Текст книги "Питер Брейгель Старший"

Автор книги: Сергей Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

VII

После вступления в гильдию Питер Брейгель начал собираться в Италию. К тому времени итальянские путешествия стали обычным делом для нидерландских художников. Их традиция длилась уже целый век. Несколько лет прожил в Италии Ян ван Скорель. Долгое пребывание в Италии, а главное – старательное следование итальянским образцам, принесло славу Франсу Флорису, дом которого не уступал богатейшим патрицианским домам Антверпена. Не только Питер Кук – учитель Брейгеля, – но и учитель Кука – Бернард ван Орлей – совершили в свое время это обязательное для художника путешествие.

С Италией был связан и Иероним Кок, с которым Брейгель вступил теперь в прочные отношения.

Каждый художник, отправлявшийся в этот путь, преследовал свои цели. Один, как писал современник, отправлялся туда, чтобы поучиться у собратьев, другой – чтобы посмотреть произведения древних, третий – в поисках приключений: свет поглядеть и себя показать.

Что влекло в Италию Питера Брейгеля? Какая из этих трех причин? Или все они вместе? А может быть, однажды, когда Брейгель принес в мастерскую «На четырех ветрах» очередную работу, Иероним Кок, которому она понравилась, но который не сказал этого вслух, чтобы молодой художник не вообразил о себе слишком многого, спросил его: «Не хотите ли отправиться в Италию? Мне нужны изображения гор, итальянских городов, древних руин. Всякому хочется представить себе далекие края, но не всякому удается побывать в них. Гравюры по рисункам моего покойного брата Матвея, изображающие римские руины, разошлись замечательно. Мне нужны новые сюжеты…»

Разговор этот мог происходить и иначе, но предположение, что Иероним Кок побудил Брейгеля отправиться в дорогу, высказывается часто.

Путь предстоял нелегкий и долгий. В те времена, даже когда из одного конца Европы в другой ехали знатные люди, дорога занимала у них недели и месяцы. А ведь их везли в каретах, впрягая на каждой большой остановке свежих лошадей, на узких горных дорогах их несли в портшезах.

Конечно, XVI век знавал художников, путешествовавших подобно сильным мира сего. Им предшествовала громкая слава. Они везли рекомендательные письма от владетельных особ к владетельным особам. Они останавливались в дворянских замках, в домах богатых горожан. Им подносили богатые подарки, а они отдаривались своими картинами и рисунками. У них были кучера и слуги.

Брейгель не принадлежал к баловням фортуны. Ему предстояло совершить свой путь не так, как его совершает знаменитый маэстро, а, скорее, так, как испокон веку путешествуют по дорогам Европы странствующие подмастерья. Он знал, что большую часть пути придется пройти пешком, лишь кое-где рассчитывая на попутные обозы с грузом или речные баржи.

Нужно, значит, позаботиться о простом и прочном дорожном платье, о плаще, который ночью будет служить одеялом, о надежных башмаках, о вместительной заплечной суме и прежде всего обо всем, что необходимо художнику для работы.

Тащить с собой все необходимое для живописи – дубовые доски, краски, лаки – немыслимо! Да и не работали художники того времени над картинами на открытом воздухе. Ну а если в каком-нибудь городе появится возможность поработать в мастерской, так там он осядет на некоторое время и сумеет достать все, что нужно живописцу.

Принадлежности для рисования – вот что понадобится ему в дороге. Запас бумаги. Той, самой лучшей рисовальной бумаги, которую в Нидерландах варят из старых матросских рубах. Акварель и темпера. Тонкие кисти. Перья можно сделать в любой деревне, где есть гуси, а чернила настоять всюду, где растут дубы и где на их листьях есть дубовые орешки. Непременно нужно взять с собой квасцы. Их в дороге, пожалуй, не достать, а без квасцов чернила получаются слишком светлыми.

Маршрут путешествия проложен многими собратьями по профессии. Есть с кем посоветоваться. Беда только, что именно сейчас, когда Брейгель наконец собрался в дорогу, идти через Германию и Швейцарию нельзя. Путь в Италию с севера через Альпы опасен.

Торговый и биржевой Антверпен в курсе всех событий. От купцов Брейгель узнал, что в Северной и Центральной Италии снова началась династическая война за Парму и Пьяченцу. В ней принимали участие войска императора, папы и французского короля. Расстановка сил была сложной, Брейгель даже не сразу понял, кто с кем воюет. В Северной Германии тоже было неспокойно. Но главное: из-за итальянской войны были небезопасны перевалы и узкие горные дороги, а с них некуда свернуть. Хотя долгая вражда между императором и французским королем тоже не прекратилась, дорога через Францию все же была более безопасной.

