Текст книги "Бестужев-Марлинский"

Автор книги: Сергей Голубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

А. И. Тургенев вышел на подъезд своего дома и увидел эту необычайную картину. Он спросил у какого-то солдата:

– Куда вы?

– В крепость.

– Зачем?

– Под арест.

– За что?

– За Шварца.

Ропот и трусливое уныние поселились в Петербурге. Конные разъезды рыскали по городу. Лавки запирались до сумерек. Семеновские казармы были мертвы. Солдатские жены и дети толпились у замкнутых ворот, спрашивая проходивших мимо военных:

– Служивенький, куды ж кормильцев-то наших угнали? Не слыхал ли?

Генерал Васильчиков приказал произвести посадку 2-го и 3-го батальонов арестованного полка на суда для отправления в Кронштадт, а оттуда – в Свеаборг и Кексгольм. Шесть орудий сторожили выход батальонов из крепости при посадке.

Все это было предпринято и исполнено генералом Васильчиковым по собственному его разумению, так как «августейшего махалы» не было в Петербурге: он заседал на конгрессе в Троппау. «Грехи людей мы режем на металле, а добродетели их чертим на воде». Васильчиков никогда не читал Данте и, может быть, даже не слышал о нем, но адская надпись эта послужила для него законом. Вековая история славных походов, Полтава и Кульм – в одно мгновение все было забыто, и грозная когорта царской гвардии перестала существовать в течение суток.

Общее сочувствие было на стороне семеновцев. Но, кажется, не было человека, который так страстно переживал бы это сочувствие и так искренне терзался бы судьбой погибшего полка, как Александр Бестужев. Он хорошо знал из семеновских офицеров

Сергея Муравьева-Апостола, поручика Арсеньева, полкового адъютанта Бибикова. Что будет с ними? Что делается с 3-м батальоном, вывезенным в Кронштадт? Бестужев взял на двое суток отпуск к младшему брату Петруше, служившему при главном начальнике Кронштадтского порта, и на новеньком пароходе Берда, только что открывшем пригородные рейсы, 20 октября выехал в Кронштадт.

На рейде качалась дырявая посудина, без бортов и окон, наполовину залитая водой. Эта посудина была когда-то кораблем и называлась «Память Евстафия». Последнее слово стерли с носа время и непогоды; осталось: «Память» – память о корабле. Здесь квартировали опальные семеновцы, без теплой одежды, без обуви, почти без провианта, сумрачно всматриваясь в свинцовый морской горизонт. Полковник Вадковский был с батальоном. Он встретил Бестужева на верхней палубе, завернутый в шинель, измученный лихорадкой, с искусанными от досады губами.

– Хорошо ли вы сделали, Бестужев, что навестили нас? – сказал он угрюмо. – Это опасно. Ведь мы бунтовщики…

Он принялся рассказывать о том, как местное начальство не отпускает солдатам ни муки, ни хлеба, как он вчера стоял на коленях перед адмиралом Моллером, как нетерпеливо ждут арестанты минуты, когда смогут забыть о «Памяти».

– Но как мы пойдем в Свеаборг, – говорил Вадковский, – не знаю. Скоро зима. Штормы бушуют в Балтийском море. Даже по регламенту Петра Великого запрещено выходить кораблям из гавани в конце октября…

Бестужев простился с горемычными семеновцами и грустно возвращался в Петербург. «Так и молчим мы скромно и боязливо, – думал он, раскачиваясь под ветром вместе с пароходом, – так и промолчим, наверно, до той поры, когда придется качаться вместо фонарей с пеньковыми галстуками на шеях. А все потому, что правительство берет у нас больше, чем жизнь. Оно отбирает у нас разум и волю. Но что человек, у которого отняты разум и воля? Дрессированный пудель, выделывающий штуки на потеху господина. Россия – как Уголино, который пожирает своих детей, чтобы сохранить им отца. И есть люди, которые думают, что этого требует слава родины…»

