Текст книги "Экологический роман"
Автор книги: Сергей Залыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
И тут БН стал дремать; голова влево, ноги вправо, посредине дышитмассивное туловище.
До Москвы оставалось сорок минут, когда он проснулся.
– Голубев! Хочу сказать тебе спасибо! Говорю: спасибо!
– Я же со снимками в Асуане не сумел?
– Есть за что, есть, я зря не говорю. Мы с тобой хорошо поработали,хорошо сработались, я доволен... Завтра принесешь в кадры заявление – пособственному желанию. Сегодня четверг, завтра пятница. Ни пуха ни пера...
Хорошо стало голубевской душе, очень хорошо, легко! Ему давно не былотак легко. Однако Голубев не выдал радости, сидел с каменным, насколькоэто возможно, лицом.
В аэропорту Внуково в очереди на паспортном контроле, в очереди забагажом они снова оказались рядом, но были уже как бы и незнакомы. И опятьхорошо, но вдруг БН нарушил незнакомство – посмотрел-посмотрел на свойчемодан, открыл его и сказал:
– Сволочи! Носки сперли!
– Какие носки? – нечаянно отреагировал Голубев.
– Разного цвета, а размер один – сорок четвертый. На себя. В Каирекупил. Ну, это не в Египте, это наши удумали, вот сейчас и успели, сиюминуту. И жаловаться бесполезно – не докажешь. Уж на что в Египтеворуют – у нас похлеще! Ну, чего улыбаешься? Хорошо улыбаться, когда утебя ничего не сперли!
Еще кивнули друг другу и разошлись.
Голубев подумал: БН, когда он общался с Хрущевым, мучился вопросом:
"А почему не я? А я чем хуже?" И в самом деле – он хуже не был, во всякомслучае вождь мог бы получиться из БН не хуже других вождей и членов ПБ..
Дочке Голубев привез из Египта ожерелье. Простенькое, из камушковразного цвета, различной формы, но, показалось Голубеву, оригинальноеДочка тотчас ожерелье надела, принялась вертеться перед зеркалом.
– Ну как, мамочка? Подходит?
– По-моему, миленькое, – ответила жена. – К тому же египетское.
– А кто поймет, что египетское? – вздохнула дочь. – Ни один болван не поймет!
– Прицепи записочку: приобретено в Асуане такого-то числа, посоветовал сын. – В конце восклицательный знак...
– Ты сам из тех, которые и с запиской не поймут!
– Восклицательного знака не поймут? Тогда поставь вопросительный предложил Алешка.
Алешка получил отличную логарифмическую линейку... Логарифмическая, понимал Голубев, не очень-то ему нужна, зато была красива, смногочисленными шкалами и в прекрасном футляре. Наверное, в Египтетакие не пользовались спросом – стоила она дешево.
В свои студенческие годы Голубев с такой ни в жизнь не расстался бы,кожаный футляр чего стоил! Классная линейка, сложная линейка, Голубевдаже не знал, какое назначение имеют две верхних шкалы. Для каких таких расчетов? Сыну, современному физику, это был примитив, но спросить что к чему Голубеву показалось стеснительным.
Жена получила два ситцевых, очень симпатичных отреза. Симпатично, неторопясь она поцеловала Голубева.
Когда сели за стол, жена спросила:
– Ну что, товарищ египтянин? Как там дела-то? В Африке?
– Нил перекрыли...
– Вот-вот! От нашего папочки дождешься – он все в подробностяхрасскажет! – усмехнулась дочь. – Насера видел?
– Видел... – кивнул Голубев и вспомнил сцену с участием Насера иХрущева на стадионе Асуана, встречу на аэродроме.
– Вблизи?
– За руку здоровался.
– Красивый мужчина? Судя по портретам – очень.
– Так оно и есть...
– А фигура? Действительно очень стройный?
– Мне показалось – идеальное телосложение.
– Я так и думала.
– Ну а наш-то, Хрущев-то? – спросил сын. – Суетился?
– Не без этого...
– Как ты думаешь, что самое главное, из-за чего Хрущев поехал в Египет? Что у них с Насером общего? Общий вождизм?
– Не знаю... Я не дипломат. А Нил перекрыли.
