Текст книги "Офицер. Сильные впечатления"

Автор книги: Сергей Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

XXIII

На Анне Варфоломеевне Петровой было зеленое вязаное платье и тряпичные тапочки с резиновыми подметками. Толстые ноги почти до самых колен замотаны эластичными бинтами. Седые волосы заплетены в серую косичку и уложены вокруг головы. Она кряхтя спускалась по узкой лестнице, направляясь к соседке играть в лото, и они как раз наткнулись на нее. Она запечатлела звонкий материнский поцелуй на сыновней щеке и громко сказала:

– Я иду к Марье Федоровне. Кажется, у тебя опять гости?

– Добрый вечер, Анна Варфоломеевна, – сказала Маша.

Ей показалось, что слепые глаза скользнули в ее сторону.

– Ах, это ты, Маша, – поджала губы маменька. – Здравствуй, здравствуй.

Маша автоматически улыбнулась.

– Как здоровье, Анна Варфоломеевна?

Нет ли, мол, признаков СПИДа.

– Хорошо, милая, хорошо. А вот Боренька сильно устает на работе. Ему бы поменьше таскаться.

– Я в полном порядке, мама, – бодро заверил Борис Петров. – Кроме того, мы собираемся смотреть телевизор.

– Ты не обижайся на нас, старух, Маша, но мне кажется, что ты себе позволяешь по телевизору уж очень развязный тон. Вот и Марья Федоровна того же мнения. Она говорит, что у тебя под блузкой даже нет бюстгальтера.

– Я подарю ей бюстгальтер, мама, – пошутил Борис.

– Ну конечно, ты же у нас миллионер! Она вот давеча рассказывала, что вы, милиционеры, все взятки берете. Наверное, и сегодня успел хапнуть, а?

– Сегодня только две канистры бензина, – ответил сын.

– И то дело, – кивнула Анна Варфоломеевна и продолжила движение вниз по лестнице. Потом, словно вспомнив о чем-то, она крякнула и, обернувшись, поинтересовалась: – А правда, что там у вас на телевидении одни евреи?

– Почему, есть и полуевреи, – честно призналась Маша.

Анна Варфоломеевна пожала плечами, как будто хотела сказать: «Ну это одно и то же». На что, конечно же, Маша бы решительно возразила, что ничего подобного – это две большие разницы.

– Можно еще вопрос? – проговорила въедливая маменька и, не дожидаясь позволения, громко спросила: – Так у тебя, оказывается, есть муж?

Последнее слово как-то особенно звучно прокатилось по гулкому подъезду, рикошетируя от ободранных бетонных стен.

Она могла, конечно, как-то извернуться, двусмысленно отшутиться или даже съязвить (что мол да, есть, и не только муж), но, во-первых, ее изворотливость тогда трактовалась бы в контексте предыдущего вопроса, а во-вторых, она действительно ощутила в этот момент характерную вселенскую скорбь и поэтому просто ответила:

– Да, есть.

И никаких придаточных предложений.

– Ну я пошла, сынок. Надеюсь, вы не будете слишком долго… – сурово сказала Анна Варфоломеевна.

И хотя последнее пожелание явно касалось и Маши, сама Маша снова предпочла отмолчаться.

При всей проницательности незрячей маменьки, последняя никак не могла судить о том, что такое «слишком долго» или «не слишком долго». Во всяком случае, кажется, не ей, не Маше Семеновой, было суждено заездить этого пресловутого Сивку-бурку. Немножко покататься, это да. Но не более того.

– Не беспокойся, мамочка, – сказал Борис Петров. – Привет Марье Федоровне.

В том, что он был хорошим сыном, Маши не было сомневалась.

* * *

Весь вечер они слушали один и тот же альбом «Лед Зеппелин». А, а, а! А, а, а!.. Лишь бы не вылезать из постели и не менять кассету. Маша лежала на животе, а Борис пристроился сверху. Сивка-бурка имел завидное чувство ритма. Маша чувствовала у себя на шее обжигающее дыхание. Две плоти извивались, терлись друг о друга, пока, наконец, прерывисто не ударила жидкость. Потом оба замерли на мокрых простынях, переводя дыхание. Потом он соскользнул на бок и, обняв ее сзади, прижался пахом к ее ягодицам. Он продолжал целовать ее в шею, пробегая языком по ее плечам.

