Текст книги "Бестужев-Марлинский"

Автор книги: Сергей Голубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Подошла осень, ясная и теплая, без духоты и комаров. Чахоточный блеск румянил деревья. Ярмарка, на которой Бестужев с Чернышовым закупили годовой запас продовольствия, отшумела в середине августа. Рыба исчезла из лавок. Ягоду съели птицы, птиц – якутский чернобог. Бестужев и Чернышов приготовились ко всем зимним невзгодам, но с октябрьскими тридцатиградусными морозами вселилась в домик на Никольской улице смертельная тоска. Товарищ, книги – прекрасно, но где же жизнь? Мир ограничен собственной головой; существование без цели обесценивается с каждым днем; капли скуки разбивают камень терпения, прежде призрак славы заставлял не бояться смерти, теперь мрачная философия отверженности понуждает желать ее. Вчера утонуло в омуте страстей; завтра лишено надежд; равнодушное сегодня тяготится и грузом прошлого и пустыми перспективами будущего.

Бестужев искал спасения от летаргии, читая Шиллерова «Валленштейна» и ломая голову над гётевским «Фаустом». Он почти не выходил из дому. Чтение становилось его бытом.

Наконец Бестужев не выдержал. Он принялся писать стихотворения к случаям и без случая, закуривая иной раз ими трубку, переводил из Гёте, сочинял к именинам и на смерть своих новых знакомых, разработал в хорошем балладном стиле якутскую легенду о неверной жене под названием «Саатырь». В стройные строфы укладывались пейзажи, полные поэтического настроения:

 
Вей же песней усыпительной,
Перелетная мятель,
Хлад забвения мирительный,
Сердца тлеющего цель…
Хоть порой улыбка нежная
Озарит мои черты,—
Это радуга надснежная
На могильные цветы.
 

Он отправил в Петербург два стихотворения – «Финляндия» и «Алине», поручив сестре Лешеньке попытаться пристроить их без подписи в каком-нибудь журнале.

Захар Чернышов был угрюм, как зимний вечер. Его угнетал Якутск: он плакал от холода; томился от необходимости проводить дни, наполненные глотками чая, клубами табачного дыма, вздохами и зевотой; бросил читать и ничего не писал, хотя раньше был большим охотником до словесности; перестал вспоминать о прошлом; порывы и утешительные мечты Бестужева действовали на него раздражающе; его отчаянию было нужно одиночество.

В начале января нового, 1829 года Бестужев расстался с Чернышовым, который перебрался на отдельную квартиру. Рушилось общее хозяйство, почти прекратились встречи. Чернышов заперся в своем домике и с судорожным нетерпением ждал, чем кончатся предпринятые в Петербурге хлопоты о переводе его рядовым на Кавказ. Война с турками кипела в Европе и Азии. До Бестужева доходили слухи о младших братьях – Павле и Петруше. Они служили в армии Паскевича; Петруша отличился при взятии Ахалцыха и был произведен в унтер-офицеры; за Карс его представили к производству в прапорщики. Павлик был уже офицером и после нескольких дел, в которых геройски участвовал, вернулся в Тифлис. Бестужев жадно следил за карьерой братьев и хлопотами чернышовских родственников. О нем никто не хлопотал. Он решился на важный шаг. 10 февраля на имя начальника императорского штаба графа Дибича отправилось ходатайство Бестужева о переводе рядовым на Кавказ для участия в боевых действиях.

Письмо странствовало, автор его терзался ожиданиями. Прошло две недели. 25 февраля явился фельдъегерь, забрал Чернышова и вывез его из Якутска с такой поспешностью, что Бестужеву не удалось даже проститься с ним. Это случилось на самой масленице, когда дровни, покрытые коврами, шныряли по улицам и звон праздничных бубенцов наполнял город. Оставшись один, Бестужев долго не мог собраться с мыслями. Отъезд Чернышова усилил тоску и расшевелил надежды. Кавказ начинал казаться обетованной землей, и от роз Сибири – снежных хлопьев – зажигались горячие мысли о будущем.

Медленно уходила зима. На крышах рдели под солнцем гроздья сосулек. Весна наступала сырыми оттепелями. Тревога природы отзывалась глубокими волнениями в сердце Бестужева. Оживали литературные интересы, зарождались широкие творческие планы. В эти дни нетерпеливых ожиданий Бестужев отыскивал «водораздел между классиками и романтиками» и сочинял трактат о романтизме. Он писал сестре Елене Александровне о новой идее, у него появившейся: можно было бы предложить петербургским книгопродавцам издание альманаха, целиком заполненного новыми оригинальными произведениями якутского заточника – стихами, прозой, критическими статьями, – совершенно похожего разнообразием содержания на мать всех альманахов – «Полярную звезду».

