Текст книги "А фронт был далеко"
Автор книги: Сергей Бетев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
7
А мужики все прибавляли и прибавляли себе работы. По часам давно уж дома надо быть, а они по своим конторам заседают, ровно за день не наломались. И все потому, что им до всего дело.
Появился Кривонос – первый машинист на всю страну: и газеты про него, и радио тоже. Ну и наши айда, тоже, мол, не хуже. А дядя Ваня Кузнецов даже заявил при всех, что такие Кривоносы, если постараться, вполне могут появиться и на Купавиной. Опять, значит, паровозники первые зашумели.
А за ними и все остальные. Путейцы заявили: пожалуйста! Давайте рекорды, а мы вам бесперебойное движение поездов в руки и предупреждений об ограничении скорости – самую малость. Вагонники тоже свое: вали, ребята, с предельной скоростью, ни одна букса не задымит!
Вот дела пошли!
Однако в один из весенних дней Купавина преображалась совсем на другой лад.
В какое-то светлое утро все враз замечали скворцов. Никто не мог уследить, когда они прилетали, а заставали их уже за работой. Наверное, после долгой дороги они уже успевали поспать часа два-три и трудились бодро и шустро: из скворечников во все стороны летел мусор, мастерились новые гнезда. Каждая семья старалась устроиться получше соседей и обговаривала по-своему каждую мелочь, потому что гвалт стоял почище базарного. Для купавинцев все это толковалось верным сигналом, что зима отступила насовсем, а весна стала твердо и теперь спать придется поменьше. Все они, купавинцы, в недавнем прошлом строители, а ныне железнодорожники, вдруг поворачивались душой к своему деревенскому нутру. И, как когда-то, враз ударял в голову сладким духом первый вздох просыпающейся земли. И глаз вострел, отмечая повлажневшие от испаринки стволы молодых акаций и кленов в палисадниках. А заглянув по пути в березовую рощу, чтобы послушать птичью разноголосицу, видели, как пупырышками назревающих почек выказывают свое пробуждение юные березы.
Теперь, уж и собрания не могли сдержать на работе подолгу. Спешили домой раскрывать ямы да подымать наверх картошку, разваливая ее в квартирах под кроватями, по углам, куда не часто тыкались, знали: прорастить вовремя – на сам получить осенью лишнее ведро. Шли за конюшни, куда всю зиму валили навоз, пробовали вилами, отошел ли от мерзлоты: тоже надо не пропустить, а успеть подмолодить гряды в огуречниках, чтобы загорели пораньше да согрели земляные лунки в аккурат под посадку. Хозяйки все дольше топтались возле рассады, уже занявшей в ящиках все свободное место в доме.
А после всего этого отряжали кого-нибудь поурядистей в НГЧ узнать про казенный трактор, чтобы не пропустить пахоту.
Огороды купавинцам отводили на полосе отчуждения: земля на сто метров по обе стороны железной дороги считалась их собственностью. Почти до самой войны они выращивали на ней не только картофель и овощи, но и сеяли овес и ячмень, даже пшеницу, имея в своем хозяйстве не только фураж для конского поголовья, но и свой хлеб.
И когда начиналась пора весенних посадок, по выходным дням, а если пристигала пора, то и по вечерам в будни, на огородные участки выходили все от мала до велика. И тогда поле оживало не только разноцветьем платьев, косынок и ребячьими стаями, но и звенело песнями, взрываясь вперемежку с ними таким смехом, от которого кое-кто и с ног валился прямо в борозду.
Молодели в ту пору купавинцы, с дитячьей откровенностью обнажая свою первородную привязанность и любовь к земле.
Иван Артемьевич с семьей тоже орудовал на поле, весело подгоняя своих помощниц, когда с межи вдруг почти заорал Костя Захаркин:
– Бог в помощь! Много вас, не надо ли нас?
– Эва! – удивился Иван Артемьевич. – Ты откуда взялся или выпал, добрый молодец?!
– Из Челябы только что. Подъезжаем к Купавиной, вижу, весь народ на поле. И вы – тоже. На ходу соскочил и сюда вместе с котомкой!