– Грустная музыка, – сказала Маша. – Как будто про нас.

– Разве нам грустно? – удивился он.

Она почувствовала, что он медленно, осторожно и глубоко проникает в нее.

– Ну про меня… – с трудом поправилась она.

Ей показалось, что еще немного – и от наслаждения у нее отнимется язык.

– Борис, – торопливо выдохнула она, – я решила развестись с Эдиком.

Сивку-бурку словно подкосили. Он дрогнул. Поник. Превратился в жалкую клячу. Превратился в нечто такое, чему и название подобрать невозможно. Словом, момент был упущен навсегда.

– Ты что, хочешь, чтобы я на тебе женился? – сев на краю постели, тихо спросил Борис.

– Я вовсе не имела это в виду, – сказала Маша, подтягивая колени к подбородку.

– То есть я хочу сказать, что ты мне, конечно, нравишься, но… я не собирался жениться…

А часами трахаться он, значит, собирался. Если бы он, по крайней мере, как-то иначе это сформулировал, может быть, Маша не так остро чувствовала боль потери. Если бы он сказал что-нибудь вроде: «Я тебя люблю, обожаю, но мы разные люди. Ты – творческая личность, тебе нужна слава, ты предана своей работе, телевидению, а мне нужна тихая домашняя женщина – неплохо, конечно, если бы в постели она гоняла моего Сивку-бурку, как ты, – но главное, мне хочется, чтобы моя жена была просто матерью моих детей и чтобы ждала, когда я вернусь с моей трудной и опасной службы…»

Тогда другое дело. Тогда бы Маша его поняла. И у нее даже не повернулся бы язык, чтобы, поддавшись мимолетному соблазну, воскликнуть: «Любимый! Возьми меня! Я брошу все и буду, буду такой женой, как ты мечтаешь!..»

Такой, как он мечтает, она, конечно, никогда не будет. И они действительно разные люди. Она – полуеврейка, с детства мучающаяся идиотскими комплексами. Он в детстве – нормальный, счастливый паренек. Девочка мастурбировала, имея в виду задолбанного во всех отношениях Казанову. При этом ей казалось, что она совершает смертельный грех. Но тем острее было наслаждение. Мальчик имел в виду целку Елену Прекрасную и с радостным усердием осеменял носки, пионерские галстуки, стены и полы, полагая, что это что-то вроде физзарядки. Ни угрызений тебе совести, ни маломальского чувства вины. Конечно, они были разные.

И она это прекрасно понимала. Ей даже не нужно было ни о чем его расспрашивать. Он весь как на ладони. Никаких угрызений совести. Главное – родину не предавал, как некоторые. В детстве играл в футбол, в ножички. В отрочестве драл одноклассниц в лифтах. В юности ушел в армию. Вернулся – похоронил отца, умершего от цирроза, и принял на иждивение ослепшую маменьку. Пошел в школу милиции. Заочно закончил юридический институт. Все было и правда очень простым. Если, конечно, играть по правилам. Не нарушать закон и вести здоровый образ жизни. Нынешняя его жизнь тоже шла без зигзагов. Он чувствовал ответственность за младшего брата и за вдовую слепенькую родительницу. Если уж женится, то, естественно, на девушке. Чтоб белая фата и все такое. Чтоб мама порадовалась. Чтоб брату хороший пример. Все как у людей.

* * *

После неловкого молчания Маша первая пошевелилась и, поднявшись с постели, в которую уж более никогда не ляжет вместе с ним, направилась в ванную. Приняла душ, оделась. Жирное пятно на светлой юбке было по-прежнему очень заметно.

Борис уже оделся и был готов отвезти ее домой. Она приблизилась к нему и, нежно обняв, прошептала «последнее прости». Обоим было ясно, что все кончено.

Двадцать минут спустя он остановил машину около дома на Пятницкой.

– Я тебя любила… – сказала Маша.

Она должна была непременно это ему сказать, поскольку так оно и было.