Пароход остановился против Летнего сада. Бестужев вскочил, огляделся и зашагал на берег. Даже в этот печальный осенний день «оштукатуренная Лапландия» была прекрасна: и золото Летнего сада, и золото решетки, и каналы, и дворцы, и улицы… Бестужеву уже с лета казалось, что он влюблен. Она была нежная светлая женщина, с глубоким взглядом ласковых глаз, легкими кудрями темно-русых волос, с черными бровями, – «Светлана» баллад, сочиненных для нее Жуковским. Ее муж – хром и, говорят, подлец. Воейковы в июне переехали в Петербург из Дерпта, где Александр Федорович был профессором в университете. Здесь он пристроился на службу в департаменте духовных дел у А. И. Тургенева. Александра Андреевна вошла в мысли Бестужева сразу, но прочно ли – он не знал. До сих пор он любил любовь за то, что она уносит время, но не сомневался в том, что и время уносит любовь. Человек, не умеющий любить, представлялся ему чем-то вроде часов без пружины, и только. Но прежде он не побежал бы к женщине, как мальчишка, со стихами в кармане. Теперь же изо всех сил спешил к Воейковым, ощупывая за бортом мундира свежий номер «Соревнователя» со своим стихотворением, написанным в подражание Овидию.

Бестужев писал сестрам в деревню, где время «свинцовым маятником означает длинные скукою дня и вечера», что он почти ничего не делает, хотя постоянно собирается делать много. Строго говоря, это было правильно. Мелкими статьями, стихотворениями, разборами он постоянно напоминал о себе публике, заставляя ожидать неизмеримо большего. Хотя это большее никак не могло родиться, Вольное общество любителей российской словесности в заседании 15 ноября избрало Александра Бестужева своим членом.

1820 год закончился предпринятой для развлечения поездкой в Ревель. Бестужев аккуратно вел записи о всем виденном и многом из слышанного в дороге и в Ревеле. Из этих записей составился бойкий и острый очерк, очень разнообразный по содержанию и чрезвычайно занимательный по манере повествования. Встретив еще под Петербургом, на первой станции после заставы, своего петербургского приятеля, гусара и собутыльника по ресторации Фельета, Бестужев слышит от него ужасные предсказания о скуке, ожидающей его в Ревеле. Бестужев будет «зевать, как кремлевская пушка», ибо ревельцы – жалкие невольники своих собственных карманных часов. Затем перед читателем мелькают живописные типы проезжих, стихи о зимнем солнце, Нарва с черными башнями древнего замка, философские рассуждения, исторические воспоминания о битвах русских с ливонскими рыцарями, картины ревельских балов и томные образы белокурых красавиц, встреча Нового года в маскараде у совершенно онемечившегося русского генерала, виды города с фонарями посреди улиц, со стрельницами на старинных воротах, готическими колокольнями, ратушей, свинцовым прибоем зимнего моря… История города Ревеля, описания местных школ, клуба Черноголовых [10]10
  Старинное, очень красивое здание местного хорического общества.


[Закрыть], обратный путь, история фантастического предка Бестужевых, боярина Гедеона, – обо всем успевает рассказать автор своим живым и легким языком. Все это – на ходу, на скаку, археология пополам со стихами и бытовыми набросками наблюдательного путешественника, но все интересно и в общем очень содержательно.

10 января 1821 года Бестужев вернулся в Петербург.

ЯНВАРЬ 1821 – МАЙ 1821

К мечам рванулись наши руки.

А. Одоевский.

11 марта 1821 года флигель-адъютант русского императора, князь Александр Ипсиланти, тайно оставив Россию, с толпою греков перешел через Прут, вступил в Молдавию и поднял знамя восстания против турок. Русские батальоны стояли вдоль Прута; на другом берегу закипала яростная битва под Скулянами. В Петербурге узнали о событиях с запозданием. Но дня не прошло, как безрукий Ипсиланти был признан законным наследником Леонида, а Эллада, раздавленная турецким владычеством, сделалась подлинным отечеством сотен вольнолюбивых душ. По общему мнению патриотов, наступил момент, когда Россия должна была выполнить свое историческое предназначение. Античные реминисценции, традиция преемственности тысячелетней византийской славы, мечта о Константинополе, религиозные миражи, либеральное чувство, торжествующее при виде ударов, падающих на один из самых реакционных престолов Европы, – все сплелось в один клубок горячего сочувствия греческому восстанию.

