Текст книги "Пора веселой осени"

Автор книги: Сергей Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

9

С грушевого дерева да и с яблонь начали понемногу срываться плоды. Еще не вызревшие, тугие, они тяжеловато падали в траву, откатывались в стороны от стволов – на дорожки и к дому; куры в курятнике волновались и сотрясали клювами проволочную решетку – рвались в сад.

Для всей семьи куры во дворе были блажью, нелепой затеей, и вот уже многие годы Андрей Данилович вел из-за них негромкую, без особых споров, но упрямую войну с домашними. Жена стыдила его, уговаривала от кур избавиться. Дочь, едва подросла, как встала на ее сторону – она вообще была влюблена в мать – и презрительно называла курятник «зверинцем», а теща, поначалу ухаживавшая за курами, в конце концов наотрез отказалась их кормить. Тогда он сам стал задавать курам корм – взвалил себе на плечи еще одну заботу. Но трогать птицу по-прежнему не разрешал: ему думалось: убери курятник – и двор скучно опустеет, будет выглядеть сиротски.

В это лето из всех кур в курятнике на яйцах сидела только белая с рыжим хохлатка. Она выпарила шесть цыплят. Чуть подросшие, но еще желтоватые, с яичной желтизной на точеных клювах, они потешно бегали за решеткой, наскакивали, храбрясь, друг на друга грудками, драчливо махали короткими куцыми крылышками.

Собравшись уже на работу, Андрей Данилович задержался возле курятника. Смотрел на цыплят и гадал:

«Пять петухов и одна курица. Или нет – четыре курицы и два петуха».

Его злило, что он не может вот просто так, с первого взгляда, определить цыплят. Умел же раньше! Пристально вглядываясь в них сквозь решетку, он присел на корточки и почмокал губами: «Тю-тю-тю…» Выпрямился и сердито топнул ногой.

«Петухи… Пять петухов!»

Тотчас снова засомневался, потер ладонью лоб, а потом выдохнул: «А-а!» – и вышел за ворота, направился скорым шагом в сторону трамвайной остановки, но вдруг повернулся и подошел к дому с голубыми оконными рамами.

Забарабанил концами пальцев по стеклу.

Калитку, громыхнув засовом, открыла молодая женщина.

– Скажи-ка, Надежда, мать у тебя еще не уехала в деревню? – спросил Андрей Данилович.

– Гостит пока.

– Попроси ее, пусть посмотрит, кто у меня в курятнике вылупился.

Оставив калитку открытой, женщина вернулась в дом и скоро вышла с высокой старухой. Они заспешили за Андреем Даниловичем.

Возле курятника женщина засмеялась.

– Да ну вас, право. Я уж думала – крокодил какой. А это же цыплята.

– Сам знаю, что цыплята. А кто? Петухи, куры?

Старуха нагнулась, держась руками за поясницу. Лицо Андрея Даниловича настороженно застыло.

– Да вот, думаю… – сказала она. – Те вон, четыре-то, кочеты, а две – курочки.

– Точно это? – нахмурился он.

– Дык ведь стара уж я стала, плохо вижу…

– А-а! – обрадовался Андрей Данилович. – Так бы сразу и сказала. Пять петухов здесь.

– Ой, нет, – деревянно сгибая поясницу, она наклонилась ниже. – Две-то курочки. А те – да. Те – петухи, четыре-то.

– Вот как. Гм… Ну, ладно – спасибо на добром слове, – простился он с ними сухим кивком головы.