– Ах, отец, отец, – покачал головой сын. – Во всем мире строят ГЭС. Во всем мире реки перекрывают! Процесс необратимый... Тут Голубев завелся:
– Во всем мире! Во-первых, неизвестно, к чему это приведет весь мир!Во-вторых, в цивилизованных странах никто не перекрывает равнинныхрек только горные! Америка Миссисипи бережет, а мы из Волги стоячуюканаву сделали! Мы на Нижнюю Обь замахнулись и вот еще Египетспровоцировали, а Нил – это же священная река!
– Ну не мы, кто-то другой строил бы Асуан. Обязательно. Немцы строилибы, раз выгодно для них, а не для Египта. Жена спросила:
– Салат понравился?
– Очень вкусно!
– Совершенно новый рецепт. К твоему приезду.
– Очень, очень вкусный...
Жена Татьяна с годами становилась все заботливее и заботливее: готовилавкуснее, вовремя отсылала мужа спать, не давала читать по ночам, онпринимал лекарства – она следила, чтобы принимал аккуратно, до или после еды, как указывал врач, носовые платки, сорочки и галстуки всегда чистенькие, выглаженные. Не то что в молодости. В молодости, помнится, если он просил жену разбудить его пораньше, она отвечала:
– Неизвестно, кто кого разбудит – я тебя или ты меня. Год назад, побольше того, Голубев сказал жене:
– Ты, Танюша, заботливая стала...
– Естественно, – ответила она. – Дети подросли, сами самовоспитываются, у меня времени больше стало.
Дети взрослеют, забот о них меньше, Голубев стареет, забот о нембольше... Приятно впадать в детство. За салатом последовал борщ Голубев и вопроса ждать не стал, хорош ли, постучал ложкой по тарелке.
– Замечательно!
– А твой начальник? Большой-то? Как себя в Египте показал? – спросила, хотя и без особого интереса, Татьяна.
Разговор о Большом Начальнике Голубев не хотел начинать за семейнымобедом, планировал его на завтра, в отсутствие детей, но деваться былонекуда.
– Большой – он мне больше не начальник!
– Ушел куда-нибудь? В Цека ушел?
– Я ушел...
– С какого времени?
– С завтрашнего дня...
– Сегодня четверг, завтра пятница, – сказала жена. – "По собственному"?
– Он мне предложил. А я рад.
– Вот как... – задумалась жена, а дети примолкли.
– Очень вкусный борщ! – Голубев снова постучал ложкой по тарелке,уже пустой, но еще красной, под цвет свеклы.
– Куда же ты теперь? Об этом думал?
– Не вплотную, но думал.
– И вот?
– Вот пойду в институт, на кафедру. На преподавательскую работу.
– Возьмут?
– У меня степень. По совместительству уже читаю курс.
– У нас в стройтресте прорабы и те со степенями. Напишут труд "Режимработы бетономешалок на жилищном строительстве" – и дело в шляпе.
– У меня серьезная была работа. На нее – десятки ссылок.
– Тебе, что ли, Татьяна, написать диссертацию? – саму себя задумчивоспросила жена. – В экономике строительства сам черт ногу сломит, вот ипиши что в голову взбредет. Какая-никакая, а прибавка к зарплате. Ну,Анька, – вдруг рассердилась она на дочь, – чего сидишь-то? Кума наименинах, да? Принеси из кухни второе! Разложи котлеты и картошку! Потарелкам!
Дообедали молча.
После обеда Голубев пошел в кабинет, прилег. В голове самолетный гул,уже не близкий, отдаленный. Толкотня при получении багажа припомниласьи комментарии Большого Начальника по поводу украденных носков...
Голубев в своем доме был одинок, он один был географ, а вся семьямеханики: движение, движение, а чего ради, каков результат – никто незнает, не интересуется. В какое море движение впадает – не интересуются.
География наука не аналитическая, она синтетическая и могла бы в своевремя увлечь Алешку, отец очень этого хотел, – не получилось.
Алешка окончил школу, отец с ним (неубедительно) беседовал:
– Ну что тебе физика?! Модно очень, понимаю! Серьезная наука,понимаю, но разве у тебя есть к этой науке склонности?
– Папаня, ты знаешь: есть!
– Не замечал.
