Текст книги "Офицер. Сильные впечатления"
Автор книги: Сергей Морозов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
Петюня имел привычку чесать у себя между ног, когда его увлекал какой-то сюжет. Он хохотал и плакал над материалами, как ребенок.
– Я за всех вас молилась, да, видно, не помогло! – воскликнула Ирунчик-гримерша, которая с большим мастерством запудривала на щеках, шее и прочих местах Маши следы любовных приключений с Борисом Петровым.
– А ты какому Богу молилась, Ирунчик? – спросил Гоша-редактор.
Он был такой нервный и длинный, что когда очки сваливались с его утиного носа, то обязательно разбивались.
– Как какому? – удивилась Ирунчик. – Нашему, православному, конечно!
– Вот видишь, – заметил Гоша, тряся головой, – а там нет другого Бога, кроме Аллаха!
– Неужели Рома сделал что-нибудь этому Аллаху? – почесавшись, вздохнул громадный Петюня.
По его пухлой щеке скатилась крупная слеза, которую он поймал огромным клетчатым платком, который привычным движением извлек из своего безразмерного кармана.
– Не надо, ребята, – попросила Маша, – не то я сейчас тоже расплачусь.
– Если бы ты знала, как мы здесь все рыдали, – сказала Ирунчик, прижимая к себе Машу.
От нее пахло как от парфюмерной лавки.
– Я знаю, – кивнула Маша.
– Говенная наша жизнь, – вздохнул Петюня, убирая платок обратно в пропасть своего кармана.
– Тоже мне, открыл Америку! – поморщившись, проворчал Гоша и, двигая одним носом, попытался поднять повыше сползающие очки.
Глядя на обступивших ее коллег, Маша подумала, что молоденькой ассистентке, пришедшей на телевидение с мечтой блеснуть в эфире, – как когда-то и сама Маша – из всех «профессиональных» тайн достаточно было бы познать эту одну – тайну цеховой солидарности. Если господин Зорин, твердя, что Останкино для них – «дом родной», вряд ли понимал смысл того, что говорил, то для остальных сотрудников это не было пустым звуком. Впрочем, эту тайну невозможно было познать. Это нужно было просто чувствовать.
– Здесь такое творилось! – сказал Петюня. – Когда шел тот твой репортаж, я имею в виду.
– На тебе просто лица не было, – сказала Ирунчик. – В этом случае не помог бы никакой грим.
– Я думал, что ты вот-вот в обморок грохнешься, – добавил Гоша.
Для коллег, которые годами не вылезали из студии, работая лишь с пленками, Маша была кем-то вроде живой богини, имевшей силу и власть не только путешествовать в ином бытии, – каким для них был мир внешней реальности – но и предопределять это бытие. Она была сверхчеловеком, который был там и все видел своими собственными глазами. Маша понимала, что не вправе отказать им в том, чтобы через нее они ощутили все то, что произошло за пределами студии. Иначе они не найдут покоя и не смогут примириться с трагедией. Ведь они знали Рому Иванова и любили его так же, как и она… С другой стороны, и сама Маша не будет знать покоя, если не узнает того, что происходило с ними.
– Неразбериха в студии царила ужасная, – сказал Петюня. – Мы как чувствовали, что случится какая-то гадость…
– После обеда я сидел у Артемушки, – вспоминал Гоша. – Ему позвонил господин Зорин. А тому, кажется, позвонили коллеги из Си-Эн-Эн. Мы ведь всегда все узнаем последними…
– Не всегда! – запротестовал Петюня и снова почесался. – Маша присылает такие горячие репортажи, что обжечься можно!
– Ну, Маша! – уважительно отозвался Гоша. – Ее я, естественно, в виду не имел.
Далее Гоша рассказал, что по первой информации, полученной от Си-Эн-Эн, стало известно, что в пригороде Грозного какая-то съемочная группа попала под обстрел и что есть раненые.
– Никому и в голосу не могло прийти, что случится что-то подобное, – воскликнул Гоша. – Нас попросили подождать, не пороть горячку, пока не выяснится все подробно.
Господин Зорин позвонил в отдел новостей и распорядился, чтобы Артем не отходил от телефаксов – на тот случай, если сюда новая информация поступит раньше.