Итак, поднимался Восток. На Западе только что отгремела неаполитанская революция. Король Фердинанд был вынужден созвать парламент.

Сан-Доминго, маленькая негритянская монархия на острове Гаити, заставила своего короля Кристофа застрелиться и провозгласила себя республикой.

Разгром австрийцами конституционной неаполитанской армии немедленно отозвался в Пьемонте. 12 марта австрийцы вступили в Неаполь, а за несколько дней до этого пламя революционного восстания залило Пьемонт.

Заседавшим в Лайбахе союзным монархам было много дел. Александр предложил поддержать русскими войсками усмирительную экспедицию Австрии в Италии. Император Франц, бледный, немощный и трусливый, охотно принял предложение своего союзника; оба императора были твердо уверены, что спасают друг друга. Священный союз царей двигал свои силы против взволнованных народов.

Бестужев затевал перевод в армию. Поход русских войск в Турцию для помощи грекам казался ему неизбежным. Участие в этом походе гвардии было сомнительным. Вместе с Бестужевым множество его приятелей из молодых гвардейских офицеров собиралось предпринять такой же решительный шаг. Слышно было, что сам кульмский победитель французов граф Остерман-Толстой, которого прочили командовать русскими войсками, начал изучать греческий язык и взял к себе адъютантом грека. Молодежь следила за ходом восстания с волнением не простых наблюдателей и горестно переживала поражения Ипсиланти. «Кто знает, – думал каждый из этих прапорщиков и поручиков, – как обернулись бы дела гетеристов, будь я с ними…»

А дела гетерии обертывались плохо. Вступив 28 марта в Бухарест, Ипсиланти 1 апреля уже отступил от него. 2 мая его маленькая армия была разгромлена турками в первый раз, 17 – во второй, а 7 июня, при деревне Драгачанах, – в последний. Ипсиланти бежал в Австрию, где его ожидала горькая судьба.

Среди этих печальных происшествий лейб-гвардии драгунский полк вдруг узнал оглушительную новость о походе за границу. Словно электрическим поясом, со всех сторон обожгло полк – все пришло в движение, от генерала Чичерина, кинувшего под стол недопитую чашку кофе, до фурштадтского солдата, починявшего заднее колесо полуфурки. Поход!

Путаясь шпорами в полах длинной шинели, прыгая через озера льдистой грязи, с замирающим сердцем бежал Бестужев из своего Марли в полковой штаб. Вот и кирпичный домик с зеленой крышей, мост через канаву, часовой под грибом на линейке… Вот и Клюпфель, и Пенхержевский, и братья Бурцовы, и Рукин…

– Куда идем?

– Успокойся, братец, идем в Пьемонт усмирять революционеров…

– Как в Пьемонт? А Греция?

– Дудки, читай приказ… Там все обозначено!

«Поездка в Ревель» появилась во второй книге журнала «Соревнователь» и имела несомненный успех. Читатели восхищались живостью и рельефностью представленных в путешествии картин, красочностью легкого языка и бойкостью автора в рассказах. Литературные успехи Бестужева всегда сопровождались шумом. Критиковать «Поездку» было нелегко. В «невыровненных периодах ветреного кавалериста, сброшенных с пера, очиненного саблею, в быстрые промежутки забав и усталости», заключалось столько разнообразного материала, что легче было говорить о том, чего нет в «Поездке», чем об ее содержании. Однако журнальная полемика вспыхнула.

Еще в прошлом году Бестужев постоянно встречал язвительного Воейкова, мужа очаровавшей его Александры Андреевны, в доме Греча, «а улице возле Греча, в театре за спиной Греча. Очередная книжка «Сына отечества» вечно торчала из кармана темно-серого воейковского сюртука. Воейков не просто смотрел на Греча своими черными маслеными глазами, а как бы облизывал его взглядом, и притом так умильно, что все его обязательно должно было кончиться чем-нибудь очень выгодным для ловкого хромца. Действительно, с начала года «Сын отечества» стал издаваться Гречем и Воейковым совместно. С этого времени Бестужев сделался свидетелем тяжелых сцен в кабинете Николая Ивановича: Воейков стучал палкой о паркет, требовал денег и грозил о чем-то донести правительству. Шишковатый нос Греча зеленел, и складки на щеках трепетали. Бестужев наблюдал развитие фарса и просиживал часы у «Светланы».