– Я тоже не сразу заметил, после проанализировал: какой предмет дляменя самый легкий? Самый легкий – физика. Я ее и не учил никогда, иучителя плохо слушал, а все понимал. В учебник загляну и удивляюсь: чеготам объяснять-то, и так все ясно!
– Выбирать специальность потому, что она самая легкая? Глупо!
– Выбирать то, что тебе дается труднее всего? Умно?
– Провалишься! На физический конкурс невероятный!
– Конкурсы не бывают невероятными – если они существуют, значит, вероятны.
Теперь сын кончал физфак, с блеском кончал; год оставался, а ему уже и место в аспирантуре было уготовлено. Мать гордилась, преклонялась перед сыном, с трудом свое преклонение скрывала, а вот Голубев и рад бы преклониться – не получалось. Ему хотя бы в общих чертах понять – чем сын занимается? Но мало того что собственное образование ему этого не позволяло, сын тоже не объяснял, его специальность была засекречена, он говорил: "Люминесценция", на том объяснения кончались, раза два только упомянул, что и на кафедре и в оборонке его ждут.
Отец и сын существовали в разных мирах, не соприкасались, может быть, и презирали друг друга – взаимонепонимание не обходится без презрения.
Притом еще сын, легкомысленный и общительный мальчик, оказалсяподготовленным не только к своей специальности, но и к специальной жизни тоже – легкомыслие и самоуверенность помогали. Появятся у него дети тоже не будут знать, чем занимается их отец, как называется то, чем он занимается.
Экономист строительного треста, Татьяна Александровна Голубева – тоже механик, механик движения в нечто, что было ей неизвестно и невызывало никакого интереса.
Дочь училась в Текстильном институте, мечтала стать модельером механика моделирования. Что будет с людьми лет через тридцать? – этот вопрос всем этим механикам, ни одному, в голову нe приходит и прийти не может, только географу Голубеву.
А еще дочь боялась Ленина: когда-то в детском садике руководительница объяснила: дядя Ленин – это такой дядя, который умер, но все равно жив и очень любит детей...
Глава пятаяАСЯ
В пятницу Голубев побывал в кадрах "кВч", оставил заявление, спросил:
– Сколько еще дней я обязан выходить на работу? Инспектор отдела, сильно разукрашенная дама, сильно молодящаяся,моложаво подергала плечиком.
– С начальником кадров говорили?
– Не говорил.
– Поговорите. Впрочем, я сама потолкую. На руках "Для служебного пользования" есть?
– Две инструкции.
– Сдадите мне под расписку в собачьем листочке. Расчет – через две недели. Работу можете подыскивать с сегодняшнего дня. Отмечаться в журнале прихода-ухода необязательно. Понятно объясняю?
– Вполне!
– Спасибо!
– Не за что!
Разговаривая таким вот образом в кадрах, Голубев думал: "К Асе, к Асе, к Асе!" Все впечатления, все, о чем Голубев думал в Асуане, на правом берегу Нила, он думал и впечатлялся не один – с Асей. И теперь (сию же минуту!) должен был ее видеть.
И звонил Асе и вчера и сегодня – безответно. Голубев думал – Ася на дежурстве: медицинская сестра Корнеева (до замужества Горелова) то и дело дежурила и за себя и за других сестер – отказывать она не умела, семьи не имела, всегда свободна.
– Ты жив?!– встречала Голубева Ася, когда он навещал ее. Голубев в ответ говорил Асе, что любит ее.
– Не верю! Голубева это потрясало.
– Почему?
– Для тебя это слишком легкомысленно. И непривычно.
– Я? Легкомысленный? Ты же знаешь – я зануда! Вот кто я!
– Тебе Бог велел быть легкомысленным – что ты пережил-то? Ничего завсю свою жизнь ты не пережил!
– Чуть не полвека живу.
– Пустяки! Ты не пережил таких дней, чтобы каждый за полвека!
– Виноват – в сравнении с тобой я не пережил ничего! Виноват. И встреча тут же принимала тот самый оттенок, которого и Голубев иАся хотели избежать, и Ася говорила:
– Виновата я! – Помолчав, говорила: – Я так долго была без тебя, такиздалека, так беспомощно о тебе думала, что теперь не знаю, не верю, чтоты – это ты. И о себе так же: я это или все еще не я?
