Текст книги "Экологический роман"
Автор книги: Сергей Залыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
– Вот, – пояснил хозяин "кабинета", – вот оно нонче и Восьмое марта! Настало! Женский день. Вот и отмечаем: оркестр.
– А женщины-то у вас есть?
– Три-четыре найдется. Поварихи, прачки.
– Значит, оркестр не каждый день? – спрашивал окружкомовец.
– Ну как не кажный? Обязательно кажный. Люди же! Живые! Им жекультурно-просветительная работа требуется!
– При чем же праздник, Восьмое марта, если оркестр – каждый день?
– Как ни при чем? В будни они разыгрывают час, от силы полтора, а впраздники – так весь вечер. Пятнадцать минут антракт, после снова да ладом.
Начальник был маленьким, хриплым, но очень просто он заглушалоркестр. Окружкомовец был крупным, медлительным, рявкнет – стеныдрожат, но оркестр его заглушал.
Отчет начальника окружкомовцу пошел своим чередом: сколько прорубей прорубили во льду реки, сколько связали из бревен и опустили опордля будущего невода, сколько чего.
– По проекту делаете? Без отступлений?
– Да ни в жизнь! Какие могут быть отступления?!
– Он проектировал! – указал окружкомовец на Голубева. – Он самый!
– Грамотный проект! Совсем даже грамотный! – удостоился Голубевпохвалы, а окружкомовец спросил:
– Откуда все ж таки оркестр?
– Вольнонаемный. С Нового Порта привезли. На весь срок, пока ставим невод.
– А рыбаки? Заключенные? Вольнонаемные? – спросил Голубев.
– Спецконтинент. С Волги, с Нижней. С самой с Астрахани.
– Хороший оркестр, – подтвердил окружкомовец. – Новый Порт -поселение музыкальное: туда немцев ленинградских сразу же после снятияблокады вывезли. На всякий случай – вдруг к фашистам перебегут!
– Астраханских рыбаков сюда по той же по самой причине: зажиточные,вдруг с немцами снюхаются? Ночевать куда дорогих гостей приладить? Либо обоих вот на эту на кроватку? Либо – в барак на нары?
– Ночевать не будем. Лошадку покормим и обратно. С чем надо -разобрались. Посмотрели. Дело-то идет по графику?
– С опережением! – подтвердил начальник. – Ухи похлебаете?
– Посуда-то чистая?
– Об чем разговор – вымоем. Найдется кому вымыть.
Когда, похлебав ухи, выходили из барака, Голубева остановили:
– Здравствуйте, товарищ гидролог! Узнали? Не узнали? Человек крепкий, высокий, лицо будто бы знакомое.
– Я к вам на катер, на "Таран", поднимался. Вы на вертикали стояли, ая на лодке подплыл...
...Было, было дело: осенью уже "Таран" стоял посреди реки на вертикали, в глубине Оби крутилась вертушка, тут и подплыла лодка, в лодке -рыбак:
– На борт подняться можно ли?
– Отчего нельзя, – согласился Голубев. Рыбак ловко вскочил на корму. Представился:
– Полежаев Иван. Иван Полежаев. Поглядеть, что и как устроено. У насна Волге, на Нижней, тоже гидрологи ходят, воду измеряют, я тоже спрашивался поглядеть что и как. На Севере, может, по-другому устроено?
Устроено было так же, как на Волге, подтвердил чуть спустя любопытствующий рыбак, но удивило его, что якорь поднимается вручную.
– Почему же лебедку-то нельзя к движку присоединить? Голубев хоть и знал, что сделано не будет, бодро заверил: будет сделано! – и с посетителем разговорился. Тот из-под Астрахани был, рыбак сдетства. Война началась многих рыбаков на войну не взяли, кому-то фронткормить надо. Но когда немцы стали приближаться к Волге – кормильцев этих вместе с семьями погрузили в теплушки, привезли в Омск, в Омскепогрузили на баржи, привезли в Салехард. Сказали: "Рыбачьте здесь!"
И они здесь рыбачили и со страхом ждали зимы – выдюжат ли? смогут ли без привычки, без теплой одежонки, без унтов? И рыба чужая: домабелуга и сельдь, на Полярном круге – нельма и сырок.
