Текст книги "Искать, всегда искать ! (Преображение России - 16)"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Ребенок! Ты вызываешь мое восхищение. Ты действуешь веслами, как старый морской волк... притом бешеный, – замечала Тамара.

– Но ах, какая жалость! Значит, так и не скушает твоя знаменитая марена нашей пшенной каши? Зачем же – вот роковой вопрос, о Ребенок! – мы варили ее с таким усердием? – в тон ей спрашивал Мирон.

Они звали обычно Леню Ребенком, потому что подметили оба, как выпирала из него нежелавшая сдаваться с годами ребячливость, как по-детски увлекался он всем для него новым, не забывая отнюдь и того, чем увлекался несколько лет назад, как был задорен и отходчив по-детски и как, не уставая, шевелились его пальцы, а глаза искали кругом, за что бы им ухватиться...

– Насчет каши не беспокойся, пожалуйста, – мы ее скушаем и сами: через час у вас появится аппетит, – отвечал Леня. – Кроме того, вон на том острове мы можем набить и нажарить лягушек... Не делай таких страшных глаз, ты увидишь, что это за деликатесное блюдо!

Отхохотавшись вдоволь по поводу лягушек, Мирон сказал:

– Человек умственно усталый говорит только о том, что его интересует, так и я...

– Не понял я ничего – повтори! – буркнул Леня.

– Что же тут непонятного? Умственно усталый носить маску приличия уже не может и говорить с интересом о каких-то лягушках уже не в состоянии, вот поэтому он...

– Хорошо, не читай лекции! Дальше.

– Так вот... Я надышался этими проклятыми ртутными парами, я уж скоро облысею от этой чертовой ртути, и я чувствую, как она скверно действует на мои нервные центры. Вообще я устал от катализов, поэтому я только и могу говорить, что о катализе... даже на Днепре, в этой душегубке... Реши мне такую задачу, Ребенок, на которой я, признаться, застрял. Допусти, что имеется в сосуде смесь двух газов с мелкими молекулами и реакция между этими газами при помощи твердого катализатора плохо удается... то есть очень медленно протекает... Но вот добавляю я к смеси этих двух газов еще один газ – с крупными молекулами, и реакция, представь себе, значительно ускоряется... Вот как бы ты объяснил это?

– А какой же именно газ ты добавляешь? И к какой смеси?

– Это безразлично, какой газ и к каким.

– А катализатор у тебя что такое?

– Катализирует у меня, допустим, сплав металлов... Представляет он из себя весьма неровную поверхность... вроде частокола, понимаешь? Выступают острия этакие, а между ними капилляры... Активных точек, способных вызывать реакцию между малыми молекулами, весьма ограниченное количество...

– Гм... Зачем тебе было брать такой катализатор неудачный?

– Это, брат, другой уж вопрос, зачем. И совсем ведь не в этом дело.

– Ну, хорошо... И когда ты добавил третий газ, то реакция между первыми двумя...

– Пошла полным ходом... Но я совершенно не понимаю, почему.

– И Тамара тебе не объяснила?

– И Тамара смотрела на это, как маленький баранчик, только что рожденный на свет.

Тамара расхохоталась и ударила Мирона по спине, но сказала тоже, что этого факта она не понимает.

Леня поднял весла и, съежась, как перед прыжком, смотрел, как с лопастей, облупленно красных, стекают бойко одна за другой светлые капли. Несколько раз он жмурил глаза, низко надвинув на них брови, а открывая их сразу, видел все новые капли, догоняющие на лопастях одна другую и вместе падающие в воду.

– На извозчиках едут, – сказал вдруг Леня Мирону.

Мирон оглянулся быстро в стороны и назад по реке. Тамара тоже.

– Кто и где едет?

– Едут маленькие молекулы на крупных, – выпрямляясь, теперь объяснил Леня. – Ведь остаточные поля крупных молекул газов способны притягивать мелкие молекулы, так?.. Вот они, эти маленькие молекулы, и садятся на крупные... А для крупных молекул твой частокол не препятствие... Они и довозят, как извозчики, мелкие молекулы до активных точек, почему и ускоряется, конечно, между ними реакция.