– В тот день был просто какой-то обвал информации. Я разгребал горы бумаги, стараясь выловить что-нибудь о событиях в Грозном. Мы с ума сходили от неизвестности, – сказал Петюня и снова полез за платком. – Мы понятия не имели, где вы, что с вами!
Маша прикрыла глаза и мгновенно воспроизвела в памяти всю цепочку событий того дня.
– Когда военные подавили огневые точки боевиков, засевших на холмах, – начала рассказывать она, – за останками Ромы подогнали бэтээр. Останки завернули в брезент, который уже был измазан чьей-то кровью, и погрузили внутрь. Наш оператор настоял, чтобы ему позволили ехать вместе с Ромой. Бэтээр шел с танковой колонной. Я сидела в командирском «газике». Я уже оправилась от первого шока и, приехав в Грозный, сразу бросилась в главную комендатуру, чтобы получить связь с Москвой. Один полковник провел меня к телефону, но сначала я зашла в какую-то кладовку и сняла куртку, которая сплошь была забрызгана кровью. Мне дали другую. Мальчик-связист почему-то долго не мог соединиться с Москвой. Вернее, с Москвой-то он сразу соединился, но вот там возникли какие-то вопросы. Полковник взял трубку и долго что-то объяснял, а потом ждал ответа. Я сидела, как оглушенная, и не понимала ни одного слова. Потом я разозлилась и вышла на улицу. Здесь я наткнулась на группу французского телевидения, и французы, обрадовавшись, что перехватили меня, предложили связь по спутнику. От них я узнала, что корреспондент Си-Эн-Эн, которому удалось что-то узнать по своим каналам, уже успел передать своим какую-то информацию… Поэтому-то сначала наш господин Зорин и получил неточные сведения.
– А у меня есть фотография Ромы, – вдруг сказала Ирунчик, вытирая слезы. – Он подарил ее мне после вашей прошлой командировки. На ней он снят с какой-то старухой на фоне сгоревшего дома.
– Он увидел эту старуху, когда мы проезжали по улице, – объяснила Маша. – Она осталась одна, ее дом сгорел. Но она не хотела уезжать. Рома ходил к ней каждый день и просто разговаривал с ней… Но в последний наш приезд он ее не нашел, и никто не знал, куда она делась. Точнее, и спросить-то, в общем, было не у кого, потому что во всем районе только она одна и оставалась…
Маша подняла глаза на своих друзей и увидела, что все они, как один, размазывают по щекам слезы. Глядя на них, и она зарыдала. У нее не хватило духа рассказать им, что, не найдя эту старуху, Рома сказал ей, что у него плохое предчувствие. Он так загадал – если они приедут и с ней, со старухой, все будет в порядке, то и с ними ничего не случится. В этом смысле он был суеверным, как настоящая женщина. Три дня он бегал, пытался найти свою старуху, а на четвертый день его убило.
– А когда привезли запись с твоим репортажем, я уже не выходил из монтажной, – сказал Гоша. – Нужно было, чтобы материал пошел в очередной эфир… Все работали не покладая рук. Бедняга Артемушка сидел у себя в кабинете, прижав к каждому уху по телефонной трубке. Информация все продолжала поступать, и начальство требовало постоянного отчета.
– Потом пришел Зорин, и на мониторах стали прокручивать твой репортаж, – продолжал Петюня. – Когда мы увидели первые кадры, то просто онемели от ужаса. Даже Зорин упал в кресло и не мог пошевелиться. А Артемушка бросил свои телефонные трубки и зарыдал, как ребенок.
– А когда материал уже прошел в эфир и программа закончилась, никто не хотел расходиться, – сказал Гоша.
– Я узнала позже всех, потому что была в гримерной, – сказала Ирунчик. – Пришел Гоша, все рассказал, и мы вместе пошли в отдел. Все сидели бледные и молчали. Потом Зорин поинтересовался, кто сообщит родителям Ромы о смерти сына. Артем молча поднялся и ушел к себе в кабинет звонить. Оказывается, он дозвонился не только родителям, но даже сумел разыскать телефон того приятеля Ромы…
Нельзя сказать, что Маша почувствовала большое облегчение, узнав обо всех этих подробностях, но все-таки на душе стало чуть светлее.
– Ты действительно в тот момент стояла рядом с ним? – прерывающимся голосом спросил Петюня.