– А почему вас все-таки сюда? Из-под Астрахани? – спросил в тот разГолубев.
– Никто не знает. Будто мы зажиточные и шпионами непременносделаемся. Немецкими. А подумать – какие из нас получатся шпионы? Будто мы и не русские вовсе люди? Будто – сами себе враги?
Полежаев глядел на Голубева словно на близкого друга и с удивлением,и с вопросом "будто?".
Голубев сказал:
– До тепла, до весны доживите. А там полегче будет рыбачить.
– Рыбачить? На фронт пойдем! Сколько народу немцем побито, комуже и воевать, как не нам? Мужики здоровые, здоровше здешних. Весной спервыми же пароходами и пойдем на фронт. Нас бы и пешим ходом погнали,не глядя, что до железной дороги две тыщи верст, но вот одежи на нас нетуи кормить дорогой сильно дорого. До весны ждем! Кому и воевать, как ненам?..
Тем временем начальник барака и окружкомовец стояли чуть поодаль,нетерпеливо ждали. Когда Полежаев распрощался, начальник барака заметил:
– И охота вам, товарищ инженер? Это же – спецконтинент!
– Спецконтингент! – поправил окружкомовец.
– Он самый!
В Салехарде Голубев, повстречавшись с начальником ихтиологическойлаборатории, допытывался: рыба-то будет ли в неводе, которым Обь нынчеперегораживают?
– Ой, не знаю! Ой, не знаю, не знаю! – простонал ихтиолог, схватилсяза голову. – Со своей стороны я предупреждал. Но когда дело провалится,кого сделают ответственным? – меня и сделают. Тебе-то, Голубев, что! Тебяне сделают!
– А кто придумал-то? – хотел узнать Голубев. – Не сам ли первый?
– По секрету – так Семенов. Директор рыбокомбината. Отличитьсяхочется, орден получить, вверх пойти. И так сыр в масле, нам с тобой снашими пайками не снится, а вот ему все мало!
Еще недели через три невод через проруби (вручную долбили по всейширине реки) опустили в воду. Двое суток простоял тот колоссальный неводподо льдом, и тогда был объявлен подъем, а день подъема – днем торжественным. Солнышко в тот день с любопытством поглядывало на землю, назаледеневшую Обь, на мыс Ангальский, на мыс Каменный – что происходит? "Вот уж буду подниматься в небо выше да выше – рассмотрю все домелочи. Меня все на свете касается, все интересует!"
Толпа людей вдоль поперечной от берега к берегу проруби человек,наверное, двести – во главе с первым ждала сигнала. Распорядителем былСеменов – очень подвижный небольшой человечек, рожденный бытьраспорядителем, а также директором Салехардского рыбокомбината.
Сигнал с берега – игрушечный оружейный хлопок в белый свет как вкопеечку, и включен движок. Движок крутит динамо, динамо подает ток налебедки, лебедки со скрежетом наматывают трос – ура! ура! начался подъем!..Уже неводная дель пошла через прорубь, вот она – на поверхности льда повсей ширине Оби от правого к левому берегу. Оркестр: "Легко на сердце отпесни веселой..." И ведь похоже было – у многих легко было на сердце, умногих, только не у всех – астраханцы не радовались. Южные люди, ониставили невод, а до того рыбачили каждый сам по себе – долбили на Обилунки, блеснили нельму, налима, щуку. Лица у них были обморожены,сплошные струпья, кожа с рук сползала клочьями, но кормиться, семьикормить надо.
Местные жители астраханцев ругали, но ругали уважительно:
– Ну заразы! В фуфаечках на льду сидят! Сразу видать: кулачье!
Местные жители уже забыли: они тоже были из "кулачья", их в тридцатые годы, в коллективизацию, за Круг сослали.
Невод астраханцы ставили, а теперь поднимали старательно – имжалованье шло, им пайки шли, фуфайки, рукавицы, пимы и портянки казна выдавала, рыбокомбинат (товарищ Семенов) выдавал, и астраханцы робили ладно, но молча: в удачу не верили.