Он тешил ее веселыми рассказами о буднях театральной и литературной жизни, которые были гораздо занимательнее торжественных фестивалей. Вчера толпа молодежи исхлестала нагайками князя Шаховского, трусившего на извозчике домой на Третью Подьяческую. Сегодня цензор Красовский в какой-то статье вычеркнул слова «великий пророк Магомет» и только после долгих споров с автором согласился напечатать их так: «великий лжепророк»… Поэтик Олин сочинил «Стансы Элизе»:

 
– Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд
Дороже для меня вниманья всей вселенной…
 

– Э, нет, – вскипел Красовский, – позвольте-с. Слишком сильно сказано. К тому же во вселенной есть и цари и законные власти, вниманием коих дорожить должно…

У Воейковых жил Жуковский. Широкий, угловатый, почти квадратный лоб его был безмятежен, и ласково-задумчивые, как у бычка, глаза глядели сквозь собеседника прямо в Зимний дворец. Бестужеву казалось, что он или вспоминает о том, что вчера говорила ему его высокая ученица, великая княгиня Александра Федоровна, или обдумывает, о чем он завтра скажет ей. Бестужева бесила эта царедворческая мечтательность, которая казалась ему особенно возмутительной теперь, когда союз порядочных людей с царями окончательно порван.

Итак, поход.

Император вызвал генерала А. П. Ермолова в Лайбах. Главнокомандующим русско-австрийской армии в Пьемонте будет этот могучий человек с львиной гривой поседевших в двенадцатом году кудрей. После Суворова и Наполеона Италия увидит Ермолова – неплохо. Но все остальное отвратительно.

В поход назначались Литовский, 3-й и 4-й пехотные корпуса, 4-й резервный кавалерийский и еще один корпус из 2-й армии – всего 113 тысяч человек; кроме того, гвардия. В Петербурге оставались только гвардейский экипаж и лейб-гренадерский полк – для несения караулов в крепости, где томилось еще немало старосеменовских солдат. Пьемонт не Греция, но поход развеселил многих, опечалил некоторых, польстил надеждою отличий всем. Что касается солдат, те просто радовались; они знали, что во время заграничного похода им станут платить увеличенное жалованье, улучшат пищу и будут обходиться с ними человеколюбивее. Цель войны была им непонятна и безразлична: дело, во всяком случае, шло не о России. Но офицеры понимали, что дело шло и о России тоже. Впрочем, покупка лошадей и вещей, необходимых для похода, продажа экипажей и мебели, перспектива увидеть Европу, лежащая за хлопотами и суетой сборов, – все это занимало умы и отвлекало мысли от сделавшихся уже привычными политических интересов. Бестужев долго торговал у капитана фон Дезина сильного гнедого подъездка и, наконец, купил его за двести пятьдесят рублей. Он хотел идти в поход с тремя конями: два под верх и один упряжной с обозной двуколкой.

14 мая гвардия выступила из Петербурга, без всякого сожаления покидая недавно дарованные царские милости – полковые огороды с не посаженной еще капустой, груды новых мундиров и шинелей, только что завезенных в полковые цейхгаузы по случаю всемилостивейшего сокращения сроков носки обмундирования, и сырые манежи, в печках которых приказано было поставить новые вьюшки.

Бестужев крепко придерживал упрямо ложившегося в повод подъездка и думал… о славе. Звон копыт о мелкий щебень дороги, перекличка горнистов, мерно качающиеся гребни киверов, блеск погонных ремней и звяканье ружей, ржанье коней и веселые шутки в солдатских рядах, солнце, ветер в лицо и светлая бледно-зеленая даль – Бестужеву казалось, что слава уже сидит с ним в одном седле.

Три недели назад умер Наполеон. Все необыкновенное казалось после Наполеона возможным. Никакое начинание не могло быть дерзким в сравнении с его поприщем. Правда, четыре миллиона человек заплатили жизнью за его славу… Страшная и прекрасная вещь – подлинная слава!

