Текст книги "Экологический роман"
Автор книги: Сергей Залыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
Теперь Голубев плыл на служебном катере по реке Припять в группеэкспертов из трех человек (от России один, от Украины один, от Белоруссиитоже один). Надо же – от России пригласили на старости лет его, Голубева,пенсионера с 1982 года (до 1982-го – доцент, специальность, само собойразумеется, – гидрология), экспертиза нынче состояла в том, чтобы взять наанализ пробы воды из разных точек русла Припяти, с разных глубин.
Дело было нехитрое, два матроса орудовали приборами, два экспертаглядели на матросов не спуская глаз, а третьему, старикашке Голубеву, былонеудобно глядеть на матросов столь же пристально, он попросил у старшины штурвал и повел катер по тихой, едва-едва текущей Припяти, поговаривая со старшиной:
– Здешний?
– Ну откудова нам тут взяться-то? Здешних-то не остается, а чтобы ещеи со стороны откуда-то...
– Страшно?
– Что это?
– Жить здесь – страшно?
– Живы будем – не помрем. Помрем – живы не будем. Один черт.
– А дети?
– Детей, слава Богу, нету. Живу с бабой, и ладно.
– Родители?
– Родителей, слава Богу, тоже нету: отец помер, мать в каких-то краяхбеженствует.
Катер шел ходко, руля слушался, Голубев задавал крутые повороты скреном и на левый и на правый борт, но в допустимых пределах, членыэкспертизы время от времени посматривали на него с неодобрением, затомолоденький старшина отозвался одобрительно:
– Видать, не впервые. Когда учился-то?
– А тебя, мой друг, еще и на свете не было. Может быть, твоих мамы ипапы тоже не было, – отозвался Голубев и вспомнил катер "Таран", НижнююОбь и заколдованный створ Ангальского мыса.
Створ Ангальский, казалось нынче Голубеву, это створ фантастическигибельных, невероятных начинаний эпохи развитого социализма, он ужеперестал быть местной вертикальной плоскостью, пересекающей Обь, он сталплоскостью горизонтальной и накрыл собою огромную страну, из плоскостивозник объем – длина, ширина, высота, – и в этом объеме развивались иразвивались бесконечные створные идеи.
Чернобыль был из числа тех же идей.
Травы в заповедной Беловежской пуще росли в пояс, густые-густые,деревья были окутаны в листву крупную и ярко-зеленую, ягодники – накаждой поляне усыпано, цветы повсюду, осы и одичавшие пчелы гуделигромко и уверенно: нам здесь жить, меду соберем – никогда не бывало!
И птица летела нынче сюда огромными стаями – гусеобразные, хищные,куриные, журавообразные, голубеобразные, кукушкообразные, козодоеобразные, длиннокрылые, дятлоообразные, воробьиные и многие другие, -летели и находили корм изобильный, жизнь веселую и страстную. Птицаразмножалась здесь неуемно и, отлетая на зиму на юг, запоминала маршруты,которыми сюда прилетала, от природы обостренное чувство ориентации впространстве усиливалось у птиц еще больше: кому не захочется, побывав враю однажды, побывать в нем снова и снова! И не привести в рай детей своих?
И живности разной, четырехногой, бегающей, лазающей и землеройной,все возрастало, а не было здесь людей, самых страшных зверей среди зверей,эти боялись, и никто живности не стрелял, люди не хаживали нынчеохотничьими тропами королей польских, царственных особ русского трона. Членов ЦК КПСС тоже не бывало здесь уже несколько лет.
Люди Полесья – древние-древние племена – нынче подаются отсюда на все четыре стороны света, поскольку имеют представление о том, что время делится на прошлое, настоящее и будущее. Вся иная живность живет только настоящим, вот и радуется ядовитому раю; но у человека опять не выходит порадоваться – будущее мешает.
Человеку ничто так не мешает как будущее – войны из-за него,революции из-за него, прогресс из-за него, разводы мужей с женами, жен смужьями из-за него же.
Зато Голубев хотя и плыл по реке Припять в качестве эксперта будущего, но к будущему – он чувствовал – никакого касательства уже не имел.