И он поднял над головой небольшой холстяной мешок, перехваченный на середине лямками.
– Не умаялся, видно, на учебе-то? – решил Иван Артемьевич.
– Умаялся не умаялся, а за лопату подержаться охота. А то вдруг да отвык? – скалил зубы Костя. – Одолел ведь я курсы-то, дядя Ваня. Теперь уж на паровоз насовсем. Надежда! Отдай лопату…
– Мне моя самой нужна, – ответила в тон ему Надя. – А приспичило, так под ногами поищи, там должна быть… и не одна, для обеих рук хватит.
Через минуту Костя подскочил к ним уже с лопатой. И опять к Наде:
– Все одно тебе придется свою бросить. Бери лучше ведро с картошкой: в два ряда пойдем, всех обгоним. А то Анну Матвеевну загнали в две-то лопаты.
– Правильно, Костя! – согласился Иван Артемьевич. – Только ты-то почему в батраки лезешь? Не кочегар ведь ты уж, а помощник машиниста.
– А что, помощник жрать не хочет? – Костя хитро сверкнул глазами. – К огородной дележке я опоздал, безземельным остался. Вот и подумал: дай-ка у дяди Вани пару мешков картошки заработаю…
– Ну, раз так, айда, погнали!
Дело двинулось заметно быстрее. Через час, увидев, что большая половина осталась за плечами, объявили перекур. Женщины расстелили скатерку. Иван Артемьевич до срока достал бутылку.
– Давай, Костя! С приездом. Рассказывай, чему научился.
– Всему понемногу. Теперь на машину побыстрее определяться надо. Главную отметку за учебу там получу. В тетрадки-то много всякой всячины понаписал, да только ведь там одни слова. Читать-то их легко, а вот как голова возле котла сработает, еще поглядеть придется. Вдруг забуксует?
– За это я не боюсь. Ты с машиной сговоришься, – уверенно ответил Иван Артемьевич.
– Поглядим, поглядим… – неопределенно ответил Костя.
– Тут, видишь, в чем дело, Костя… – Иван Артемьевич решил объяснить. – Каждый человек хорошо может делать только то, к чему он лучше подходит. Вот, к примеру, я. Когда первый раз на паровоз поднялся, сразу понял: тут и есть мое место. Конечно, не кочегаром, как начал, а машинистом. Так и постановил для себя на всю жизнь. Ведь машинистом стал еще вон когда – в мировую! И до сей поры машинист. Скажу наперед: машинистом и останусь до последу. А почему? Да очень просто: это и есть мое единственное место, где я в полную меру человек. В наши дни, конечно, вон как выдвиженцы прут. Тоже правильно. А почему не переть, раз прется… У меня же на это дело, понимаешь, не то чтобы ума не хватает, а просто охоты нет. Думаешь, мне начальником стать не предлагали? Предлагали! Да только я не дурак. Они, кто сулили мне должности разные, не знают сами, что, послушайся я их, они же в лужу бы сели. Машинист я, скажем, неплохой, а вот начальником был бы хреновым, это точно. И не потому, что не понимаю, как надо дело вести, а из-за того, что нутром чую – не мое это дело. Машину я знаю, кровью с ней породнился. Она говорить не умеет, так я по ее дыханию на слух определю, где в ней что неладно. А людей так не смогу: они ведь все разные. А руководитель, он должен как раз такой талант иметь. Иначе – грош ему цена. Одно дело управлять машиной, другое – людьми. Кто с пупа хоть один раз сорвал – тот больше не работник. А с пупа почему рвут? Не знаешь? Могу сказать: это когда ношу не по себе берут. Для того чтобы в этом деле не ошибиться, надо себя знать.
Иван Артемьевич раскурил потухшую трубку.