– Ну, меня распознать ничего не стоит: нормальный человек...
– Самая невероятная вероятность! Поверить невозможно: нормальный.
– И ты не веришь...
– И я не верю... Знаешь, что я хочу сказать?
– Знаю...
– Что?
– Хочу сказать: давай повспоминаем...
– Ты ужасно догадливый, – улыбалась Ася. Как никто на свете онаулыбалась. Только в улыбке она и сказывалась, ни в чем другом не былони истинной ее доброты, ни души, ни любви.
Влюбленно они вспоминали годы школьные, почти что детство, учителей, спектакли и концерты, экскурсии в Суздаль, в Ростов Великий сучителем истории, Асиных родителей в огромной коммунальной квартире,вспоминали и удивлялись: такие тяжелые годы – тяжелее, труднее нынешних, но со всею очевидностью они были, а нынешние этой очевидностилишены.
Сперва вспоминалось не самое главное, что-нибудь совершенно случайное, а потом Ася вдруг спрашивала:
– Не помнишь ли, что ты делал десятого января тысяча девятьсот сорокпервого года? О чем думал? Постарайся, вспомни.
Голубев не помнил. И 2 февраля сорок девятого, и 17 апреля сорокседьмого – нет и нет.
– Мне эти дни запомнились...
– Чем?
– О тебе думала. Думала, а в это время случилось... Что случилось, Ася не говорила, снова спрашивала:
– Девятого мая сорок пятого года? Представь, в нашем бараке этакаяпартийность началась – страсть! Одни ликуют, песни поют, советскуювласть и Сталина благодарят, благодарят и плачут, другие ликуют молча, врастерянности и без песен, еще другие молчат, думают свое: вот если бынемцы советскую власть победили, если бы, если бы!
– Ты?
– Я снова поверила, что ты жив! Поверила, что еще не поздно молитьсяза тебя, чтобы ты был жив. Где ты был девятого мая?
9 мая 1945 года, рассказывал Голубев Асе, он был в Ленинграде -слушатель курсов по переподготовке военных гидрологов на гражданскийлад (говорилось, "переход на мирные рельсы"). Краткосрочные были курсы,полтора месяца, но лекции читали крупные гидрологи и гидротехники. Идомашние задания нужно было выполнять, ни дать ни взять студенческиевремена.
Ленинград от крыш до цоколей в шрамах. Малолюдный, а люди на егоулицах казались Голубеву невероятными – они были ленинградцами. Онвсматривался в лица: может быть, иконные лики?
Замечая среди них себя, Голубев недоумевал: вот он ездит с ними втрамвае, так же, как они, по карточке покупает хлебушко в магазинах, нохлеб имел такой разный смысл для него и для ленинградцев! Голубев всю жизнь прожил на этом свете, те – и на этом и на том.
Ася никогда не была в Ленинграде, но ленинградкой тоже была, теперьуже до конца жизни. Голубев так и говорил:
– Много-много раз ленинградка!Ася соглашалась:
– Все мы – оттуда...
– Откуда?
– Из блокады. Оттуда, где бывает только так, как не может быть.
Но "не может быть" – это позже, а тогда все возникло в двухкомнатноймосковской квартире Гореловых, затерявшейся в длинном-длинном и непомерно густо заселенном коридоре. Тайна приоткрылась Голубеву, когда онузнал, что весь этот коридор и еще что-то этажом выше некогда былособственностью инженера Горелова. Сказала ему об этом, поведала секретАся, Асин же секрет сам по себе не мог не быть для мальчика Голубевапрекрасным.
Впрочем, секреты открывались Голубеву один за другим.
Мать Аси, Елизавета Семеновна, происходила из очень богатой помещичьей семьи, девочкой вместе с родителями она побывала в Европе, одингод училась во Франции, другой – в Англии, окончила Высшие женскиепедагогические курсы в Петербурге, учительствовала в Сибири, в Змеиногорском округе Томской губернии – поехала туда на крестьянской телеге собозом переселенцев из губернии Курской, в дороге учила ребятишек,помогала взрослым читать-писать переселенческие бумаги.
Горелов-отец, инженер, имел предприятие строительных материалов иконструкций, был учредителем "Товарищества по устройству и улучшениюжилищ для нуждающегося трудящегося населения" и состоял в дружбе, былсподвижником знаменитого на весь мир инженера Владимира ГригорьевичаШухова. Шухов был крестным отцом Аси.