Теперь нужно было найти попутчиков. Одному в столь долгое путешествие пускаться было рискованно. Грабители часто нападали на путников. Благородные разбойники, что грабят только богачей и не трогают бедняков, встречались чаще в народных преданиях и песнях, чем в действительности. Постоянные войны разорили в Европе множество крестьян. Нужда и беда сделали их бродягами, выгнали на большую дорогу, а многих превратили в грабителей поневоле. Небогатым путникам, у которых не было ни слуг, ни стражи, угрожала от них немалая опасность. Брейгель впоследствии написал картину: «Нападение разбойников на крестьян» (она известна только в копии). Сцена нападения изображена как обычный дорожный эпизод.

Словом, нечего было и думать пускаться в столь дальний путь одному.

Антверпенские купцы каждую весну отправляли большие обозы с товарами, доверенными людьми и надежной охраной на юг, чтобы успеть на знаменитую Лионскую ярмарку.

На гравюре по рисунку Брейгеля «Pagus nemorosus» («Деревня в лесу») можно увидеть такой обоз. По деревенской улице, покрытой лужами и весенней грязью, увязая по ступицы колес, едут тяжело нагруженные возы. За ними следуют всадники на лошадях, за каждым возом бредет стражник с копьем на плече и шпагой в руках. Обоз сильно растянулся. Передние возы уже скрываются за спуском с холма, последние еще только проезжают мимо деревенских домов.

Крестьянин, вышедший из дома, смотрит на путников, не то приветствуя их движением руки, не то выражая изумление: какой большой обоз, как тяжело нагружены телеги! Видно, что путниками пройдена часть пути, что им предстоит еще очень дальняя и очень нелегкая дорога. Так и кажется, что набросок к этой гравюре или ощущение, переданное в ней, возникли, когда Брейгель шел с одним из таких обозов.

Среди его рисунков, связанных с путешествием, есть несколько, которые можно было бы назвать «Пейзажи с путником». Путник только что поднялся на холмистый берег и теперь присел передохнуть на берегу реки. Видно, так с тяжелой дорожной сумой за плечами брел художник по бесконечно далекой дороге. Так перед ним с холмов открывались новые дали, новые подъемы, новые извивы реки. Рисунки поражают открытостью, протяженностью и разнообразием пространства, лежащего перед странником. Пространство тянет и манит, зовет продолжать путешествие. Захваченные настроением рисунка, мы вспоминаем, что художник, шагающий по дальней дороге, еще молод. Перед ним лежит не только дорога на юг, но и весь жизненный путь, по которому, как всегда кажется смолоду, пройдена лишь небольшая часть.

Наверное, не случайно во многих его путевых набросках изображено не только место, которого он достиг и где остановился, но непременно – дорога, тянущаяся издалека и уходящая вдаль, вьющаяся тропка, поднимающаяся к перевалу, откуда непременно распахивается широкий горизонт, открываются просторы, звучит иногда явственно, иногда приглушенно, но непременно мотив движения…

Нам, людям XX века, трудно, уже почти невозможно представить себе ту постепенность в преодолении пространства, ту медлительность в смене ландшафта, с какими было связано путешествие во времена Брейгеля.

Один французский историк подсчитал недавно, что на протяжении веков скорость передвижения в Европе – от времен Цезаря до времен Наполеона – почти не изменялась: сто километров в сутки были высокой, почти рекордной цифрой для всадника, едущего верхом, для пассажира в карете или на борту речного судна.

А Питер Брейгель никаких рекордов ставить не собирался. Перед ним лежала дорога не на дни, не на недели – на месяцы. Неизбежная длительность странствия оказалась необычайно важной для него.

В мастерской Питера Кука, в лавке «На четырех ветрах» он постоянно видел чужие работы, завершал их или копировал, жил, постоянно окруженный готовыми образцами, готовыми произведениями искусства. Они заполняли память. Рука, повторявшая линии, однажды уже проведенные другими, невольно усваивала не только приемы, но и уже найденный результат. Все это было и важно и полезно, но лишь до определенной поры.