– Иной ведь как думает, – заговорил снова. – Вот я хороший работник, потому что не сам, а люди так говорят. Потому, значит, и назначают повыше. А и вправду, почему бы мне отказываться, если я еще красивше стану? И пошел!.. И на первом же новом перегоне растянулся. А почему так вышло? Да потому, что в жизни по каждому Сеньке своя шапка… а едреной матери – колпак. Для меня главное то, что я с чистой совестью могу сказать: за свое место я отвечаю и перед жизнью и перед людьми. Тут я никого не подведу. А если меня сдвинут с него, кто тогда за меня гарантию даст? Я сам за себя не дам. Что же тогда с меня требовать? И чего ждать от меня?.. Перекрасить в соловья и воробья можно. Только когда запеть потребуется, он все одно чирикнет. И только…
Иван Артемьевич улыбнулся.
– А теперь вернемся к тебе… Что из тебя когда-нибудь нарком получится, утверждать не стану, а что машинист выйдет – знаю. И вовсе не потому, что курсы эти в Челябинске прошел. В тебе я машиниста приметил в тот день, когда ты в будку поднялся. Тогда ты для меня начался, а сейчас глядеть начну, куда расти будешь…
– Ну, чего это ты, дядя Ваня, сразу за меня принялся? Дай хоть оглядеться немного!
– Ладно, ладно. Это чтобы не забыть потом, чего хотел тебе сразу после курсов сказать. И еще ты должен понять, что я тебя больше полугода не видел. Вот и захотелось посудачить. Старею, видно… Погляди вон на баб хотя бы. Всего-то полдня не увидят друг дружку, а сойдутся у колонки – час с коромыслом на плече простоят, пока язык не намозолят…
…Дома разговор пошел по-другому.
– Когда ты уезжал, Костя, – говорил Иван Артемьевич, – загадывал я после твоего возвращения взять тебя на свой паровоз. А потом решил, что не шибко ладно это будет. Пашка Глухов помощник у меня добрый. Возьму тебя – его обижу несправедливо. Поэтому придется идти тебе в ту бригаду, в которую назначат. Тут никаких слов против даже быть не должно. На транспорте ведь что главное? Дисциплина. Да и для тебя, пожалуй, лучше так будет: сразу без пастухов работу начнешь. Сам. А Пашка семилетку через год завершит, и тогда ему прямая дорога на курсы машинистов откроется. Вот тогда я уж постараюсь тебя не проворонить. – И, посмотрев на Костю, оговорился: – Если, конечно, за это время мои загадки на тебя маленько оправдаешь…
И по тому, как при этом Иван Артемьевич улыбнулся, можно было понять, что последние слова он сказал для порядка.
Костя Захаркин попал в бригаду Федора Нилина, старого машиниста, который изъезживал последний год до пенсии. Иван Артемьевич решил, что Косте повезло. Федор Нилин последнее время ездил осмотрительно не только потому, что годы уже сами по себе стали неершистыми, но и по неписаному правилу – накануне пенсии выскакивать из штанов не полагалось. А Косте нилинская осмотрительность могла пойти только на пользу, чтобы удила спервоначалу не закусил, не понес, как плохо объезженный молодой конь. Федор Нилин – знал Иван Артемьевич – при надобности осадит.
Костя поехал хорошо. Федор Нилин скоро сам сказал об этом, окончательно успокоив Ивана Артемьевича.
Сам же Иван Артемьевич на Костю немного обиделся: тот почти перестал заходить к нему, виделись только накоротке в депо. Костя вечно колупался или возле паровоза, или в ремонтном цехе, решив освоить слесарное дело и научиться работать на токарном, фрезерном и сверлильном станках. Знал Иван Артемьевич и то, что Косте дали место в новом общежитии паровозников, парень перестал таскаться по знакомым деревенским. Да и обличьем Костя тоже заметно переменился: в корпус пошел, стать зачал набирать по рангу профессии и даже прифрантился – шевиотовый костюм завел и хромовые сапоги в гармошку. А последний раз, видно, куда-то торопился, так при Иване Артемьевиче даже часы за цепочку из кармана вытянул, посмотрел на них, щелкнул крышкой и как-то неузнаваемо сказал:
– Ладно, дядя Ваня. Мне по делам пора.
И был таков.
А Иван Артемьевич погрустил в душе. Подумал уж который раз: старым становлюсь, шестой десяток доживаю, а все к молодым вяжусь. А они вон какие, лучше меня знают, что им делать…
Но Иван Артемьевич ошибался. Костя и в самом деле время зря не терял, а с осени решил продолжать учебу, чтобы года через три подготовиться на курсы машинистов.