«Я далек от самолюбия, но далек и от унижения, я знаю себе цену в мире русской словесности, хотя цену случайную, происшедшую от совершенного безлюдия в прозаиках, и следовательно, думаю, что сим окажу некоторую услугу языку отечественному» [64]64
  Письмо от 25.2.1829 («Памяти декабристов», сборник материалов, Л., 1926, т. II).


[Закрыть].

Подумал он и об издании собрания своих сочинений, конечно, анонимном. Наряду со всем этим, как бы предчувствуя скорую разлуку с севером, Бестужев углубился в изучение наиболее поразительного явления полярной природы – северного сияния. И вот он читает Франклина; согласен с Шубертом: причина сияния в горении азота, воспламеняющегося от падающих звезд. Рассуждает о свете, утверждая его вещественность и радостно следя за поразительными опытами Перкинса. Проблема земного магнетизма его занимает до крайности. Он готов плясать в восторге оттого, что лейденская банка, вольтов столб и компас действуют под влиянием одного закона и одной силы в разных ее видоизменениях. Гумбольдт, открывший видимое влияние северного сияния на магнитную стрелку и заподозривший существование магнетических бурь, становится его героем. Его очень интересует поездка на Камчатку прусского ученого, доктора Эрмана; цель поездки – изучить связь между колебанием компаса и северным сиянием. Все это не похоже на азотную теорию Шуберта. Где же истина? Якуты думают, что с небосклона Европы сбежала огромная звезда и что Эрман приехал ловить ее.

Около 10 апреля прусский ученый появился в Якутске. Ночью он стоял возле отведенного ему домика и, обвешанный трубами, инструментами и приборами, разглядывал в телескоп небо. Кругом робко толпились жители – полгорода не спало в эту ночь.

Мертвая тишина царствовала на просторной, заполненной народом улице. Бестужев долго стоял в стороне и, наконец, решился. Он подошел к Эрману и сказал по-французски:

– Не желаете ли познакомиться с человеком, который носит опасное имя Бестужева?

Доктор отскочил от телескопа и схватил Бестужева за руку.

В течение нескольких дней, проведенных Эрманом в Якутске, он был неразлучен со знаменитым изгнанником. Бестужев помогал ему составлять метеорологические таблицы для сравнения высоты местности, и они разговаривали без конца. Эрман восхищался Бестужевым, энергичное лицо и ловкая фигура котоpoгo показались ему образцом красоты среди тяжелых и неуклюжих северян. Он много расспрашивал о событиях, втолкнувших его в этот печальный угол света. Бестужев отвечал искренне и просто. Встреча была случайной, прощание – трогательным [65]65
  В своей книге «Reise um die Erde» (Berlin, 1838, II, стр. 269–271, 274–275) A. Эрман рассказал о встречах с Бестужевым в Якутске очень подробно По материалам Эрмана А. Шамиссо написал вторую часть поэмы «Die Verbannten» («Изгнанники»), посвященную Бестужеву.


[Закрыть].

Дикие гуси с криком летели к морю. Весенний дождь барабанил в ставни. Одиночество становилось страшным. Тяжелая весть опрокинулась на Бестужева: Грибоедов убит в Персии.

«Не говорю уже, какую горесть почувствовал я о потере человека, которого приязнью имел счастье пользоваться, но не просто как человек, но просто как Русский, могу ли не горевать о такой безвременной кончине человека, которому счастье обещало все в будущем и который столько обещал отечеству познаниями и талантами!.. Сколько людей завидовали его возвышению, не имея и сотой доли его достоинств, кто позавидует теперь его паденью? Молния не свергается на мураву, но на высоту башен и главы гор. Высь души, кажется, манит к себе удар жребия», – так писал Бестужев матери в Петербург 25 мая.