XXIV

Возмущенное повизгивание Эдика слышалось еще на лестничной площадке. Однако, как только Маша ступила в квартиру, Эдик перешел на шепот. Она бросила сумку на пол прямо в прихожей и взглянула в направлении гостиной. Эдик сидел на лимонной кушетке рядышком со своей мамочкой, а Светлов-старший шагал взад и вперед по комнате, сцепив руки за спиной.

– Общий привет! – сказала Маша, устало опускаясь в кресло, обитое белым плюшем.

Светлов-старший перестал шагать и, вздохнув, подержался за сердце. Свекровь уставилась на Машу с выражением предельного отвращения. Эдик закинул ногу на ногу и выжидающее взглянул на отца.

– И тебе привет, – сказал тот, широко улыбнувшись.

Черты его лица чрезвычайно напоминали Маше того грешника на картине Босха – человечка, которого черти тащат в ад. Само собой, громадный нос, близко посаженные близорукие глаза, сросшиеся брови и мясистые губы – вот физиономия. Взглянув в этот момент на свекра, Маша увидела характерную улыбочку, означавшую лишь одно – змея была готова ужалить.

Любимой его поговоркой было – хочешь жить, умей вертеться. Хотя удовольствие вертеться он, как правило, предоставлял другим.

– Какие новости? – поинтересовалась Маша, заметив, между прочим, что маленький цветной телевизор перекочевал с кухни на стеклянный журнальный столик около кушетки.

Свекровь скрестила полные руки на груди и принялась раскачиваться, словно китайский болванчик – туда-сюда, туда-сюда. Эдик громко хмыкнул. Папа сел в другое плюшевое кресло и поморщился:

– Ты бы не хмыкал, мой милый, – сказал он.

– Что же случилось? – спросила Маша, оглядываясь вокруг.

– Похоже, действительно кое-что случилось, – сказал свекор, и его передние зубы обнажились из-под толстой верхней губы.

– Эдик, ты что, язык проглотил? – обратилась Маша к человеку, который, строго говоря, еще считался ее мужем.

Но тот лишь промычал что-то нечленораздельное.

– Теперь уж молчи! – прикрикнул на него отец.

Свекровь похлопала сына по колену. У нее на пальце засверкал огромный бриллиант в шесть каратов, не меньше.

– Мы тут, милая моя, – начал свекор с улыбкой, – сидели смотрели телевизор.

Можно было подумать, что семейство собралось специально для того, чтобы обсудить геройское поведение Маши Семеновой в чрезвычайных обстоятельствах.

– Ну и как вам репортаж? – спросила Маша.

Светлов-старший потер ладони и вздохнул так протяжно, что на его нижней губе заблестела тягучая слюна.

– Ох-хо-хо…

– Послушайте, – сказала Маша, – может, все-таки кто-нибудь объяснит, что произошло?

Свекровь принялась теребить цепочку с тяжелым кулоном, который болтался под ее тройным подбородком.

– А где это ты посадила пятно на такую миленькую юбочку? – печально поинтересовался свекор.

– Террорист опрокинул на меня банку с маслинами.

– С маслинами, – повторил свекор, пожевав губами. – Значит, ты ела маслины.

Эдик начал тоскливо подвывать.

– Ты наелась маслин и отправилась домой, так? – спросил Машу Светлов-старший тоном следователя, который был близок к тому, чтобы эффектным оборотом подловить подследственного.

– Нет, – осторожно сказала она, – потом я на студии монтировала материал.

– Ага, – подхватил Светлов-старший, предчувствуя триумф, – стало быть, ты поехала на студию…

– Стало быть, – не сдержавшись, закричал Эдик, – ты монтировала материал. Для этого, наверное, тебе и пришлось стоять раком, так что теперь у тебя красные коленки! А может быть, это аллергия на маслины?

– Дурак! – заорал на него отец, взбешенный главным образом тем, что ему не дали довести до конца эффектно построенную комбинацию и разоблачить лгунью.

– Это что, допрос? – ледяным тоном осведомилась Маша.

Что сделано, то сделано. Ничего не попишешь. Первой мыслью Маши было то, как живописно преподнесет семейство Светловых сложившуюся ситуацию ее мамочке.

– Твоей маме, наверное, понравится, что ее младшая дочка пошла по рукам, – сказала свекровь, словно прочитав ее мысли.