И вдруг Бестужев вспомнил об императоре Александре, который, как слышно было, уже выехал из Лайбаха и собирался встретить гвардию на походе. Этот плешивый, полный, румяный и сладкий властитель тоже когда-то искал славы, и все думали, что он нашел ее. Но его слава объелась протоколами конгрессов и умерла в жалких конвульсиях. Давно уже никто не уважал и не любил его. Он считал государственный столбняк своим идеалом. Его стараниями ширококрылый двуглавый орел России превратился в какого-то двуглавого рака.

Внезапное открытие осенило Бестужева: славы нет и больше не будет под знаменами Александра.

На третий день похода стало известно, что революция в Пьемонте кончена: австрийцы уже раздавили ее бесчисленными колоннами своих робких бело-мундирных войск.

– Куда же мы идем? – с недоумением спрашивали друг друга офицеры.

На привале под Лялицами Бестужев решился спросить об этом генерала Чичерина. Петр Александрович отвернулся и, прихлебывая кофе, ответил сердито:

– В Литву на квартиры. Там теперь гвардия стоять будет…

МАЙ 1821 – ДЕКАБРЬ 1821

Кто я, я как сюда попал?

Рылеев.

Погода испортилась. Низкие облака бежали по серому небу, клубясь и разрываясь в туманные клочья. Вдруг стало холодно. Волки подходили к околице и жалобно выли. Лошади у коновязей сбивались в пугливые табуны. Выпал град. Бестужев в бурке разъезжал по соседним эскадронам: полк растянулся на восемь верст. Офицеры ели плохо прожаренную говядину, запивали ее молоком и ругали императора. Бестужеву пришла в голову забавная мысль: Александр хитер, но обчелся. Он хотел походом и расквартированием гвардии по литовским деревням разбить привычную дружбу тесных офицерских кружков – кажется, выходило как раз наоборот. Присаживаясь к дружеским артелям товарищей, Бестужев с удовольствием слушал их озлобленные крики и сам кричал и бранил царя.

Из Лялиц пошли в Ямбург. 23 мая эскадрон Бестужева стоял на мызе Торманс-гоф, в сорока пяти верстах от Дерпта. Конные егеря стали в Дерпте, лейб-гусары – в Верро. Пошли было робкие толки об обратном походе. Но лейб-драгунам объявили дальнейшее направление на Опочку, и толки унесло первым же ветром. Походная жизнь быстро приелась: переход и привал, переход и дневка – все одно и то же, скучно. Дождь лил с каким-то упрямым постоянством, тучи неслись, ветер завывал, грустная задумчивость одолевала Бестужева. Он принялся писать письма к маменьке и сестрам. Очевидно, это занятие будет и впредь самым развлекательным. Часто вспоминался Булгарин – невысокий, тучный, широкоплечий и толстоносый губан, с угреватым лицом и воспаленными глазами, с которым Бестужев познакомился у Греча. Скучное существование на походе невольно сравнивалось с громогласными рассказами Булгарина – хвастуна и вместе труса – о службе его в наполеоновской армии. Готовя письма к почтовому дню, Бестужев с хохотом приписал к булгаринскому адресу: «Господину капитану французских войск в отставке». Фаддей должен будет застонать от страха, прочитав адрес, – это и надобно,

В конце июня драгуны пришли на кантонир-квартиры в Витебскую губернию и расположились вокруг местечка Режицы. Бестужев устроился на мызе Зеленполь, в тридцати пяти верстах от местечка. Дождь сыпал мелким холодным горохом. Толстая арендаторша ни слова не знала по-русски. Приходилось изворачиваться, и Бестужев сам не заметил, как начал «мувить» и «гадать» по-польски. Кругом – голые печальные горы, между ними мертвой водой запало озерцо и, куда глаз хватает, ни одного дерева. Скучно. Уже надоели и суп с солониной и пустое пивко, впечатления от жизни бедны и скудны. Самое поразительное из впечатлений – от местных крестьян-раскольников, филипонов. Барщина истерзала этих несчастных, голод истомил. Их лица бледны и худы. Помещики выдают им по полгарнца ячменя в неделю на человека. Страшная Россия!..