Плыл, думал: а что, если настало время конфликта между существом и веществом?
Вещество старалось-старалось взрастить существо, взрастило, теперь настал час расплаты: существо пожелало вернуть мир в состояние хаоса – и дробит, и дробит, и расщепляет природные предметы на части и детали, на молекулы, атомы, нейтроны и протоны, высвобождая ту энергию, которая когда-то была затрачена на синтез, на соединение всех этих частиц в нечто целое. Если этот процесс пошел? Пошел успешно? Что тогда?
Может быть, другие планеты потому и безжизненны, бессуществовательны, что уже прошли через конфликт вещества с существом?
Глядя в коричневую воду Припяти, Голубев довольно-таки отчетливо представил себе этот процесс – что и как...
Какими там, на тех планетах, были министры водного хозяйства и первые их заместители (по аналогии с товарищами Н. Ф. Васильевым и П. А. Полад-заде), какой там был министр энергетики, то есть наш Непорожний, какой был на Марсе Маркс и товарищ В. И. Долгих – последний секретарь ЦК партии по вопросам энергетической политики... Можно было и дальше и дальше проводить кадровую аналогию. Не на пустом же месте безжизненная пустота произошла? Странные эти не то размышления, не то видения окончательно разобщили Голубева с двумя другими членами экспертной комиссии, тоже плывущими по реке Припять, и Голубев отошел от них в сторонку, в нос катера, устроился на ящике (из-под водки) и стал воду Припяти разглядывать, как бы даже и погружаясь в нее с головой. Припять же текла тихонечко, как будто с ней ничего не случилось, как будто она не омывала берега ядовитого рая и не собирала в себя воду с его местности, как будто ничуть не была заражена и оставалась рекой Божьей, в которой весело резвятся доброкачественные рыбки, все еще пригодные в пищу. И на уху и на поджарку.
Вот и день стоял над Припятью чудесный, солнечный. Или на том ящике из-под водки Голубев задремал, еще что в том же роде, но только показалось ему, будто на борт служебного катера, в задачу которого входило взять пробы воды на предмет определения степени зараженности реки Припять, – будто на этот борт откуда-то поднялась (спустилась?) группа не то экскурсантов, не то еще кого-то, публика, в общем-то, интеллигентная, негромко люди переговаривались друг с другом, причем на "вы", без нецензурных выражений. Что же касается одежды – были странности: длинные сюртуки и цилиндры, пенсне и трости.
Стали обмениваться рукопожатиями. Господи помилуй, да это же всёбыли самые-самые знаменитые русские географы, родившиеся в тридцатые и сороковые годы прошлого столетия, которых совсем недавно в собственных размышлениях Голубев поминал: что бы, дескать, представляла собою отечественная география, если бы не годы, их породившие? И Менделеев тут был, и Воейков в разночинном сюртучишке, и Пржевальский в военной форме, и Певцов, и еще из другой возрастной группы, например Семенов-Тян-Шанский Петр Петрович, Голубев и его тотчас признал. Не то чтобы совершенно отчетливые фигуры, но если уже имеешь о них представление, они различаются без труда.
Перегруз служебному катеру не угрожал, катер сидел неглубоко, доватерлинии оставалось побольше полуметра, можно было еще погрузитьтонны четыре, а все, вместе взятые, классики русской географии тянули не более чем тонны на полторы-две. Никакого барахлишка при них не было. Ни малейшего.
– Чем могу служить? – спросил Голубев, стараясь соответствоватьправилам знакомств прошлого века.
– Простите, пожалуйста, нас весьма интересует география окружающей местности, – в свою очередь стараясь приблизиться к современному произношению, ответил Семенов-Тян-Шанский. Пристально вгляделся в Голубева. Через пенсне на длинном-длинном, черном-черном снурке.
– В какой форме интересуетесь? – и еще уточнял Голубев. – В форме пресс-конференции? Митинга? "Круглого стола"? Симпозиума? Рабочего совещания? Протокола о намерениях? Собеседования?
– Господа, – обратился Семенов-Тян-Шанский к своим спутникам. – Я полагаю – собеседование. А? Ваше мнение?