В путешествии глаз художника постепенно и надолго освободился от того, во что он годами всматривался и что видел даже тогда, когда не хотел замечать, но что обступало его со всех сторон и в мастерской и в лавке «На четырех ветрах». Знания, приобретенные там, остались, а впечатления сменились новыми. Свобода от прежних впечатлений пришла вовремя и была благодетельной. Между ним и природой, необычайно приблизившейся к нему, больше не стояло никаких готовых изображений, никаких образцов. Только те, что за долгие годы учения запечатлелись в памяти и не хотели теперь уходить и от которых он теперь постепенно, трудно и медленно, но настойчиво освобождался. Медленно и трудно!

Чем дальше уходил он от дома, чем дольше длилась его дорога, чем свободнее становился его взгляд, тем явственнее он ощущал, что никогда не повторяющийся, текучий и изменчивый пейзаж, где одно переходит в другое постепенно, вовсе не делится, как, согласно традиции, учили в мастерской, на три отчетливо отграниченных друг от друга и различающихся по цвету плана. Ближнее переходит в дальнее незаметно, передний план в природе вовсе не обязательно коричневый, средний не всегда зеленый, дальний вовсе не всегда голубой. Да и планов этих не три, а гораздо больше, и переходы от одного к другому порою четки, но чаще постепенны, текучи, чуть уловимы. Но одно дело – увидеть это, а другое – изобразить. Недаром в первых путевых рисунках Брейгеля еще ощутимы приемы, воспринятые им в годы ученичества. Точнее, ощутима борьба с ними, стремление их преодолеть.

Взгляд людей на природу в различные времена не был одинаков. В давние по отношению к эпохе Брейгеля годы некий странствующий монах обошел Женевское озеро по берегу и, как гласит предание, поглощенный размышлениями, так и не заметил самого озера: его взгляд был обращен не на окружающий мир, а внутрь собственной души и к небу.

Для Франциска Ассизского не заметить деревья, цветы, птиц было невозможно, но они были для него не частью природы, существующей вне человека, а братьями и сестрами, входящими в круг его религиозных размышлений. Для Леонардо да Винчи природа – объект пристального наблюдения. Он не только любуется ею, не только изображает ее, он стремится познать и средствами искусства раскрыть тайны ее строения. Для него природа – источник красоты и познания.

Для Брейгеля она, по-видимому, еще полна символов. Обглоданный конский череп в «Несении креста» важен, как символ. Такую же роль играет на этой картине удивительно написанный чертополох – образ цветка и символ страдания одновременно.

В пути у Брейгеля появился новый учитель – сама природа, и ее живые уроки откладывались в его сознании с такой силой, что не покидали художника всю жизнь. Потом, через много лет, воздушная среда станет прозрачной в его картинах.

Там, где дорога была безопасна и он мог позволить себе идти без попутчиков, Брейгель долгими часами шагал в одиночестве. После многолюдства Антверпена, после постоянного пребывания на людях в открытом доме Питера Кука, после бесконечных встреч с художниками и разговоров об искусстве в лавке «На четырех ветрах» было хорошо надолго остаться один на один с дорогой и со своими мыслями. Часто он останавливался в пути, чтобы неспешно сделать зарисовку пейзажа. Есть картина, которую приписывают Брейгелю. Она изображает художника. Сидя на берегу реки, он всматривается в противоположный берег и рисует его. Он один. Никто не смотрит на его работу, никто ни о чем не спрашивает, никто не дает советов. Случайные прохожие не затевали разговоров о живописи. Разве что кто-нибудь, обгоняя художника, который остановился, чтобы сделать набросок, заглянет ему через плечо, поглядит, что он рисует, промолчит или удивленно хмыкнет, самое большее протянет: «Похоже!» или: «Не похоже!» – и пойдет дальше. Вот и весь разговор. И снова дорога. И снова бесконечно долгие дни, солнце, дождь, ветер, зной, придорожная пыль, ходьба… Бесконечные дни размышлений о том, что осталось позади, и о том, что еще предстоит.

Для многих мастеровых людей Европы за годами ученичества непременно следовали годы странствий, и в этом смысле Питер Брейгель был лишь одним из них. Но для какого мастерства подобные странствия важнее, чем для того мастерства, которое зовется художеством?