Вдоль главной проруби, через которую должна была подняться мотня, стояли лошадки, запряженные в дровни, им предстояло возить рыбу – тонны и тонны – на берег, по берегу на Салехардский рыбокомбинат. А еще в ожидании торжественной минуты была здесь знаменитая в Приобье, на весь Ямал знаменитая рыбачка Таисия Шуплецова – женщина видная, румяная. Малица на ней крыта темно-синим материалом, капюшон горностаевый. Шуплецовой предназначалось: взять из невода самую первую рыбину, поднять над головой и сфотографироваться. Фотографию эту вместе с рыбнымиконсервами-деликатесами задумано было отправлять на фронт.
Однако?
Вот и мотня пошла, пошла хорошо и ровно, без перекосов спецконтингент поставил невод умело, – но шла она пустая, рыбки – ни одной.Оркестр попикал-попикал, смолк. Начальство начальственно, но тоже смолкло. Лебедки притихли. Стало слышно, как вздыхают, переступая с ноги на ногу, лошадки.
Наконец вышла на лед вся мотня – астраханцы подняли ее вручную, и там, в самом ее конце-тупике, была-таки рыбка нельмушка. Килограмм с небольшим. И Таисия Шуплецова вскрикнула от приятной этой неожиданности, торопливо схватила нельмушку за хвост, подняла ее над головой и сфотографировалась.
Первый сделал жест, оркестр грянул "Легко на сердце...".
Подошел к Голубеву астраханский рыбак Полежаев, не поздоровавшись спросил: правда, нет ли, что он, Голубев, этот невод проектировал? Пришлось сказать: правда. И еще что-то хотел пояснить Голубев, но Полежаев, кивнув, отошел, затерялся в молчаливой астраханской толпе.
На следующую неделю тихий городок Салехард и вовсе примолк: что-то будет? Какое прибудет из Тюмени областное начальство – кого посадят? Кого выгонят из партии? Кому дадут строгача?
Самым распространенным прогнозом было: Семенов ответит! Это он,Семенов, закоперщик! Стыд, срам; война, люди гибнут, а в Салехарде – под музыку одну нельмушку ловят, два месяца невод готовили, стального троса, крупного диаметра, семьдесят километров пошло в дело. Допрыгался Семенов, бойкий шибко! Худо-бедно, а штрафной батальон ему обеспечен!
В воскресенье Голубев снова дежурил в помещении гидрометстанции в Салехарде, опять обрабатывал данные наблюдений, и что-то много емузвонили из аэропорта, оленесовхоза, из больницы, отовсюду справлялись о его здоровье.
И то: Голубева нынче все считали причастным к "неводному делу", вот и хотели узнать о его здоровье.
Очередной звонок:
– Голубев?
– Я! Кто спрашивает? (Голос будто бы знакомый?) – Как это – кто? Семенов – вот кто! Зайди ко мне нынче же. Жду! Сильно жду! Ко мне домой. Приглашаю!
– Я дежурю!
– И я дежурю. День и ночь. Или дежурным жизни вовсе нет? Голубев сказал "приду", повесил трубку. Уже арестован Семенов? Под домашним арестом? И Голубева вызывают – свидетелем по делу?
Шел Голубев вдоль Полуя, через речку Шайтанку, шел, все больше ибольше убеждаясь в догадке: следователь вызывает!
Дом Семенова, на отшибе от рыбоконсервного комбината, небольшой, аккуратный, с расчищенной от снега дорожкой, с распахнутой калиткой, гудел громко и весело, далеко было слышно: гулянка! И на крыльцо из дома то и дело кто-то выскакивал без шуб, без шапок, на морозе (– 42+ С) торопливо сгибался-разгибался раз-другой и обратно в дом, в гул, в немалую гульбу.
"Дрова, что ли, рубят?" – подумал Голубев, подошел ближе, понял: здесь не дрова рубили, здесь строганину строгали – тонкие ломтики замороженной нельмы.
В доме же – дым коромыслом, песни, крики, все к Голубеву пристали:
– Зачем опоздал? За опоздание – штрафную! Хозяина не уважаешь?Еще штрафную!
Понять невозможно, в чем дело, а к Семенову не подступишься, егоцелуют, его обнимают, качают, целуют снова – в чем дело-то?
Показалось Голубеву – самый трезвый человек здесь первый секретарь, не кричит, не целуется и на ногах держится, Голубеву кивнул благосклонно.У первого он и решился спросить:
– По какому случаю? Собрались?
