Текст книги "Питер Брейгель Старший"

Автор книги: Сергей Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

XV

Ошеломленное недоумение… Вот, пожалуй, первое чувство, которое вызывает картина Брейгеля «Нидерландские пословицы». Прежде всего воспринимаешь ее цвет – его предельную силу и яркость. Ярких пятен так много, они так четко отграничены друг от друга, что глаз поначалу не знает, на чем остановиться. Картина кажется подобной калейдоскопическому узору, груде причудливо брошенных на поверхность цветных стекол. Лишь восприняв узор цветовых пятен и постепенно привыкнув к их прихотливому ритму, начинаешь видеть то, что здесь происходит, и тех, кто здесь действует.

А происходит здесь много удивительного. Но прежде всего удивительно само место действия. Город не город, деревня не деревня, странное какое-то поселение. На берег мелкого и узкого ручья выходит массивная четырехугольная башня. Задумана она была, видно высокой и прочной, должна была замыкать крепостную стену. Но покуда строили башню, развалилась стена. Теперь самая заметная деталь башни – прилепленные к ней снаружи дощатые скворечники нужников. Они нависают над ручьем и отнюдь не скрывают, а напротив – являют миру то, что должны были бы скрывать.

Ближе к зрителю – большой дом под разрушающейся черепичной крышей. В передней его стене – проем, за которым виднеется подобие сарая. У этого дома множество мансардных окошечек, он увешан эмблемами и напоминает деревенский постоялый двор. Но сбоку к нему неожиданно пристроена не то часовня, не то беседка, один угол которой опирается на изысканную мраморную колонну, а другой просто повис в воздухе. Напротив беседки, по другую сторону ручья остатки еще одного здания. Его начали строить из кирпича, но тоже недостроили, перекрыли огромной неотделанной доской, а лоску кое-как подперли балками. Странный уголок земли, где теснятся постройки, словно слепленные в разное время из разных плохо сочетающихся друг с другом материалов по горячечно противоречащим друг другу замыслам. Все заполнено людьми. Они в самых разных одеяниях: тут и рыцарские латы и наряд придворного щеголя, деревенские куртки и монашеские плащи. Некоторые одеты лишь наполовину или бесстыдно оголены. Узкую площадку между домами заполняют не только люди, но и животные. Собаки, как и подобает собакам, дерутся из-за кости, зато лиса с чинно подвязанной салфеткой сидит за столом.

Все живые существа, возникающие перед взглядом зрителя, заняты деятельностью, напряженной, лихорадочной и бессмысленной. Крестьянин в длинном коричневом кафтане разбрасывает розы перед свиньями. Воин без штанов, но зато в панцире, надетом поверх длинной белой рубахи, одна нога его в башмаке, другая боса, пытается головой прошибить кирпичную стену. Рыбак тщится удержать скользкого угря за хвост. А вот некто в одежде, говорящей о богатстве и знатности, выбрасывает в воду золотые монеты, и они падают в ручей рядом с испражнениями из нависшего над ручьем нужника. Тут засыпают яму, в которую свалился теленок. Тут умирают с голоду, распластавшись между двумя хлебами и не зная, какой выбрать. Тут чинят кровлю плошками с блинами, стригут свиней и выносят свет на улицу в корзинах. Все заняты подобными или еще более невероятными делами. Лица необычайно серьезны, на них написана важность, а костюмы, дополненные фантастическими деталями, в общем воспроизводят одеяния крестьян, воинов и горожан времен Брейгеля. Вся утварь – тележные колеса, скамьи, бочки, ушаты, сковороды, вертела, ножницы, ухваты, прялки, жаровни – изображены с великим тщанием. Только все эти вещи, нужные для настоящего осмысленного дела, либо валяются где и как попало, либо применяются черт знает для чего: колесо, например, стоит на земле, подпертое просунутой в него палкой.

Итак, это нидерландские пословицы, ставшие изображениями. Человеку другого языка и другой эпохи нелегко разгадать смысл каждой из этих сцен в отдельности.

