пошёл в парк и опьянел от пакетного вина. У меня начались рези в животе. По дороге в парк ко мне попытался пристать пьяница, но я послал его, и он отстал. В парке нашем есть заброшенные дома – вроде как старые дачи для советских начальников. В одном доме я и заночевал. Залез через окно. Поднялся по ступенькам на второй этаж. Там в углу лежал матрас. Тут часто околачиваются бродяги и сатанисты. К счастью, никого не было.

Я заснул. А проснулся утром от холода и вышел посмотреть на балкон, как погода. Пели птицы, и по дороге шёл человек с большой фотокамерой. Он сфотографировал меня. Я спросил:

– Вы откуда?

Он сказал:

– Из газеты. Я собираю материал про киевских беспризорников и бродяг. Ты не хочешь ответить на пару вопросов, пацан? Я тебе денег дам.

– Я не бродяга, – говорю ему.

– У меня есть блок сникерсов для тебя, – говорит.

Я взял камень и пульнул в него. Он хотел увернуться, но камень попал ему аккурат между лопаток.

Теперь вы понимаете: когда я говорил, что у таких людей, как я, в жизни выбор не велик, то не врал. И врать смысла нет никакого. Я никогда не писал подобные вещи, да и ни с кем не обсуждал свою жизнь начистоту. Теперь решил написать и рассказать про себя. И больше никогда делать этого не буду. Писать про себя – тяжело и отвратительно. Как-то раз я зашёл после школы в библиотеку и увидел там толстые книги. Целую гору толстых книг. Я еще подумал: «Каким придурком надо быть, чтоб написать столько, и каким придурком надо быть, чтобы прочитать столько».

Сразу после школы я пошёл в швейное училище. Так мне мамаша посоветовала. Сказала:

Конечно, ни про какие университеты и институты речь не шла. С моими знаниями и нашим достатком никогда в жизни не поступить. В классе я был предпоследний по успеваемости. Но сильно из-за этого не переживал.

– Работа всегда востребованная. Людям нужно одеваться.

Я слышал, что Ньютон тоже был предпоследним в классе. Ну и что? Ньютон потом стал гением и великим учёным. Хуже меня учился в классе только Витя – недоразвитый дебил. У него сопли из носа текли. И слюни. Он размазывал козы по рубашке и не говорил, а мычал. На него вообще никто внимания не обращал, только злые пацаны на перемене над ним прикалывались:

– На тебе срач, Витя! – бьют его ногами по заднице со всей дури. Витя такой тупой, что даже убежать не может. Он стоит себе и корчится от боли.

– Бей хромого! – кричат пацаны и начинают ему подсечки делать в бёдра. Ноги у него подкашиваются, и он хватается за батарею. Они его еще кулаками по спине бьют. Они бы его убили, я знаю. Пацаны на это способны.

Когда они вырастут, школьнички эти, они кого-то убьют или изнасилуют, или будут воровать, или просто станут кроткими работягами с жёнами и детьми. Но металлический садистский блеск их глаз никогда не пропадёт. Я знаю.

Сразу после школы я пошёл в швейное училище и быстро всему там научился.

Один раз на кухне яичницу жарил. Специально встал пораньше, пока все спят. На дворе зима полным ходом, за окном темно и снег. Шесть часов пятнадцать минут. Тихо радиоточка работает, и слышно, как вода по трубам в туалете бежит. Я взял луковицу, мелко порезал её, кинул в масло на сковороду. Лук зашипел. Разбил яйца.

Сижу себе – тепло и уютно. Сигарету курю. И в швейное уже идти не хочется. По снегу. Через сугробы. Если бы не мамаша, я и вовсе дома бы оставался. Сидел бы себе дома. Пил чай и курил сигареты. В школе я часто представлял, кем стану в будущем и как буду выглядеть: вот я иду в центре города с кейсом в дорогом чёрном костюме. Потом захожу в офис и начинаю заниматься важными дорогостоящими бумагами. Что это за бумаги, я тогда не знал. Да и сейчас не знаю. Может, будущее просто еще не наступило? Может, и не положено мне никакого костюма и бумаг? За время после школы – единственное, что изменилось, так это моё тело. Руки стали длинные, как плети. Ноги окрепли. И вообще тело у меня красивое, только худое. На кухонном столе кто-то газету оставил. Я развернул её и начал читать.