Всю дорогу в трамвае не шла из мыслей эта досадная промашка с цыплятами. Он злился. Вот еще навязалась забота: что он, заведующий птицефермой, что ли? Хорошо старухе: живет в деревне, и куры для нее не забава, не декорация для двора, а жизненная потребность. Вот и разглядела, что к чему, хотя и подслеповата. Встает, небось, у себя дома, как и его мать, раным-рано, относит в курятник вареные картофельные очистки, размоченные корки хлеба, кормит кур, а потом возвращается в дом, берет подойник и идет доить корову; днем, несмотря на старость, на боль в пояснице, еще и для колхоза поработает, прополет позднее у себя на огороде грядки, а к вечеру затеет стирку, да не в стиральной машине, а в корыте – взобьет там пышным снежным сугробом мыльную пену, упрет в плоский живот стиральную доску и будет с силой жулькать белье по ее цинковым ребрам. И руки у ней, как и у его матери, длинные, синеватые от набухших вен, с узловатыми пальцами.

Остановка у завода была конечной на этом маршруте, и трамвай, надсадно скрипя колесами, сходу пошел по широкому кольцу. За окном прокрутилась знакомая панорама: жилые дома, бетонный забор завода с вытянутыми за ним цехами, громадные домны вдали, зеленый густой сквер у заводоуправления и опять жилые дома.

Летом уже на остановке в горле начинало першить от гари. Сухо покашливая, Андрей Данилович размеренно зашагал к управлению и скоро дошел до большой красной доски с призывом «Дадим Родине сверх плана… чугуна… стали… проката!» Она поднималась ввысь на гнутых железных опорах, выкрашенных в серебристый цвет, а с левого края ее улыбался сталевар с плакатно-ровными крепкими зубами, в широкополой войлочной шляпе; сталевар так улыбался здесь уже многие годы, но цифры продукции сверх плана менялись каждые три месяца. У доски стояли двое – инженер из мартеновского цеха в синей рабочей куртке и незнакомый Андрею Даниловичу человек в коричневом костюме.

Сгибая в коленях ноги, инженер чуть приседал и широко разводил руками, что-то объясняя незнакомому человеку.

– Горячий ремонт… Меньше простоев… Скоростные плавки, – мимоходом уловил Андрей Данилович.

Поднимаясь по окантованным медью ступенькам к себе в кабинет, он с горечью подумал о том, что возле этой доски часто собираются люди – толпятся там, обсуждают цифры и громко спорят, но вот его она оставляет равнодушным, он не цепляется за цифры взглядом. И нельзя сказать, что не волнует его, как идут дела на заводе; волнует, завод он любит и вместе со всеми переживает, если случается не выполнить план. Но переживает как бы со стороны, словно неудачу хорошего знакомого.

В кабинете он устало сел за стол и с удовольствием вытянул ноги. Апатия, начавшая было проходить к концу лета, овладела им с новой силой – стягивало на груди мышцы и хотелось потянуться, отвести подальше за спину локти, а не браться за дела.

Сдвинув брови, Андрей Данилович подобрал плечи, прочел на календаре: «Больница!» – и потянулся к телефону. Но трубку не взял, опустил руку на стол.

В заводской больнице шел ремонт, но что-то там застопорилось, заведующая пожаловалась Андрею Даниловичу, и он вчера же, не откладывая, переговорил с начальником ЖКО, все выяснил, а затем записал в календарь это слово, чтобы проверить на другой день, все ли в порядке.

«Раз не теребит меня, значит дела идут, – решил он. – И нечего звонить – без меня справятся».

Облегченно вздохнул: очень не хотелось ломать голову над тем, где достать, откуда что взять.

Высоко над заводом поднялось солнце и заливало сквозь открытое окно кабинет тяжелым потоком лучей, высвечивало стену. Солнце уже стало не таким ласково-теплым, каким было в начале лета, а огрубевшим, жестким. Скоро и лету конец, а он еще не брал отпуска. А если возьмет – куда ехать? На юг, на прокаленный песок пляжей? Все же безобразно давно не был он у своих в деревне. Надо бы съездить.