За пословицами и поговорками всегда стоит история народа, его быт, его язык. Они зачастую построены на идиомах и не могут быть переведены буквально, да и в родном языке их изначальный смысл нередко стерся от времени.

Некоторые монографии, посвященные Брейгелю, дают списки более ста пословиц, воплощенных в этой картине. Приведем примеры дословного перевода и русских соответствий.

«И в крыше есть щели» – «И стены имеют уши».

«Бросать розы свиньям» – «Метать бисер перед свиньями».

«Бросать деньги в воду» – «Бросать деньги на ветер».

«Узнавать птицу по перьям» – «Видно птицу по полету».

«Держать плащ по ветру» – «Держать нос по ветру».

Кроме пословиц и поговорок здесь обрели зримый облик некоторые басни, присловья, ученые афоризмы, сентенции.

Картине этой предшествовала долгая подготовка. Может быть, вначале художник составил список пословиц и поговорок. Иногда указывают, что примерно в это время один из антверпенских книгоиздателей выпустил в свет словарь пословиц и поговорок. Но вряд ли Брейгель обращался к нему. Чтобы так распорядиться этим богатством, нужно владеть им издавна, а для этого вырасти в языковой среде, где пословицы и поговорки всегда в ходу. Все изобразительное начало этой картины опирается на хорошо изученный, издавна известный быт, притом преимущественно деревенский. Мы можем лишь гадать, делал ли Брейгель подготовительные наброски для «Нидерландских пословиц» или у него была такая зрительная память, что он держал в голове все необходимое, но бесспорно, что картине этой должно было предшествовать длительное изучение натуры. Чтобы написать такую лавку с растрескавшейся доской и косыми ножками, ее нужно непременно увидеть. И такой стул, и такую прялку, и такую плетеную корзинку. Рассмотреть и запомнить надо все великое многообразие движений, без которых нет этой картины, построенной на действии. Человек закапывает яму, в которую свалился теленок, это надо было сделать раньше, тогда бы теленок не упал. Его действие бессмысленно, но само движение землекопа передано совершенно точно. Чувствуется сопротивление, с которым лопата входит в твердую землю, ощутим упор в расставленных и согнутых, как бы пружинящих ногах – такого землекопа нельзя просто придумать, его нужно увидеть, его движение понять и запомнить. Точно так же нужно схватить позу человека, несущего перед собой большую корзину. Он отклоняется назад, чтобы уравновесить тяжесть. Нужно запечатлеть в памяти, чтобы потом изобразить позу и жесты стригаля, пряхи, музыканта.

В этой картине уже намечена одна из важных особенностей Брейгеля, которая с полной силой проявится впоследствии – движение схвачено зорко, сразу и в целом, передана сама его сущность.

Здесь преобладают пословицы и поговорки, высмеивающие бессмысленные действия, глупые поступки, деятельное усердие не по разуму, направленное на недостижимую цель. И вдруг нас осеняет: господи, да ведь это же нидерландские пошехонцы! Пошехонцы тоже «теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте утопили, потом свинью за бобра купили, да собаку за волка убили, потом лапти растеряли, да по дворам искали: было лаптей шесть, а стало семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за семь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом острог блинами конопатили (точь-в-точь как жители селения, изображенного Брейгелем: они чинят крышу мисками с блинами!), потом блоху на цепь приковывали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, утомились и стали ждать, что из этого выйдет».

Разумеется, точных соответствий в тексте Салтыкова-Щедрина и в картине Брейгеля мы не найдем, но построена эта картина решительно по тому же принципу, что и этот отрывок: и там и здесь цепь невероятных, бессмысленных, неразумных действий. Но что это за селение? В нем соседствуют деревенский дом и разваливающийся замок. В нем соревнуются в неразумстве мужчины и женщины, старые и молодые, светские и духовные, богатые и бедные. Нет только ни одного ребенка. Это подробность важная!