Между тем Елена Александровна сообщала, что Булгарин предлагает старому другу годовое сотрудничество в своих изданиях (вероятно, договорился, с кем надо; без этого шагу не ступит!). Издатель Аладьин купил для «Невского альманаха» два стихотворения Бестужева («Череп» и «Тост»)[66]66
  Аладьин приобрел для своего альманаха у П. М. Бестужевой за 400 рублей повесть ее сына «Кровь за кровь», предназначавшуюся для «Звездочки» 1826 года, и напечатал под названием «Замок Эйзен». Это обстоятельство вызвало страшный переполох в Третьем отделении.


[Закрыть] и охотно будет платить сто пятьдесят рублей за лист оригинальной прозы; книгопродавец С[67]67
  Сленин или Смирдин? Устные переговоры не привели к соглашению и оформлены в документах не были.


[Закрыть] не прочь взяться за издание сочинений Александра Александровича из половины выгод.

Бестужев часто смотрел по ночам на бледное небо, где по-прежнему сверкала Полярная звезда, и ему казалось, что лучи ее сыплются порой на бумагу. Надежда на переезд из Якутска бледнела с каждым днем; и уже никаких надежд не зажигалось больше в пасмурной душе Бестужева, когда 3 июня через порог домика на Никольской улице шагнул фельдъегерь Богомолов, прискакавший из Иркутска.

ИЮНЬ 1829 – ДЕКАБРЬ 1829

…Моя вина

Ужасной местью отмщена!

А. Полежаев.

Из Иркутска Бестужев выехал 4 июля в самом радужном настроении [68]68
  Он не знал о переписке, которая велась между Петербургом и Тифлисом:
  «Государь Император всемилостивейше повелеть соизволил государственного преступника Александра Бестужева, осужденного по приговору Верховного уголовного Суда в каторжную работу и потом… сосланного в Сибирь на поселение, определить на службу рядовым в один из действующих против неприятеля полков Кавказского отдельного корпуса по усмотрению Вашего Сиятельства, с тем, однако же, что, в случае оказанного им отличия против неприятеля, не был он представляем к повышению, а доносить только на высочайшее благовоззрение, какое именно отличие будет им сделано».
  Военный министр А. И. Чернышов гр. И. Ф. Паскевичу 13.4.1829, за № 270.


[Закрыть]. Скоро волнистые долины Иркутской губернии остались позади. Обь и Енисей прошумели, и печальная гладь Барабинской степи встретила путника сибирской язвой, от которой валились и лошади и люди. В повозку впрягали жеребят, на козлах сидели вместо кучеров привидения. 19 июля Бестужев был в Екатеринбурге, затем Казань, Симбирск, Волга, Астрахань, Кизляр, Терек с гребенскими станицами и 3 августа Екатериноград, откуда начиналась Военно-Грузинская дорога. Вокруг телег с воловьей упряжкой собралось несколько колясок с проезжающими: подтянулась пушка; при ней – артиллерист с дымящимся фитилем; за пушкой – команда пехоты с заряженными ружьями и, наконец, конный казачий эскорт. Казаки стали по обеим сторонам транспорта, пехота отрядила авангард и арьергард, барабанщик ударил подъем, и медленным ровным шагом двинулся вперед воловий обоз. Пушечный фитиль курился, солдаты зажигали от него трубки. «Оказия» еле дотащилась до Владикавказа. Отсюда пошли без пушки. Утренний туман клубился молочным паром. Сперва было холодно, потом стало вдруг жарко. Туман разбежался по низинам стадами белых баранов, и Кавказ встал перед глазами Бестужева. Как облака на горизонте, от Каспия до Понта тянулись опаловые вершины гор. Голые утесы ущелий сияли под солнечными лучами, как полированный кристалл. На ледяных шапках вспыхивали алые пятна. Тысячи радуг переливались в лучезарном блеске поднебесья. Свет и тени волновались в волшебной игре, и все вместе было так прекрасно, что Бестужев закрыл лицо руками. «Это стоит кисти Сальватора!»[69]69
  Знаменитый художник.


[Закрыть]

За Дарьялом, после Бешеной балки и деревни Казбек, невдалеке от поста Коби, самой подошвы Крестовой горы и грозного перевала, навстречу оказии, с которой ехал Бестужев, попалась повозка. Кто-то спросил провожавшего ее казака:

– Чье добро?

– Господина Пушкина, – отвечал казак нехотя и хлестнул лошадь нагайкой.

Бестужев вздрогнул.

– Какого Пушкина?

– Слышь, сочинителя.

– Да где же он сам?