В той комнате, которая называлась Асиной, столовой и библиотекой,Голубев и Ася учили уроки и рассматривали семейные альбомы трибольших, два поменьше, все с золочеными застежками, все с фотографиямитаких людей, таких пейзажей, таких кораблей и лошадей, которых, казалось мальчику Голубеву, на свете быть не могло, но они все-таки были.Хочешь верь, хочешь нет – они были на этом свете.
И Шухова тоже видел мальчик Голубев, он бывал здесь, и на письменном столе Горелова-отца стояла модель башни Шухова – на всех обжитыхлюдьми континентах эта башня была признана выдающимся произведениеминженерного искусства (когда-то так и говорилось и учебники так назывались "Инженерное искусство") – металлические стержни, расположенныепод углом к горизонтали и строго параллельно друг другу, создавали множество ромбов идеальной формы, два ряда стержней соединялись в однуконструкцию металлическими же обручами. Прозрачность, легкость, простота и уверенность: только так, как есть, никак больше не может и не должнобыть. Наверху водонапорный бак – купол с усеченной луковицей, что-то отцерковной архитектуры.
Разглядывая модель, мальчик Голубев чувствовал себя взрослее, умнее илучше, чем он был на самом деле, к нему начинали приходить такие слова,как "архитектура", "гармония", "разум", "творчество"... Конечно, и слово"любовь", а все это и было тем созерцанием и тем чувством, которое человекможет искать и не находить всю жизнь. Голубеву же выпало – он и не искал,а нашел. Ася нашла.
Живой Шухов, с бородкой и усами, в блузе и с галстуком, всегда что-товнимательно разглядывающий, инженер Горелов с усиками, но без бороды,живая Елизавета Семеновна с медальончиком на груди – все они были живыне вообще, но по особому и очень счастливому случаю, они, много позжепонял Голубев, обладали экологической чистотой существования, а ихмеханика была согласована с той географией, в которой они явились.
В 1937 году, поздней осенью, инженер Горелов был арестован и высланв Вологодскую область. Асе советская власть позволила окончить школу вМоскве и сразу сослала ее в Сибирь. Елизавета Семеновна тогда же умерла.Ася никак не хотела скомпроментировать Голубева, поэтому она не писалаему, и ему ничего не оставалось как только поверить, что Аси нет в живых. Он поверил.
Когда в марте 1964 года они встретились, Ася словно в каком-топреступлении призналась:
– А я в заключении на Пятьсот первой была! – Она знала Голубевуизвестно, что такое Пятьсот первая.
– В бараке? Вблизи Лабытнанг?
– В бараке. Сорок километров от Лабытнанг. Ася была живой из мертвых, но и это не все – она была в бараках Пятьсот первой...
Что там было? Вокруг ее барака?
– Горы...
– Речка? Какая?
– Речка? Собь. .
Так и есть: он бывал в Асином бараке, промерзшем, сыром, с узкими окошечками у самой земли. В 1954 году, летом, когда ехал из Лабытнанг в Сейду.
Пятьсот первую расформировали, но Асю и тогда не пустили в Москву,в европейскую часть СССР не пустили, и она несколько лет жила в Березове,в поселке при впадении Северной Сосьвы в Обь, там когда-то был в ссылкеМеншиков (суриковский "Меншиков в Березове"), и Голубев коротко надень-два – в те же годы тоже бывал в Березове с инспекторским барометром. Но они не встретились.
Голубев пытался объяснить Асе эпопею Пятьсот первой, чудовищныйзамысел и против людей и против природы, два совмещенных зла, но Асясказала:
– Года через два, будем живы, я тебя выслушаю, я пойму. Сейчас ненадо, не могу!
Голубев заговорил об Ангальском гидростворе, Ангальском мысе Асявидела мыс не один раз – он, вспоминая, произнес слово "красиво".
– Красиво?.. – вздрогнула Ася. – Отложим и этот разговор. На год... Голубев – о проекте Нижне-Обской ГЭС, Ася слушала вся внимание,он кончил, она спросила:
– Если бы эту ГЭС начали строить? Сколько бы на стройке погиблолюдей?