Объявления всякие: продам газонокосилку. Натуральный мёд из карпатской деревни. Предприятию на постоянную работу требуются непьющие грузчики. Выставка сельскохозяйственных товаров на ВДНХ. Тут я прочитал одно объявление и заинтересовался:

Директору британской фирмы «Феникс» требуется молодой и надёжный помощник.

Знания языка и опыт работы не обязательны.

Думаю: «Если никогда не пытаться найти хорошую работу, то точно ничего не получится». Удача улыбается только тем, кто старается. А сидеть, сложа руки, нельзя. Как любит повторять мамаша: под лежачий камень вода не течет. А еще она говорит мне:

– Ты уже взрослый. Нужно что-то думать.

Знаю, что взрослый. А что думать? Куда ни ткнёшься, без знакомых и стажа не принимают. У таких, как я, выбор не велик. Позавтракал, значит. Погладил рубашку. Побрился начисто. Подстриг ногти на ногах и руках. Причесался. Это в швейное можно как угодно ходить. А на встречу с директором британской фирмы нужно идти чистым и прилизанным. Чтоб он посмотрел на меня и подумал: «Этот человек хоть и молодой, но надёжный, с него может получиться дело». Поехал по адресу на метро. Вышел на Святошино и пошёл дворами. Смотрю: по адресу – это детский садик. Там старик скребёт лопатой снег. Спрашиваю его:

– Подскажите, пожалуйста, где здесь находится британская фирма?

Он смотрит на меня и улыбается:

– Фирма, говоришь? Тебе с другой стороны здания нужно зайти. Там синяя железная дверь будет. Можешь через садик пройти.

Иду через детский садик. На первом этаже окна большие не зашторенные. Только тюль висит. Внутри маленькие дети сидят за столиками. Занимаются. Снежинки делают. Аппликации клеят. Воспитатель ходит по залу и что-то им рассказывает. Зашёл за здание и в дверь железную позвонил.

Ни таблички тебе на стене, ни адреса. Дверь облупленная, как стены у нас в коммуналке. Открыл какой-то мужик в спортивном костюме. Заросший весь и с помятым лицом. В руке он сигарету держит. На вид лет сорок. Только сильно спитый. Воняет, как от моего папаши: потом, табаком и водкой.

– Тебе чего, пацан? – мужик спрашивает. На меня не смотрит, а за спину мне глядит во двор. Будто боится, что я привёл за собой хвост.

– Доброе утро, – говорю. Господи, наивные люди вроде меня всегда стараются быть такими вежливыми! – Мне нужна британская фирма. Я пришёл на собеседование по объявлению.

– Аа… – отвечает он. – Ну, заходи.

Заходим внутрь. Там длинный тёмный коридор. Пахнет сыростью и хлоркой. Дальше по коридору дверь открытая. Жёлтый свет стелется на пол.

– Заходи вон в ту дверь, – мужик говорит.

Захожу туда, а там комната грязная. Неубранная. Пианино в углу стоит. Журнальный столик. На журнальном столике – две бутылки водки. Открытая банка солёных огурцов. Холодное в судочке. Хрен и лимонад. За столом сидит очень жирный мужик. Он лысый и без бровей.

– Тебе чего, пацан? – спрашивает меня. Я смотрю на лацканы его потёртого пиджака – они какие-то обгрызенные.

– Мне, – говорю, – нужен директор британской фирмы.

– Британской фирмы? А ну да. Это я. Садись, пацан.

Заходит тот мужик в спортивном костюме, и они начинают водку пить. Налили мне рюмку. Я говорю:

– Не буду. Не пью.