– У господина майора Чиляева чай пьют…

Борис Чиляев, старый однокашник Бестужева по корпусу, управлял горскими народами, обитавшими возле Военно-Грузинской дороги, и имел свою резиденцию в Коби. Бестужев погнал лошадь рысью по извилистой тропинке.

– Куда вы? Куда? – кричали ему вслед из пешего авангарда оказии. – Неравно осетинцы на мушку возьмут…

Бестужев не слышал. Через полчаса он был в Коби и входил в глиняный домик Чиляева. Майор, черный, усатый, веселый, раскрыл объятия. Но Пушкин только что уехал, и притом – новой околесной дорогой, с особым проводником. Бестужев схватился за голову…[70]70
  Пушкин прибыл в лагерь Паскевича при Инжасу 13 июня 1829 г.; возвратился из армии в Тифлис 1 августа; 8 августа выехал из Тифлиса и 10 был во Владикавказе. Следовательно, Пушкин и Бестужев разминулись 6 или 7 августа. В письме к редактору «Тифлисских ведомостей», П. С. Санковскому, от 3.1.1833 г. Пушкин вспоминает об этом происшествии не совсем точно: «Если вы иногда видите Александра Бестужева, передайте ему мой дружеский привет. Мы встретились с ним на Гут-Горе, не узнавши друг друга, и с тех пор я имею о нем сведения только из газет, где он печатает свои очаровательные рассказы». Так или иначе, встреча писателей не состоялась; поэтому известная страница из «Путешествия в Арзрум» («Я завидел вдали всадника в чудной одежде» и т. д.), долгое время ходившая в рукописи и настойчиво врывавшаяся в подлинный пушкинский текст, есть несомненный апокриф.


[Закрыть]

Ахнула пушка. Эхо тяжело разнесло гул выстрела по окрестным горам и грозно отозвалось за Курою, где замок, и с каменного карниза крутого берега повисли вниз разноцветным ожерельем дома, балконы и решетки. Ахнула пушка – полдень… Под пристальными взглядами жаркого августовского солнца никнет пышная зелень садов, и летучими миражами плывут над городом прозрачные купола зданий. В Салалаках звонко льются нагорные ключи, и это единственный живой звук во всем старом Тифлисе. Город горит отраженным светом яркого полдня, тонет и растворяется в ослепительных переливах солнечного блеска.

В душных и жарких комнатах штаба кавказского корпуса скрипели гусиными перьями скрюченные писаря и угрюмо толпились офицеры, многие на костылях и с подвязанными руками. Ловкие, поджарые адъютанты неслышно переносились из горницы в горницу. В приемной, среди множества военных, Бестужев простоял почти до вечера, узнав, наконец, свою судьбу: рядовой 41-го егерского полка, направление в полк – под Арзрум. Вечерняя заря пылала, как зажженный океан. Розовые тени сумерек ложились на виноградные сады. Дали одевались в лиловую мглу. И вот теплый блеск месяца позолотил тифлисские балконы. Город ожил и зашевелился.

В сиянии тихой ночи на галереях и кровлях домов замелькали фигуры, укутанные в белые покрывала, послышались нежные гортанные голоса. Тускло поблескивала извилистая Тропинка, ведущая вверх по скалистой кайме к монастырю св. Давида. На горе, возле могильной плиты, стоял Бестужев и плакал. Он пришел сюда прямо из штаба, сегодня, в первый же день пребывания в Тифлисе; этого требовали сердце, долг дружбы к Грибоедову и благодарность. Кто-то из штабных, старых знакомцев по Петербургу, рассказал Александру Александровичу, что Грибоедов, уезжая в Персию, умолял Паскевича вырвать из Сибири Одоевского и его – Бестужева. Он пустил в ход все свое красноречие, влияние на двоюродную сестру[71]71
  Грибоедов был двоюродным братом графини Е. А. Паскевич.


[Закрыть], все доводы рассудка и аргументы благородной души. Он со слезами упрашивал графа. Теперь все это пошло прахом. Гора св. Давида растворилась и приняла истерзанное тело друга. Бестужев крепко сжимал стучавшие зубы, чтобы гулким звуком рыданий не спугнуть вечерней тишины.

15 августа, накануне выезда из Тифлиса, Бестужев надел новый костюм. Военный портной долго прилаживал на нем черный солдатский мундир. От этой невольничьей куртки тянуло запахом могильной сырости. Не с мертвеца ли? Долго также не давался портному воротник егерской шинели. Твердое черное сукно все лезло за уши и мешало шевелиться челюстям.