– Браво! – непосредственно всплеснула руками Тамара, а Мирон добавил, раздумывая:

– Пожалуй, да... Кажется, Ребенок наш прав... Угу... У него, несомненно, есть художественное воображение... Крупные молекулы служат как бы носильщиками для мелких и доносят их до активных точек... Угу... Запомним это... Во всяком случае, Тамара, я уже вижу кое-какую пользу для науки в том, что мы выкинулись с этим флибустьером на Днепр.

Пристав к одному небольшому острову, они били палками лягушек, и Леня научил ассистентов, как их жарить. Мирон был в восторге и находил, что задние лапки лягушек "гораздо нежнее даже каких-нибудь там, ну, пятидневных, что ли, цыплячьих", а Тамаре казалось, что они все-таки припахивают несколько рыбой.

Умственная усталость Мирона прошла на Днепре, и он начал говорить уже о том, что интересовало его гораздо меньше, чем катализ.

– А что, – сказал он вдохновенно, – что, если бы нам в складчину завести свою какую-нибудь, хотя бы паршивую лодку, а?

– Мы можем ее и сделать... и совсем не паршивую, – живо отозвался Леня.

– То есть заказать сделать?

– Зака-зывать?.. Нет, не стоит. Лучше сделать самим... Я уже сделал сам не меньше двух десятков лодок, могу сделать и еще одну... Надо только, чтобы кто-нибудь помогал, а то одному очень неудобно.

– Ре-бе-но-чек! – нежно прижалась к нему Тамара. – Он все решительно может сделать... Но где же, где именно мы сами могли бы сработать лодку?

– А там же, где я их обыкновенно делал: у нас в сарае... Надо только достать хороших досок, сухих и без сучков... Сделаем бермудский шлюп, например... или кеч с рейковой бизанью...

– Видишь, какие страшности? – ликующая обратилась Тамара к Мирону. – А я, лично я, что могла бы делать полезного?

– Ты... могла бы шить паруса, например, – важно бросил Леня.

Тамара захлопала в толстые ладоши:

– Ура, превосходно! Я буду шить паруса!.. Новенькое дельце... И мы будем шарить по всем, по всем днепровским островам, как грозные пираты, и везде жарить лягушек.

С этой прогулки по Днепру начались заботы о бермудском шлюпе, который, по разъяснениям Лени, употребляется жителями Бермудских островов.

Однако стоило только утвердиться Лене в сарае и начать выстругивать первые доски для бермудского шлюпа, как сарай этот притянул еще нескольких лаборантов, аспирантов и ассистентов института, и почему-то все притянутые оказались большими мечтателями.

Даже очень хилый на вид, со впалой грудью, ассистент по кафедре металлургии Марк Самойлович Качка, считавшийся крупным специалистом в своей области, любовно поглаживая только что вышедшие из-под фуганка доски, говорил с жаром:

– Нет, что вы там себе ни думайте, а во мне сидит моряк, си-ди-т... сидит моряк... Ах, я всегда мечтал сделаться корабельным инженером! Но-о, погодите, погодите, товарищи. В нашей стране ничего невозможного нет, и я еще могу стать кораблестроителем, погодите.

– А такой номер вы можете сделать? – лукаво спрашивал его аспирант Радкевич и – маленький, худенький, но очень живой – не только без разбега, но вообще без всяких видимых усилий, прямо с пола, вскакивал на верстак, а оттуда добавлял спокойно: – Вот что требуется, чтобы стать настоящим моряком, а тем более корабельным инженером!

И Марк Самойлович только еще смотрел на него изумленно и спрашивал ошарашенно: "Нет, что же вы это сделали за фокус такой, скажите? Взлетели вы, что ли?" – как Радкевич, бескостно спрыгнув и вяло отойдя на несколько шагов, вдруг бурно кидался вперед и перелетал и над верстаком вдоль и над кучей сваленных возле верстака инструментов и только потом уж отвечал Качке с задумчивым видом:

– "Человек создан для полета, как птица для счастья", – сказал какой-то писатель.