Светлов-старший, однако, избрал роль миротворца. По крайней мере, менее всего ему хотелось, чтобы о скандале, происшедшем в его семействе, заговорили знакомые. Если бы они жили в ветхозаветные времена – тогда другое дело. Тогда бы, очевидно, он непременно пригласил всех знакомых, чтобы те разделили с ним его энтузиазм и побили проклятую прелюбодейку каменьями. Однако времена нынче не те, поэтому он попытался урезонить супругу:

– Разве таким тоном, милая моя, разговаривают с родственницей?

Маша покраснела и опустила взгляд на узоры своего любимого бухарского ковра.

– Это самый печальный день в нашей семье, – со скорбной торжественностью продолжал свекор. – И именно ты, Маша, виновата в том, что мы теперь в такой печали. Мы любили тебя как дочь, а предательство дочери – это как нож в сердце.

Маше казалось, что ничего глупее в своей жизни она не слышала. Впрочем, это было еще не все.

– И ведь кого нашла! – прошептал свекор и затряс молитвенно сложенными ладонями. – Милиционера! Какого-то гоя-шмоя!

Самое обидное, если уж на то пошло, было то, что этот самый милиционер, «гой-шмой», выбросил ее как использованную вещь. Но об этом было известно только ей.

– Я этого не потерплю, папа! – храбро сказал Эдик, хлопая по руке свою мамочку.

Чего умудренный жизнью Светлов-старший не любил делать, так это горячиться. Он был намерен овладеть ситуацией и устроить так, чтобы никому из близких, включая и Машу, которую он «полюбил как дочь», не сделать больно – не оскорбить и не обругать.

– Потерпишь, – сказал он сквозь зубы, адресуясь к единственному отпрыску. – Сделаешь так, как посоветует тебе папочка. Ты уже проявил себя – у тебя жена встает на карачки перед кем ни попадя.

Да что, в конце концов, Маша теряла? Семейные воскресные обеды, на которых кусок в горло не лезет, потому что все заняты промыванием ее мозгов. Все, что можно было впитать полезное, она уже впитала: научилась у свекрови готовить заливное, а объедки с тарелок счищать не в помойное ведро, а в унитаз. Довольно с нее ночных разборок с Эдиком, который по-прежнему все норовил подобраться к ней со своим термометром.

– С меня довольно, – холодно сказала Маша. – Остальное, я думаю, вы решите без меня.

Ее резкий тон пробудил в свекре чувство, близкое к восхищению.

– Если бы ты была моей женой, – мечтательно проговорил он, – я бы сумел с тобой договориться…

– По крайней мере, в этом случае, я уверена, мы не стали бы вмешивать в наши дела родителей, – заметила Маша.

Свекор ей явно симпатизировал.

– Я сделал для Эдика все, что было в моих силах, но он оказался недостоин моих усилий. Я пытался научить его жизни, но он, видно, пошел не в меня. Он слабак.

– Однако вы послали человека, чтобы следить за мной! – воскликнула Маша.

– А ты считаешь, что было бы лучше, если бы мне рассказали об этом чужие люди?

Маша почувствовала, что выдержка изменяет ей и на глаза наворачиваются слезы. Между тем свекор уже с готовностью протягивал ей свой белоснежный, надушенный носовой платок.

– Я хочу, девочка, – сказал он, – чтобы вы оба не горячились. Чтобы все пока осталось по-прежнему. Ваш добрый папочка готов все простить и даже более того…

Что он подразумевал под словами «более того», он не уточнил, а Маше было не до расспросов.

– Не нужно горячиться, не нужно затевать развод, дети мои, – продолжал он. – Кому от этого будет хорошо? Никому не будет хорошо.

Эдик нервно покашлял.

– Никому не будет хорошо, – повторил свекор. – Что ты на это скажешь, Маша? – спросил он. – Признайся, что у тебя на сердце!

Единственное, что было у Маши на сердце в тот момент – это мерзопакостное ощущение, что она, бедная, осталась в целом мире одна-одинешенька. Плюс еще ужасная усталость.