Это селение нигде и всюду. Над входом в постоялый двор на самом видном месте как вывеска помещена выразительнейшая эмблема: земной шар с крестом, обращенным вниз, перевернутая держава, символ перевернутого мира. Итак, «Перевернутый мир», мир вверх дном, мир наизнанку. Брейгель прекрасно сознавал и хотел подчеркнуть дерзкую универсальность своей сатиры. Именно так воспринимали картину ее первые зрители. В рукописный каталог антверпенского коллекционера Питера Стивенса она вошла под названием «Перевернутый мир, изображенный во многих пословицах и притчах». «Перевернутый мир», где рассыпают розы перед свиньями, то есть одаряют недостойных, где молящийся склоняется в молитве перед дьяволоподобным существом – служит мнимым богам, – где монах подвязывает карнавальную бороду из мочалы самому господу богу! В 1559 году, словно бросая вызов эдикту Филиппа, Брейгель осмелился на такой опасный намек.

Брейгель хотел, чтобы картину эту разглядывали долго. Только не спеша можно найти в ней некоторые старые мотивы Брейгеля: большая рыба пожирает маленьких, парусный корабль спешит к берегу. Долго разглядывать «Нидерландские пословицы» нужно не только для того, чтобы находить сцену за сценой и разгадывать их смысл, который современникам был гораздо понятнее, чем нам, и вызывал мгновенную реакцию.

«Перевернутый мир» пленительно красив. Светлое золото заходящего солнца в голубой дымке над морем, темное золото спелой ржи, тепло-коричневый тон старой черепицы на крыше, красные пятна шапок, рубах и платьев на фоне коричневато-зеленых стен. А как любовно написаны костюмы: белый чепец и серовато-розовое платье старухи, тяжелая красная ткань на плечах молодой женщины, щегольское шитье на костюме молодого франта. Мир этот не только перевернут, не только полон неразумия, своекорыстия, упрямства, тщеславия, он еще ярок и прекрасен. В нем есть открытые дали просторов. Он мог бы быть разумным.

Но на берегу залива, выводящего в открытое море, грозным напоминанием о безысходности стоит виселица. А в самом центре картины помещен самый главный и самый печальный символ: серебристо-прозрачная сфера с крестом, выступающим из полюса, – еще раз повторенное символическое изображение земного шара, мира. Сквозь эту сферу, согнувшись в три погибели, на коленях проползает человек. Так Брейгель воплотил пословицу: «Чтобы пройти мир, надо согнуться!» Мало того, что этот мир, который мог бы быть так же прекрасен, как его краски, как его деревья, как его моря, перевернут и извращен, он еще заставляет человека склонить голову и согнуть спину!

Юмор этой картины – каждой ее сценки в отдельности – доходил до современников сразу. Они громко хохотали над нею и от полноты души прозвали ее автора – Питер-забавник, Питер-шутник.

Но если в каждом эпизоде, взятом в отдельности, можно ощутить юмор – иногда лукавый, чаще резкий и терпкий, подчас непристойный, – то целое производит впечатление сатиры, притом сатиры трагической.

Прекрасно спокоен и, в отличие от всего, что происходит перед глазами зрителя, гармоничен пейзаж на дальнем плане, с группой деревьев, осеняющих своей листвой берег, с церковкой, едва видной вдали. Но что за люди движутся от церкви к роще? Это слепые, положившие друг другу руки на плечи. Так Брейгель воплотил поговорку: «Слепой ведет слепого», так он предвосхитил тему своей будущей картины «Слепые», так он объединил красоту природы с людьми, которые не могут ее увидеть. По прекрасному лугу, под спокойным небом, по зеленой траве идут, бредут люди, которым не дано насладиться этой красотой, ибо они слепы.