В августе приехал фельдмаршал граф Сакен, тучный, седой, с белым лицом, похожим на подушку. Начались смотры. Дряхлый фельдмаршал лежал под шинелью на пригорке, подпершись со всех сторон тюфяками, и смотрел, как кавалерия рысила по мокрым пескам, поливаемая сверху ушатами холодной воды. Одежда людей, лошадиная сбруя – все промокло насквозь много дней назад и зарастало плесенью. Под лацканами колета Бестужев нашел бархатную поросль грибков. В эскадроне было много больных. Полк единодушно проклинал существование. А фельдмаршал вторую неделю лежал на пригорке и смотрел мутными глазами, как мимо рысила кавалерия.

Наконец Сакен уехал, вернее его увезли. Время проходило в вечной занятости и вечном ничегонеделании. Великими усилиями людей должны достигаться великие цели. И только у народов, опьяненных рабством, возможны громадные жертвы по нелепому приказу деспота и ради пустяков. Так размышлял Бестужев над старыми польскими книгами в темные осенние вечера, когда ветер стучал ставнями и свистел в трубе, свеча оплывала, черные тени прыгали на стенах и горьким взглядом охватывалась жизнь. Бестужев принимал важные решения. Крохотная искра жизни, брошенная в мир темной смерти, он не хотел исчезнуть для будущего. Наследить в жизни – пустое, он хотел оставить верный и прочный след, непременно хотел, чтобы Россия его узнала по пользе им для нее сделанного. Недаром он так яростно ненавидел дряхлое рабство, с радостным трепетом угадывая шаги будущей свободы…

Встреча гвардии с императором Александром произошла в самом начале похода, в мае. Царь объехал колонны войск, здороваясь с солдатами и не обращая внимания на офицеров. Красивое лицо его было гневно. Слышали его слова, обращенные к какому-то полковому командиру:

– Перед взводом пройти не умеют, а суются делить Европу…

Начальник штаба генерал Дибич, рыжий, лохматый и кипучий, по отъезде императора объявил войскам, что в Италии народы усмирились и что государь доволен порядком похода. По обыкновению занятый маршировкой и равнением шеренг, Александр не заметил главного. Дисциплина подорвалась; семеновский «бунт» гулко отозвался в гвардии. Между тем расправа с семеновцами все еще не была закончена. Почти год искала следственная комиссия виновных среди офицеров и нашла только троих, подозрительных и «странных». С солдатами было проще. 29 августа состоялась высочайшая конфирмация приговора военного суда:

«Обратя строгость законов единственно на виновнейших, повелеваю: рядовых гренадерской роты – Степанова и Хрулева, 1-й роты – Кузнецова и Петрова, 2-й роты – Павлова, Чистякова и Васильева и 5-й роты Торохова, как настоящих зачинщиков, в пример другим, прогнать шпицрутенами сквозь батальон по 6 раз, с отсылкою в рудники».

Остальных солдат, признанных виновными (535 человек), повелено было привести вновь к присяге и разослать в Оренбургский, Сибирский и Кавказский корпуса.

В июне «Поездка в Ревель» вышла отдельным изданием с обозначением на титульном листе всех литературных званий автора – «член высочайше утвержденных Вольных С.-Петербургских Обществ: Любителей Словесности, Наук и Художеств и Соревнователей Просвещения и Благотворения». Тогда же в «Сыне отечества» появилась одобрительная рецензия. К этому времени издатели «Сына отечества» окончательно рассорились. Воейков умел создавать вокруг себя какие-то особенно тяжелые пары, и свойства этой воейковской атмосферы быстро разрушали его связи с людьми. Греч ждал только конца года, чтобы порвать с ним все деловые отношения, и с веселым ожесточением рассказывал, как Жуковский вытолкал Александра Федоровича вон из кабинета.

– А Воейков?

– И тут вздумал, каналья, обороняться костылем своим.