– Действительно. Только я ничего не видела. Когда я повернулась к нему, все уже было кончено.
Больше добавить было нечего.
Маша обернулась и увидела молоденькую ассистентку, которая прибежала сказать, что Артем пришел и просил, чтобы Маша зашла к нему в кабинет. По-видимому, она застала часть их разговора, и на ее лице был написан священный ужас. Во-первых, она поняла, что такое журналистская семья, а во-вторых, что репортерская профессия, возможно, не совсем то, к чему стоит так рьяно стремиться.
– Сейчас иду, – кивнула Маша и вместе с неразлучной троицей направилась в отдел новостей.
– Надолго ты к нам? – спросила Ирунчик.
– Наверное, скоро опять туда? – добавил Петюня.
– Она иначе не может, – сказал Гоша. – К острым ощущениям привыкают, как к наркотикам.
– Разве я не обыкновенная женщина, ребята? – проворчала Маша. – Разве и мне не хочется мира и спокойствия?
– Нет, вы не обыкновенная женщина! – истово пропищала ассистентка, поспешающая за ними сзади. – Вы потрясающая женщина!
– Ты думаешь, одно другое исключает? – с любопытством оглянулась на нее Маша.
– Конечно!
– А как там сейчас обстановочка? – поинтересовался Петюня, подсмыкивая на ходу свои широченные штаны. – Напряженность растет? Я записал твой последний репортаж на видак и прокручиваю дома.
– А у меня он прокручивается в голове, – сказала Маша. – И я не могу нажать на «стоп».
– На днях в Москве начинаются трехсторонние консультации по вопросу перемирия и дальнейших мирных переговоров, – торопливо сообщил Гоша. – Только что-то не очень во все это верится. Чечня – это для нас второй Афганистан! – авторитетно заявил он.
– Нет, Гоша! – горячо воскликнула Маша. – Это не так!
– А как же?
– Вот это я и пытаюсь понять… – хмыкнула она.
– Это ваш кавказский сюжет! – снова подала голос ассистентка.
Если Господь Бог существует, то он должен обладать большим чувством юмора. Иначе бы он не изрекал такие важные вещи устами леденцовых ассистенток в сетчатых колготках.
Именно так. Это был старый кавказский сюжет, который до Маши пересказывали другие люди. Теперь она пересказывала его на свой лад. И не просто пересказывала. Она сама была его героиней.
* * *
Когда Артем увидел Машу на пороге своего кабинета, то немедленно бросил телефонную трубку и отложил бумаги. Радостно улыбнувшись, он поднялся ей навстречу и, нежно взяв под руку, усадил в кресло.
– Неужели ты пришла с утра пораньше, чтобы сказать, что соскучилась по мне? – воскликнул он и, обернувшись к ассистентке, с умилением взиравшей на эту сцену, попросил:
– Принеси-ка, милая, нам кофе, что ли.
– Мы только что из буфета, – сказала та, сделав ударение на слове «мы».
Артем поморщился.
– Мы действительно только что из буфета, Артемушка, – улыбнулась Маша.
– Ну тогда, – сказал он, обращаясь к ассистентке, – просто оставь нас одних.
Надув губки, словно ребенок, которого взрослые выставляют за дверь, когда начинается самое интересное, девочка повиновалась.
– Видишь, какие кадры прорастают! – вздохнул Артем.
– Вот именно…
– Ты чем-то расстроена?
Маша подняла на него глаза. Как и Рита, Артем всегда был ее настоящим другом и очень чутко ловил перемены ее душевного состояния. Но постель, так некстати замешавшаяся между ними, слегка свихнула ему мозги.
– Это из-за меня? – осторожно спросил он. – Или из-за того Терминатора?
– Никакой он не Терминатор. И дело совсем не в нем…
– А в ком?
Как объяснить ему? Конечно, все последние события в ее жизни сказались на ее мироощущении. И то, что случилось с Ромой, и то, что она испытала с Волком… Но было еще что-то. Поговорив с этой смешной и непосредственной девочкой-ассистенткой, Маша почувствовала, что сама она, кажется, утратила способность такого непосредственного восприятия.
– Мне страшно, Артемушка, – честно ответила она. Но он снова не понял ее.