– Много... Но меньше, чем это было бы при Сталине. Ася сказала:
– И об этом – в другой раз. Об этом достижении. Голубев, смущенный и растерянный, замолкал. Воспоминания тоже оборачивались коварством.
Ася могла на полуслове его прервать, могла задать ему какой угодно вопрос, он ей – далеко не всякий; она могла сказать: "Тебе, мой милый, пора домой", и он уходил; могла позвать: "Завтра в половине восьмого" онприезжал минута в минуту; в течение часа он мог десять раз сказать ей, какон любит ее, она – ни разу, и ни разу могла не улыбнуться на его признания.Но если Голубев хотел вдруг высказать Асе свое недоумение, он обращалсяне к ней, а к природе.
– В природе ищу законность своего существования, – говорил Голубев, но она, кажется, сомневается и сомневается во мне.
– Значит, мучаешься?
– Недоволен собой: не могу вписаться в природу. А ведь люблю ее!
– А может быть, все, что ты говоришь, – утопия? Если ты утопист, прими религию – единственная утопия, которая не обещает Царства Божия наземле, только на небе!
Когда они прощались перед отъездом Голубева в Египет, Ася погладилаГолубева по голове, поцеловала.
– Ты и в самом деле хороший! Я убеждаюсь в этом больше и больше.Съезди, милый мой, в Египет, пообщайся со священным Нилом, тебе этоочень нужно, вернешься, а тогда... Не задержевайся долго... Долго этоневозможно. Считать дни на воле хуже, чем в заключении! Там это тебезадано, а здесь задаешь самой себе!
Голубев хотел Асю обнять, она в испуге отстранилась.
– Что ты, что ты! Разве можно?
– Почему же нельзя?
– Множество причин.
– Хотя бы одна?
– Я с одним получеловеком, я с лагерным начальником жила. Асязаплакала, впервые за все время их встреч.
– Оставь! Ну оставь! Какое это имеет значение?
– Что ты говоришь! Подумай – какой ты мужчина, какой человек, еслиэто не имеет для тебя значения? – Ася заплакала навзрыд. И вдругулыбнулась: Поезжай в свой Египет!
В дверь позвонили, Ася пошла открыть. Просунулись головы двухстарушек-соседок, в один голос они спросили:
– А наша Мурочка не у вас?
Они были очень бдительны, эти старушки, очень одиноки и несчастны ипо какому-нибудь поводу обязательно заглядывали к Асе всякий раз, когдаподозревали, что Ася не одна.
Вернувшись из Египта, Голубев звонил и звонил Асе, телефон молчал имолчал. Телефон в детской больнице, где работала Ася, был занят или тожемолчал. Тогда Голубев поехал в Мытищи, в Асин дом – что-нибудь узнать утех старушек, которые ко всему прочему вечно ссорились друг с другом,однако выйдя на лестничную площадку, были как одна, кричали в дваодинаковых визгливых голоса.
Голубев звонил в Асину дверь – ни звука. Он стал звонить непрерывнов надежде, что надоест соседкам и они выйдут. И они вышли.
– Чего звоните-то? С ума сошли? Или как?
– Не знаете, где Ася? – спросил Голубев.
– А вы? Будто не знаете?!
– Придуривается! Много вас таких найдется – придурков!
– Не знаете, где Ася? – спрашивал Голубев.
– Они всегда вот так, которые ходют: когда не надо – здесь, когданадо – их на пушку нет!
– Где Ася?
– Где да где! Не базлай! Спроси по-человечески! Девятый день прошел,он, видишь ли, не знает!
На площадку вышла Мурка, большая, глазастая, зеленая с черным,хвост трубой. Потерлась о ноги Голубева.
– Ты что ластишься-то к кажному? – закричала одна из старушек.
– Пошла домой, дрянь такая! – закричала другая еще громче, и все троеони ушли, сильно хлопнув дверью.
В убогой комнатке Аси на тумбочке стояла модель башни Шухова.Голубев, навещая Асю, недоумевал:
– Сохранила? Чудом?
– У знакомых в Москве оставила, когда поехала в первую, в вологодскую, ссылку.
– Почему не у меня?