Обычно спрашивают, что Брейгель искал и что он нашел в Италии. Иногда говорят, что он мог обойтись без этого путешествия, пренебречь им, как сознательно век спустя пренебрег им Рембрандт. Для собратьев Брейгеля в этом путешествии всего важнее была цель: античные руины Рима, фрески итальянских церквей, мастерские прославленных художников. И покуда они не достигали этого, их глаза словно бы оставались закрытыми для окружающего. Для Питера Брейгеля дорога к цели была, пожалуй, важнее, чем сама цель. Никто не может сказать, чему он научился в Италии. Но зато можно твердо сказать, что он обрел в долгом пути. Он остался в природе и с природой без посредников. Лицом к лицу с холмами, реками, деревьями. Они обступили его, как живые существа, они вошли в него, они научили его смотреть на мир непредвзятым, запоминающим взором.

VIII

Попробуем же мысленно восстановить маршрут путешествия Брейгеля.

Покинув Антверпен весной, он, скорее всего, отправился с торговым обозом, спешившим на Лионскую ярмарку. То, что Брейгель побывал в Лионе, не догадка, а твердо установленный факт.

Когда в Риме умер современник Брейгеля, известный итальянский художник Джулио Кловио, в его завещании была упомянута «картина, написанная водяными красками и изображающая город Лион, что во Франции, работы мастера Питера Бруголе» (так в Италии писали фамилию художника). Существование такой картины, к сожалению, не сохранившейся, позволяет твердо отметить на карте первый большой отрезок путешествия Брейгеля: Антверпен – Лион.

Эту часть его пути мы можем представить себе более подробно и воспользоваться для того одним любопытным источником.

В мае 1517 года из Антверпена отправилась группа паломников в Иерусалим. В пути они вели записки, которые случайно сохранились, были впоследствии отысканы в архиве и изданы. Записки очень беглые и скудные, но кое-что интересное из них извлечь можно. Маршрут Брейгеля спустя несколько десятилетий, вероятно, повторил их маршрут, потому что паломники следовали по наиболее обычному пути из Антверпена во Францию. Так вот, эти путешественники 7 мая покинули Антверпен и в тот же самый день прибыли в Брюссель, 10 мая они были в Като-Камбрези, 12-го – в Реймсе, 13-го – в Шалоне, 18-го – в Дижоне и 22-го – в Лионе. Далее их маршрут расходится с предполагаемым маршрутом Брейгеля. Итак, паломники добрались от Антверпена до Лиона за пятнадцать дней. В описании паломничества нет указаний на то, как именно паломники передвигались, но они оставляли за собой километров по сорок пять – пятьдесят за день пути. Отсюда следует, что часть этого пути, если не весь путь, они проделали верхом. Брейгель, видимо, тоже никак не мог добраться до Лиона быстрее, чем за две, а может, и за три недели. И пешие стражники, сопровождавшие обоз, и тяжелогруженые телеги двигались, конечно, медленнее всадников, совершавших свой путь налегке. Обозы придерживались кратчайшего пути, который почти без всяких отклонений вел строго на юг. К Парижу они не сворачивали. Это понятно. Купцы не хотели ни задерживаться в пути, ни платить дополнительные пошлины и поборы, а на парижских заставах и мостах без этого бы не обошлось.

Но им никак не миновать было Дижона – столицы Бургундии. Он лежал на их пути. В Дижоне находится усыпальница бургундского герцога Филиппа Смелого и его жены и знаменитый колодец со многими скульптурными изображениями работы Клауса Слютера. Эти скульптуры уже и в те времена почитались городской достопримечательностью. Работа могучего и смелого резца Клауса Слютера, наверное, пришлась по вкусу Брейгелю.

Итак, Антверпен – Дижон – Лион. В Лионе Брейгель, видимо, задержался. Работа, которую упомянул в своем завещании Кловио, была не беглым наброском города, а картиной. Чтобы написать ее или даже чтобы сделать для нее подготовительные зарисовки, нужно было пробыть в Лионе какое-то время. Кипучая жизнь Лиона, толпа, похожая и непохожая на антверпенскую толпу, народные площадные представления, которые традиционно разыгрывались на Лионской ярмарке, – такие зрелища всегда занимали Брейгеля.