«Хорошо по крайней мере, что не придется мне лакировать воском и щеткой черную мою егерскую амуницию, – размышлял Бестужев, собираясь в поход, – а на деле покажу себя, только бы до огня добраться…»

Он с восторгом думал о младших братьях, которых должен был встретить под Арзрумом. Петруша прибыл на Кавказ из оренбургского гарнизона еще в конце 1826 года, в самый разгар войны с Персией, и был при взятии Эривани 1 октября 1827 года. Сейчас же после Туркманчайского мира с Персией началась турецкая война. В мае следующего года Петруша был произведен в унтер-офицеры, а в июне уже штурмовал с Ширванским полком Карс, затем – Ахалкалаки, наконец в августе Ахалцых, на штурме которого был тяжело ранен. Павел – Ваплик – артиллерийский прапорщик, отсидев около года в Бобруйской крепости, был переведен в сухумский гарнизон в январе 1827 года. Судьба свела его с Петрушей под Карсом, и они были неразлучны до Ахалцыха. Затем в сентябре 1828 года встретились в Тифлисе у покойного Грибоедова. Теперь, когда Александр Александрович собирался ехать в армию, Ваплик был в Арзруме, а Петруша на походе, общая встреча казалась очень возможной, даже неизбежной.

Арзрум был взят русскими войсками 27 июня, и анатолийская армия султана рассеяна. Арзрумский и Баязетский нашалыки были в русских руках. Цель войны в Азии казалась Паскевичу достигнутой. Но император требовал, чтобы он продолжал движение на Сиваз и Токат.

16 августа Бестужев оставил Тифлис и, проскакав через огненную пустыню до самой Баш-Абарани, 3 сентября въехал в Арзрум. Главнокомандующего в городе не было: 17 августа он выступил куда-то со штабом. Бестужев отыскал его верстах в двадцати за Евфратом. Было холодно, моросил дождь, бурка на Бестужеве висела колоколом. Паскевич сердито поглядел на черный егерский воротник Бестужева (было заметно, что возня с разжалованными крепко ему надоела) и приказал явиться в Арзрум к командиру полка. 41-й егерский полк останется в городе на зиму. Можно ждать дел с курдами. В Арзруме Бестужев прежде всего кинулся на квартиру братьев – радость, восторги! Петруша еще возился с пробитой под Ахалцыхом рукой. Скоро он и Ваплик должны были со своими частями двинуться к Тифлису.

Через несколько дней они действительно покинули Арзрум. Бестужев остался один в этом городке с узкими, темными и кривыми переулками, с журчащими водоемами, криками ослов, лаем бесчисленных собак, толкотней и пестротой суетливых базаров. Александр Александрович живо перезнакомился с офицерами гарнизона и принялся собирать арзрумские военные анекдоты, намереваясь потом переслать их целым сборником в «Северную пчелу». Дело пошло, но жестокая лихорадка вдруг свалила Бестужева в постель. Он лежал около двух недель в пустой и холодной комнате, без мебели, без стекол в окнах, с каменным полом, резным, разукрашенным фольгою потолком и стенами, испещренными буйной фантазией арабесков. Лежал в жару, бредил и, заслышав от случайно зашедшего нового гарнизонного знакомца о том, что формируется отряд для экспедиции к городу Байбурту, вскочил на ноги, шатаясь, добрел до штаба полка, просил, как милости, разрешения участвовать в экспедиции. Ему казалось, что новость походных впечатлений, полученных не из портшеза, не с борзого жеребца, а из-под тяжести солдатского ружья, должна напитать собою и осмыслить эту странную жизнь на краю света. Не для тусклого же прозябания в гарнизоне, а для подвигов отчаянной храбрости рвался он на Кавказ.

Байбурт стоял в предгорьях, на крутых ступенях каменной лестницы, устроенной древней природой. 28 сентября русский отряд подступил к городу, где новый султанский сераскир[72]72
  Главнокомандующий.