Наверное, это проверка на вшивость. Если увидят, как я пью, подумают: зачем нам такой работник? Который бухать утром любит. Сидят они пьют и закусывают. А потом директор говорит:

– Ну что, пацан. Теперь ты будешь работать с нами. Деньги будешь зашибать. Зарплата высокая. Только ты смотри, работай хорошо. А тот, кто плохо у нас работает, сразу уёбу, понятно говорю?

– Хорошо, – отвечаю.

Кажется, директор британской фирмы очень опьянел. А мужик в спортивном костюме снял олимпийку. У него все руки в наколках. Сидит ехидно ухмыляется, с меня глаз не сводит. Они допили водку, и мы вышли из детского садика. Пошли в сторону базара Святошино. Идут: меня с обеих сторон поджимают. Проходу не дают.

– У нас хорошо работать, пацан! Трудовой коллектив то шо нада. Все пацаны нормальные, наши друзья. Я тебе базарю, пацан.

– А что мне делать надо будет? – спрашиваю.

Мужик в спортивном костюме:

– Как что? Товар втюхивать!

Директор британской фирмы останавливает меня и кладет толстые противные руки мне на плечи. От морозного воздуха и вони изо рта директора голова у меня кружиться начала. Ненавижу такие лица, как у него, – не лицо, а блин сплошной. И второй подбородок. Без бровей. Без каких-нибудь отличительных черт. Пустырь! Что за лицо…

– Будешь торговать нашим товаром, пацан. Будешь продавать чайники за 50 гривен, а что сверху накрутишь – себе оставляй. Только много не крути сверху, а то узнаем и ноги тебе переломаем, понятно?

Мужик в спортивном костюме смеется. Похоже, шутка ему понравилась.

– Понятно, – отвечаю. Что же тут непонятно?

Пришли на базар Святошино. Там слякоть под ногами. Болото. Люди как курицы мокрые ходят. Собаки под ларьками ютятся друг к другу. Снег падает и сразу тает. Подошли к торговой точке. Там человек лет пятидесяти, седой, сидит на стульчике. У него ног по колено нету.

– Колян, – говорит ему директор британской фирмы. – Мы тебе нового работника привели. Будешь ему пока только чайники выдавать. По одному, не больше.

Колян кивает им головой. Директор британской фирмы:

– Ну, всё, пацан, приступай к работе.

Мужик в спортивном костюме:

– А если сбежишь, мы тебя найдём и ноги переломаем, всосал? Они уходят. Колян даёт мне коробку с электрическим литровым чайником.

– Этот по 60 гривен, – говорит.

Я беру чайник и, протискиваясь через людей, выхожу к метро. Иду по переходу. Выхожу наверх. На Святошино есть гастроном. На втором этаже гастронома находится очень уютный и дешевый кафетерий. Там вкусный кофе и горячие сосиски в тесте. Я поднимаюсь туда. Посетителей полным полно. Продохнуть негде. Сонная буфетчица даёт мне кофе и говорит, что сосиску сама принесёт. Я ставлю коробку с чайником на стул и сажусь. Делаю глоток кофе, и тепло приятно разливается по моему животу. Вокруг ботинок образовались две лужицы. Я прячу ноги под стол. Приносят сосиску в тесте, я её сразу проглатываю и прошу еще два кофе и две сосиски.

Буфетчица говорит, что у неё нет времени и надо сразу говорить про сосиски и кофе.

– Но ладно, так и быть, – говорит она и уходит недовольная. Я бы ей дал сверху денег, чтоб она не обижалась, но в кармане всего десять гривен.

Да еще этот чайник дурацкий. Я представляю, как в кафетерий заходят директор британской фирмы и этот недоразвитый в спортивном костюме.

– У вас свободно? – стоит толстая баба с подносом. Руки у неё и ноги как у слона, а на лице – родинки. Много родинок. Нос такой как пятачок.