Об этом он рассказал Ивану Артемьевичу осенью, когда вновь объявился на их картофельном поле, укараулив, когда они начали копать.
– За своими мешками пожаловал? – спросил его Иван Артемьевич, обрадовавшись.
– Ага! – так же весело отозвался Костя.
Но когда картошку свезли домой, за мешками не пришел. Не появился и зимой. Поэтому, встретив его в депо, Иван Артемьевич продолжил свою шутку:
– На семена, что ли, решил картошку-то оставить – не идешь?
– Точно! – захохотал Костя. – Весной два своих посажу, осенью двенадцать возьму и женюсь. Молодая хоть знать будет, что со мной с голоду не замрет.
– С дальним прицелом жить норовишь, – оценил Иван Артемьевич. – А ездится как?
– Слушать надо, что говорят про твоих выдвиженцев, дядя Ваня. Ты, как видно, и узнавать меня перестал?
– Как это так? – не понял Иван Артемьевич.
– А вот как пойдешь в контору, так перед дверями-то поверти головой, – посоветовал Костя.
– Загадки загадываешь?
– Ага. А ты отгадай! – весело задирал Костя.
– Тебе такую не загадать, которую я не отгадаю, – предупредил Иван Артемьевич. – Чем расплачиваться собрался?
– В буфете на станции в получку, – поставил на кон Костя.
И помахал на прощание.
…Перед входом в контору Иван Артемьевич приостановился. Головой вертеть не стал, а пробежал взглядом по объявлениям, по показателям бригад. И только потом увидел, что на доске ударников производства прибавился новый портрет. Прилизанный Костя Захаркин смотрел с него на людей остановившимися испуганными глазами, будто только что проглотил лягушку. А может, задыхался в галстуке с крупными горошинами, какого Иван Артемьевич сроду ни на ком не видывал.
Потоптавшись возле доски, Иван Артемьевич специально вернулся в депо, нашел Костю и спросил сразу:
– В какой это фотомастерской ты свою рожу в перетяжку отдавал?
Костя не сразу понял своего наставника и глупо выпялил глаза.
– За такую фотку с тебя полполучки взять мало. А галстук-то где такой выкопал?
Тут Костя понял, что к чему, и ответил только на вопрос:
– С ребятами на все общежитие один купили. Сейчас и на документы требуют с галстуком…
Иван Артемьевич тихонько свистнул и, покрутив указательным пальцем у виска, повернулся и пошел прочь. Костя так и остался стоять.
Всю дорогу до дома Иван Артемьевич улыбался, шагал, весело попыхивая трубкой, как будто помолодел. А дома с порога объявил жене:
– Костя-то мой в ударники шагнул, мать!
Анна Матвеевна замешкалась с ответом. А потом спросила непонятно:
– Сколь ему годов-то уж?
Иван Артемьевич не был готов к такому вопросу.
– Сейчас подсчитаем, – сказал, растопырив пальцы. – С какого же он году? С восемнадцатого… или с девятнадцатого?.. – И ответил: – Никак не меньше чем двадцать. А что? Для ударника – молодец! Прет тяга в люди!..
Анна Матвеевна ничего не сказала. Но Иван Матвеевич и не заметил этого: жена не умела разделять всех его радостей.