– Разумеется, Петр Петрович, – подтвердил Александр ИвановичВоейков.
– Разумеется, – произнес и Дмитрий Иванович Менделеев.
– Разумеется, разумеется, – подтвердили все остальные.
– Значит, у вас вопросы ко мне? И много ли их, ваших вопросов?
– Десять, – уточнил Пржевальский.
– Все десять, догадываюсь, по ее поводу? По поводу чернобыльскойкатастрофы?
– Так точно! – подтвердил Пржевальский требовательным тоном ирезким взмахом руки.
– Десять – ко мне?
– Были бы весьма благодарны. Вопросы: почему случилось? кто виновен? какие и кому вынесены судебные приговоры? какие и на кого отнесены служебные меры взыскания? какие жертвы уже имели место? какие жертвы и прочие последствия ожидаются? какие оказаны вспомоществования пострадавшим? каковы технические меры предупреждения на будущее? какие и кому выплачены суммы по страховке? какие воздвигнуты скорбные памятники на месте катастрофы и в местах прочих?
"Так и есть, надо обороняться, – ни с того ни с сего осенило Голубева. – Надо идти в решительное наступление! В отношении Пржевальского эт-то будет очень непросто! А хотя и непросто, все равно – с Богом!"
Почему Голубева осенило именно так, а не иначе – он не знал, однако факт есть факт, и весь его организм факту подчинился и принял состояние боевой готовности номер один, и Голубев набрал воздуху в легкие (воздух был почему-то липким) и закричал:
– А при чем тут я? Я, Голубев, при чем? У Израэля спрашивайте! У Долгих! У предсовмина Украины Ляшко! У генсека Горбачева! У товарища Бориса Евдокимовича Щербины – он был министром строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности, он был заместителем председателя Совета министров, он, а не я! У Рыжкова Николая Ивановича спрашивайте, он был председателем Совета Министров, а не я! Я-то – при чем? Разве это красиво все сваливать на рядового гражданина? А если рядовой привлечет к ответственности гениальные умы? Они-то куда в свое время смотрели?
– Позвольте! Но вы же – как это нынче называется? – вы же эколог, если я не ошибаюсь? – спросил Пржевальский, снова взмахнув рукой да еще и пошевелив аккуратными усами.
– И что из того? Что я, министр экологии или – кто? По-вашему, яминистр, да? Нет уж, у Данилова-Данильяна спрашивайте, вот у кого! Онминистр!
– Мы о вас много слышали... – Это, кажется, Певцов Михаил Васильевич произнес.
– Слышали, слышали! Это не довод – слышать! Я не самый главныйэколог. И не самый лучший! Нет и нет! Мои возможности нынче – никаких возможностей, вот и все.
– Не поймите нас превратно. Это теперь общее положение, оно намизвестно: все нынче ругмя ругают президентов, все утверждают, что ониплохие, но ведь лучше-то нет? – развел руками один из классиков, опять же Певцов, автор способа определения географической широты позвездам.
Тут-то Голубев и взорвался. Окончательно.
– Я ведь тоже могу спросить: вы-то в свое время где были? Когдаоткрывали науки – климатологию, почвоведение, прочие ведения? Когдаписали "Познание России" и "Полное географическое описание нашегоотечества" – где? Социализм-то не в ваши ли годы нарождался? Мы-томарксизм из рук не вашего ли поколения получили? Ну?! Где ваша объективность? Где ваша хваленая воспитанность? У вас ко мне десять вопросов, а я к вам сотню наберу!
Дальше – больше, дальше – больше Голубев распалился, вот уже стална классиков наступать, теснить их по левому борту катера, высказываяим все свои подозрения и упреки:
– Вы что явились-то? Не иначе с целью выяснить условия своего бессмертия? Дескать, нынешние поколения того гляди передохнут, я хочусказать – отдадут души Богу, а кто же нас будет помнить? Некому нас будет помнить! Это вас беспокоит? Вам хорошо было в свое время умирать -сегодня умрем, а завтра восстановимся в памяти потомков! А нам, потомкам,каково? Нам перспектива не маячит. Знаете, чем все это попахивает?Злостным эгоизмом это попахивает!