Она взглянула на Эдика, на лице которого была написана полная покорность судьбе. Он хорошо понимал, что скрывалось за мягкими и обтекаемыми формулировками родителя, который, очевидно, уже успел посоветоваться со своим Яхве и получить соответствующие указания. И он не испытывал ни малейшего желания оказаться в роли ветхозаветного младенца, над которым, как над ягненком, богоизбранный папаша был готов занести жертвенный ножик.

Случилось то, что не могло не случиться. Забыв про термометр и воскресные промывания мозгов, Маша почувствовала жалость к мужу и даже элемент собственной вины. Не так-то просто было все в этой жизни.

– Что скажешь, Маша? – терпеливо повторял свекор.

– Может быть, действительно, надо все оставить как есть, – тихо сказала она.

– Заверяю тебя, что все еще отношусь к тебе как к родной дочери… Ты постараешься вести себя благоразумно?

Маше это было совсем не трудно пообещать. С Борисом все и так кончено. А с Эдиком у нее все-таки был ребенок. Хотя и мертворожденный. Она сдержанно кивнула.

– Ты знаешь, – продолжал Светлов-старший, – я даже тобой восхищаюсь. Ты такая кроткая. Ты напоминаешь мне Руфь, собирающую колосья.

– Ну уж это вы хватили, – заметила Маша, вытирая слезы.

– Да-да, – кивнул он. – А еще я хочу, чтобы ты была мудрой. Мудрой, как Сарра.

– Ну этого я никак не могу обещать, – честно призналась Маша. – К тому же Эдик – не Авраам. И даже не Исаак с Иаковом…

– Это еще неизвестно, – обиделся Эдик.

Вспомянув праотцев и праматерей, можно было считать, что ситуация проработана со всей основательностью. И был день, и была ночь. А жизни не было.

XXV

Итак, подруги сидели за кофе и болтали о том о сем. Воспоминания освежили в Маше острое ощущение одиночества. Рита с тревогой заметила, что она опять разнервничалась. Ее дрожащие пальцы накручивали волосы, а ноги словно были готовы вот-вот пуститься в отчаянный пляс.

Конечно, Рита понимала, что для Маши настали нелегкие времена и что лучше бы не оставлять ее одну. Однако она нетерпеливо теребила сумочку и всячески давала понять, что ей пора идти.

В конце концов, и у Маши полным-полно дел. Нужно распаковаться, убраться, привести в порядок бумаги, разложить вещи. Словом, работать, работать и работать. Кажется, это единственное, что осталось в жизни.

Однако эгоизм не так-то легко побороть. Маше так хотелось, чтобы подруга побыла рядом еще немного. Помогла избавиться от мучительных мыслей. Впереди ее не ждало ничего, кроме суетливой борьбы неизвестно за что. Телевидение и незаживающие семейные раны. Она не боялась борьбы. Она не боялась ничего. Но ее тайной мечтой было, чтобы, нахлебавшись за день, прийти домой и успокоить сердце в объятиях брюнета, в жилах которого течет кровь волка.

– Как насчет сегодняшнего ужина с господином Зориным? Может, отложим?. – поинтересовалась Рита, недвусмысленно давая понять, что ей, увы, нужно идти.

– Нет, не нужно. Лучше уж мне согласиться на это шоу. Должно же у меня хоть что-то быть в жизни! – печально воскликнула Маша, кусая губу.

– Не хнычь! – строго сказала Рита. – Когда ты хнычешь, ты снова похожа на Эдикову жену! Тебе это не идет.

Маша не выдержала и рассмеялась. Что и говорить, Рита умеет расшевелить. Однако сохранять бодрый вид – довольно утомительно.

– Ладно уж, иди, – поспешно проговорила Маша, чтобы снова не впасть в уныние. – Если я до сих пор не на кладбище, то только благодаря тебе. Ты настоящая подруга.

– И на том спасибо. Думаю, ты в курсе, что Иван и я – всегда к твоим услугам.

– Иди, иди.

– Я-то, конечно, пойду. У меня дел по горло. А тебе советую на забывать, что тебе еще должен позвонить твой полковник! Только имей в виду, что вообще-то вокруг полно других мужчин и все они – голодные волки. У тебя великолепное тело, потрясающие ноги. Даже абсолютно фригидный господин Зорин начинает пульсировать при твоем появлении. Стало быть, без работы ты не останешься. Вообще, способные журналисты и журналистки – его слабость.