А лаборант Положечко, высокий, чрезмерно мускулистый студент, однокурсник Лени, бывший монтер с одного из заводов Донбасса, развивал в сарае смелую мысль об устройстве своего, студенческого яхт-клуба. Так как чересчур щедрая к нему природа наделила его не голосом, а трубою, то покрывал он все голоса в сарае. И если Леня деятельно разъяснял жадно слушавшему Марку Самойловичу, чем отличается швертбот от байдарки и швертбот однокилевой от швертбота с двумя килями, и какие бывают по форме мидельшпангоуты яхт, и что такое клиппер-штевень, – то при появлении Положечко он умолкал, так как говорить при нем была бы напрасная трата голоса.

Иногда в сарай заглядывала по вечерам Ольга Алексеевна и, если было в нем всего два-три человека, говорила по-своему, насмешливо:

– Ну что же, труженики моря, идите чай пить, что ли.

Если же народу было много и притом орал огромный Положечко, она только махала безнадежно рукой и, уходя, ворчала:

– Черт знает что! И стаканов на всех не хватит...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Умный и красивый, как дорогая игрушка, новенький коксохимический завод был закончен постройкой к осени 1928 года.

Новый завод был открыт торжественно, сказано было много горячих и искренних речей. Кое-кто, – не в речах, конечно, – внимательно оглядывая местность и замечая, что построен завод на недавно засыпанном овраге, беспокоился: не осядут ли фундаменты всех этих красиво, по последнему слову техники возведенных зданий, не лопнут ли стены? Но знатоки дела уверяли таких беспокойных, что все это предвиделось, конечно, что были приняты меры, что никаких оползней быть не может, – все в порядке.

И работы на новом заводе начались, и уже через несколько дней от угольной пыли, носившейся тучами в воздухе и садившейся всюду на окна и стены, завод принял будничный, вполне серьезный вид.

Неуклонно и бесперебойно подходили и подходили к заводу поезда из Донбасса, подвозя те сорта угля, какие были заказаны управлением завода, и уголь этот тут же выгружался рабочими и шел частью в резерв, в подземные и надземные бункера, частью в дробильное отделение. Раздробленный уголь самотеком шел в дозировочную, где из пяти разных сортов его автоматически дозирующими аппаратами составлялась необходимая для печей шихта, причем в огромном здании дозировочного отделения, по которому бесконечно двигались широкие ленты с шихтою, работал только техник. Потом шихту промывали в другом отделении, подавали в элеватор и оттуда уж загружали ею печи. Люди на заводе только следили за точностью действия машин и вели на ходу отчетность, замазывали глиной круглые отдушины загруженных печей и высокие узкие двери. А двое рабочих – один с лицевой стороны, перед длинным рядом печей, другой с тыльной – размеренно проезжали на электровозах, и первый особым прибором отворял двери печей, второй же направлял в противоположную дверь печи тяжелый таран, под напором которого раскаленный, пылающий кокс шумно выбрасывался на наклонную решетчатую рампу, где третий рабочий подъезжал на третьей машине и обдавал его густою струею воды. И потушенный кокс отправлялся на металлургический завод, в домны, а газ, получившийся из угля, шел по особым трубам в химический цех, где из него добывали аммиак, бензол и смолу.

Так все это было просто, и законченно, и ясно с виду в первый месяц работы, но совсем не просто – напротив, сложно и запутанно – оказалось потом.

Леня числился уже в это время аспирантом, хотя был еще только студентом третьего курса и работал в лаборатории старого профессора Лапина, занимавшего кафедру металлургии и горючих веществ.

И однажды этот бородатый, очень важный с виду старик, еще не седой, но уже значительно отяжелевший, о котором говорили, что он родился председателем, так как был он бессменным председателем нескольких советов, союзов, объединений и обществ специалистов, распекал одного из своих лаборантов, Карабашева, за секундомер:

– Се-кун-до-мер, это... это очень ценный прибор, да... Это... это очень дорогой прибор, да... Этот прибор, он... о-он не ме-не-е как семьсот рублей стоит, да... семьсот, не менее, а вы-ы, вы его взяли и-и...