А мысли Анны Матвеевны неотступно обращались к дочери. Надежде девятнадцать уже. Работа глянется. Начальство сказывало, что осенью приедет какая-то комиссия и если все будет как положено, то переведут ее самостоятельным диспетчером движения. Зарплата для девки – желать лучшего нечего. Только бы о себе и подумать. Анна Матвеевна уж всяко подталкивала и дочь, и подружек ее, чтобы чаще в клуб ходили на разные вечера, где и музыка, и танцы, молодежь табунится. Ну и что? Сходит. А домой идет одна… А к Ивану как подойдешь? Он со своими рекордами замаялся, в комиссиях разных табаком пропитался – ничем не выколотить, в парткоме вечно кого-то прорабатывают. А то, что дочь на корню повянуть может, ему и в ум не падет…
А девка-то, девка-то! Никто без похвалы не обойдется, когда разговор про нее зайдет. Ну, не красавица, так ведь и лицо-то девке больше только для свадьбы, а дальше жизнь начинается, семья с заботами да работой домашней, дети пойдут… И какая же из девок годна для этого лучше, чем Надежда? И парни тоже дураки нонче. Все одно ведь укатаются с годами, так нет чтобы позаботиться о себе вовремя. Нет! Вздели глаза, и несет их куда-то…
Да еще хасанские бои поддернули всех. Парни после работы артелью – в станционный Осоавиахим. Возле стадиона за один выходной отгородили на манер загона полянку, в конце из старых шпал склали два заплота в человеческий рост и в ручной размах друг от дружки, засыпали середину землей. Сойдутся там, то лежат, то на коленках стоят, а то и во весь рост щелкают из малокалиберных винтовок по мишеням на том самом заплоте. А потом понадевают противогазы и как черти пучеглазые бегают по березовой роще. Ребятишки маленькие от них без оглядки в стороны разбегаются, а старухи крестятся.
Девки тоже занятие выдумали, отстать боятся. Когда парни набегаются, те к ним с сумками, на которых красные кресты. То лежачих на себе по земле таскают, то перевязывают их, то искусственное дыхание делают, чуть не верхом на мужиков садятся.
А домой с песнями – «Если завтра война», про «ударный батальон» и «все выше и выше»…
До самой близкой границы не меньше двух тысяч верст, а купавинские мужики окопы строят, оборону занимают!..
Наворожат еще, не дай бог!
В конце тридцать девятого Иван Артемьевич и Костя провожали на курсы машинистов Пашку Глухова. Пашка пришел к Кузнецовым на проводы один, хотя все на станции знали, что он уже второй год ходит с Лизкой Силкиной, бухгалтером из НГЧ. Пашке уж тридцать прошло, а Лизке двадцать два, но она успела один раз замужем побывать, но не сошлась характером и очень на Пашку надеялась. А он за два года про женитьбу ни слова, хоть при встречах и рта не закрывал. А что ей за интерес в его разговорах, если в них одни паровозы, летом – рыбалка, зимой – петли на зайцев, еще какая-то штанга, которую он рвет каждую субботу, если не в поездке, да еще тараканы у тетки в доме, из-за которых он даже после гулянки не остается там ночевать, а прется в общежитие, где портянки сушить негде.
А тут узнала, что его на курсы провожают, и сразу вопрос на ребро: сколько на саночках кататься собираешься?
– Ишь в какое время подкараулила! Давай, мол, на бумаге все запишем, и можешь поезжать. А то вроде отпускать боязно: вдруг там кто уведет, – рассказывал Пашка мужикам доверительно. – А я сроду расписок на гарантию не давал и не собираюсь… В армию уходил, тоже одна такая была, с печатью требовала. А из армии пришел – она мне навстречу, глаза книзу, потому что одного за ручку ведет, а на другого уж облокачивается. Терпежу не хватило… А ведь тогда, перед армией, я уж согласился с ней, да только не успел. Нет уж! Лучше сейчас характером разойтись, чем потом, когда на скамеечках возле стола колокольчики зазвенят. Там уж хана! Не вывернешься. А если попробуешь, то эти колокольчики у Завьялова в кабинете такими колоколами брякнут, что в ушах все предохранительные клапана полетят… Так что, дядя Ваня, отец дорогой, и ты, Костя, давайте-ка за мою свободную дорожку до Челябинска! Что касается меня, то слово наше тверже огнеупора: марку купавинского депо ниже красной отметки не спущу.
О Пашкиных разногласиях с Лизкой Силкиной, кроме него, никто слова не сказал, так как Пашка сам внес в этот вопрос полную ясность. Мужики весело загалдели про курсы, про новые серии паровозов, с которыми там теперь знакомили, хотя в депо они и не поступали.