– Ну это нам известно, – сказала Маша. – Он так трогательно опекает бойцов своего невидимого фронта… Кстати, ты, кажется, говорила, что с ним придет еще какая-то шишка?

– Всего-навсего наш спонсор. Один из директоров нефтяного концерна.

– Я надену самую короткую юбку и самую прозрачную блузку.

– Дурочка, – улыбнулась Рита. – Единственное, что тебе нужно, – это хорошенько отоспаться. Почему бы тебе не вырубить телефон и не забыть обо всем на свете? Хотя бы ненадолго.

– Мне бы нужно позвонить маме, – вздохнула Маша.

Рита тут же сняла с плеча сумочку и трагическим жестом послала ее на диван.

– Пожалуй, мне и правда стоит остаться. Представляю, что с тобой будет после общения с ней!

– Не беспокойся… – не слишком уверенно начала Маша.

– Звони при мне, – перебила Рита, решительно усаживаясь на диван рядом со своей сумочкой. – Я буду обмахивать тебя салфеткой, когда мамочка тебя немножко отшлепает. Без секунданта на ринге тебе не обойтись.

Маша сняла трубку и непослушным пальцем стала набирать номер. Довольно странная штука: кажется, она вполне себя контролировала, была в здравом рассудке, сознавала себя взрослой женщиной, которую, может быть даже, все еще вожделел полковник Волк и которой предстояло вечером отужинать в обществе фригидного господина Зорина, начинавшего, однако, пульсировать при взгляде на ее коленки, и самого директора концерна, который… Да, она была взрослой женщиной, но, набирая номер квартиры на Патриарших, волновалась, как шестилетняя девочка.

Трубку снял отец.

– Это я, папа. Я только вчера прилетела в Москву.

– И только теперь соизволила нам об этом сообщить! – немного помедлив, ответил он.

Маша посмотрела на Риту, но та отвела глаза.

– Как вы тут, папа?

– Да мы-то чудненько, а вот твоему звукооператору черные, кажется, задницу отстрелили? Нечего сказать – прославился юноша.

Всего одна фраза. Вполне возможно, Маше даже необязательно было понимать слова. Даже если бы отец говорил на чукотском, ей было бы достаточно одной его интонации. Когда-то она пыталась спорить, оправдываться, защищаться. Все это в прошлом. Теперь ее глаза просто наполнились слезами – вот и все. Так бывало частенько, когда она слышала свое имя в устах родителей.

– Мама дома? – спросила Маша.

– А вчера у входа в метро, – продолжал отец, словно не слышал ее вопроса, – я видел, как митинговали какие-то люди. Между прочим, обсуждали, почему это наших славян убивают, а наших жидов нет…

– Ну и почему? – услышала Маша нетерпеливый голос матери, которая отняла у отца трубку.

– Здравствуй, Мария, – сказала мать. – Когда ты вернулась?

– Вчера поздно вечером, – солгала Маша. – Как ты? У тебя ужасно расстроенный голос!

Услышав последнюю фразу, Рита саркастически качнула головой и закурила.

– У меня все отлично, – отмахнулась мать. – Ты знаешь, – продолжала она, – а Катя уехала…

– Как? – не поняла Маша. – Совсем уехала?

– Типун тебе на язык! – проворчала мать. – В отпуск они уехали. На какие-то там банановые острова.

– А-а… – облегченно вздохнула Маша и неуверенно предложила:

– Может быть, зайдешь в гости?

К ее удивлению, мать не только согласилась – хотя обычно была весьма тяжела на подъем – но даже сказала, что сейчас и выходит.

– Ну что? – спросила Рита, когда Маша положила трубку.

– Кажется, все то же, – задумчиво ответила Маша. – Мне это с детства знакомо. Когда я слышу эти интонации в ее голосе, то мгновенно вспоминаю кафе-мороженое «Космос» и ту страшную рожу, которую отец нарисовал на бумажной салфетке…

– Кажется, у тебя начинается бред, – насторожилась Рита. – Какая рожа? Какая салфетка?..