Настал день, когда нужно было подумать о дальнейшем путешествии. Лион был скрещением многих старинных торговых путей, и путешественники, следовавшие по своим надобностям, придерживались обычно именно этих дорог. Из Лиона можно было свернуть на восток и, следуя вверх по течению Роны, попасть в Швейцарию, чтобы пересечь Альпы с севера на юг. Это был обычный путь из Франции в Италию. Но за те недели, которые Брейгель провел в дороге от Антверпена до Лиона, и за те дни, которые он провел в Лионе, военные действия в Северной Италии отнюдь не кончились. Лионским купцам это было хорошо известно. И чтобы избежать опасностей, связанных с путешествием по горным дорогам и перевалам, занятым враждующими войсками, он, всего вероятнее, последовал из Лиона прямо на юг. Можно было взойти на борт речного судна, плывущего вниз по Роне. Южнее Лиона на берегу Роны находится город Вьенн. Сохранился рисунок того времени, изображающий этот город. Многие видят в нем руку Брейгеля. Есть еще один рисунок, бесспорно принадлежащий Брейгелю. Это так называемый «Героический город». Рисунок подписан художником. Он поможет нам продолжить его маршрут.

С тех пор прошло четыре с лишним века. И все-таки в смело и энергично схваченной панораме города, в узком шпиле вознесенной к небу колокольни, в могучем приземистом замке, в очертании окрестных гор узнается Авиньон – город Южной Франции. Конечно, чтобы узнать в этом рисунке Авиньон, нужно учесть не только изменения силуэта города за долгие годы, но и то, как Брейгель преобразил виденное: средний и дальний планы резко поднимаются по отношению к переднему, ландшафт, по меткому слову одного из исследователей, как бы дыбится. И все-таки сейчас уже все соглашаются видеть в этом рисунке Авиньон, а значит, и продолжить маршрут художника через этот город. Самое удивительное в этом рисунке, выполненном темными чернилами, – ощущение сильного южного света, прорывающегося через клубящиеся облака, резкий контраст света и тени.

Здесь все – воздух и свет – было другим, чем на родине. Минутами ему казалось, что с тех пор, как он покинул дом, прошло бесконечно много времени, минутами чудилось, что лишь вчера пересек он городскую черту Антверпена. Нигде и никогда чувство скоротечности и протяженности времени не бывает таким отчетливо острым, как в путешествии, особенно по чужим краям.

В русской прозе есть замечательные строки, посвященные ландшафту тех мест, где оказался Брейгель. Вот они: «С Авиньона начиная, чувствуется, видится юг. Для человека, вечно жившего на севере, первая встреча с южной природой исполнена торжественной радости – юнеешь, хочется петь, плясать, плакать: все так ярко, светло, весело, роскошно. Прованс – начало благодатной полосы в Европе, отсюда начинаются леса маслин, небо синеет, в теплые дни чувствуется сирокко». Это – Герцен. Волнующая перемена пейзажа, спустя несколько веков так тронувшая его душу, для Брейгеля, глядевшего на мир глазами художника, должна была быть огромным, физически ощутимым потрясением.

Забравшись так далеко на юг, Брейгель и дальше следовал по старой торговой дороге. Она по-прежнему шла вдоль берегов Роны, становившейся все полноводнее и шире, и привела его в Марсель.

Здесь Брейгель увидел море – теплое, густо– и ярко-синее, непохожее на море его родины. Здесь он, вероятно, взошел на палубу парусника, плывшего в Неаполь.

Откуда такое предположение?

Сохранилась ранняя картина Брейгеля «Гавань Неаполя». Пусть знатоки говорят, что она еще не обнаруживает руки большого, зрелого мастера. В ней и правда ощутима скованность, искусственная симметричность построения, странная застылость, хотя она изображает подвижную стихию – море и действенное драматическое событие – морской бой. Город был написан на ней, очевидно, потом, с натурных набросков, а они могли быть сделаны только с моря, с палубы корабля, подплывающего к Неаполю.

Итак, Брейгель в Италии! Цель достигнута.

Теперь, по примеру всех предшественников, Брейгелю следовало бы устремиться в Рим. Мастерские художников, римские древности – все ждало его там. Но он неожиданно снова садится на корабль и плывет еще дальше на юг. Похоже, что просто не может совладать с охватившей его тягой к южному морю и южному солнцу.

И вот он там, где до него нидерландские художники не бывали: в Реджио ди Калабри, то есть в самой южной точке Апеннинского полуострова. Потом он, быть может, переправляется через Мессинский пролив и попадает в Сицилию.

Время было тревожное. Сто турецких военных кораблей – грозный флот под командой опытного адмирала, вооруженный пушками и снаряжением для абордажных боев, именно в эту пору прорвался в Средиземное море. Турки хотели оказать поддержку Франции в борьбе с императором Карлом V. Их корабельная артиллерия обстреляла Реджио ди Калабри, а флот с боем прошел через Мессинский пролив мимо пылающего города и поплыл дальше к Неаполю.