– Свободно, – говорю и ставлю электрический чайник на пол. У неё на подносе целая гора сосисок. На вид ей лет 25, может, меньше. Она такая жирная, что тяжело возраст определить.

– Я пойду за кофе, – говорит. Пошла за кофе, и я у неё с подноса две сосиски беру и быстро их ем.

Сидим с ней, я в окно смотрю, как снег падает, и как троллейбусам тяжело, и как люди бегут по своим делам. Краем глаза замечаю, что баба на меня пялится.

– Ну и погодка сегодня, – говорит. Она такая страшная на лицо. Даже разговаривать с ней не хочется. Стыдно признаться. Мне уже 18 лет, а до сих пор женщины не было. Я и за грудь женщину не трогал. Никто не давал. Я особо приставать не умею. Заигрывать не умею. Ласковым быть не умею, как некоторые пацаны, когда хотят баб полапать или посадить на крючок.

– Ага, – говорю. – Погода херовая.

Сам думаю о директоре британской фирмы и его недоразвитом дружке в спортивном костюме. Какой же я дурак, что сразу от них не ушёл. Зачем мне было идти на базар с этими пьянчугами?

– Я когда с работы шла, – говорит мне баба, – два раза упала. Она глупо хихикнула. У неё в глазах искорки. Я заметил. Один кореш рассказывал, что если у бабы в глазах искорки, значит, у нее давно мужика не было. Я-то в этих делах мало что понимаю.

– Не сильно ударились? – спрашиваю. Груди у неё большие так и выпирают из-под блузки. Как дыни, бляха. У меня под столом багет встал. И я подумал, что мог бы потрахаться с такой уродиной. Всё равно никто не даёт. Терять нечего.

– А кем вы работаете? – спрашиваю. Она улыбается.

– Я преподаю английский язык в гимназии восточных языков. Знаете, где эта гимназия? – спрашивает.

– Нет.

– Это где кинотеатр «Экран» находится. Там за ним гимназия напротив больницы.

Я на груди её смотрю, а не в лицо. Наверное, она думает, что я болван. Тем более бедно одетый болван.

– Там я преподаю в старших классах. А вы где работаете? Меня зовут Аня.

– А меня Валера, – вру я. Зачем ей знать моё настоящее имя.

– Очень приятно. Так где вы работаете?

Подходит буфетчица и говорит, что просто так сидеть можно и на улице. Нужно что-то заказывать. Я заказываю еще кофе, а скотобаза еще сосисок.

– Так где вы работаете? – не уймётся никак.

– Я работаю в одной британской фирме. Эта фирма занимается разными электротоварами. Я помощник директора. Вот как раз везу новый чайник на экспертизу.

Достаю чайник из-под стола и показываю ей.

– Ого, помощник директора! – говорит и жуёт свои проклятые сосиски. Прогорклый маргарин у неё по подбородку течёт. Дело в том, что мать моя уехала в деревню на неделю. Там её брат умер. Молодой был. 55 лет. Спился от бурячихи, и сердце отказало. Я хотел с ней поехать. Но она запретила. Сказала: «Тебе нужно в швейное ходить. Некогда тебе ездить. Уже пора что-то думать. Ты же взрослый». Не особо я и хотел ехать. Так, из приличия спросил. Больно интересно мне на похороны смотреть. Где все плачут, и покойник в гробу лежит.

– Аня, – говорю ей, – у вас очень необычное лицо.

– Красивое? – спрашивает.

– Очень, – говорю. По части комплиментов я ничего не соображаю.

– Я, – говорю, – вас еще в очереди заметил с подносом и сразу подумал: вот если бы эта девушка за столик ко мне села.

Она глупо улыбается и краснеет. Потом мы разговорились. В основном она говорит: рассказывает мне про учеников, и как она за каждым учеником смотрит. И подход у неё к каждому индивидуальный.

– …а то заканчивают школу, одиннадцать лет учат английский и два слова связать не могут.

– А вам на фирму не нужны переводчики? – спрашивает.