* * *

В то далекое лето сестер неожиданно решили отправить не на дачу в Пушкино, а в пионерский лагерь. Чего, надо сказать, прежде никогда не практиковалось. Отправлять девочек в это культурно-оздоровительное учреждение, вроде детского ГУЛАГа, в семье Семеновых – да и в кругу их знакомых – считалось дурным тоном, если вообще не позорным плебейством. Но в то лето это был вынужденный шаг и суровая необходимость.

Дело в том, что родительнице вдруг во что бы то ни стало потребовалось отправиться в какой-то необыкновенный санаторий, а оставлять девочек на престарелую бабусю, оставшуюся к тому времени без дедушки, и на мужа, всецело поглощенного работой, было, естественно, нельзя.

В отличие от старшей Кати, которую эта новость повергла в ужасное уныние, младшая Маша была в полном восторге. Это и понятно – Катя не могла дождаться лета, чтобы отправиться на дачу, где у нее имелся «молодой человек», в которого она была влюблена, и отправляться вместо этого в какой-то задрипанный пионерский лагерь представлялось ей верхом унижения. В отличие от сестры. Несмотря на то, что вот уже минуло несколько месяцев после злополучного «письма Татьяны к Онегину» всяческие нежности между противоположными полами были Маше еще совершенно до лампочки, и привычной дачной скуке она с радостью предпочла неизведанную романтику пионерских костров, походов и прочих коллективистских мероприятий.

Итак, накануне отъезда в лагерь Маша сидела, скрестив ноги, на полу их общей с Катей комнаты, а престарелая бабуся скрупулезно пришивала меточки с фамилией на те вещи, которые предполагалось взять с собой. Держа во рту длинную белую нитку, она подавала Маше тщательно сложенные юбки и шорты, а та укладывала их в большущий чемоданище.

Бабуся и Маша хозяйствовали в одиночестве, поскольку Катя с утра отправилась куда-то по заданию отца, а мама распрощалась со своим семейством еще несколько дней тому назад. Довольно туманно девочкам объяснили, что маме потребовались экстренные медицинские процедуры – не то на сернистых водах, не то еще где. Философское спокойствие, с каким отец отнесся к отъезду супруги, при желании можно было списать на его всегдашнюю загруженность.

– Я должен, – твердил он в те редкие моменты, когда показывался дома, – работать как вол, чтобы заработать двум невестам на приданое! Мне придется засиживаться в конторе допоздна. Если что, вы должны ложиться спать, не дожидаясь моего возвращения.

Маша взглянула на часы. Было уже полшестого. Она вспомнила, что в шесть часов отец назначил ей встречу в кафе-мороженом «Космос».

– Ба, мне пора бежать!

Бабуся кивнула и кряхтя поднялась, упираясь дряхленькой рукой в толстое колено.

– Давай, – сказала она, – не опаздывай. Не то папа рассердится.

Знакомыми с младенчества переулками Маша выбралась на улицу Горького и вскочила в троллейбус, который пополз вниз к Красной площади. У Моссовета она сошла и перебежала по подземному переходу на другую сторону. За конным Долгоруким был скверик, где, как ей уже было известно, собирались извращенцы и хиппи. Туда она, естественно, не пошла, а продолжила свой путь дальше по улице Горького и через минуту уже подходила к стеклянным дверям «Космоса», около которых, как всегда, стояла изрядная очередь. По-детски смело она шагнула прямиком к швейцару.

– Меня папа ждет! – гордо заявила она и была тут же пропущена внутрь.

На Маше была простенькая плиссированная юбчонка, видавшие виды босоножки и голубая кофточка. Для такого чудесного заведения, каким являлся «Космос», ее наряд был довольно убог, однако это беспокоило ее куда меньше, чем размышления о том, сколько порций мороженого разрешит ей заказать отец.

Она вошла в зал, декорированный какими-то замысловатыми панно на космическую тематику, и тут же увидела отца, а тот увидел ее и, привстав, галантно – как умел только он один – усадил ее за столик. Только потом сел сам. Перед ним стоял уже наполовину опустошенный графинчик с коньяком. Маша тут же схватила карточку меню и побежала глазами по названиям десертов. Названия были одно заманчивее другого и чрезвычайно таинственными. Впрочем, Маша была уже стреляный воробей. Она знала, что названия придуманы лишь для вящего понта, а выбирать следует по цифрам в графе цен.