– Подумала: у родственников Шухова будет лучше...Где теперь башенка? Изящная? Снова у родственников Шухова? Или все еще на тумбочке в Асиной комнатушке? Или в руках совсем постороннего человека? В кухне соседок-старушек?
Аси не стало, Голубев понял: она из тех женщин, которые матери!
Когда ученица четвертого класса Ася Горелова страстно полюбиласвоего соученика Колю Голубева, это была материнская любовь с заботами оздоровье любимого, о его отметках по арифметике и родному языку, сготовностью на каждом шагу жертвовать собою ради него.
В течение всей последующей жизни Голубев готов был подтвердить, чтотогда-то оно и случилось – реальное, безо всяких выдумок счастье на этомсвете, а семья Гореловых – он это понимал – приобретала все болееявственные черты высшей школы всей его жизни.
Когда же этой семьи не стало, единственно чему он мог посвятитьсебя это гидрологии, той гидрографической карте, которую учительПорфиша вывешивал когда-то рядом с классной доской и которую сПарфишиного разрешения они иногда уносили домой. Уносили, и всубботние вечера инженер Горелов за главного, Елизавета Семеновна, Ася иГолубев за рядовых участников на самом высоком уровне продолжали игру -игру в реки, озера, моря и океаны, в проливы и заливы. Ася очень переживала,если в этой игре Голубев не показывал блестящих успехов.
Звонок Голубеву:
– Сможете приехать?
Конечно, Голубев должен был первым позвонить главврачу детскойбольницы, но он все откладывал: завтра и опять завтра.
Детская была захудалой, переполнена ароматами, кроватки в коридорах,в одних лежат дети мертвенные, с закрытыми глазами, другие рядом хулиганят.
Кабинетик главврача крохотный, тоже с запахами, главврач – высокийи нервный, руки трясутся. Похож на экс-чемпиона "кВч" по шахматам, наРудольфа Васильева.
Первый вопрос Голубева:
– Она просила вас встретиться со мной? Главврач кивнул, подвинул стул:
– Пожалуйста...
Встал, повернул в дверях ключ, снова сел за обшарпанный стол. Помолчав, сказал:
– Я знаю... знаю ваши отношения... Я советовал ей подождать вас. Несогласилась, сказала: "Нет... Надо сделать так, как я делаю!"
Голубев не понял, закружилось в голове, с закрытыми глазами онспросил:
– Скажите, где она похоронена?
Тогда отпрянул врач, руки его подпрыгнули на столе, губы скривились,он передохнул раз и другой.
– Уже? Так скоро? Откуда вам известно?
– Кто? Откуда? Куда? Когда? – выговаривал Голубев бессвязно. – Явас не понимаю! Ни на йоту.
– Но я тоже не понимаю... Что-то не так, не так и не так... Ася уже умерла? Не может быть!
В этой горячке, в этой бессвязности Голубев уяснил: Ася не умерла, но,больная безнадежно (рак), уехала умирать в Сибирь.
В какую Сибирь, Восточную или Западную, Северную или Южную,главврач не знал и не хотел знать – Ася умоляла не разыскивать ее, а где-тотам, далеко-далеко, Асю ждал ее сын-калека.
– Калека? Может быть, можно помочь?
– Господи! Откуда же я могу знать? Если не знаете вы!
– Асины соседки, две старушки, в один голос сказали мне: "Девятыйдень!"
– Две старушки и кошка? Они мечтают расселиться, занять Асинукомнату и хотят, чтобы Ася умерла. Нет и нет – я квартиру не отдам! Ни зачто! У меня две сестры и один врач без жилья! И вот что: Ася просила передать вам вот это... – Врач встал, открыл стеклянную дверцу аптечного шкафа,взял с нижней полки продолговатую коробку. – Вот это...
Открыли коробку, там была башня Шухова, модель.Удивительно мало узнал Голубев об Асе при встречах в Мытищах.
– Там, – говорила она Голубеву, – у меня не было желания самопознавать... никогда не было. Ничего не было, кроме желания выжить и увидетьтебя. Хотя бы однажды. Выжила. Увидела. А дальше – что? Там я знала,как жить: через силу. А – здесь?
– Почему обязательно надо искать вину? Твою ли, потому что тыблагополучен, мою ли, потому что моя жизнь жизнью не была? Как будтобы без чувства вины жить невозможно?