У Брейгеля есть рисунки – «Горящий Реджио» и «Морской бой в Мессинском проливе». Очень может быть, что он изобразил эти события по собственным впечатлениям. Время пожара известно – это июль 1552 года. Вот и еще одна дата в биографии Брейгеля. Она устанавливается косвенно, но позволяет твердо сказать, что он был здесь, во всяком случае, не раньше, чем произошел этот пожар. По рисунку «Бой в Мессинском проливе» после возвращения Брейгеля на родину была сделана гравюра, которая стала широко известной.

Небо покрыто грозными клубящимися тучами. В проливе великое множество кораблей: многопалубные и многопушечные парусники, узкие, низко сидящие в воде гребные галеры. Над водой – округлые облака пороховых разрывов, над горящим Реджио – дым пожаров.

Поразительно изображены корабли! Их конструкция, их паруса и пушки переданы с таким знанием дела, с такой тщательностью и подробностью, что к этим изображениям долгое время обращались историки флота, которых интересовало устройство военных кораблей XVI века. Но вместе с тем суда даны в таких смелых ракурсах, с такими смелыми отступлениями от формально понятых правил перспективы, с таким грозным напряжением, что кажутся живыми существами, могучими и одушевленными созданиями. Чувствуется, что художник не только всматривался в корабли у себя на родине, но и любовался ими, видел в них окрыленных вестников далеких морей. Если можно так сказать, корабли на этой гравюре были для него понятнее, чем люди, столкнувшие их в бою, зрелище морского сражения показалось ему скорее прекрасным, хотя и грозным, чем ужасным.

Впоследствии, когда Брейгель вернется на родину, когда он станет старше, война и сражение еще не раз станут его темой, но изображать он это будет совсем иначе.

Морской пейзаж рисунка, по которому сделана гравюра, был нарисован отдельно по наброскам с натуры, а корабли в свою очередь тоже отдельно и лишь затем соединены вместе на одном листе.

И все-таки здесь нельзя говорить о простом совмещении на одном листе пейзажа и кораблей. Зарисовки различных кораблей, которые он делал и у себя на родине и в Италии (в Нидерландах он галер видеть не мог, они у северных берегов не плавали), были, верно, спокойными учебными рисунками, сделанными, чтобы разобраться в устройстве кораблей, понять и запомнить его. Но в драматическую композицию сражения они не могли быть просто перенесены, их образы были глубоко переосмыслены в духе ее напряженного замысла. Вероятно, и совмещение двух перспектив – пейзаж изображен в одной, корабли в другой – не следствие неумелости, а сознательный прием, который часто применяли итальянцы.

Итак, Брейгель попал в Южную Италию, а быть может, и в Сицилию, и задержался здесь на некоторое время. Путь с юга Италии в Рим через Калабрию был труднодоступен, морской, через Неаполь, – небезопасен.

Нужно было ждать. Можно было оглянуться назад на те несколько месяцев, которые он провел в пути. Он начал путешествовать весной и шел на юг навстречу лету. Весенний воздух Фландрии был полон влажной свежести. По Франции Брейгель проходил в пору сенокоса. Здесь все – и крестьянские хижины, и костюмы крестьян, и колодцы, и изгороди – все было непривычным, не таким, как на родине. Такой нищеты, как во Франции, он в нидерландской деревне не видывал. Но таким же, как дома, был запах скошенной вянущей травы. Такими же были косы. Такими же были движения косарей. И звук от косы был тот же. Брейгель хорошо знал эту работу со времен своего деревенского детства. В дороге он иногда помогал косарям. Расплатиться с ним они не могли, да и не это ему было нужно. Ему хотелось еще раз ощутить изнутри напряженность их движений, поймать их ритм, чтобы отложить его в кладовую своей памяти.

Все менялось в дороге. Менялось и ощущение самой дороги под ногами: шаг становился твердым на плотных гладких плитах старинных римских военных дорог; он мягко тонул в серой бархатной пыли; ноги продавливали спекшуюся корку глины на дне пересохших ручьев, ощущали узловатые корни на заросших придорожных тропинках.

Все менялось в дороге. На смену яблоневым и вишневым садам в бело-розовом цвету пришли бесконечные виноградники, потом серебристо-серые рощи олив.