Кто-то из классиков, кажется Василий Васильевич Докучаев, попробовалбыло Голубеву сказать: "Я бы вас просил..." Голубев этого допустить не мог:
– Как будто в конце прошлого, в начале нынешнего века вас, уважаемые, никто не предупреждал? Как будто о грядущей катастрофе ПетрАркадьевич Столыпин ничего вам не говорил? Константин Леонтьев, философ, не вам ли внушал: России социализма не миновать, но это еще не всябеда, вся будет, когда она из социализма начнет выходить! Ну? Примолкли?В то время ушами хлопали, чистенькой географией занимались, а нынче -в прокуроры? Не выйдет! Владимира Ивановича Вернадского среди вас нетли? Он советской действительности хватил, он и об атомной энергии писал, он в советское же время и ноосферу придумал, может быть, он на все ваши вопросы лучше меня ответит? Поточнее?
Владимира Ивановича Вернадского на борту служебного катера неоказалось. Голубев снова присел на ящик, с которого вскочил в пылуполемики, и сказал:
– Примолкли? А я вас слушаю... Ну-ну?..
Ответа не последовало, а когда он глаза открыл, никого из классиковгеографии на катере уже не было: два матроса, два эксперта, старшина катераза рулем, Голубев на ящике из-под водки – вот и весь народ. Катер стоялна якоре, два матроса брали пробу, два эксперта на матросов смотрели. Тихобыло. Было очень тихо и очень мерзостно. "Господи! – думал Голубев. – Дочего же мерзостно! До чего я опустился, если с Воейковым не нашел общегоязыка! Если предал, если подставил великого Вернадского! Если не встал наколени перед Менделеевым, а Семенову-Тян-Шанскому не подал руки! Еслинахамил лично Пржевальскому! Откуда во мне такое хамство?! И зачем яплыву по реке Припять, заранее зная, что данные этой (сотой по счету?)экспертизы никому не нужны, ничего не изменят, только какому-то чиновнику помогут отчитаться в "проделанной работе"? Надо с этим делом кончать!Умереть надо, вот что, – догадался Голубев. – Умереть раз и навсегда, безовсяких там царств небесных, без перевоплощений души, так, чтобы и следане осталось!"
Не надо, не надо Голубеву перевоплощаться в душу счастливого человека,в душу слона или собаки. Человеческое население Земли возрастает чуть лине на миллиард за каждые десять лет, значит, и умирает людей в абсолютныхцифрах все больше и больше, значит, за собачьими душами огромная иблатная очередь, наверное, предварительная запись, он же, Голубев, за своюжизнь в очередях настоялся, назаписывался – хватит! И бесполезно: душа ниодного толкового животного не захочет в Голубеве поселиться, в себеголубевскую душу поселить, на этот счет у него было доказательство.
В комнате его жены Татьяны над ее кроватью висел фотопортретобезьяны орангутанг, кажется, был, большая голова и глаза умные, у людей таких глаз не бывает. А почему бы обезьяне быть глупой? Глупую, ее сразубы съел какой-нибудь леопард. К тому же она ведь не сделала ничего лишнего ни для себя, ни для природы, она готова жить в природе в бессчетныхпоколениях, а природа готова создать необходимые условия для существования всех ее поколений, нет у обезьян и ничего несделанного, это прекрасно. Несделанное присуще только человеку – даже в большей мере, чем сделанное и достигнутое. Зачем обезьяне такая обуза?
Голубев останавливался около фотопортрета над Татьяниной кроватью,смотрел, всматривался. Татьяна спрашивала:
– Очень красивая? Хочешь повесить у себя такой же? У меня естьпортрет не хуже.
Голубев отказывался – не надо! – но признавался:
– Кажется, что не люди должны воспитывать обезьян, а обезьяны людей. Пусть люди выступают в цирке и показывают обезьянам свою сообразительность.
Татьяна смеялась:
– Ну какой из тебя циркач?