– Все позади! Ты просто устала. В конце концов, тебе вовсе не обязательно больше мотаться на Кавказ. У нас впереди новая программа…
Маша только мотала головой, и глаза у нее были снова на мокром месте.
– Ты сделала столько, сколько другие бы не сделали и за десять лет… У тебя есть имя. Никто не требует, чтобы ты и дальше расплачивалась за все своей кровью…
– Не то! Не то, Артем! – воскликнула она. – Мне страшно совсем по другой причине. Со мной что-то происходит. Раньше у меня бы просто крылья выросли, если бы мне сказали о новом шоу. Да и репортерская работа была для меня единственным и самым большим счастьем. Теперь все изменилось. Я чувствую, что телевидение больше не имеет для меня прежнего значения, а ведь оно и правда было моим домом! Теперь я чувствую, что могу быть счастлива только рядом с любимым мужчиной. Не думаю, что это хорошо. Поэтому мне страшно…
– Хотя я помирился с женой и на нашем семейном небосклоне нет ни одной тучки, – признался Артем, – мне кажется, что я ревную тебя к этому человеку.
– Я же тебе говорила, что…
– Погоди, – нетерпеливо перебил он, – я совсем не о том. Это я сначала так думал, что это обычная мужская ревность. Но когда ты рассказала мне о своих ощущениях, я понял, что я ревную тебя к нему из-за нашей работы. Наверное, это похоже на ревность моей жены к тебе, когда она подсчитывала, сколько времени я провел с ней дома, а сколько с тобой в студии. Люби его на здоровье, но умоляю тебя, не расслабляйся! Не выбрасывай из своего сердца работы!
Он так испуганно и горячо просил ее, что Маша не выдержала и улыбнулась. Они по-дружески обнялись.
– Я не хотела тебя так огорчать, Артемушка, – сказала она. – Прости меня, глупую. Я никогда не брошу своей работы.
– Пообещай! – наивно потребовал он.
– Клянусь тебе, – снова улыбнулась она. Только после этого он успокоился.
– А вообще-то, – произнес немного погодя этот благородный человек, – я должен быть счастлив, что ты нашла своего мужчину!
– Ну вот, и будь счастлив.
– Так-то оно так, но мне всегда казалось, что идеальная партия для тебя – это какой-нибудь маститый режиссер или влиятельный продюсер. Но только не военный…
– Ты говоришь, как моя мама.
– Потому что я питаю к тебе родительские чувства.
– Тогда ты должен понять, что такое для меня – женское счастье. Я его люблю. Он часть меня. Мне даже кажется, что мы были с ним одним целым в какой-то другой, прошлой жизни…
Артем засмеялся.
– Ну так будьте одним целым и в этой жизни. Я не против. Наоборот, благословляю… И я действительно рад за тебя. Но если когда-нибудь, – шутливо продолжал он, – этот блестящий офицер тебе все-таки наскучит, я самолично подыщу тебе такого ослепительного продюсера или режиссера, просто пальчики оближешь…
* * *
Не успели они еще разомкнуть дружеских объятий, как в кабинет без стука явилась ассистентка.
– Что тебе еще, милая моя? – снова поморщился Артем.
– Машу Семенову срочно просят к телефону, – пролепетала девочка. – Звонит ее сестра. Кажется, что-то срочное…
Маша стремглав бросилась к телефону и схватила трубку.
– Катя, что случилось?
Понять, что говорит сестра, было весьма затруднительно, поскольку ее речь перебивалась бурными всхлипами, сморканиями и прикрикиваниями на детей. Наконец, она кое-как взяла себя в руки и сказала Маше, что им нужно немедленно встретиться. То есть даже не встретиться, а срочно мчаться домой – в квартиру на Патриарших.
Несколько минут назад Кате позвонила бабушка. Она сообщила, что отец сегодня утром не пошел на работу, а вместо этого принялся паковать свои вещи. Как только он достал с антресолей чемоданы и стал забрасывать в них что ни попадя, мама ушла в ванную и заперлась на задвижку. Несмотря на то, что бабушка находилась уже в изрядно дряхлых летах, она прекрасно помнила, чем закончилась подобная ситуация в предновогодние дни много лет назад. Она умоляла отца выломать дверь ванной, но тот только раздраженно махнул рукой и, прихватив чемоданы со своими английскими костюмами, ушел из дома. Не зная, что предпринять, перепуганная бабушка наглоталась валидола и позвонила Кате.