– Как это – по какому? – с недоумением отозвался первый. – Обь-то перекрыли! До сих пор никогда нигде от истоков до устья никто Обь не перекрывал: великая река! А мы? Мы перекрыли! Впервые в истории!Подойди-ка поздравь Семенова. От души!
– С чем? Поздравить?
– Как это – с чем! Он же – на повышение! На какое? Он в Москву! Как бы и в заместители народного комиссара рыбного хозяйства. К самому наркому Ишкову! У нас весь Ямал под Ишковым ходит! Весь Ямало-Ненецкий округ! Теперь у нас при Ишкове свой человек будет.
Голубев Семенова поздравлял. И на крыльцо строганинку строгать бегал. И упился и даже прихворнул, после того на дежурство по гидрометстанции не вернулся. Быть бы ему с выговором в трудовой книжке, если бы он не догадался сказать начальнику станции:
– Что правда, то правда – прогул. Форменный прогул! Вместе с первым и гулял!
Самое же большое впечатление осталось у него от того, что на гулянке в доме Семенова то и дело провозглашалось на равных два девиза:
1. Все для фронта!
2. Война все спишет!
Голубев любил пересказывать свою жизнь, случаи этой жизни, самому себе. Друзей у него не было, жене (жена Татьяна нынче работала на строительстве оборонных заводов сразу в двух городах – Омске, Новосибирске) рассказы мужа когда-то не показались, не вызвали интереса, и Голубев замолчал. Может быть, и на всю жизнь замолчал перед Татьяной.
Зато Голубеву слушать Голубева было интересно, хотя он и понимал кому-кому, а самому себе ничего не стоит втереть очки! Но все равно он заранее к беседам готовился, отбирал материал. Рассказ "Золотая рыбка" таким материалом, безусловно, был, но тут вскоре и еще случай – под названием "Волчья стая". К золотой рыбке отношения тот случай не имел, но сам по себе звучал, и дело было за немногим: одно к другому подверстать, одно и другое запомнить, чтобы из случаев складывалась жизнь. Собственная, не чужая.
Дней через пять после мероприятия "золотая рыбка" Голубев отправился с инспекторским барометром в крохотную факторию Надым (двадцать пять домов) на реке того же названия.
До поселков Вануйто, Кутупюган и Нори с запада на восток вдоль берега Обской губы ехал он по-разному – на лошади, на собаках, на оленях; но вот и последний перегон от Нори на юг. Попутчиков пришлось, ждать долго – неделю в заезжем доме. Попутчики, четыре оленьих упряжки, со дня на день должны были двинуться вверх по Надыму, там паслись, копытили из– под снега мох ягель огромные оленьи стада, и ехать туда – это со дня на день, а пока что день за днем оленщики в заезжем доме в фактории Нори гуляли – водку пили, спирт пили, а Голубев их ждал – когда кончат пить?
К ночи седьмых суток тронулись, но через час езды упряжка, на которойехал с барометром Голубев, отстала от остальных: задурила молодая необученная важенка (оленуха), она в пятерке оленей шла четвертой, и вот металасьиз стороны в сторону, сбивала с ног и третьего и пятого оленя, а в какой-толожбинке сбила всю пятерку, всех оленей запутала, все они легли грудой -ноги, головы, рога, – а где сами олени – не поймешь.
Оленщик, зырянин Кузьма, хотел упряжку распутать, поставить наноги, он шарился-шарился среди тяжко дышащих оленьих тел и среди них жеуснул.
Голубев Кузьму будил – не получилось, тогда он вытащил у него измалицы недопитую бутылку спирта (96+), сел на нарту и стал ждать – когдаКузьма проснется?
Темь была, тишина была, только олени дышали сильно и хрипло. И тутГолубев заметил: тени какие-то вокруг – и слева, и справа, и впереди, ипозади за спиной. Он не сразу догадался, только когда совсем уж вблизизасветились зеленоватым светом глаза: волки!