День прошел без особых хлопот. С час Андрей Данилович пробыл у директора завода – тот заинтересовался, как работает заводская туристическая база на озере за городом. Работала она хорошо, и он подробно рассказал обо всем. После обеда Андрей Данилович заседал в жилищной комиссии. Здесь тоже все было ясным и на этот раз обошлось без обид: у одного из подавших заявление на расширение жилой площади родился второй ребенок, и семью решили переселить из однокомнатной квартиры в двухкомнатную, а ордер на освободившуюся квартиру выдали молодоженам. В общем, редким по спокойствию выдался день, отдыхать только в такие дни от работы. Но домой он все равно вернулся вялым, молча, без аппетита съел то, что поставила теща на стол, и ушел в сад.

Слышал из сада, как хлопнула калиткой жена, но к ней не вышел, а чуть позднее, зайдя в сени за напильником, чтобы поточить от нечего делать лопату, неожиданно подслушал разговор жены и тещи в кухне:

– Андрей-то хоть поел? – спросила у нее жена.

– Поел, – ответила теща, – но так, будто я ему не суп, а ополоски в тарелку налила. И хоть бы слово сказал… Опять за свое взялся.

Помолчав, жена задумчиво проговорила:

– Просто и не знаю, мама, что и делать. Очень уж он, видимо, переживает всю эту историю с домом. Тоже ведь и его надо понять… Я уж подумываю: а не плюнуть ли на этот переезд. Жалко мне его, честное слово.

– Не обращай внимания. Покуражится и перестанет.

Боясь, что они обратят внимание на неплотно закрытую дверь в сени, он тихо вышел во двор, подумав:

«Смешные люди. Разве в доме дело? Вся жизнь пошла кувырком».

Походив по саду, он умылся и лег с книгой на тахту, включив в изголовье торшер. Подошла жена и села рядом.

– Лицо у тебя, отец, какое-то серое. Не заболел ли ты у меня?

– Пустяки. Просто немного устал, – сказал он.

Она погладила его руку.

– В отпуск нам с тобой пора. Отдохнуть куда-нибудь съездить. Вот только… дом опять… Затеяли мы…

– А что тебя так дом беспокоит? Построят его не раньше октября, это уж точно, тогда и переедем себе спокойно. В этом-то отношении все в порядке.

– Вот как? – она оживилась. – А в чем же тогда не все в порядке?

– Да видишь ли какое дело… – протянул он. – В общем, в деревню я хочу к своим съездить.

– Ну-у, отец, опять неладно. А я надеялась, что мы где-нибудь вместе с тобой по-настоящему отдохнем.

Андрей Данилович нахмурился.

– Я никуда не поеду. Только в деревню.

Жена сердито дернула плечом.

– Ох, и упрямый же ты, Андрей. Не так, так этак настроение испортишь.

Она резко поднялась, и на тахте звякнула пружина. Андрей Данилович перевалился на бок и ухватил жену за подол платья.

– Да ты не сердись. Поехали со мной?

– Ну да. Там за месяц от скуки умереть можно.

– Эх ты, в деревне – и скучать. Да кто же скучает в деревне? Страда скоро начнется, хлеб пойдет, можно в поле поработать, на току, – он засмеялся, представив жену возле веялки или молотилки, добавил: – Ну, речка рядом, рыбку поудить можно.

Жена махнула рукой.

– Хватит тебе, отец, хватит. Давай так: я беру детей и еду на юг, а ты, уж коль так хочется, подавайся в деревню, – она усмехнулась. – Если, конечно, не передумаешь.

Но Андрей Данилович, к ее удивлению, не передумал, вскоре оформил отпуск и купил билет в купированный вагон скорого поезда. Правда, стоя в очереди за билетом у окошка железнодорожной кассы, он с беспокойством думал: а не напрасно ли затевает эту поездку? Не лучше ли отдохнуть с семьей? Что-то сильно стало тревожить его в этой затее. Но вот внес он в купе вещи, пахнуло на него запахом вагона, и у него сильно заколотилось сердце. Он прижал руку к груди и привалился плечом к дверному косяку. Секунду стоял так, широко, взволнованно открыв глаза – хотелось, чтобы поезд поскорее вынес его за городскую черту. Он уже предвкушал, как прильнет к окну и будет смотреть на поля, леса, на зеркальные озера, часто встречающиеся на этом пути.