Увидев, как побледнела Маша, Артем беспокойно заерзал.
– Мама ей не отвечает? – спросила Маша сестру.
– Естественно! – воскликнула Катя. – Я сказала ей, чтобы она вызвала слесаря или позвала кого-нибудь из соседей, и что мы немедленно выезжаем. Но бабушка ответила, что у нее от страха отнимаются ноги и она лежит на кровати.
– Сейчас же выхожу! – сказала Маша. – Ты через сколько сможешь подъехать на Патриаршие?
– Не знаю. Наверное, не раньше, чем минут через сорок…
Маша положила трубку и несколько секунд тупо таращилась на Артема. Сердце у нее стучало так, что в кофейной чашке на столе позвякивала ложечка.
– Что случилось? – спросил Артем.
– Боже мой, кажется, мама опять чем-нибудь отравилась… Боже мой, это как пить дать!
– Но почему ты так решила?
– Ох, Артемушка, – задыхаясь, сказала Маша. – Без папы она жить не может, а он от нее уходит…
– Тебе нужна какая-то помощь?
– Какая помощь? – горько усмехнулась она. – Я должна сама туда ехать.
– Может, мне поехать с тобой?
– Ни к чему. Туда уже выезжает сестра.
Артем проводил Машу до служебного «рафика» и помог забраться внутрь.
– Если что понадобится, немедленно звони. Дай Бог, все обойдется.
– Спасибо, Артемушка, – кивнула Маша. – Спасибо, родной!
Коллеги по работе действительно были для нее семьей, а телецентр – домом родным. Однако, как бы там ни было, был у нее и другой дом, и другая семья…
XXXVIII
Дай Бог, все обойдется. Она снова и снова твердила про себя эти слова. С водителем, который сидел за рулем служебного «рафика», она была незнакома. Она дрожала от страха и одиночества.
Они выехали в самый час пик, и тупоносый «рафик» надолго застревал в автомобильных пробках. Казалось, светофоры были понатыканы через каждые десять метров. Дорогу то и дело преграждали какие-то полосатые строительные заборчики. На пешеходных переходах люди плелись через улицу так медленно, словно страдали от истощения сил. Впрочем, возможно, так оно и было. Из окон соседних автомобилей на Машу глазели незнакомцы, пытались гримасами привлечь ее внимание, а когда это не удавалось, начинали гудеть.
– Чего гудите, идиоты! – ворчал водитель и, глядя на них, вертел толстым пальцем у виска.
– Пожалуйста, – попросила Маша, – нельзя ли побыстрее? Я должна оказаться на Патриарших как можно скорее!
– Может быть, ты сама сядешь за руль, а? – проворчал он. – Я и так корячусь, как могу!
Спорить с ним не было никакого толку, поскольку «рафик» был намертво зажат в железном автомобильном потоке. Сзади КамАЗ, спереди КамАЗ. Справа «мерседес», слева «мерседес». Воздух отравлен густыми автомобильными выхлопами и руганью водителей, высовывающихся из окон, чтобы поорать друг на друга. Нервы у всех натянуты до предела. Того и гляди начнут палит друг в друга из револьверов. Впрочем, и это дело обычное.
Зато самое время поразмышлять о семье и, вообще, об идиотизме нашей жизни.
Маше казалось, что она провалилась куда-то в четвертое измерение и очутилась в какой-то безразмерной черной дыре, где, кроме автомобильной вони и ругани, ничего не было. До Патриарших было так же далеко, как, к примеру, до Полярной звезды. Поэтому и волноваться было не о чем. Тот, кто живет-поживает на этой самой звезде, наверное, умер бы со смеху, если бы узнал, что где-то на задворках Вселенной живут какие-то недовольные друг другом букашки да еще мечтают о каком-то прекрасном будущем.
Светофоры включались и выключались, автомобили терлись друг о друга боками, а движения не было никакого. Маша взглянула на часы и увидела, что прошло уже полчаса.
– Прошу вас, – взмолилась она, испытывая желание начать лупить водителя кулаком в загривок, – нельзя чуть-чуть побыстрее? Я ужасно спешу!