Голубев снова принялся будить Кузьму, и снова напрасно. Голубев достал из полевой сумки не очень-то нужные бумаги, спички достал и началбумаги одну за другою сжигать: огонек вспыхивал, и волки отступали, ноотступали недалеко и ненадолго, приближались снова, не переступая, однако,определенного расстояния – метров, наверное, восемь или десять отделяливолков от перетрусившего Голубева. Волки по этому кругу сидели, лежали,медленно переходили с места на место, и все молча, все неторопливо. УГолубева кончились ненужные бумаги (нужные все-таки берег: а вдругостанется жив?), но в конце концов он подумал: если бы волки хотелирастерзать и оленей, и Кузьму, и его, Голубева, они давно бы так и сделали!И начали бы, конечно, с оленей, это для них привычнее, они за оленьимистадами и по тысяче километров ходят следом, ждут, когда какой-нибудьолень от стада отобьется. Тогда волки погонят этого оленя в сторону от стада,в сторону какого-нибудь кустика, а там и ждет его засада; справа и слева отоленя ему навстречу засада из-за кустика выбегает, минута-другая – на снегупятно крови, голова и ноги. Если же никто волков не преследует, ничего наснегу не останется, волки все уволокут – и голову и ноги.
Таким-то вот образом еще поразмыслив, Голубев на нартах уснул. Ихорошо уснул-то. Когда проснулся – светло уже было, олени все еще лежаливповалку, среди оленей лежал Кузьма. Волки ушли. Голубев Кузьму разбудил,тот первым делом пошарил по карманам бутылку со спиртом.
– Пирт где? Ты взял? Отдай! Отдай пирт!
Голубев не признался: не брал!
Кузьма не поверил, не поверив, строго сказал:
– И ладно. Значит, дорогой потерял я пирт. Поедем, значит, по следуобратно, найдем пирт, начатую бутылку, в бутылке еще много – вот столько!
– Не найдем!
– Не найдем – опять ладно: в Нори вернемся, в магазин, много-многопирту возьмем. Деньги есть? Сколько твоих денег есть?
Пришлось отдать Кузьме начатую. Кузьма хлебнул из горлышка два раза,подобрел, повеселел. Заметил на снегу волчьи следы: у-у-у сколь их тут было,волков-то! Много было волков-то! Распутал оленей, поставил их на ноги,дурную важенку приторочил к нартам, рядом усадил Голубева.
Поехали. Хорошо было ехать, уютно: Голубев от важенки грелся, она -от него. К вечеру были в Надыме. Позже Голубев припоминал: что же емуснилось, когда он спал в волчьем окружении? Был какой-то сон, был! А может быть, и не было, и только два девиза слышались ему во сне:
1. Все для фронта!
2. Война все спишет!
Волки девизов не знали. Ни первого, ни второго. Голодные, они ждалитерпеливо, когда же люди умрут. Тогда они и полакомятся олениной, ночтобы нападать на живых людей – это не в правилах северных волков.
Глава втораяПЯТЬСОТ ПЕРВАЯ СТРОЙКА
А еще до того как товарищ Семенов выловил из Оби золотую рыбку истал чуть ли не заместителем министра, Голубев узнал – или догадался? – о большом каком-то государственном и очень таинственном начинании здесь же, на Полярном Урале, в Ангальском створе.
К таинственности издавна у него была привычка: он жил в могущественном государстве, а без таинственности какое, думал он, может бытьгосударство? Какое могущество?
Голубев и сам-то был нынче засекречен и подписал обязательство онеразглашении тайн Ангальского мыса, тем более все без исключения бумаги из Управления гидрометслужбы Сибирского военного округа были сгрифом "Секретно", шли фельдъегерской связью. К тому же секретностьимеет свойство поднимать человека в его собственных глазах: он знает, чтото, ему что-то доверено, о чем другие не имеют права и не должны знать. Безсекретности не существует ни одного мало-мальского начальника, есличеловек умеет быть хранителем секретов – действительных, тем болеемнимых, – он уже заслуживает быть и начальником, и главой семьи, инезаурядной личностью среди личностей заурядных. В любой момент онможет затопать ногами: "Я храню секреты, а что храните вы? Вам и хранить-то нечего, кроме собственного дерьма!"
В том же духе случилось, когда за несколько часов до ледостава Оби наАнгальский мыс как с неба свалилось четверо мужиков – одежда капитальная, экспедиционная, сапоги по брюхо, рюкзаки набиты до отказа, вот-воти лопнут. Все четверо бородаты. Все во цвете лет.