Жена на перроне посмеивалась над ним, говорила, что потянуло его, старика, на волю, в пампасы, а когда объявили отправление вдруг часто замигала, вздрогнула всем телом и ткнулась лицом ему в грудь.

Он растроганно погладил ее волосы и сказал:

– Что с тобой, профессор? Вроде, не на фронт провожаешь. Скоро вернусь.

В купе вместе с ним ехал летчик-подполковник. Ехал он в отпуск, был взбудораженно-весел и сразу же, как только поезд отстучал колесами мимо домов пригорода, вынул из плотно забитого чемодана со вздувшейся крышкой бутылку вина. Припечатал ее донышком к столику.

– Давайте знакомиться, – и протянул руку. – Васильев.

Андрей Данилович привстал с полки.

– Лысков.

Выпив, они разговорились, и тут Андрей Данилович (позднее он вспоминал это то со смехом, то со стыдом) на вопрос летчика, где он работает, бормотнул:

– Агроном я.

Рано утром он вышел из вагона на маленькой станции. Едва успел поставить чемодан на землю, как поезд лязгнул колесами. В открытое окно высунулся летчик и помахал рукой.

– Хорошего урожая.

Андрей Данилович тоже помахал рукой и пошел по обочине дороги за станцию, мягко ступая ногами в пыль.

Высокое утреннее небо сначала было родниково-прозрачным, бодрило шаг своей свежестью, но чуть погодя на блестяще-синем фоне его проступили сквозные перистые облака, и небо словно бы запотело. На горизонте его все сильнее нагревало солнце, и там, далеко за полями, волновалось и ширилось марево.

Воздух над дорогой густел, тяжелел, стал неспокойным и до звона давил на уши.

На полпути, обдав затылок горячим воздухом, нагнал его шальной ветерок. И сразу по хлебам упруго пошли от дороги широкие волны. Андрей Данилович почувствовал – чемодан оттягивает руку, опустил его на землю и шагнул в эти волны, в высокую, ему по грудь, пшеницу.

Колосья тяжело клонились, а когда он сорвал один колос, то из него легко высыпались на ладонь тяжеловатые зерна.

«Убирать, вроде, пора», – подумалось ему.

Поискал глазами в поле – не убирают ли? – и увидел впереди одинокий дуб. Он обрадованно подхватил чемодан за ручку и пошел к дереву. Сколько помнил он себя в детстве, столько помнил и этот дуб. За годы он почти и не изменился – такой же кряжистый, в броне нетленной коры. В широких листьях вызревают желуди.

За дубом стоял на выкошенном участке поля комбайн. А из-под комбайна торчали ноги.

Подминая стерню, Андрей Данилович подошел к машине, тряхнул головой, брызгами разбрасывая с лица застилавший глаза пот, и присел на корточки, хрипло спросил:

– Эй, друг, воды не найдется?

– Там… На сиденье, – глухо ответили ему. – Пей на здоровье. Должны скоро свежей подвезти.

На сиденье комбайна лежала литровая баклага. Он отвинтил крышку, взял баклагу двумя руками и жадно пил, проливая воду на подбородок, на шею и грудь – за майку.

Отложил баклагу и вновь наклонился у комбайна.

– Что стряслось?

Ноги заерзали, заострились в коленях. Вылез комбайнер с чумазым и потным лицом.

– Вал покривился. Так его… Наши вовсю работают, – он махнул рукой в поле, – а тут стой вот.

По дальнему концу поля действительно ходили машины. Раньше Андрей Данилович их не заметил из-за солнца, встававшего с той стороны.

– А вы кто будете? – спросил комбайнер и, углядев чемодан, решил. – Небось, уполномоченный?