И когда мы еще раз медленно и внимательно разглядываем картину и переводим взгляд от процессии слепых к виселице, мы замечаем еще одну фигуру. Мужчина средних лет сидит на берегу, тяжко уронив голову на руку. И такое тяжелое, неотвязное, неотступное раздумье выражено всей его позой, такое горькое самоуглубление, что уже не хочется искать пословицу, которую он воплощает. Эта фигура, скорее, выражает душевное состояние художника, владевшее им, когда он писал эту картину, столь звучную по цвету, столь затейливую по подробностям, столь трагическую по сути.

Мир перевернут! – говорило произведение Брейгеля, созданное в Нидерландах в самом конце пятидесятых годов XVI века, предвосхищая слова: «Мир вывихнут во всех своих суставах!» – которые будут спустя полвека сказаны в Англии.

Брейгель родился слишком поздно: он не застал радостного взлета надежд эпохи Возрождения. Он родился вовремя, чтобы ощутить горечь гибели этих надежд.

XVI

Замыслы переполняли его, теснились в голове, подталкивали руку. Он так много лет дожидался возможности посвятить себя живописи, что теперь, начав картину, не мог обуздать фантазию, не хотел ограничивать себя. Картины, которые примыкают к «Нидерландским пословицам», отмечены таким же великим множеством действующих лиц, таким же многообразием сцен, таким же богатством вложенного в них живописного и повествовательного материала. Они так наполнены, что едва поддаются словесному пересказу. Даже одно перечисление всего того, что видит на них глаз, грозит превратиться в бесконечный перечень.

Брейгелю мало открыть тему, к которой до него никто или почти никто не прикасался. Он хочет исчерпать ее до конца, до дна, во всех ответвлениях, со всеми таящимися в ней возможностями. Этот принцип он нашел уже в своих графических работах: если «Лень», так все ее проявления, все ее символы, все аллегории, через которые она может быть передана. Если «Надежда», то все положения и состояния людей, которым ничего, кроме надежды, не остается. Но принцип этот Брейгель развил и довел до предельного выражения в живописи, особенно в ранних картинах. Так было с «Нидерландскими пословицами». Он вложил в них и все пословицы, которые знал, и все мыслимые способы их зрительного выражения. Когда он принялся за картину «Детские игры», все повторилось сначала.

На первый взгляд картина эта кажется очень простой. От зрителя и до самого горизонта тянется прямая широкая улица, по обе стороны застроенная невысокими каменными домами. Здесь соединены характерные нидерландские постройки с постройками фантастическими. Так выглядит двухэтажный серо-коричневый дом. Он напоминает торжественное итальянское палаццо, к которому неожиданно пристроены дощатые навес и крыльцо и аркада со стрельчатыми арками. Уж не посмеялся ли Брейгель над архитекторами и их заказчиками, которые, вдохновившись итальянскими образцами, прилепляли к своим традиционным постройкам лоджии и аркады? И все-таки и этот дом и другие с навесами и открытыми лавками воспринимаются как изображение некоего действительно существующего городка, точнее, его окраины. Короткая поперечная улица выводит на зеленый берег реки, а за узкой голубой полоской воды до горизонта тянутся покрытые полями и лугами заречные дали. Фантазия художника создает новую убедительную реальность. Но при всем впечатлении жизненности, которое производит вид города и окружающего пейзажа, это один из самых фантастических городов, которые когда-либо изображались в мировом искусстве.

Среди бесчисленных жителей городка, заполнивших обе улицы и луг на берегу реки, нет ни одного взрослого. Здесь живут только дети! В одиночку, группками в два-три человека, шумными стаями они увлеченно, упоенно, самозабвенно играют.

Можно припомнить какую-нибудь игру своего детства, а потом посмотреть на картину Брейгеля, и почти наверное, вглядевшись, найдешь ее здесь. Тут играют в салочки и чехарду, скачут верхом на палочке, катают обручи, ездят друг на друге, запускают волчки, дерутся на палках, стоят на голове, играют в «дочки-матери», выдувают мыльные пузыри, ходят на ходулях – всего не пересчитаешь.