– Поспешность, барышня, хороша при… – начал он, но, взглянув на опрокинутое лицо Маши, переменил тон. – Успокойся, дочка, – сказал он. – Как только свернем с этого чертова кольца, можно будет ударить по газам.
– У вас не найдется сигареты? – спросила Маша.
– Кури, дочка, на здоровье, – ответил он, протянув ей пачку. – Лучше гробить организм, чем нервную систему.
Когда автомобиль наконец тронулся с места, Маша снова окунулась в свои переживания. Ей пришла в голову простая мысль, что то, до чего в результате докатилась их семья, было вполне закономерным и, может быть, даже эстетичным – в смысле своей логической завершенности. Они доехали туда, куда, собственно, и должны были доехать.
* * *
Ругань, которая с регулярностью, достойной лучшего применения, неслась из комнаты родителей, сделалась для сестричек такой же банальной обыденностью, как и битье тарелок после ужина. Ссоры затухали, осколки тарелок сметались бабулей в совок и высыпались в мусорное ведро, и все опять шло чин-чином. Что еще нужно детям, кроме уверенности в завтрашнем дне? Проблемы родителей их волновали мало.
– Я всего добился своим умом! – кричал папа. – Я учился, когда кругом жрали колбасу из крыс и по-черному глушили портвейн!
– Пока ты учился, люди вкалывали у станков и сидели в лагерях! – кричала мама.
Между тем Катя и Маша росли в тепле и уюте. Они знали, что никогда в жизни не будут вкалывать у станков, сидеть в лагерях, есть колбасу из крыс, а тем более пить портвейн. Социальные проблемы были для них понятиями абстрактными, которые обсуждаются на школьных уроках обществоведения. О том, что в мире существует нечто, кроме тепла и уюта, Маша по-настоящему узнала, лишь когда занялась журналистикой. Катя этого вообще не узнала.
Единственным психотравмирующим фактором были домашние разборки. Каждый за себя. Мама, например, устраивала истерики исключительно с целью продемонстрировать всем, как папа заставляет ее страдать. Сестрам, к сожалению, никогда не удавалось достаточно солидаризироваться друг с другом против идиотизма взрослых. Между ними намеренно вбивали клин. Не хватало еще, чтобы дети стали неуправляемыми. Однако они инстинктивно тянулись друг к другу, несмотря на естественное соперничество старшего ребенка и младшего. Случалось, конечно, они ругали друг друга последними словами, ломали друг другу игрушки и даже желали смерти. Однако с возрастом поняли, что, по большому счету, могут рассчитывать на поддержку друг друга, поскольку бескрайний эгоизм и самодурство папы и истерическая распущенность мамы сделались слишком очевидными.
Папа третировал Катю, считая, что она заурядна, непривлекательна и глупа, а потому от нее не требовалось ничего, кроме примерного поведения. Это была совершеннейшая и вопиющая неправда. Катя была белокура и голубоглаза – настоящая красавица – хоть икону с нее пиши, хоть для «Плейбоя» снимай. Да и не глупая, надо сказать, девушка. Она зачитывалась русской классикой, и именно от нее зажглась любовью к словесности и Маша.
– Книги – штука получше снов! – объясняла она сестре.
Мама избрала Катю «своим» ребенком и даже, возможно, ощущала некоторую зависимость от нее. Действительно ли она любила Катю больше Маши или искусно притворялась – этого нельзя было понять.
По крайней мере, мама умело притворялась в своей особой симпатии к Кате. Между ними существовало нечто вроде взаимовыгодного сотрудничества. Катя подыгрывала ей в том, чтобы при случае выставить отца тираном, а мама уделяла ей толику ласки.
– Я получила «пятерку» по русскому, – говорила Катя, приближаясь к отцу, занятому газетой.
– Какая ты умница, доченька, – откликалась мама.
– Завтра опять «двойку» принесет, – хмыкал папа, не отрываясь от газеты.
– Папа, почему ты меня никогда не похвалишь? – начинала хныкать Катя.
– Потому что ты дура набитая, – механически отзывался папа.
– Изверг! Как ты можешь так с нами обращаться?! – тут же восклицала мама, а Катя начинала громко плакать.
Маша была из этой игры исключена по той простой причине, что младшая дочь раздражала отца и без того. Главный пункт заключался в том, что у нее якобы был смазливый и развязный вид.