– Ты живешь в проблеме: природа! природа! Прекрасно! Что можетбыть правдивее? Ну а вся иная жизнь? Любовь? Что они для тебя -литература? беллетристика? что-то еще?
– Вернешься из древнего-древнего Египта и застанешь меня совсем-совсем другой. Такой, какая я есть на самом деле, – добрая, очень любящаятебя. А на эту, на сегодняшнюю, не смотри серьезно: взбалмошная бабенка.Возвращайся же скорее!
Так они пробивались к своему прошлому, оно и ничто другое было дляних самым настоящим. Не получилось.
Глава шестаяВ МИРЕ ЧИСТОЙ НАУКИ
Никита Хрущев? Он свел-таки счеты с Голубевым: Голубев перебежалНиките и Гамалю дорогу на подъеме из котлована Асуанской ГЭС, Никитатоже устроил Голубеву в Москве. В осенний сумрачный день, когда товарищи по партии освобождали Хрущева от почетных обязанностей генсека иПредседателя Совмина, в тот день у Голубева и произошел приступ – спазмысосудов сердца и головного мозга. Татьяна вызвала "скорую", но движениепо многим улицам было перекрыто, товарищи по партии опасались восстаниянарода в защиту своего вождя.
Народ безмолвствовал, но Голубева только на другой день смоглидоставить в больницу. Врачи сказали: "Положение сложное".
Голубев только-только, с 1 сентября, начал читать курс гидрологиистудентам-гидротехникам. Читал по трудам классиков: Крицкий и Менкель,Великанов, Чеботарев, – он полагал, что студенты должны твердо усвоитьосновы, а тогда и в новшествах, в последних достижениях науки ониразберутся. Однако этот принцип был осужден деканом: нельзя топтатьсяна месте! Особенное раздражение вызывали у декана Крицкий и Менкель, аон, декан, был влиятельным членом партбюро института.
"Такие дела... – размышлял Голубев. – Дела, дела, дела" – и, несмотряна советы врачей, выписался из больницы. Прочел еще три лекции, двухнедель не прошло – снова слег. С делами явно не получалось, и пока он ехалв неотложке, он думал. "Ася? Жива – не жива? Искать ее – не искать?Узнавать – не узнавать о сыне-калеке?" О том, что сначала надо бывыздороветь, в голову не приходило. Голова работала странно, воспоминаниями Египет – Ася, Ася – Египет.
Отвезли Голубева в Боткинскую, оказался он в двухместной, довольночистенькой палате, в корпусе No 7. Лежа в этой палате, Голубев еще и ещеубеждался, какой он глупый: зачем был около двух недель на воле, если толькои успел что поругаться с деканом (в присутствии студентов), кое-какпримириться с ним (в отсутствие студентов), а еще успел задержать своюстатью об Асуанской ГЭС – взял ее из редакции, чтобы внести уточнения,а вернуть не вернул, не успел. Вот и все результаты двухнедельного пребывания Голубева в качестве выздоровевшего человека.
Ну а теперь, в седьмом корпусе Боткинской, Голубев заметил: соседи-топо палате, они что делают? Оказывается, они умирают. Правда, не на егоглазах, их погружают на каталку и отвозят в другую, по всей вероятности ещеболее чистенькую, палату, по всей вероятности, в одиночную? Нужно все-таки создать условия финальные.
Это наблюдение Голубева ничуть не смутило. Проект-то Нижней Оби оностановил? Остановил! Любимую женщину потерял? Потерял. И не было уГолубева ни малейшего беспокойства за Голубева: всему свое время!
К тому же два соседа по палате – сперва один, через пять дней другой -подали ему пример, рассуждая здраво: когда мысли быть свободной, если неперед своим окончанием? Когда она не повязана будущим? Пользуйся и думай в исключительно благоприятных условиях! Пользуйся, не прозевай!
Первым его собеседником оказался литературовед и театровед Азовский цирроз печени. Печень Азовского увеличивалась не по дням, а почасам, он этим пользовался – прислонял к печени фанерную дощечку, надощечку лист бумаги и писал, писал, торопился, иногда отвлекаясь поговорить с Голубевым.
– Invitum qui serval idem facit оccident! – говорил Азовский. – Кто спасает человека против его воли, поступает не лучше убийцы!