– Какой уполномоченный? – удивился Андрей Данилович.

– Ну, из области. На уборку.

– Нет, – Андрей Данилович засмеялся. – Я не уполномоченный. В отпуск приехал – стариков своих проведать.

Комбайнер сощурился.

– Каких стариков, если, не секрет?

– Почему секрет? Данилу Власовича Лыскова знаешь?

– Конечно, знаю. Кто деда Данилу не знает? Так вы, выходит, сын его… Люди говорили, будто вы большим начальником в городе работаете?

По дороге медленно приближалась к ним высокая гладкая лошадь, запряженная в бричку. На козлах, пошевеливая вожжами, сидел плотный мужчина.

– Да не очень, чтоб шибко большим… – отвечая, Андрей Данилович приложил к бровям ладонь и посмотрел на бричку. – Знакомое что-то лицо… Постой, постой… Кто же это? Ба! Да это никак Витька Голубев?!

Комбайнер глянул в ту сторону и сказал:

– Для кого, может, и Витька, а для нас Виктор Ильич Голубев. Председатель колхоза, депутат областного Совета. Между прочим, на весь Союз деревню прославил: новый сорт пшеницы он вывел, еще когда агрономом работал.

– Вот как… – удивленно вырвалось у Андрея Даниловича.

Слышал он о таком сорте пшеницы, но никогда не связывал его названия с родными местами.

– Вот как… – повторил он тише.

Растерянно ждал Андрей Данилович приближения лошади. Да, не Витька, а Виктор Ильич сидел на козлах. Хозяин. Круглое, широкое во лбу и скулах лицо спокойно, но брови сошлись на переносице, и под ними угадывается все подмечающая цепкость взгляда; к пропыленному пиджаку, на помятый, жгутом закрутившийся лацкан прицепился колосок пшеницы: видно, лазил уже председатель по полю, должно быть, и лошадь пустил тихим шагом, чтобы ничего не пропустить, все увидеть.

Андрей Данилович взволнованно вышагнул на дорогу и схватил под уздцы лошадь.

– Постой-ка…

– Что такое? – перегнулся с козел Голубев.

– Своих не признаешь?

– Вроде да – знакомы… – неуверенно начал Голубев и тут узнал его. – Вот так встреча на дороге! Откуда? Каким ветром?

От председателя пахло солнцем, теплой пшеницей, а из плетеного кузовка брички, от устилавшего дно свежего сена поднимался тонкий медовый запах, такой волнующий, что Андрей Данилович задохнулся.

Вот они – запахи деревни! Закружилась голова, и он уцепился рукой за бричку.

– Довезешь до деревни?

– Садись. Место есть.

Шальные огоньки зажглись в глазах Андрея Даниловича. Он полез на козлы, легонько подталкивая плечом Голубева. Тот изумился:

– Куда? В бричку садись.

– Тихо ездишь, – нервно рассмеялся Андрей Данилович и, ощущая необычный прилив сил, сильнее подтолкнул его.

Голубев повалился спиной в кузовок, в упругое сено. Щелкнув вожжами по бокам лошади, Андрей Данилович прикрикнул:

– Но-о!

Лошадь мотнула головой и надбавила ходу. Тогда он привстал, свистнул и закрутил вожжами по воздуху.

– Пошла! Эге-ей!.. Пошла!

Всхрапнув, она напряглась. Мышцы у ней вздрогнули, и под гладкой кожей лошади прокатилась легкая волна.

– Рехнулся! В такую жару!.. – крикнул Голубев, хватая его за пиджак.

Андрей Данилович оттолкнул его локтем.

– Сиди! Э-ей!..

– А ну – надбавь! Ходу!

– Ходу! Ходу!

Тугой воздух толкнул в грудь. Сухая, твердая от долгого лета дорога загудела под копытами лошади; дрогнуло по сторонам поле с пшеницей – не понять, бричку ли это бросает на ухабах или поле волнуется, качает своими краями. Стучат копыта, стремительно крутятся, катятся колеса, звенят внизу об тарелки осей.