[Закрыть] Осман-паша собрал значительные силы. Дело началось с жестокой перестрелки. После обеда – сигнал на штурм. Бестужев бежал с цепью стрелков между домами, окруженными загородью стройных раин. В ярких лучах солнца горели орудия, спрятанные за зубцами каменных стенок, и высокие чалмы турецких начальников ныряли с бастиона на бастион. В кривых улочках предместья кипела рукопашная схватка с лазами. В шинели и в амуниции Бестужев прыгал в овраги и взбирался на крутые валы серых утесов. Впереди вихрилось пламя пожара, зажженного внутри города гранатами когорновых мортир русского отряда, мелькали в черном дыму оранжевые огоньки ружейных выстрелов, звенела предсмертная песня мусульманских бойцов. Бестужев остановился: стена. Хороший прыжок мог вынести его прямо на гласис турецкого укрепления. Александр Александрович присел, подобрав полы шинели и меряя глазами высоту стенки. Потом швырнул кверху свое ловкое, легкое тело и перевалился через каменный забор. Он был третьим русским, ворвавшимся в Байбурт во время этого памятного штурма. Ночь упала на пылавший город мгновенно. Зарево пожара дрожало на темной зелени высоких тополей и кровью наполняло гремучий Чарох. Кипел грабеж. Под песни и выстрелы солдаты тащили награбленное добро, продавали, обменивали. Город походил на гигантскую печь, в которой двигаются, хохочут и рыдают люди.

Русские штурмовали Байбурт уже после того, как в Адрианополе был заключен мир[73]73
  2 сентября 1829 года.


[Закрыть].

Бестужев побывал у подножия Арарата и в Эривани. Край нагнал на него тоску голыми, обожженными солнцем горами, безжизненными степями и ущельями, вьющейся пылью мертвых дорог, шумом бурьянных полей, подземными деревьями и истомленным видом голодных жителей.

В середине октября Александр. Александрович приехал в Тифлис с поручением закупить по казенной цене для 41-го егерского полка различные предметы амуниции. Комиссариатские чиновники тянули, составляя какие-то бесконечные ведомости, строча отношения, запросы и ответы со стола на стол. Жизнь в Тифлисе была приятна. Бестужев поселился с Петрушей, который лечил серными ваннами перебитый локоть руки. Часто из Бомбор приезжал Ваплик – там стояла его артиллерийская рота. В Тифлисе собралось много «картечных братьев» – Корнилович, Толстой, Назимов, Захар Чернышов, Нарышкин, Кривцов, Коновницын, Цебриков, Гангеблов. Все это общество, сдобренное сливками гвардейских офицеров, командированных из Петербурга на Кавказ для боевой практики и получения крестов, постоянно встречалось, играло в вист и шахматы, сыпало анекдотами. Бестужев ожил. Солдатская шинель его почти не тяготила. Блестящие гвардейцы, которых на Кавказе звали «фазанами», с каким-то трогательным участием льнули к декабристам и вообще к разжалованным. Если не состоять в числе разжалованных, то по крайней мере походить на них и дружить с ними было среди этой молодежи байронической модой. Отвага отчаяния, презрение к потерянным выгодам, равнодушие к безнадежности настоящего положения – все это вызывало восторг, зависть, преклонение, подражание. Если к этому прибавить насмешливые жалобы на скуку и праздность ума, таинственные намеки на огрубелость мохнатого сердца и горечь разуверившихся чувств – успех можно было считать обеспеченным. Бестужев был доволен жизнью в Тифлисе, но не было, однако, в городе человека, глубокая разочарованность которого в жизни была бы очевидней, чем в нем. Тифлисский комендант полковник Бухарин и его супруга Екатерина Ивановна с живым интересом принимали Бестужева у себя в доме. Полковник, малорослый, добродушный человек, со всеми признаками собачьей старости на лице, хлопал несчастливца по плечу.

– Скворец небесный! – говорил он успокоительно. – Мир сей для человека есть лавиринф и загадка! Не разгадаете, Александр Александрович, ей-ей, нет… А вы себе заметьте, любезнейший друг, что на Кавказе служба считается год за два, а две рюмки за одну. Пойдемте-ка к столу.

Два события перевернули вверх дном жизнь Бестужева. Во-первых, в Тифлисе вдруг появился снова поступивший на службу и прибывший на Кавказ в должности корпусного провиантмейстера памятный Бестужеву фон Дезин. Этот человек не нашел в себе сил спокойно вынести встречу со своим старым обидчиком. Никогда еще не было ситуации, при которой так легко и безнаказанно могла ему сойти с рук любая месть: он мстил солдату… Во-вторых, по высочайшему повелению, спешно доставленному фельдъегерем из Петербурга, был арестован на несколько суток командир Нижегородского драгунского полка генерал-майор Н. Н. Раевский за то, что принимал у себя разжалованных и декабристов. На Раевского донес рыжий Бутурлин, адъютант военного министра Чернышова. Дело это принимало особый смысл потому, что Раевский в январе 1826 года уже арестовывался по подозрению в принадлежности к Южному обществу. Паскевич заволновался.