– И я его принесу, Геннадий Михайлович, – пытался остановить этот поток бесконечных словоизвивов Карабашев, но Лапин тем и отличался, что любил говорить, и именно словоизвивы эти в разных интонациях, начиная с глухого баритона и до высочайшего, притом совершенно неожиданного фальцета, и были страстью Лапина, который при этом то величаво закидывал назад львиную голову, то нырял ею вперед, необыкновенно быстро и очень разнообразно работая при этом большими руками. И Лапин кричал на Карабашева:

– И извольте не перебивать меня, когда я-я вам говорю!.. Извольте слушать... Секундомер – это... это... это вещь... Это – вещь, принадлежащая ла-бо-ра-то-рии, да. А вы-ы... вы эту ценную весьма вещь взяли и привели в негодность, да.

– Геннадий Михайлович, ее завтра же починят у Когана в мастерской, все-таки считал нужным вставить Карабашев.

– У какого это такого Когана в мастерской?.. Вот, пожалуйте, у Когана уж теперь наш секундомер очутился, у Когана какого-то, да...

– Я ему говорил, чтобы как следует починил, что это – ваш секундомер... Он вас знает, этот Коган, – хитро тушил, как пылающий на рампе кокс, гнев своего профессора Карабашев, и Лапин застывал с запрокинутой головою и картинно поднятой правой рукой, и в его низком баритоне была великая самовлюбленность, когда он отзывался на это живо:

– Ко-ган знает, а? Ка-ак удивительно это, а?.. Какой-то Ко-ган, и вдруг... вдруг он знает про-фессора Лапина... Да меня весь СССР знает, да, да, да-а... Да мне нигде по всему СССР пройти нельзя, чтобы меня не знали, да-а... Вот в двадцать пятом году, например, когда я был...

И ассистент его Голубинский и все лаборанты знали, что теперь начнется длиннейшая и совсем не идущая к делу история о том, что случилось с Геннадием Михайловичем в Горловке или Кривом Роге, на Урале или в Сибири. В это время вошел заведующий лабораторией коксохимзавода Сенько.

– Э-э... а что такое вам, да?.. Что вы скажете, а? – из-под высоко и сразу вспорхнувших бровей недоуменно воззрился на него Лапин, очень не любивший, когда его перебивали.

Человек не слабый по сложению, с черными от угольной пыли ноздрями, Сенько имел очень усталый вид.

– Авария за аварией. Что делать с печами, не знаем. Забуряются и забуряются. Не выдают кокса. Семь печей забурились и стоят.

Все это Сенько сказал сразу, как-то совсем без знаков препинания в голосе, и так как сказал он все, с чем пришел, то глядел на Лапина, как подсудимый на судью, который строг, правда, но должен же быть справедлив все-таки и вот сейчас все рассудит как следует и даст указания.

Лапин же, обернувшись к Голубинскому и ко всем своим лаборантам, сделал этакий широкий, круглый в сторону пришедшего жест изумления:

– Вы-ы только что... только что, да... получили в экс-плу-а-тацию новенький совсем завод, да, за-во-од. И вот... какой-нибудь месяц прошел всего, месяц, да, а уж вы его ис-пор-тили. Вы-ы привели его в негод-ность, да. Что вы сделали, а?.. Что-о вы все там такое сделали, а?

– Сказать бы, что виновата шихта, но ведь мы же составляем ее по Мукку, как следует, чтобы все пять компонентов в среднем давали двадцать процентов летучих веществ, – так же без знаков препинания пробормотал в ответ Сенько.

– По Мукку или не по Мукку, это... это ведь вас касается, ва-ас, да, а не меня, нет. Почему же, спрашивается, почему вы пришли ко мне, а? Вы должны все это сами, да, сами. Кто портил дело на заводе? Вы портили дело, а не мы, нет... У нас своя ра-бо-та, ин-сти-тут-ская, да. Нау-чная, да. А у вас заводская, практическая работа, да-а... Вот, например, в двадцать четвертом году, в городе Сталино, да, со мной был такой случай...

Сенько скромно перебил все-таки профессора, выбрав для этого подходящую, по его мнению, паузу:

– Так как же все-таки, Геннадий Михайлович? Поможете вы нам?