Специалисты установили: на этой картине представлены почти все игры, которые в течение долгих веков существовали, а отчасти существуют до сих пор в Европе, а кто-то из искусствоведов высказал предположение, что Брейгель, вероятно, прежде чем приступить к этой картине, составил исчерпывающий список детских игр своего времени. Впоследствии сопоставляли эту картину со справочниками, составленными этнографами, дивясь ее энциклопедической полноте.

Но что может дать художнику сухой перечень названий? Его занимает другое – как выглядят дети, с какими предметами играют, из каких движений состоят их игры, в каком ритме развиваются. Невозможно придумать из головы бумажную вертушку-пропеллер, она взлетит в воздух, когда мальчик дернет за накрученную на палочку нитку; невозможно сочинить кучку толченого кирпича рядом с игрушечными весами, которая означает для девочки, играющей в лавку, – товар.

«Детские игры» – удивительнейший пример неиссякаемого запаса живых наблюдений. Нужно было много дней, а может быть, недель, месяцев неустанно следить за детьми, чтобы заметить все подробности их игр. Кавалерист у Брейгеля не просто скачет верхом на палочке с конской головой, он еще подхлестывает своего коня прутиком!

Вполне вероятно, что как-то во время дальней прогулки за городскими стенами Брейгель набрел на детей, которые вырвались из-под присмотра взрослых и заняты необычайно важным для них делом – играют!

Поглощенные игрой, они не замечают художника. В этой стае играющих детей есть все, что интересно Брейгелю: стремительность и разнообразие движений, выразительные сочетания яркого цвета платьев и зелени луга. Художнику достаточно одной сцены, богатой движением, выразительной по цвету, чтобы из случайного наблюдения, как из зерна, вырос замысел картины. Вокруг этого первого впечатления начали собираться и сгущаться воспоминания о других играх детей, виденных в разное время, воспоминания собственного детства всплыли в уме, новые наблюдения присоединились к ним, а потом и желание, столь свойственное Брейгелю в эту пору его работы, – исчерпать тему, собрать и запечатлеть все ее повторы.

Картина эта, казалось бы, проще и однозначнее по замыслу, чем «Нидерландские пословицы», но в «Детских играх» Брейгель проявил, и притом очень выразительно, некоторые свои характерные черты. Вместе с тем они представляют и некие общие особенности эпического искусства его времени.

Мы не знаем, читал ли Брейгель роман Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», который к тому времени был уже известен в Нидерландах. Рабле не мог видеть картин Брейгеля. Любопытны некоторые параллели между ними. Среди множества перечней, которыми изобилует роман Рабле и которые он стремится сделать как можно более всеохватными, есть огромный перечень игр и забав Пантагрюэля. Этот пафос перечисления был свойствен обоим художникам, но не только им. Он был вообще свойствен и искусству и науке того времени. Описать, перечислить как можно больше прежде неописанного и неисчисленного было их сильным и важным побуждением. Это первый шаг в познании всего богатства окружающего мира, но шаг очень важный.

Пафос всеобъемлющего перечисления увлекает читателя и зрителя. Хочется напрячь память, а потом призвать ей на помощь фантазию, чтобы придумать еще одну игру, еще одно действие, которое встало бы в ряд с перечисленными.

Когда рассказываешь об этой картине, прилагательных нужно гораздо меньше, чем глаголов. Красный и синий, коричневый и зеленый, фиолетовый, белый, черный – пожалуй, все. Многое взято в своем основном качестве, почти без оттенков, без переходов, без полутонов. Но чтобы рассказать о том, что происходит на картине, нужно множество глаголов: бежать, скакать, ползти, нести, катить, ловить, копать, строить, карабкаться, гнать, кувыркаться, взбираться, драться, прыгать, бросать, догонять, убегать, прятаться, прятать, искать, – а мы еще только начали вглядываться в те действия, которые развертываются перед нашими глазами.