Татьяне – что? Она экологом не была, природным человеком себя невоображала, растила Алешу с Аннушкой, и только! Татьяна в свое времяГолубева просила: давай заведем собачку? Голубев наотрез: не надо! Так и невырастил в своем доме ни таксы, ни сеттера, ни пуделя, ни дворняжки какой-нибудь, так что прав у него на собачье сердце правда что никаких, на собачью душу – тем более, не потому ли он, вместо того чтобы продуктивно контактировать с классиками географии, по-совковски разругался с ними?Вдрызг разругался! И возникла в нем пустота, которая возникает только изнеразрешимых противоречий, а еще из ненависти к самому себе: вот уждрянь так дрянь! Но ведь и классики тоже хороши – не смогли загнать егов угол, спустить со старикашки штаны и хорошо выпороть! Никто даже невозразил, не крикнул: "Замолчи, сопляк! Восьмидесятилетний!"
Он бы не замолчал, но объяснился бы: "В нынешнем мире мы говорим: атомная катастрофа! Атом, видите ли, перед нами виноват – не хочетрасщепляться! Не верьте! Это катастрофа человеческого мышления: человеккак целое расщепляется на множество своих собственных цивилизованныхпотребностей – и все дела! Вылезает из собственной кожи – и все дела! Нерасщепить атом ему, видите ли, никак нельзя!"
Голубев сидел на ящике из-под водки – о-о-о! а-а-а! о-о-о! а-а-а! -вдыхал-выдыхал липкий воздух, насыщенный всеми ядами, которые он всюжизнь каким-то образом ухитрялся не вдыхать. Мешанина в голове, как усамого-самого современного перестроечного человека, – и самоуничижение,и страсть к сварам, и низвержение авторитетов, и тоска по ним. Вдругпромелькнула тоска по Евклиду – Евклид полагал, будто параллельные линии пересекаться не могут, за ним и классики русской географии так жеполагали: существование человека никогда не пересечется с существованиемприроды.
Пересеклось. Не кто-нибудь, а Николай Иванович (опять Иванович!)Лобачевский (1792 – 1856) создал неевклидову геометрию, доказал: могут.Доказал: природа пространства – это совсем не то, что понимал Евклид.
Именно в такой стране, как Россия, и должна была возникнуть геометрия Лобачевского с пересекающимися параллелями. Больше негде было такой геометрии-географии возникнуть.
Так что фантазируй не фантазируй – дело ясное: надо кончать. Начиналгидролог Голубев на Оби, в заколдованном створе Ангальского мыса, кончаетна отравленной Припяти – логика!
Эпизод за эпизодом, эпизод за эпизодом, но ведь какой-то обязательнодолжен быть последним?!
Голубеву к его судьбе в свое время, в Боткинской больнице, былоприбавлено тридцать – куда больше-то? Зачем ему еще один, два, три,четыре, а то и пять? Одним словом, решение было окончательным, а разтак – легче стало Голубеву, недаром же говорится: подписано – и с плечдолой!
Вернулся Голубев в Москву после Припяти. Татьяна – совсем старушка, согнулась в три погибели, но по-прежнему хлопотливая, спросила:
– Ты приехал?
– А ты как думала? Не приеду?
– Я так не думала, – замахала Татьяна руками и стала рассказывать, насколько повысились в Москве цены за время его отъезда.
– Дети не звонили?
– Аннушка звонила. У нее все в порядке, она новый фасон платьяпридумала. Вечерний. Строгий...
– Строгий? На строгости нынче далеко не уедешь. Алешка звонил?
– Алеша, ты же знаешь, все еще во Франции. Лекции читает. Оченьуспешно. По ядерной физике.
– Он так тебе и сообщил – очень успешно? По ядерной?
– А зачем мне сообщать? Я и сама прекрасно знаю!
– Я спрашиваю: звонил или не звонил Алешка?
– Не звонил.
– Так бы и сказала.
– Так и говорю.
В тот же день Голубев приступил к наведению порядка в своих бумагах.Дело-то, в общем, безнадежное – бумаги Голубева, как только они у него появились, неизменно пребывали в ужасном беспорядке, и он не знал, как иначе может быть: заведешь для бумаг папки по темам, пронумеруешь – вторая, третья, двадцатая, но бумаги по большей части такие, что каждую в зависимости от содержания можно положить и в первую и в двадцатую папку.