Тут Лапин усиленно замигал, что было у него признаком немалого волнения:

– А о-он, он опять свое, опять свое, да... Зачем же, в таком случае, а? Зачем я говорил вам столько времени, а? Зачем я тратил на вас свое время, а?.. Новый завод привели вы в негодность, да, в не-год-ность, да, и теперь... вы хотите свалить свою вину – на кого же, а? На на-а-ас. Да... Та-ак. Я вас понял, понял, – не оправдывайтесь, пожалуйста, товарищ Сенько, – по-онял, да.

Тут он похлопал его по плечу и добавил:

– Так вот, идите себе и-и поправ-ляйте свою вину, да... Идите работайте и вину свою перед советским государством ис-прав-ляйте, да... Идите же. Что же вы стоите?

Сенько устало повернулся и пошел, а Лапин, усевшись за стол с бумагами, еще не успокоясь и не вылив всей собравшейся в нем энергии, начал распекать своих лаборантов:

– Да-а, вот... Вот, пожалуйте. Отчет, составленный вами, да... Вы меня всегда этими отчетами подводите... Вы... вы... вы какую-нибудь там запятую даже если про-пус-тили, да, в отчете нашем, да, а за-пята-я (очень высоким фальцетом) – это очень важная вещь, запятая, да-а... Что же, я теперь должен пять часов сидеть и... и... исправлять ваш язык дубовый? Та-ак? А? Вы сами, сами должны это делать, а совсем не я, нет.

Потом он перешел с фальцета и глухого баритона на самый обыкновенный средний регистр голоса, потому что посмотрел на часы:

– Так вот... хорошо, хорошо. Я сказал вам это... А теперь... Мне ведь надо сейчас ехать в Коксострой, а потом... По-том, вечером, за-че-ты этих... этих студентов, которые, как водится, как водится, да, ни черта решительно не знают... Напринимают таких, что-о, а ты с ними возись. Так что вы хотите сказать?

Последнее относилось к Лене, который поднялся из-за своего стола и смотрел на него, ожидая, когда он кончит.

– А может быть, в самом деле, Геннадий Михайлыч, съездить нам на завод, посмотреть, что там за аварии? – сказал Леня.

– Ну да, ну да, а как же?.. А я что вам говорю? Я ведь это же са-мое говорю, да. Съездить, да, конечно. Вот и съездите... Возьмите вот Шамова и Карабашева и съездите втроем, да... Надо же нам знать, что там такое происходит, на этом заводе, да... Вот и съездите. А я пойду, – мне некогда: меня ждут в Коксострой на заседание.

И он быстро надел теплое пальто с дорогим воротником, надвинул соболью, старого фасона, шапку до глаз и пошел, а через минуту донесся в лабораторию страшный фальцетный крик его:

– Меня-я-я весь СССР знает, весь СССР, да. А ты мне, про-фес-сору, смеешь кричать та-ко-е, а? Сей-ча-ас же отсюда во-он!

Потом узнали, что один из сезонников, плотник, работавший в прихожей, молодой и бойкий малый-калужанин, крикнул Лапину вслед, когда он, выходя, не затворил дверь:

– Эй, борода! Дверь закрывай! Теперь не лето.

II

Трое аспирантов, – и в то же время студентов-однокурсников, работавших у Лапина в лаборатории по высоким температурам, в отделе горючих веществ, Слесарев, Шамов и Карабашев, самородок из деревенских парней, краснощекий здоровяк, с руками, как тиски на верстаке, в тот же день поехали на коксохимический завод. Пока они доехали и получили пропуск, уже стемнело, и в сумерках особенно заметно стало для всех троих, что на заводе действительно была чисто аварийная суматоха.

При холодном, резком ветре, бросавшем в угольную пыль колкую крупу, смутными тенями метались люди, которых вдруг появилось много, как никогда не случалось никому из трех аспирантов видеть здесь раньше. Это разгружали уголь, который неуклонно прибывал, маршрут за маршрутом, из Донбасса, хотя теперь его уже не так охотно принимали на заводе: ему ставили в вину то, что забурялись печи. На анкерных стойках между печами наклеены были воззвания к рабочим – всеми силами содействовать ликвидации забуряемости печей, а для этого прежде всего установить общественный надзор, чтобы не путали угли на ямах при перегрузке...