Звон и солнце вокруг.

– Давай еще! Хо-оду!

В волосах, раздувая их, шумит ветер. Упало на поле небо, гудящей струной натянулась дорога. Ну и простор вокруг! Словно сон из далекого детства… Дорога, поле, небо, брички и он сам все смешалось в сплошной вихрь.

– Хо-оду!

Опьяненный ездой, а еще больше ощущением безграничной свободы, он не сразу почувствовал, что вожжи у него вырывают из рук.

– Рехнулся. Ей-богу, рехнулся. В такую жару, – Голубев крепче забирал в кулак вожжи, натягивал их, и лошадь послушно сбавляла бег. Разбросав ноги по бричке, он оперся локтями о козлы, совсем отобрал у Андрея Даниловича вожжи и сказал, уже не так сердито, но веско: – Загнать захотел лошадь, да? Такая жарища… Ни пить ей не дать. Ничего. Ты ее, что ли, прогуливать будешь? У меня некому ее обхаживать – уборка же идет. Сам понимать должен.

Он окончательно перебрался на козлы.

С невысокого подъема открылась деревня.

Лошадь ступала мерно, бричка катила тихо, а Голубев равнодушно напевал вполголоса:

 
На горе крутой
Рос зеленый дуб…
 

Из подворотни первого дома выкатилась мохнатая собака, подбежала к лошади, завиляла хвостом, потом затявкала на Андрея Даниловича. Он сидел в кузовке, бросив руки в колени, плохо узнавал деревню и сердито косился на собаку. А она, все тявкая, трусила рядом с бричкой, подпрыгивала и щерилась, подымая верхнюю губу.

В ПОЛНОЛУНИЕ

1

Дом стоял на взгорье у озера, пряча в черемухе два этажа своих и крутую железную крышу. Строился он давно и словно не сразу, а в два приема: низ у него был каменный, из красного кирпича старой мертвой кладки, уже кое-где повыщербленный, по углам поколотый, верх же – деревянный, из гладких белесых от солнца бревен, проложенных мхом. Деревья заслоняли окна, и в комнатах, на подоконниках, на стенах и на полу, лежали спутанные тени; весь день они двигались – буйные утром, к полудню таяли, а вечером входили с другой стороны и медленно густели, сливаясь с сумерками.

Если окна открывали, то в комнаты с тугим напором врывались ветки – черные вязкие ягоды можно было рвать, даже не высовываясь наружу.

Дом занимала метеостанция, но внизу пустовала большая комната, и летом в ней останавливались туристы. Приходили они к концу дня. Шли, растянувшись по рыжей от опавших сосновых иголок лесной дороге, устало шаркали ногами, горбились под тяжестью рюкзаков; ощутив прохладу озера, подтягивались, сбивались теснее и вдруг на весь лес рявкали припев к какой-нибудь веселой песне, звучавшей в тишине леса до странного громко, лихо. Валились на траву у дома, забрасывали ноги на рюкзаки и лежали так с полчаса, точно сушили на солнце подметки тяжелых ботинок. Потом ходили по лесу, пересвистывались, собирали валежник и разжигали костер. Сухие ветки в огне громко щелкали, будто стреляли, в воздух взлетал сноп ярких искр и празднично рассыпался в деревьях. Туристы хлопали по одежде ладошками, гасили искры, смеялись.

В такие вечера Тамара Сергеевна надевала свое лучшее платье и чаще обычного появлялась на улице.

Ходила она легко, как девушка.

У костра всегда сидел Генка, таращил на туристов глаза и сыпал вопросами. Отвечали ему охотно, а кто-нибудь обязательно спрашивал, кивнув в сторону Тамары Сергеевны:

– Кто это?

– Моя мама! Она заведующая метеостанцией, – громко отвечал Генка и гордо добавлял. – А папа мой был летчиком.