Назвались мужики геотехнической партией и объяснили, что должныпройти пеший маршрут от фактории Лабытнанги (что на той, на левойстороне, на протоке Малая Обь), пройти маршрут в гору и в гору через Урална Воркуту. "На запад!" – был у мужиков фронтовой лозунг, и в ту жеминуту они потребовали переправить их отсюда, с правого, на тот, на левыйберег.
– Срочно!
И Голубев и дядя Матвей возмутились:
– Сало по реке идет – видите? Льдины уже идут по реке – видите? Мыже свой "Таран" загубим! На чем после работать будем?
– После – не сейчас! За зиму свой горшок отремонтируете, успеете, анам – срочно!
– Утонем!
– Ну и черт с вами – тоните!
– А вместе с вами?
– Мы не утонем: у нас приказ заместителя командующего Сибирскимвоенным округом! Срочное! Секретное!
"Таран" стоял метрах в пятидесяти от берега, где глубина была толькочуть-чуть более его осадки, через час он должен был пойти в Салехард назимовку, на зимний капитальный ремонт. Вид у "Тарана" измученный, онпокачивался на волне, отдыхал после летних авралов, после трудов праведных, но все равно приводил в бешенство с неба свалившихся мужиков: вотон, корабль, а идти на ту сторону не желает! саботаж! измена Родине!
– Товарищи, товарищи, – слабенько все еще возражал Голубев, выпоймите: ледоход! Через два дня по льду на ту сторону пешком перейдем, асейчас? Сейчас ледоход, товарищи!
– Плевать мы хотели на твой ледоход!
Снова подал голос дядя Матвей, и неудачно подал:
– Ладноть. Туда переправимся. А обратноть? Наверняка что вмерзнем!
– А-а-а, да вы тут о собственной шкуре заботитесь! "Обратно" – нас не касается!
– А-а-а, там война, а они на водомере отсиживаются!
– А вы русский язык понимаете: приказ?!
– А у вас в головах что-нибудь есть? Или одно ...?!
Погрузились. Поплыли.
Льдины, еще легкие и прозрачные, царапали "Таран" с левого борта,дробились и тут же слипались снова. Трое геотехников и тарановский матрос Девяткин отталкивали льдины баграми.
Голубев стоял у штурвала в рубке, а самый бородатый, самый главный геотехник орал ему в ухо:
– М-мерзавцы! Плывем же, м-мерзавцы! П-падлы! (Он, наверное, был заикой.)
– Все-таки? – спрашивал Голубев. – По какому поводу торопитесь? Обождали бы два дня...
– Военная тайна! Вскор-рости у-знаешь. Ежели назад приплывешь!
Переплыли на левый берег. Расстались плохо. Прощались мужики-геотехники по-своему: о нас – никому ни-ни! разгласите трибунал!Понятно: три-бу-нал!
Обратно приплыл "Таран", поцарапанный и с другого, правого, борта, и тут же по-над берегом, тихонечко, без приключений прискребся он в Салехард и стал на капитальный ремонт в судоремонтные мастерские семеновского рыбокомбината. На всю зиму.
Через месяц, меньше, стала известна и судьба геотехнической партии: все погибли!
В Лабытнангах геотехники повеселились день, два и три, в бане попарились, повыпивали, к женщинам поприставали, после двинулись на перевал Уральского хребта. В Лабытнангах жители были довольны: избавились! А в горах речки еще не стали, течение быстрое, водопадное, переправу ладить не просто – то ли мосток выкладывать, то ли вязать плотик? На плотике всем сразу переправляться запрещено техникой безопасности, но мужикам слово "безопасность" было неподходящим, они поплыли все вместе, все враз и перевернулись... Речка была неглубокая, они выбрались на берег – двое на правый, двое на левый, – поползли в разные стороны, но тут же их, до нитки мокрых, прихватил мороз. Они окоченели.
– Упреждал глупых, – вздыхал дядя Матвей, – упреждал как людей – не послушались! А все ж таки и нам надо было попрощаться с ими по-доброму. Попрощались бы как с людями – а вдруг и выпала бы им другая судьба?
Вот так мужики сгинули, кто-то подобрал их, похоронил, никто неподбирал, никто не хоронил – было неизвестно, зато вскоре обозначилось название тайны, которую они наказывали хранить, а иначе – "три-бу-нал!". Название было такое: Пятьсот первая стройка.