Леня знал, конечно, что это значило – "не путать на ямах". Угли были еще на шахтах заготовлены по маркам, например "ПЖ" – паровично-жирные, или "ПС" – паровично-спекающиеся, и путать их действительно было нельзя. Но он обратил внимание на то, что кое-кто из рабочих на дворе завода стоит около бетонной стены угольного склада, заложив назад руки, как становятся к печке люди, когда греются.

– Что это такое значит? – кивнул он на них Шамову.

– Черт их знает, – бормотнул Шамов и кивнул в другую сторону – на печи. – Ты вон на что посмотри: люди горят.

Люди там действительно могли бы гореть, если бы их не тушили другие, поливая водой из шлангов: на людях, которые освобождали забурившиеся печи, выгребая сгоревший у стенок кокс длинными железными кочергами, загоралось платье, но это были комсомольцы, ударники завода, и, окруженные плотными клубами пара, они снова кидались на борьбу с забурением...

Что-то сказал еще Шамов, но не расслышал Леня, потому что в это время коксовыталкиватель с немалым грохотом ударил в одну из печей, но только пламя полыхнуло высоко над нею, а огненная масса кокса не покатилась вниз на рампу через открытую с этой стороны дверь и продолжала пылать спокойно и зловеще.

– Ну, вот тебе на! – сжал кулаки Карабашев. – Еще одна забурилась. Теперь коксовыталкиватель на дыбы взвился и автомат рубильника выбил.

– Постой, как же так? Сейчас он опять должен ударить. Не может быть. Эта печь выдаст коксовый пирог, – бормотал Леня. Очень не хотелось, чтобы и эта печь, какая-то там по счету, забурилась вот теперь, когда они только что вошли на завод.

Но печь забурилась. Таран коксовыталкивателя бил в нее со страшной силой четыре раза подряд, – печь упрямо не выдала кокса.

– Что за чертовщина! Должны быть найдены причины, как же так? встревоженно и бессильно смотрел на освещенных огнем печей Шамова и Карабашева, вздрагивая плечами, Леня.

– Вот и найди, – отозвался Карабашев.

А Шамов повел головой влево-вправо:

– Ищут же вот люди кругом.

– А вы кто, товарищи, а? Пропуска ваши? – подскочил к трем аспирантам один из пробегавших, с мокрыми косицами из-под сдвинутого на затылок кепи, с закопченным скуластым лицом.

Показали ему пропуска. Карабашев сказал:

– Посылали же от вас в институт. Вот мы и пришли.

– Ага. Из института? Помогать нам?.. Ну вот... Вот, видите, какое дело?.. Вот и помогайте. Вот идите и помогайте... Авария... Куда вы думаете идти?

– Надо сначала оглядеться, – сказал Шамов, а Леня спросил:

– Не все ведь печи забуряются сплошь?

– Ну еще бы, чтобы все сплошь.

– А как? По сериям?

– И не по сериям, а так... как вздумается... Какие забуряются, какие выдают.

– Значит, не печи виноваты, а люди?

– Ясное дело, люди. Перепутали марки углей на ямах.

– Ну вот. Перепутали, только и всего. Настрочить их, чтобы не путали, и все. Дело, значит, в общем поправимое.

И слегка шлепнул мокроволосого по плечу Карабашев, у которого шлепать по плечу кого угодно при разговоре было привычкой. Но мокроволосый и черный от угольной пыли вскрикнул, точно от оскорбления или от внезапной боли:

– Поправимое? Как это оно поправимое, ежели кадров нет?.. Так нельзя, товарищи. Заводы новые строим, а кадров нет. Кадры надо готовить!

– Насчет кадров это всем известно, – сказал Карабашев.

– Ага, известно?.. Почему же тогда кадров нет? Вот и бейся теперь, как сукин сын.

И он блеснул на Карабашева злыми глазами, красными от огня печей, как у кролика, и метнулся в сумерки.

– Кто-нибудь из завкома? – спросил о нем Шамова Леня, но в это время тот заметил в стороне Сенько и окликнул его.

– А-а, послал все-таки вас! – сказал Сенько с подходу. – А кричал, как последний дурак... А у нас еще пять печей забурилось... вот сейчас эту печь толкают, смотрите. Должна пойти.