Граф Эриванский[74]74
  Титул, полученный Паскевичем за взятие Эривани. Ермолов, знавший ничтожные глиняные укрепления Эривани, рассыпавшиеся под огнем русских орудий, называл Паскевича графом Ерихонским.


[Закрыть] был в ноябре 1829 года уже не прежним доступным, умным, скромным генералом. Графство, завоеванное им в схватках с персидскими наездниками, и фельдмаршальский жезл, которым вознаградил его щедрый император за победы над турецкими аскерами, сбили Паскевича с толку. Он отрастил себе волосы и тщательно завивал их локонами, вроде Людовика XIV, а в остальном подражал знаменитым военным чудакам: показывал генералам фиги, называя их signore professore [75]75
  Господа профессоры (ит.).


[Закрыть], и, не стесняясь, сравнивал себя с Александром Македонским и Наполеоном. Находясь в таком воспаленном состоянии, Паскевич при шел в яростную ажитацию, когда увидел на примере Раевского, как опасно воздерживаться от угождений царю. Подсказка фон Дезина решила дело. В начале ноября у Гангеблова по обычаю, собрались разжалованные. Бестужев пришел последним, весело пообедав в ресторации Одье. Вечеринка развертывалась в шумный кутеж. Говорили обо всем, кроме того, о чем считалось неуместным говорить в этом обществе: о декабре не упоминалось никогда ни прямо, ни косвенно. Этой темы не существовало. Бестужев много болтал, смешил других, смеялся сам – прежние бодрость духа и радостная беспечность к нему начинали возвращаться. Вдруг в передней брякнули шпоры, зазвенела сабля, и плац-адъютант вошел в комнату, где в сизом облаке трубочного дыма мелькало полдюжины оживленных молодых лиц. Стаканы остановились у губ, карты полетели под стол, оранжевые огни свечей жалобно замигали. Плац-адъютант подошел к Бестужеву.

– Пожалуйте со мной, я имею вам нечто сообщить.

Александр Александрович ощутил в груди пустоту. В этой пустоте слабо билось сердце. Он вышел за плац-адъютантом в переднюю.

– По повелению его сиятельства главнокомандующего вы арестованы, – сказал плац-адъютант и сделал знак двум жандармам, стоявшим в углу, – возьмите вашу фуражку и следуйте со мной.

Бестужев пошел за фуражкой в общую комнату. Никто ни о чем не спросил его. Молча прикрыл он на минуту бледные веки, прощаясь. Петруша кинулся было за ним…

В Метехе[76]76
  Старинная тюрьма в Тбилиси.


[Закрыть] Бестужев просидел несколько дней. Страшные пароксизмы лихорадки, во время которых его опять жестоко мучил вывезенный из форта «Слава» чудовищный солитер, едва не уложили его в гроб. Пользовавший больного знаменитый тифлисский доктор Депнер отчаивался в его выздоровлении. Только в начале декабря Бестужев начал поправляться. За это время судьба всех проживавших в Тифлисе декабристов была решена. Захар Чернышов был переведен из Нижегородского драгунского полка в 41-й егерский; Петруша Бестужев из Ширванского – в Куринский пехотный, стоявший в дагестанском селении Тарки; Александр Александрович – в Грузинский № 10 линейный батальон, несший гарнизонную службу в дагестанской крепости Дербент-Рынкале; все прочие разосланы в части, которые по разным причинам и поводам откомандировали их осенью в Тифлис. Генерал Н. Н. Раевский лишился командования Нижегородским драгунским полком и поступил в состав 5-й уланской дивизии, квартировавшей во внутренних губерниях России. Пострадал и благодушный тифлисский комендант полковник Бухарин. Паскевич вызвал его к себе.

– Почему живут разжалованные и не высылаются в полки? Почему у вас в доме Александр Бестужев день и ночь?

– Разжалованные живут с разрешения командиров частей, а Бестужева Александра я не принимаю-с и не думаю принимать-с, ваше сиятельство.

– Да что ты врешь? Знаю, что он от тебя не выходит.

– Его Катерина Ивановна принимает-с, ваше сиятельство.

– Дурак, а не полковник…