С последующими рюмками разговор принимал все более задушевный характер. И Пашка сам наконец провозгласил:
– А теперя, Костя, за твое место на левом крыле у дяди Вани! Дядя Ваня! – обнял он своего машиниста. – Если меня уважаешь, бери только Костю!..
– Без сопливых обойдусь, – коротко ответил Иван Артемьевич.
…Зима прошла для Ивана Артемьевича и Кости весело. Старый машинист только в эти месяцы по-настоящему рассмотрел своего воспитанника. Он знал, что каждый человек от учебы берет разное и по-разному. Для кого-то она маломальский ликбез, для другого ступенька, шажок вверх, лишь бы подняться над кем-то, и в зарплате – тоже.
Что же до Кости, она дала ему еще и уверенность в деле. Руки его заметно поумнели, избавившись от суеты. Костя на глазах матерел, обретал породистую стать. И в его неутомимости Иван Артемьевич угадывал радость в работе, при которой душа неслышно поет.
Костя не вертел головой, как раньше, но видел все. В первой же поездке Иван Артемьевич, любивший иногда перекинуться парой слов на ходу, даже повода не нашел для разговора: Костя сразу так уперся в путь, как будто отгородился от всего напрочь. Но это только показалось. Едва Иван Артемьевич остановил свой взгляд на водомере, где красная отметка осталась на сухом месте, как услышал левый инжектор. Не ускользнуло от него и то, что Костя знает профиль до каждого пикета. Уклоны по всему плечу постоянно сменялись разными подъемами, усложняя смену тепловых режимов, но Костя, казалось, и не глядел на манометр, стрелка которого будто прилипла на контрольной отметке. Заправляя топку, Костя не обронил в будке ни одного уголька, но каждый раз, бросив лопату в бункер, проходился по полу метелкой.
«Пожалуйте, Иван Артемьевич, – с чувством непонятной потери думал о себе машинист, – осталось тебе только посвистывать вовремя…»
На остановках Костя незаметно исчезал из будки. Иван Артемьевич откидывался на спинку, неторопливо раскуривал трубку и отправлялся взглядом куда-нибудь в сторону от разъезда или станции, принуждая себя не выглядывать в окошко: он знал, что Костя сейчас обходит паровоз, через минуту-две появится у него за плечом и спросит мимоходом что-нибудь вроде такого:
– Дядя Ваня, а по какой такой причине у козы хвост всегда кверху?
И Иван Артемьевич будет вынужден вполне серьезно ответить так:
– По той же самой, из-за чего открыто и твое окошко в будке.
– Понятно, – удовлетворится Костя. – Значит, ей жарко…
На перегонах перед Купавиной Костя несколько раз выходил из будки на ходу. И опять Иван Артемьевич ничего не спрашивал. А когда сошли с поворотного треугольника, заправились и стали под смену в Купавиной, Иван Артемьевич, спустившись к сменщикам, только мельком обернулся к паровозу. Тот блестел, как начищенный сапог.
После отъезда Пашки Глухова Костя стал бывать в доме Ивана Артемьевича почаще, хотя никогда не засиживался долго. Осенью опять пришел помогать убрать картошку. Но на этот раз Иван Артемьевич вдруг забеспокоился:
– Понимаешь, Костя, неловко получается. Ты ведь сейчас мой помощник. Я-то понимаю, что ты по простоте душевной, а что люди скажут?
– Люди ничего не скажут. Дураки разве только.
– А дураков нет, по-твоему?
– Ну, и хоть бы? Что теперь? Всем по-дурацки жить?
И все осталось по-прежнему.
…Под Новый год Костя пришел к Кузнецовым принаряженным, а главное – при галстуке. Правда, галстук на этот раз был однотонный, только в одном месте перехвачен наискось двумя блестящими полосками. От Кости на версту несло цветочным одеколоном.
– Опять фотографироваться собрался? – спросил Иван Артемьевич, ухмыльнувшись.
– Нет, – ответил Костя. – К вам пришел.
– Уж не за картошкой ли своей в таком наряде? – осведомился Иван Артемьевич.
– Нет. Надежду сватать пришел…
На кухне чем-то поперхнулась и закашлялась Анна Матвеевна.