Менялся вкус хлеба и вина. Вино Бургундии было еще привычным. Чем дальше на юг, тем сильнее изменялось оно. Чем дальше на юг, тем непривычней становилась пища: она пахла чесноком, обжигала рот перцем. Менялся язык: слова, выученные в одном месте, совсем по-иному звучали в другом. Ко всему надо было привыкать и ко всему некогда было привыкнуть. Постоянными были только перемены.

Мир неустанно открывал путнику свое многообразие, и путник не уставал дивиться ему и запоминать.

Потом начался настоящий юг: раскаленный воздух дрожал и колебался над дорогой, на белые стены было больно смотреть, через ограды садов свисали неведомые фиолетово-красные, неистово буйные цветы. Задумчиво понурив голову, брели длинноухие ослики. Воздух был сух, тени коротки и черны, безжалостное солнце огромно.

А потом за яркой зеленью деревьев, за плотными листьями, которые казались кожаными, – ослепительный блеск, жидкая бирюза и аквамарин: море! Летят над кораблем крикливые чайки, сверкают в воде черные лоснящиеся спины дельфинов. В пазах палубы от великого жара выступает смола, прогретость палубных досок ощущается сквозь подошву башмаков, душной затхлостью отдает питьевая вода из плоских корабельных бочек. Тень есть только от парусов, а когда наступает штиль, они обвисают и корабль стоит на месте, становится вовсе непереносимо от безветрия, зноя и жажды. Днем небо кажется выцветшим от зноя, а ночью на нем появляются огромные звезды. И теперь видно, как далеко ушел он от дома: созвездия сдвинулись со своих мест.

Всюду: на долгой дороге от города к городу, в деревне, где он останавливался на ночлег, на берегу Роны во время привала, в тени монастырской стены, на краю виноградника, на палубе корабля – Брейгель рисовал.

Если ты хочешь, чтобы тебя слушалась рука, рисуй, не пропуская ни единого дня! Все трактаты по живописи, которых было много в мастерской его учителя, все старые художники, с которыми он познакомился в Антверпене, неустанно повторяли эту заповедь мастерства. Покуда он учился, он не только ежечасно слышал ее, но и привык следовать ей.

Между тем от путешествия Брейгеля остались считанные рисунки. Все они известны наперечет, описаны, проанализированы. Между ними такие странные разрывы, будто Брейгель неделями не прикасался к перу и бумаге, а начав рисовать снова, решительно менял манеру. Приемы, которыми изображен Авиньон, сам способ класть штрихи, сама завихренность штрихов решительно непохожа на то, как изображен монастырь на склоне горы. И совсем по-другому нарисована лодка, плывущая по реке, берег которой напоминает ландшафт Роны.

Нет, такие скачки в манере не могли совершаться от работы к работе. Он не мог не делать каждодневных набросков, но, увы, не думал о будущем. Он, вероятно, не слишком дорожил ими: дарил, выбрасывал, может быть, расплачивался этими листами, когда кто-нибудь соглашался взять их в уплату. А ведь они составили бы его путевой дневник. Нет, непрерывную линию его работы в путешествии можно только предположить, по сохранившимся листам ее никак не выстроишь. Это лишь разрозненные страницы путевого дневника, лишь прерывистый пунктир.

Долгое путешествие отложилось в душе постепенными изменениями пейзажа, плавностью переходов, многообразием форм, неповторимостью и многосложностью видимого мира. Италия, особенно итальянский юг, должны были поразить его силою и четкостью контрастов, напряженностью соотношений света и тени. Множество путешественников описывало эти характерные особенности итальянского пейзажа. Мало кому удалось это сделать с такой зримой пластичностью, как Герцену. Он писал об Италии:

«Эта резкость пределов, определенных характеров, самобытная личность всего – гор, долин, травы, города, населения каждого местечка – одна из главных черт и особенностей Италии. Неопределенные цвета, неопределенные характеры, сливающиеся пределы, пропадающие очерки, смутные желания – это все принадлежность Севера. В Италии все определенно, ярко, каждый клочок земли, каждый городок имеет свою физиономию, каждая страсть – свою цель, каждый час – свое освещение, тень, как ножом, отрезана от солнца; нашла туча – темно до того, что становится тоскливо; светит солнце – так обливает золотом все предметы, и на душе становится радостно».

Замечательное это описание звучит так, будто написано художником, которому из всех языков мира явственнее всего язык цвета и света, солнца и тени.