Все эти новости Булгарин исправно сообщал в письмах к Бестужеву, рассчитывая, что дружба с молодым и талантливым писателем может очень пригодиться впоследствии. У Булгарина было острое чувство предвидения; с угловатой решительностью он бросался на выгодных людей и всасывался в них, как легендарный упырь. Он писал не без веселой усмешки о том, как вдруг опустели улицы Петербурга, – вышел IX том «Истории» Карамзина, и город углубился в изучение царствования грозного Иоанна. Не знали, чему более удивляться – тиранству ли остервенелого царя или силе дарования русского Тацита. И резкие черты, которыми историограф изобразил ужасы неограниченного самодержавия, наименование тирана, которым он открыто наградил самодержца, – все это было необычайно. Оставалось понять, каким образом цензура, вычеркивавшая из глупых рассказов упоминания о «высочайшем» галстуке танцующего офицера, могла пропустить IX том «Истории» Карамзина.

Бестужев чувствовал, что он хилеет духом от невозможности прочитать знаменитый IX том, что его воображение складывает крылья в могильной тишине фольварка, вдали от книжной лавки Белизара, Гречева кабинета и библиотеки услужливого Оленина.

В июньской книжке «Сына отечества» он нашел элегию «Курбский», подписанную знакомым именем – Рылеев. Греч ухватился за ярко сверкнувшее уже однажды смелое имя поэта… И все это там, когда Бестужев здесь.

6 сентября Бестужев писал Булгарину из Полоцка о своих успехах в польском обществе и польском языке. В доме поветового маршалка [11]11
  Дворянского предводителя.


[Закрыть] Рика он был принят, как свой. В этой темной земле, где имена Нарушевича, Красицкого, Немцевича [12]12
  Крупнейшие писатели старой Польши.


[Закрыть] неизвестны, он наслаждался, по складам разбирая их произведения. Правда, ему несколько надоела бедная изба, к которой приковала его стоянка под Полоцком, но и этому пришел конец.

После маневров зимние квартиры лейб-драгунскому полку были назначены вокруг Минска. Бестужев устроился в сорока верстах от города, в деревне Выгоничи, принадлежавшей небогатому помещику Войдзевичу, и был очень доволен. В доме Войдзевичей нашлось решительно все, что делает приятной жизнь человека, выброшенного из обычной колеи. Бестужев обедал у хозяев. Две девушки, любезные и хорошенькие, доказывали, что звонкое веселье и искренняя радость реже всего встречаются во дворцах. Занимательная библиотека, фортепьяно, умные рассуждения пана, купившего деревню на выигранные в стуколку деньги, и быстрые взгляды младшей из дочерей, черноглазой Сидалии обещали сносную зиму.

К декабрю Бестужеву начало казаться, что он «закохался».

Нежные розовые губы Сидалии были по-деревенски свежи и вкусны. Жадность, с которой она слушала рассказы Бестужева о Петербурге, была трогательна. От смеха Сидалии, звеневшего, как серебряный колокольчик, при каждой ошибке рассказчика в польском языке, – а ошибки были постоянны, – отзывалось в голове сладким туманом.

И когда на святках, за картами, в яркой от дюжины свечей гостиной, старушка Войдзевич, заметив осторожность Бестужева в выборе хода, подняла на него теплые глаза и серьезно сказала:

– Пане поручику, кто не азартуе, тот не профитуе [13]13
  Кто не рискует, тот не имеет выгоды (польск.).


[Закрыть], – он не встревожился и не смутился.

Войдзевич помог Бестужеву обменять фон-дезинского жеребца на молодого чалого рысака, и поручик с беззаботным жестом состоятельного человека вынул из кармана сотню рублей приплаты. Хозяин был учтив без низкопоклонства и доброжелателен без навязчивости, но он, конечно, подозревал в своем постояльце богатого и знатного гвардейца. У Бестужева же была давняя манера мистифицировать на этот счет своих случайных знакомых.

Нерешительность Бестужева старики Войдзевичи приписывали естественной в молодом человеке робости перед важным шагом и были терпеливы. Но поздней зимой старый пан неожиданно объявил за обедом Бестужеву, что едет по делам в Петербург с дочерьми и желал бы побывать у его матушки, видеть сестер и братьев. Бестужев кинулся в свою комнату и тотчас настрочил письмо старшей сестре Лешеньке, благоразумной и тонкой.