Отца он не помнил, а мать не любила о нем говорить, но уборщица Аверьяновна, высокая старуха, ходившая в темной обвислой юбке, вечно путавшейся в ее худых коленках, однажды так ответила на его вопрос: «Летун он… Летчик в общем». Тогда Генка решил: отец его разбился на самолете, поэтому и тяжело матери о нем вспоминать.

От пламени в стеклах дома рдели огненные блики. Прибирая у себя в комнате на ночь волосы, Тамара Сергеевна любовалась причудливыми отблесками костра и почему-то вспоминала слова Аверьяновны, пытавшейся научить ее уму-разуму: «Одна вековать будешь – на корню засохнешь». В последнее время она и верно чувствовала себя одиноко: Генка за годы жизни у озера вырос, у него появились свои заботы, он стеснялся ее ласк, а она только им и жила. Да еще работой. И все же, думалось ей, Аверьяновна слишком уж просто смотрит на жизнь. Запрокинув голову, Тамара Сергеевна принималась с упорством причесываться. Гребень потрескивал, по зубцам бродили голубоватые искры. Волосы у нее были тяжелые, с золотым отливом.

Туристы уходили поутру. Через месяц, два, а то и на другое лето только приходили новые и опять разжигали костер. После их ухода в костре долго теплились угли.

В это лето туристов еще не было, но Генка привел из леса незнакомого мужчину и небрежно, по-хозяйски, сказал:

– Мама, этот дяденька поживет у нас.

Тамара Сергеевна стояла у двери. Она одернула старое ситцевое платье, поправила волосы. Мужчина приподнял над головой соломенную шляпу и подержал ее в воздухе.

– Бухалов… Юрий Петрович.

Мужчина был высок, узок в бедрах. Под густым наплывом черных бровей поигрывали большие дерзкие глаза. Ковбойку с закатанными выше локтей рукавами он расстегнул до пояса – открытая грудь глянцево лоснилась от пота и словно чуть-чуть дымилась.

– Не знаю, право… Куда вас поместить? – она неуверенно глянула в темные сени. – Вы лучше в деревню сходите. Там и магазин рядом.

– Так-таки не найдется свободного уголка?

В голосе его, низком, сочном, угадывалась потаенная усмешка, Тамара Сергеевна дернула плечом.

– Ах, да для вас же лучше в деревне.

– Но мама! – возмутился Генка.

– Не кипятись, старик, – остановил его Юрий Петрович и похлопал ладонью по карманам брюк. – У меня тут талисман есть.

Вынул кожаный бумажник, неторопливо извлек из него белый квадратик и протянул Тамаре Сергеевне. Она взяла его двумя пальцами – недоуменно и осторожно. Развернула и удивилась, увидев бумажную салфетку из столовой и расплывшиеся на ней буквы:

«Уважаемая Тамара Сергеевна! Слезно молю: приютите моего друга, архитектора Бухалова. Всегда к услугам И. Семенов».

Писал начальник областного гидрометеорологического бюро. Она сложила записку по старым сгибам и сказала задумчиво:

– Коль так…

2

После уборки в большой комнате прело пахло сырыми сосновыми половицами, и это обрадовало Юрия Петровича, умилило: показалось на миг, что его ждали и мыли пол, протирали на окнах стекла. Он прошелся, осматриваясь, – шаги мягко отдавались в углах.

– Старик, это, конечно, не люкс, – сказал Юрий Петрович и открыл окно. – Но красота, красота-то какая! И воздух… А стол пусть стоит здесь, у окна.