С противоположной стороны печей донесся глухой удар коксовыталкивателя в ту печь, около которой героически работали ударники с кочергами, и Сенько крикнул радостно:

– Пошла, пошла!.. Идет!

Масса раскаленного кокса медленно и с перебоями, в несколько ударов тарана, выползла наружу; огненный столб высоко всколыхнулся над рампой и осел миллионом ярких искр.

– Од-на-ко, какой тугой ход пирога, – качнул головой Леня. – Почему это, а? Может, под у печей зашлаковался?

– Вообще нам бы, братцы, надо поговорить с директором, – сказал Шамов, но Сенько, все еще бывший под впечатлением удачи с этой печью, отозвался почти весело:

– Нет уж, с кем, с кем, а с директором не советую. Будет кричать на вас не хуже, чем ваш Лапин на меня. Он уж у двух телефонов трубки оборвал. Сейчас только в одной дежурной телефон работает.

– Под, под печной не зашлакован, я спрашиваю? – взял его за руку Леня.

– Насчет под точно не скажу, а насчет стен говорил мастер Глазов, что есть местами настыли, а местами будто разъединения.

– Ну вот! Чего ж вы еще хотите? Ясно, что печи ошлаковались, – сказал Леня с торжеством в голосе, но Сенько остановил его:

– Это большого значения не имеет. Ну, был бы только затрудненный выход, а не так, чтобы даже на сантиметр не подвинулось. Забурение, да еще сразу стольких печей.

– Вот черт, – ударил его по плечу Карабашев. – Раз вы тут все лучше нашего знаете, зачем было к нам и обращаться?

– Да вы-то что? Вы – зелень! Я думал, Геннадий нам что-нибудь скажет или хотя бы Голубинский... Ну, мне некогда, надо идти пробу новых углей брать... Пока!

И Сенько скоро растворился в сумерках, подчерненных вьющеюся угольной пылью и припудренных колючей крупою. А они трое пошли было в другую сторону, но столкнулись с молодым инженером-химиком Одудом, которого знали еще по институту.

– Паршивое дело, – сказал Одуд. – Я не коксовик хотя, но-о... так же нельзя, товарищи. Рабочие привыкли сдавать печи другой очереди за полчаса до смены, но знаете, как у них это проходит? Пока напишут акт о сдаче, пока подпишутся, пока позубоскалят перед банькой, а тут как раз выдача кокса подходит. И при ком же она пройдет? При новых рабочих, при которых печи не загружались. Выходит, что с них нечего и спрашивать. Надо поставить дело так, чтобы смена за свои печи отвечала... А то что же это такое? Скоро в нашем цехе нечего будет делать: приток газов срывается... кажется, газа скоро и на коксовые печи хватать не будет... А это уж значит – консервация.

– Но ведь сплошного забурения печей нет, – остановил его Леня.

Одуд потянул его за пуговицу пальто, нетерпеливо продолжая:

– Э-э, нет... Нет сегодня – это еще не значит, что не будет завтра. У тебя есть гарантия, что справятся с этим делом завтра? Нет? И у меня нет. В нашем цехе, что же, только газ давай, а здесь черт знает какая неразбериха.

И еще несколько человек говорили с ними так же вот, с налета пять-шесть слов, признаваясь, что не знают, как и за что взяться.

– Сумятица полная! Люди мечутся бессистемно, – встревоженно сказал Шамов.

– Геннадию надо передать, чтобы сам сюда ехал, – решил Карабашев.

– И если можно будет сегодня его поймать, то чтобы сегодня же приехал. Хотя я не знаю, чем он тут может помочь, – задумался Леня. – Ясно, что завод не освоен. И верно, что кадров нет. А где их взять?.. И почему все-таки вон те греются у бетонной стены? Что там за баня такая? Пойдем посмотрим.

Действительно, грелись у стены угольного резерва рабочие, выгружавшие из вагонов уголь и подвозившие его в вагонетках к угольным ямам.

Подошли все трое к стене, попробовали – теплая.