«Вы увидите, в лице девиц Фелиции и Сидалии, – писал он по-французски, чтобы Прасковья Михайловна не могла прочитать, – очень любезных особ… Постарайтесь, моя милая, своей обычной любезностью доставить им несколько приятных минут. Если случится пригласить их к обеду, попросите матушку, чтобы устроила его немного пороскошнее; честное слово, они были так предупредительны, когда кто-нибудь приезжал ко мне, словно это были их собственные гости. Поэтому-то, моя милая сестра, не распространяйтесь чересчур, мимоходом, о нашем состоянии; это ни к чему не послужит. Я сам никогда не говорю об этом ни слова»[14]14
  Письмо от 7.1. 1822 («Памяти декабристов», сборник материалов, Ленинград, 1926, т. I).


[Закрыть].

Войдзевичи уехали. Товарищи по эскадрону, которые часто наскакивали на Выгоничи и, конечно; не исключительно для того, чтобы видеть Бестужева, начали показываться реже. Старая пани горевала о недавно умершем сыне и непрерывно говорила о дорожных опасностях, по всей вероятности угрожавших ее мужу и дочерям. Дом опустел; стало скучно до зевоты. Тогда Бестужев вновь принялся за книги. Он быстро нашел вкус в польской поэзии, восхищался патриотизмом, который в ней дышит, и вымыслом, облеченным в новые мысли и странные выражения. «Исторические спевы» лежали у него под подушкой. Походные передряги кончились, Сидалия была в Петербурге, голова начинала работать и воображение развертываться. Прасковье Михайловне в эти дни Бестужев писал так:

«Учась по-польски, я разрабатываю новую руду для русского языка. Известная вам лень моя мешает занятию; но думаю, что мало-помалу я привыкну к труду и буду кое-что бросать на бумагу. Походом отвык я писать, но теперь снова привыкаю мыслить, а это приведет на первую дорогу» [15]15
  Письмо от 7.12. 1821 («Памяти декабристов», сборник материалов, Ленинград, 1926, т. 1).


[Закрыть].

Бестужев часто ездил в Минск. Там стоял штаб полка, и только оттуда можно было отправлять письма. Город был набит генералами и офицерами так туго, что скверный театр и танцевальный клуб, именовавшийся «Казино», были почти недоступны для старожилов. В «Казино» танцевали кадрили в сорок пар, котильоны и бесконечные вальсы с фигурами. После – ужинали и играли в карты. Мелки прыгали по сукну столов, карты летали из рук банкометов, червонцы брякали, и чубуки переставали дымиться в бледных губах, исковерканных корыстью и страхом.

Вино и карты никогда не лишали Бестужева самообладания, но хорошенькие городские польки, каждая из которых чем-нибудь походила на Сидалию и чем-нибудь от нее отличалась, в конце концов закружили драгуна. Они шнуровались до дурноты, были веселы и свободны в обращении с мужчинами, снисходительны к порывам и легкомысленны. Бестужев оглянуться не успел, как погиб для Сидалии.

«Пьянствую и отрезвляюсь шампанским, – писал он Булгарину, – жизнь наша походит на твою уланскую. Цимбалы гремят, девки бранятся… чудо!»[16]16
  Письмо от 14.I 1822 («Русская старина», 1906, февраль).


[Закрыть]

Однажды Бестужева вызвал к себе генерал Чичерин, квартировавший в Минске.

– Любезный Саша, – спросил он, с удовольствием глядя на возмужавшего и поздоровевшего за время похода офицера, – знаешь ли ты новость, которая должна доставить большую приятность твоей маменьке?

– Мне известно, что брат Мишель вернулся из Архангельска в Кронштадт, – сказал Бестужев с недоумением.

– Э, нет, любезный мой, не то, – хитро прищурился генерал, – дело идет о тебе. Ну, да бог с тобой, мучить не стану. В бытность мою в прошлом месяце в Петербурге говорил я о тебе с графом Комаровским. Вот его предложение: он берет тебя к себе в адъютанты, а я тебя отпускаю. Собирайся в путь.