Мастером этого дела, конечно, была Татьяна, экономист-плановик, лет тридцать-сорок тому назад она предлагала мужу свою помощь, но муж сказал: "Что-о-о? Нет уж, нет уж, я сам!" С тех пор сам как рыба об лед бьется. Только сам. Ну и другие дела нынче были: письма написать, кое-кому позвонить, да мало ли что.
Голубев любил цифры, которые кончаются на семь (или на семь делятся), в древности такие цифры тоже почитались, поэтому он и назначил себе срок между 7 и 17 августа, ничуть не сомневаясь в удаче своего начинания: настолько-то он был природным человеком, чтобы в этом заключительном деле природа пошла ему навстречу?! Нет сомнений – пойдет!
А еще: он лежал в кровати и взывал к мыслям. Мысли приходили, но были если не хуже, не слабее предшествующих, то и не лучше и не сильнее. А жаль! Он-то надеялся, возлагал большие-большие надежды: дескать, в эту голову, которая приняла столь неординарное решение, и мысли должны прийти отнюдь не ординарные, откровение за откровением! Ну что поделаешь – чем богаты, тем и рады.
Каждая судьба, начиная с зачатия, имеет своей задачей проникать сквозь иголочное ушко.
И Голубев проникал. Вспомнить писаря, который перепутал назначения: направил его в 22-й стрелковый полк вместо полка 20-го. Почвоведа Курочкина вспомнить, который в 20-м погиб вместо гидролога Голубева. А сколько подобных же случаев? Не перечесть!
Пошленький анекдотик. Доктор ставит пациенту диагноз: "Должен вам сказать, что вы импотент. Не огорчайтесь, но это так!" "Спасибо, доктор, большое спасибо: у меня как гора с плеч!"
Не так-то просто было на две-три недельки (оставшиеся до 7 – 17 августа сего года) обустроиться в мире чистой науки. Если бы он никогда не бывал в том мире – другое дело, но он там бывал, отчетливо представлял себе все значение, всю прелесть чистоты, и достигнуть ее повторно – не получалось.
Собеседников не хватало – Азовского и Полякова. Голубев давно уже жил один-одинешенек, и в заключительном эпизоде на собеседников ему рассчитывать опять же не приходилось.
По привычке Голубев полистал Большую Советскую, третье издание, в красном переплете. На букву "с": самоубийство.
Ничего толкового, ничего кроме неопределенных юридических (псевдоюридических?) суждений – кто и за что отвечает, если... Ну и наплевать! Он коснулся понятия вскользь, как дилетант, не более того. Понятие к нему отношения не имело, он ведь не сам с собой, он с природой договорился, природа дала ему санкцию! Он заслужил, он ведет себя корректно, ему можно, другим – ни в коем случае! Представить себе, что министры, президенты, члены Верховного Совета подобно Голубеву сами себе назначали бы сроки? Скажем, полтора-два месяца? Сколько бы они за это время наобещали, сколько бы тайно от своих избирателей наголосовали в кабинках, сколько раз успели бы объявить о режимах особого управления! О новых конституциях! И т. д. Они и предполагая жить обещали не стесняясь, без зазрения совести, а если бы знали – осталось полтора месяца? Как бы они усатые, бородатые, безбородые и безусые – за этот срок постарались?
Танатология, учение о смерти, как ни странно, ничуть не развивается в эпоху цивилизации. В Древнем Египте это учение стояло очень высоко – а нынче? Шаг вперед, два шага назад! И это при том, что в жизни нет ничего более закономерного, чем смерть.
В 1902 году русский ученый А. А. Кулябко впервые оживил сердце,вынутое из трупа, с тех пор и пошло и пошло это О О – "оживлениеорганизма". Тоже мне – мода! Почему-то никто не учитывает, что поалфавиту рядом с О О стоит ОМ – "ожидание математическое", то естьвероятность тех или иных последствий, которые должны наступить вслед за совершенным действием. Конкретно – вслед за О О.