– Как настроение? – спросил отец.

– Отличное, папа, – ответила она, поглощенная выбором. – Сколько можно взять порций?

Он показал ей на пальцах – две, но, подумав, показал – три. Наконец заказ был сделан.

– Собралась в лагерь? – механически продолжал он, явно занятый какими-то другими мыслями.

– Почти, папа, – поспешно кивнула Маша.

Приближался официант с подносом, на котором стояли две заиндевевшие железные вазочки, в одной из которых покоились чудесные шарики шоколадного пломбира, обсыпанного орехами, а в другой – сливочного с апельсиновым джемом. Но это было еще не все. Кроме железных вазочек, был принесен еще высокий стакан, в котором мороженое красовалось уж совершенно изумительными цветными слоями.

Некоторое время отец и дочь молчали. Первый был занят коньяком, другая – мороженым. Потом Маша вспомнила, что ведь папа назначил ей здесь встречу не только для того, чтобы она полакомилась сладким. Он сказал, что им «нужно поговорить». Она подняла на Herat лаза.

– Вкусно? – спросил он.

– Еще бы! – кивнула она и напрямик осведомилась: – АО чем ты хотел поговорить, папа?

Отец замялся. То ли он выпил еще недостаточно коньяка, то ли его смутил ее бессердечный отроческий прагматизм. Потом он медленно вытащил из стаканчика с бумажными салфетками одну и, достав из внутреннего кармана шариковую авторучку, принялся на салфетке что-то рисовать. Что-что, а рисовать он всегда умел неплохо.

Через некоторое время на розовой салфетке появилась физиономия. Правда, скорее, это был череп, чем физиономия – такой у нее был изможденный вид. Просто-таки Освенцим какой-то.

Закончив рисовать, он подвинул Маше салфетку.

– Что это? – испуганно спросила она.

– Ты должна знать. Так сейчас выглядит твоя мать…

Он так пристально смотрел на нее, что она смутилась и, опустив глаза, прошептала:

– А что с ней случилось?

Он пил коньяк и молчал. У Маши по щеке скатилась слеза.

– Что с мамой? – повторила она, стараясь не плакать, зная, что отцу это никогда не нравилось.

– Мама не ездила в санаторий, – сказал он.

– А куда она делась?

– Она решила лечь в больницу на операцию… Не плачь. Сейчас мы к ней поедем, и ты ее увидишь. Только уж постарайся в больнице не плакать. Если не хочешь сделать ей еще больнее.

– Разве она заболела? – удивилась Маша. – Какая операция?

Теперь настала очередь отца смутиться. Он вдруг понял, что не сможет ей этого внятно объяснить.

– Как тебе сказать, Маша… В общем, это косметическая операция. Понимаешь, что это такое? После того, как она родила Катю, а потом тебя, у нее в организме произошли некоторые изменения…

– Какие изменения? – тут же спросила Маша.

– Ну, разные… Например, у нее сильно отвисла грудь… живот…

– Ну и что? – снова удивилась Маша.

Она наморщила лоб, пытаясь представить себе то, о чем говорил отец. Ничего такого она не помнила. Мать казалось ей идеалом женщины во всех отношениях.

– Как что? – удивился отец. Он почесал за ухом. – Во-первых, это не очень красиво, а во-вторых…

Что «во-вторых» он так и не смог выговорить.

– В общем, – решительно выговорил он, – мама решила все это прооперировать, сделать коррекцию в специальном косметическом центре, чтобы стать привлекательной, чтобы мне… чтобы нам всем было приятно на нее смотреть.

От изумления Маша потеряла дар речи. Отец говорил вещи, которые показались ей, мягко говоря, бредовыми. Мама легла под нож, чтобы отцу было приятно на нее смотреть?! Это все равно как если бы отец, желая угодить матери, отправился к хирургу и попросил, чтобы тот укоротил ему нос или подстриг уши…

– А Катя знает? – спросила она.

– Знает. Она с утра находится у мамы. Я был с ней в больнице перед тем, как встретиться с тобой. Мама очень плохо себя чувствует, и, я думаю, тебе тоже следует ее навестить.