Вечно эти переводчики нигде нормально устроиться не могут. Бегают за работой как нищие за поездом.

– Не знаю. Нужно у директора спросить.

– Ой, спросите, пожалуйста.

– Обязательно спрошу.

Говорю ей, что знаю один очень уютный и хороший ресторанчик. И не хотела бы она со мной там сегодня вечером поужинать? Она заулыбалась. Страшная такая. Особенно родинка на верхней губе у неё большая. Говорит:

– С удовольствием!

Про ресторанчик я, конечно, наврал. Нет никакого ресторанчика. Денег нет на ресторанчик.

Вышел из дому и купил пакетного вина самого дешёвого. На еду денег не хватило. На пачку сигарет хватило. Пошёл на кухню. Там под раковиной соседи-пьяницы стеклянные бутылки пустые складируют. Я взял одну и перелил туда вино из пакета.

Думаю: «Вино в стеклянной бутылке выглядит солидно. А из пакетов только бомжи пьют». Убрался в комнате. Портрет мамаши спрятал. Пускай увидит мою бедную комнату. Пускай знает, что я бедный. «Если что-то не нравится, так и иди на хрен», – думаю.

А чайник в кафетерии я под столом забыл. Баран. Договорились с ней на восемь встретиться. Стою, жду её, весь от холода дрожу и в дырявых ботинках пальцы поджимаю.

Она приехала на машине в полдевятого.

– Извини, что опоздала, – говорит.

Сама принарядилась. Накрасилась. И шапку напялила норковую. Стоит как бочка огромная. Руки из шубы торчат.

– А кто это на машине? – спрашиваю. Беру её под руку и веду.

– Это мой брат. Он таксистом работает. Лёшенька. Я его так люблю!

Веду её в армянскую шашлычную. Она закрыта, замок висит. Она только летом работает. Делаю вид, что расстроился. Она смотрит на меня непонимающе. Глазами моргает и бородавку на верхней губе языком облизывает.

Улицу всю снегом замело. Ни людей, ни машин. Фонари еле светят. Холодрыга сумасшедшая.

– Очень жаль, – говорю ей. Она меня под руку держит, крепко вцепилась. Я чувствую её левую сиську локтём. Такая твёрдая и большая.

– Очень жаль. Когда это его закрыли? «Огни Еревана» – мой любимый ресторан…

– Так что же мы будем делать? – спрашивает и лицом ко мне тулится. Поцеловать хочет. Я целую её в губы, и она пропихивает мне в рот свой жирный горячий язык.

– Ничего страшного, я тут недалеко живу. Можем пойти ко мне.

– Ну, я не знаю, – говорит и глаза мне коровьи свои строит.

– Пошли.

В коридоре коммуналки, слава Богу, никого не было. Соседи наши, черти-алкоголики, пьют семьями и детям своим наливают. Стыдно в дом кого-то привести. Бывает, что в коридоре блевотина на полу. Или кто-то дерется. Ругается. Или спит пьяный. Мы зашли в комнату, я включил телевизор и достал бутылку вина.

– У тебя здесь уютно, – говорит и по сторонам смотрит. Сиськи у неё, как два арбуза. Высокие.

Сели с ней на кровать, пьём вино. Она мне про брата Алёшеньку своего рассказывает, мол, какой он молодец, трудяга, днём работает в автомастерской механиком, а ночью ездит грачевать на такси. И про работу свою рассказывает, и про папашу рассказывает, что он живёт где-то в деревне, и каждую неделю брат Алёшенька к нему ездит за молочком и сметанкой. И творог привозит. И вообще рассказывает, какая у неё семья ладная. Пьёт вино. Жирное чудовище. Ногами на кровати дрыгает. Я ей подливаю, внимательно слушаю и стараюсь за талию обнять. Трогаю её за грудь, так ненавязчиво. А она всё рассказывает и рассказывает. Потом говорит:

– Покажи мне что-нибудь интересное?

Я думаю, может член ей сразу показать. А если она не это имела в виду?