Обижаться Голубеву было не на что: его нынешнее обустройство шло по графику, даже с некоторым опережением – тонус снижался, аппетит снижался, уверенность в благополучном исходе намеченного дела с каждым днем повышалась.
Ходить никуда не хотелось, ни в очереди в магазин, ни в ЖЭК, ни напочту, никуда. Он лежал и лежал, Татьяне говорил – отлеживаюсь послепоездки на Припять. Татьяна верила. Она всегда ему верила, даже тогда, когда он говорил что-нибудь о действительности. О той, которая не могла объяснить себя Голубеву, иначе говоря, Голубев ей был не нужен, но ведь и он не оставался в долгу, и ему – на кой черт нужна была такая действительность? Без такой приятнее, и вот его решение было к обоюдному удовольствию, а наука танатология стала ему особенно близка. Ну прямо-таки как родная! Не бог весть каким он был специалистом в этой области, но не правда ли? – близость далеко не всегда сопровождается профессионализмом.
Какой опыт, какой профессионализм может быть у детей, а ведь соображают!
Дочка Алеши от его первого брака – зовут Наденькой – в семь летперенесла тяжелейшее заболевание, слава Богу, у нее обошлось без последствий, но в детской больнице, где Наденька лежала почти три месяца, где Голубев ее навещал два раза в неделю и чаще, дети очень много, очень умно и конкретно говорили о смерти: кто и когда, кто вслед за кем умрет, кому и какие цветы принесут на могилку, кто будет жалеть тебя больше всех папа, мама, братишка, сестренка или же все одинаково? И о душе шли разговоры: если душа очень захочет, она сможет жить и на том свете – кто ей помешает? Некому! Никто никому там не мешает, никто не болеет, поэтому там и другой свет. Другое дело, если душа не очень захочет. Дети не обладали опытом собственной жизни, вот они и относились к ней объективно как к таковой, без предрассудков, без эгоизма, без утверждений, что жизнь – это твоя собственная принадлежность, что не ты ей, но она тебе обязана.
Эта детская логика в других выражениях, но по смыслу почти полностью совпадала с "чистой наукой", которую тридцать лет тому назад прошел Голубев в обществе Азовского и Полякова.
Эта логика, если вспомнить, была и ему близка едва ли не всю жизнь, с шести лет, когда он стоял на мосту, а под мостом текла и текла река, и течение это остановило Голубева, когда он хотел в него броситься. Будь вода подмостом неподвижна, в неподвижную он без сомнения бросился бы.
Дети... Собственные дети Голубева выросли. По нынешним понятиям,хорошо выросли! Прекрасно!
Аннушка жила в Питере, женщина – огонь, она в свое время вышла замуж за тихого, светлого лицом бухгалтера Генриха, очень скромного, а настала перестройка, бухгалтер этот – ого! – стал большущим бизнесменом.Аннушка уверяла: "Честный бизнес! В нечестный я своему Генриху шагушагнуть не дам!" Вдвоем они и растили двоих детей, мальчика и девочку,голубевских внуков. Аннушка и сама по себе, помимо детей, действовалаочень активно – была ведущим модельером на большом швейном предприятии, была его совладелицей.
Модельером она оказалась поэтическим: носила с собой красивенькую,с загадочными вензелями записную книжку и то и дело изображала на еемеловых, высшего сорта листочках какие-то линии, воротнички, рукавчики, бантики, еще черт знает что. Иногда садилась за стол, задумывалась итребовала от присутствующих:
– Да не вопите вы, ради Бога: я думаю! Я изобретаю! Женский пол пустьтреплется, а мужики – сейчас же заткнитесь!
– Это почему? – удивлялся Голубев. – Почему так?
– Потому что мужики от природы стандартны: брюки в две штанины,пиджаки в два рукава – чего еще выдумаешь? Вот и голоса у них одинаковые, петушиные. Другое дело женский пол: я вот свою доченьку, Машенькусвою, слушаю и в ее голосе угадываю фасоны платьев. Вечерних и повседневных.