Об этой картине высказывалось много различных суждений. Считали, например, что она должна была открывать собой серию «Возрастов человека», скажем, «Детство, или возраст игр», «Юность, или возраст любви» и т. д. Этим объясняли то обстоятельство, что на картине нет взрослых – они должны были появиться на следующих работах цикла. Предположение любопытное, но подтвердить его решительно нечем, не осталось никаких следов последующих работ и никаких косвенных упоминаний о них.

Если внимательно вглядываться в картину, можно заметить, что здесь изображены два рода детских игр: те, в которых дети остаются сами собой и в которые иногда, подражая детям, играют взрослые: салочки, прятки, чехарда. И другие игры, построенные на том, что дети повторяют занятия взрослых, играют в турнир, в лавку, в свадьбу. Может быть, Брейгель хотел представить все занятия взрослых людей как неразумные забавы? Тогда «Детские игры» становятся продолжением «Нидерландских пословиц» – еще одним воплощением темы неразумия мира.

Обойти такое толкование нельзя, но и безоговорочно принять его невозможно. В «Детских играх» не ощущается насмешки, иронии. Дети самозабвенно играют в игры, принадлежащие только детству, но еще более увлеченно подражают взрослым.

Некоторая странность картины – с ней мы встретимся еще не раз у Брейгеля – поразительная серьезность лиц. Это забавы без улыбки. Но Брейгель почти никогда не изображал улыбающихся лиц. Хохот, пожалуй, точнее, даже гримаса хохота, но улыбка – нет. Таким был его характер. Таким было время, когда он жил, так он его воспринимал. В городе игр, в городе детей слышен топот ног, стук палок, дуденье волынок, скрип, гам, шум, но не смех. Серьезное, сосредоточенное, какое-то невеселое веселье заполняет его улицы.

Впрочем, пожалуй, улыбка на картине есть. Она разлита в том спокойном, пленительном летнем пейзаже, что расстилается за окраиной города. На ближнем берегу две девочки в пышных красных платьях – они выглядят как два больших красных цветка в траве, а на дальнем берегу нет никого, только луг, да дорога, да летние облака в небе – покой, тишина, простор, улыбка природы. Переводишь взгляд с детей на эту широкую и спокойную даль, снова возвращаешься взглядом к детям, в душе возникает безотчетное чувство тревоги: какими станут они и что станет с ними?

Но, может быть, этот вопрос примышлен нами потому, что мы знаем другие картины Брейгеля? «Избиение младенцев в Вифлееме» еще не написано им и будет написано не очень скоро. И все-таки какая-то неясная, невыявленная в сюжете напряженность присутствует в этой картине.

В «Нидерландских пословицах» и «Детских играх» характерные особенности живописи Брейгеля этих лет: высокий горизонт, великое множество действующих лиц, взятых в сравнительно мелком масштабе, фантастичность целого и реальность деталей, контраст напряженных действий людей и спокойствия окружающей природы, преобладание немногих цельных и сильно выраженных цветов.

Иногда говорят, что Брейгель в этих и примыкающих к ним работах в большей степени оставался еще графиком, чем становился живописцем.

Но странное дело: можно забыть сюжеты ранних картин Брейгеля, можно так и не разобраться до конца в их часто ускользающем в своих подробностях содержании, но цвет Брейгеля забыть невозможно. Его подлинники, увиденные однажды, не уходят из памяти и живут в ней прежде всего своим цветом. Соприкосновение с его картинами обжигает, пройти мимо них нельзя. Первое ощущение, еще не осложненное анализом, – ощущение силы и напряженности цвета; его красный пылает, столкновение красного с синим звучит с предельной силой. На этих картинах нет гармонии переходов, как не было гармонии в душе художника. Тревога то отодвигалась куда-то вглубь, то становилась нестерпимо острой, но присутствовала постоянно. Богаты и многолюдны были города его родины, веселы и пьяны ее праздники, но над всем нависала грозная тень Испании.