– А не началось ли и тут коксование углей по старинному способу? сказал Леня, глядя на одного из рабочих. Тот принял это за вопрос к нему и ответил недовольно!

– Мы по коксу несведущие, мы – грузчики.

– Ясно, что у них тут уголь горит, – забеспокоился Леня. – Надо сказать кому-нибудь, а то ведь это уж совсем черт знает что.

– Неужели ты думаешь, что они сами этого не знают? – удивился Карабашев.

– А если знают, то отчего же...

– Ты же видишь, что вообще прорыв, и неизвестно, куда сначала кидаться.

– Вот дальше стена холодная, – сказал, отойдя, Шамов. – Значит, в одном месте только... Как-нибудь думают ликвидировать. Завтра, должно быть.

– Холодно, черт! Будем считать свою вылазку законченной, – решил Карабашев и зашагал к выходу.

Они ушли с завода, сговариваясь о том, кому из трех и в каких именно выражениях надо будет "напеть Геннадию" о том, что так по-чиновничьи относиться к аварии на заводе, как он отнесся, нельзя, что туда надо ехать ему самому и наладить дело, если только он в состоянии его наладить.

Но на другой день в институте они услышали, что на заводе уже не авария, а катастрофа: горит угольный резерв.

Так как доступа к горящим участкам иного и быть не могло, как только через крышу, то крышу из гофрированного железа наскоро подняли ломами, и по лестнице взбирались туда наверх рабочие с лопатами. При стоградусной жаре, обдаваемые водою из брандспойтов, дыша вредными газами, продуктами сухой перегонки, рабочие выбрасывали горящий уголь лопатами вниз, а отсюда, из-под стены, другие раскидывали его по двору. Иные из рабочих там, на крыше, теряли сознание, отравленные газами и охваченные жарой; таких сволакивали вниз, а на их место лезли по лестнице новые.

А печи продолжали забуряться. Между тем неуклонно, маршрут за маршрутом, подвозился и подвозился уголь из Донбасса, и требовалась немедленная его разгрузка.

Ни одному из трех аспирантов не пришлось ничего передавать Лапину о своих впечатлениях, так как с раннего утра и он и его неизменный ассистент Голубинский были вызваны на завод и в свою очередь вызвали своих лаборантов и остальных студентов на помощь заводу.

Наблюдая Лапина на заводе, Леня видел, что по существу он тоже мало знал, как надо помочь делу, но зычный голос его раздавался то здесь, то там вполне начальственно.

С пожаром на угольном складе справились к концу дня, но печи все-таки продолжали забуряться, несмотря на присутствие Лапина и Голубинского и уполномоченного Коксостроя.

В заводской лаборатории, вместе с Сенько, Шамовым, Карабашевым, одну за другой производя пробы угля на коксуемость теми приемами, какие были тут приняты, Леня к вечеру говорил устало, но убежденно:

– Все это ни к черту. Мы идем вслепую. Даже и то, что забуряются не все печи, приходится приписать только счастливой случайности.

– Каков! – кивал на него Шамову Сенько. – "Счастливой случайности"... А марки углей выработаны опытом или с неба свалились готовые?

Но Леня горячо отозвался на это:

– Все готовые и опытные марки ваши надо послать к черту. Для быстроходных новых печей они не годятся, ясно... А вот как составлять шихту для этих печей – это, конечно, вопрос.

Этот вопрос скоро стал вопросом не одного только здешнего завода. Коксострою стало ясно, что виноваты в этом не печи.

Чтобы изучить как следует наши угли, решили создать в институте кафедру коксохимии, а при кафедре устроить коксовую станцию для практики студентов.

III

В институте шутили, что Леня Слесарев накинулся на это новое дело, коксовую станцию, "как чертовски голодный волк на вполне беззащитную овцу".

Прежде всего ни Голубинский, получивший кафедру коксохимии, ни Лапин, которого просили наладить это дело, никак не могли выбрать подходящую жилплощадь для станции. Во дворе института стояли, правда небольшие флигели, но они были заняты очень давно, очень плотно и очень прочно. О том, чтобы уделить для коксовой станции угол в самом здании института, нечего было и думать: институт строился в старое время далеко не на такое количество кафедр и студентов, какое было в нем теперь.