Аннушка звонила родителям каждую неделю, Татьяна по звонку чувствовала: Питер! – бросалась к телефону и спрашивала:
– Как живете?
– Нормально! – отвечала Аннушка.
– А дети как? Внучата как? Коленька и Машенька – как?
– Нормально!
– А на работе?
– Нормально! Голубев недоумевал:
– Дебилы наши дети, что ли? Ненормальные дебилы? Или попугаи? Татьяна же счастливо улыбалась:
– Чего тебе еще надо, старый? Нормально, и слава Богу! И Коленькарастет очень способным, Аннушка говорит: в дядю Алешу! Физиком будетнаш Коленька. Ядерщиком. На ядерщиков знаешь какой спрос?
Спрос на ядерщиков резко снижался, но Голубев этого не разъяснял,пусть ее, она ведь в сыночке Алешеньке души не чаяла, до беспамятства имгордилась:
– Он почти что гений! А может быть, и... Все может быть!
– Запомни раз и навсегда, – объяснял Голубев жене, – всего быть неможет! Мужику за пятьдесят, а ты все еще от него ждешь чего-то совершеннонеобыкновенного! Он свои годы уже профукал!
– Мало ли что! Жизнь у разных людей складывается по-разному! неотступала Татьяна. – Алешу – его куда только не приглашают! И в Америку,и в Англию, и во Францию. Бесталанного приглашать бы не стали!
Что верно, то верно, каким Алексей был ученым – отец толком не знал,но в том, что он блестящий лектор, сомневаться не приходилось. К тому женичего невозможного для Алексея по-прежнему не было. Нужно написатькакую-то работу, срок – два месяца? "Два месяца? – рассуждал Алексей. -Успеть можно. Вполне. Арабо-израильская война сколько продолжалась?Кажется, шесть дней?" Нужно прочитать курс лекций на испанском языке?"Ничего особенного. В физике огромное количество понятий произноситсяна английском, английский я знаю!" "Смотри, Алексей, осрамишься! Некрасиво получится", – сомневался отец. "Красиво, красиво! Тем более я жеиспанцев не приглашаю, они приглашают меня. Вот и пусть стараются меняпонять. Хорошенько стараются".
Очень способный хлыщ! И удивительно: Аннушка, та пополнела, солидной стала дамой, представительной, с манерами, Алексей же каким был, таким и остался – тощенький, разговорчивый, легкомысленный. Легкомысленность шла к нему, он умел ее использовать, Голубев и не подозревал, что с таким характером можно быть крупным физиком.
Сам себя Алексей объяснял так;
– Я над любым специальным вопросом думаю ровно час: мой это или немой вопрос? Если не мой – он попросту перестает для меня существовать.Если мой – ищу на него ответ.
А вот в семейной жизни легкомыслие Алексея не срабатывало, он женился в двадцать четыре года, а спустя недолгое время разводил руками:
– Ошибка вышла!
Под сорок переженился, и снова:
– Вышла ошибка!
А ведь в двух браках дважды настрогал по мальчику и по девочке (генетика была в роду Голубевых, что ни семья, то мальчик и девочка).
Вторая Алексеева жена Голубеву не нравилась, первая была гораздолучше, а эта красотка Марлена еще легкомысленнее мужа: уже грузино-абхазский конфликт заварился, она все равно потащилась в Гагры. Вместе сдетьми.
Алексей был в Америке. Голубевы уговаривали Марлену не ехать, она непослушалась.
Спустя месяца полтора Голубев встречал Марлену с детишками навокзале, долго встречал, суток около двух. Расписания и для нормальных-топоездов не было, Марлена же ехала поездом ненормальным, с беженцами.
Двое суток на вокзале (Татьяна привозила ему поесть) – Господи, чегоон только не насмотрелся! Люди вповалку на скамьях и под скамьями, околокасс драки и грабежи, дети грязные, те, что в пеленках, в пеленках неизменных и день и другой, в туалеты огромная очередь, а заплати каким-топроходимцам путь свободен, еще и соответствующую бумажную продукцию предложат (по особой таксе). Были женщины – они испражнялись тутже в вокзале, о мужиках и говорить нечего.