Когда однажды пятнадцатилетняя Маша по детской простоте пожаловалась ему, что один из его гостей вдруг полез лапать ее за грудь, отец разозлился и закричал:
– Это потому что ты вела себя, как шлюха!
Пятнадцатилетнюю девочку озадачили слова отца. Как так она могла себя вести, если в тот момент, когда к ней полез мужчина, она всего лишь стояла на кухне у окна и с набитым ртом жевала кусок «Наполеона»? Отец и мысли не мог допустить, что его гость был, возможно, ярко выраженным педофилом и после этого случая его и на порог было нельзя пускать. Но нет – папа-юрист оправдывал юриста-педофила, а родную дочь по-сталински круто осуждал без суда и следствия, несмотря на эту самую растреклятую презумпцию невиновности.
Вообще последние школьные годы были отравлены ядом родительской подозрительности, и Маша была бы до смерти рада, чтобы они поскорее пронеслись. Ей казалось, что тогда она станет свободной. В ее девичьем сердечке таилось столько заветных чувств, мыслей и замечательных планов, что она не могла дождаться, когда, наконец, кончится это чертово детство.
* * *
– Хочешь совет? – обратился к Маше водитель, и она вынырнула из воспоминаний.
– Совет? – переспросила она.
– Ну да. Касательно организма и нервов.
– Какой совет?
– Чем такой молодой девушке курить, лучше уж выпивать.
– Да что вы?
– А еще лучше – не выпивать, а гулять с парнями.
– Да что вы?
– А еще лучше – выйти замуж и рожать мужу деток.
– И что тогда? – слегка обалдев, проговорила Маша.
– Тогда и организм, и нервы будут здоровы, – ответил водитель.
– Надо подумать… А это точно? – недоверчиво проворчала она.
– Сто процентов!
* * *
…Однажды мама прочла дочери-невесте небольшую лекцию насчет особенностей мужской физиологии. Маша подозревала, что на самом деле мать косвенно старалась таким образом как-то оправдать отца. Дескать, в отличие от женщины мужчине требуется постоянная разрядка. В отличие от женщины мужчина ощущает неудовлетворенность желания практически как физическую боль. Поэтому уж лучше бы постараться его удовлетворять. Если же нет, то тогда женщине остается пенять самой на себя.
– А если жена его не может удовлетворить? – спросила Маша.
– Тогда пусть поможет ему завести любовницу, – ответила мама.
Сама она, кажется, так и не смирилась с выводами физиологов. А может быть, выбрала семейные скандалы именно в качестве альтернативы заурядному коитусу.
Следуя физиологической теории, которую мать излагала дочери, можно было заключить, что папа вообще не знал разрядок. Иначе как объяснить то, что он постоянно находился в состоянии взрывоопасности?
В этой связи Маше вспоминались рутинные семейные ссоры, происходившие по сценарию, который за многие годы был отточен родителями до полного драматургического совершенства.
Происходило это обычно за ужином. Папа инспектировал содержимое тарелки, которую ставила перед ним мама, а затем внезапно отбрасывал ее от себя, словно обнаруживал в ней живую жабу. Он кричал:
– Опять курица?! (говядина, баранина, свинина, треска, селедка, сосиски и т. д.)
– А что? – бледнела мама.
– А то! – кричал он.
– Что? Что?
– Ты имеешь благодаря мужу все, что твоей душе угодно, а не способна приготовить ему нормальный ужин!
Последняя фраза являлась сигналом к тому, чтобы мама в слезах вскакивала из-за стола и бросалась к платяному шкафу.
– Что я имею? – кричала она. – Что я имею?
С этими словами она принималась выхватывать из шкафа свои платья, туфли и шубы и, распахнув входную дверь, выбрасывать их на лестничную площадку. Очистив шкаф от вещей, она кидалась на кровать и начинала рыдать, а папа, который все это время с холодным интересом наблюдал за происходящим, надевал очки и усаживался перед телевизором. Это означало, что концерт окончен. Бабуля могла приступать к собиранию со скатерти раскритикованного блюда. Она бережно помещала его обратно в кастрюльку, а Катя с Машей бежали на лестничную площадку, чтобы нести назад вещи, которые мама на следующий день отдавала в химчистку.