Сталин, в союзе с Америкой воюя с Гитлером, перед Гитлером отступая, уже замыслил с Америкой воевать, он приказал начать изыскания (а потом и строительство) железной дороги от Воркуты через Урал, через Обь, Енисей, Лену, Индигирку и Колыму – на Чукотку, до мыса Дежнева, до пролива Беринга (пролив открыт Дежневым в 1648 году, положен на карту Берингом в 1793, году, ширина – восемьдесят пять километров). На той стороне пролива Аляска, уже Америка, цитадель империализма.
Четверо геотехников (по-нынешнему – геофизики) были первымижертвами Пятьсот первой. Сколько жертв было на Пятьсот первой всего – вряд ли кто-нибудь и когда-нибудь узнает.
Голубеву краешком глаза довелось увидеть краешек Пятьсот первой.
Голубев прожил в Салехарде два года, потом был назначен начальником 4-го отделения Омского управления гидрометслужбы (гидрографические работы). И надо же было случиться – его квартира в Омске оказалась на берегу Иртыша, вблизи базы Пятьсот первой, отсюда с железной дороги грузы и люди (зэки) перегружались на водный путь Омск – Тобольск -Салехард.
В старинной казачьей станице Захламино, километрах в семи от Омскавниз по Иртышу, обосновалась страшная эта перевалка.
Трудолюбивая когда-то была станица Захламино, торговая, гульливая изажиточная. Шесть черноземных прииртышских десятин на душу был указачишек земельный надел, рядом казачий же опытный хутор с агрономами, и не с одним – любому хозяину дадут и совет, и собственной селекции семена; водили в Захламине и огороды – захламинские бабы огородноедело знали до тонкостей и рыбный промысел: Иртыш рядом – нельма.стерлядь, и омский базар – бойкий, богатый и дорогой. Нет, захламинскиеказачишки не зевали ни в крестьянской одеже, ни в казачьей форме, нив кожаных фартуках (обязательная принадлежность рынка). И свадьбы играли станичники по разному порядку по-крестьянски, по-казачьи, по-купечески.
После коллективизации станица замерла – порядки эти пошли прахом.Войны германская и гражданская захламинских мужиков сильно поубавили – на троих из каждого десятка, избы добротные – вот они, а двери-окназаколочены, а коллективизация убавила от Захламина еще и еще. Совсемнакрыла станицу, извела до конца перевалочная база Пятьсот первой: конвои, заключенные в колоннах, сторожевые собаки, зарешеченные бараки,склады, причалы, железнодорожные тупики; и в ночах не засыпало человечьим сном перевалочное Захламино – в ночную пору в недра нефтеналивныхбарж цепочкой по одному шли и шли зэки. Недели через две-три тех, кто незадохнулся в нефтяных испарениях, выгружали в Салехарде. Суденышкипомельче принимали Лабытнаги, из Лабытнаг пешим ходом заключенныхгнали на Урал строить Пятьсот первую стройку.
Голубев жил неподалеку от "базы", в строениях бывшего земледельческого училища, в виду современного захламинского пейзажа он жил, и впамяти его навсегда сохранились два захламинских перевалочных видения.
Первое было: над проезжей дорогой провода строящейся линии электропередачи, на одном из проводов – висельник.
Монтажник какой-то ухитрился – повесился на ближайшей мачте, и ужев петле соскользнул в середину пролета между двумя мачтами, в точкунаибольшей стрелы прогиба, наибольшего провисания, так обозначается вучебниках это место. С дороги видны были подошвы рабочих ботинок и лицовисельника набок в желтом освещении весеннего солнышка. И так и этакмонтажная бригада пыталась коллегу снять, крючками его ловили – неудавалось, с подъемного крана доставали – не достали. Упрямый былвисельник, только на третий день с ним управились.
Второе было: в июле в ночь на воскресенье на середине Иртыша горит -высоким и ярким пламенем – нефтеналивная баржа с заключенными. Пожарурчит, что-то хлопает, что-то в пожаре взрывается, а между этими хлопкамии взрывами – человеческие вопли.
От ужаса Голубеву надо было уже тогда умереть. Но не получилось дажемысленно: семья, двое детей, жить надо, даже при том, что смерти он небоялся. И остался жить, а спустя время умер Сталин.
Голубев к Сталину никогда не чувствовал ни малейшей симпатии,никакой привязанности, но Сталин и не нуждался ни в его симпатиях, ни впривязанностях, ни в самой жизни Голубева, однако же жизнь Голубевабыла обязана Сталину уже тем, что миновала Пятьсот первую стройку.
А ради светлого будущего Голубев в настоящем не замечал перевалочнуюбазу в Захламине, хотя и видел ее ежедневно в окна своей квартиры и садилсяв трамвай на остановке "Захламино".
Правда, жило в нем предчувствие: рано или поздно действительность -без скобок, без многоточий, такая, какая она есть, какой была, – предстанети перед ним.
Летом 1954 года Голубев инспектировал гидрометстанцию в Салехарде иувидел он совершенно незнакомый город, в котором прежние постройкиютились где-то на задворках.
Нестарый городишка был и нынче жив, а новый – уже мертв. Новымибыли все постройки Пятьсот первой. Год прошел как Пятьсот первая былаликвидирована, и теперь деревянные тротуары нового города оказалисьбезлюдны, двухэтажные деревянные дома, жилые и с вывесками магазинов,сберкасс и всякого рода служб, стояли с распахнутыми дверями и окнами,двери скрипели, из окон выпадали стекла.
Правым берегом Полуя на восток, в тундру, уходили рельсы Пятьсотпервой. Она далеко ушла, Пятьсот первая, от Оби с запада на восток, а сЕнисея, от города Туруханска, с востока на запад, знал Голубев, проложенобыло встречное плечо этой дороги, плечи должны были состыковаться то лина реке Таз, то ли на реке Пур (на территории бывшей республики Мангазея),но так и не состыковались эти плечи нигде, повисли они в тундре, повислив воздухе – страшное зрелище страшного замысла.
Насыпь дороги уже деформировалась, осела, разошлись в сторонырельсы, заржавели, шпалы висели на провисших рельсах; резервы вдольнасыпи, грунт из которых пошел в насыпь, заполнились водой, а тундра вдольдороги была изрыта, захламлена и перестала быть земной поверхностью, сталаповерхностью неизвестно чего.
Дорога 501 никогда и не могла быть построенной, не могла стать дорогой,природа тундры с самого начала не воспринимала ее, тундровые грунты невыдержали бы груза поездов, если бы даже насыпь и рельсы оказались темгрунтам посильны.
Голубев долго-долго всматривался в чудовищную картину, и бредовую иреальную, долго гадал – есть ли имя тому, что он видит?
Имени не было, перед ним простиралось самое бессмысленное за всюисторию творения рук человеческих – 501 была так же античеловечна, как иантиприродна.
До сих пор Голубеву и в голову не приходило сомневаться в существовании гидролога Голубева (реки текут, он живет при реках, – как же онибез него-то, без его измерений и размышлений?), но тут – случилось, Голубев засомневался. Сильно и впервые в жизни.
Потом гидролог Голубев возвращался в странный город Салехард, шел понасыпи, по искореженным рельсам, снова миновал безлюдные, со скрипучими дверями улицы, а в старом городе поднялся на холмик – здесь стоялаветхая, со всех сторон облупившаяся и без крестов церковь не салехардских,а еще древнего города Обдорска времен. Холмик плотного песчаного грунтабез усилий вздымал на себе этот церковный, издалека видный груз, который и церковью-то уже не назывался – в стенах ее давно находиласьтипография газеты "Красный Север" (орган окружкома РКП(б) – ВКП(б) -КПСС и исполкома окружного Совета трудящихся), в "Красном Севере"десять лет тому назад старший гидролог местной гидрометеорологическойстанции Голубев сообщал населению о том, как ведет себя, как будет себявести в ближайшие дни река Обь...
С холмика открывался вид на юг, на другую сторону Полуя, где нетронутая Пятьсот первой стройкой тундра простиралась так, как только онаодна на всей суше и умеет простираться, бесконечная в тусклой зелени своей,в синеве и других неярких красках, которые никогда не были и никогда небудут доступны изображению кисти художников, объективам фото– и киноаппаратов.