Сильно крутанул стол на новое место, потом развязал рюкзак и стал выкладывать вещи: бритвенный прибор, зубную щетку, зеркало, флакон с одеколоном. Вынул помятый пиджак, встряхнул за плечи, расправляя складки, и повесил на спинку стула. Генка стоял рядом и смотрел, как он устраивается. Из длинной картонной коробки Юрий Петрович достал рулон ватмана. Развертываясь, ватман жестянно загремел, из рулона выскользнули плотные листочки с рисунками, беспорядочно рассыпались по столу. Изображения на них непонятно перемешались: угадывалось высокое здание с прозрачными – почти одно стекло – стенами… Мужчина в плаще и шляпе одиноко стоял под большими часами… Люди прощально махали вслед поездам, уходящим за невидимые семафоры.

– А это… что? – Генка шагнул к рисункам.

– Это? Вокзал буду строить. Как, нравится?

– Ничего нарисовано. Похоже, – ответил Генка и, покраснев, вдруг выпалил: – А я вырасту – и не вокзал, а целый город построю.

Юрий Петрович улыбнулся ему и рассеянно спросил:

– Какой город? Ну-ка, ну-ка…

– А такой… Большой-большой, чтобы все жили вместе. Дома будут все разные: белые, розовые, синие… В середине вырою яму и напущу в нее воду. Пусть будет озеро, а в нем – рыба. И везде насажаю деревьев.

– Вот ты какой, оказывается, – Бухалов положил ладонь на худой затылок мальчишки и вздохнул. – Трудно все это сделать.

– А почему? Я все сначала выучу, узнаю, что для этого надо. Школу закончу, институт… Академию.

– Верю, верю, – засмеялся Юрий Петрович. – Но все равно трудно.

Он чуть поскучнел, задумался. Ради вот этих листочков, ради эскизов он и забрался сюда – в глушь. В городе он занимал двухкомнатную квартиру с ядовито-зеленым полом, разноцветными стенами и холостяцким беспорядком во всем – с серой полоской пыли вдоль плинтусов, с пустыми бутылками по углам и под газовой плиткой, с мокнувшим в ожидании прачки бельем в ванне. Еще студентом Бухалов женился на женщине, по возрасту старше его, ревнивой, с тяжелым характером, женился, как сам считал, случайно, необдуманно. Она не любила, когда он встречался с приятелями, тихо злилась, если он возвращался поздно, а однажды сказала в запальчивости, что он всего лишь студент, получает только стипендию, а она зарабатывает, и поэтому он не должен, просто не имеет права приходить домой с запахом вина. Он молча выслушал упреки, собрал чемодан и ушел, подчеркнуто осторожно закрыв за собой дверь. С тех пор, хотя после окончания института поселился в другом городе, он жил один. Думалось: зачем связывать себя, пока можно прожить и так… Возможно, когда-нибудь потом и встретится ему хороший человек. Тогда и будет у него семья… Стол в его первой комнате был завален рулонами ватмана и эскизами здания вокзала. На лучший проект вокзала в городе объявили конкурс, и Бухалов последнее время увлеченно работал по вечерам: ему надоела текучка на службе, мечталось подарить людям что-нибудь красивое, необыкновенное, свое, что могло бы порадовать и людей и его самого. Он представлял вокзальную толчею, мысленно провожал в путь дальние составы. Хотелось все сделать так, чтобы в его вокзале у людей сглаживалась горечь прощания. Иногда, казалось, он уже явственно видит пронизанное солнцем и само излучавшее свет здание, но мешали работать друзья: часто заходили сыграть в преферанс или просто посидеть за бутылкой вина.

Да и погода стояла не для работы. Лето выдалось душное, от жары плавился асфальт, мягко уходил из-под ног. Афиши на заборах быстро теряли яркость, желтели. Надо было уезжать. Но куда? Только не в дом отдыха: там опять появится компания для преферанса, завяжутся и случайные знакомства.

У веранды летнего кафе в городском саду, куда забрел как-то Юрий Петрович, лежал в холодке большой рыжий пес. Он высунул распухший язык и тяжело поводил боками. В глубине веранды, за столиком под парусиновым тентом, Бухалов увидел своего приятеля Семенова, прошел к нему, громыхнул легким стулом с полыми алюминиевыми ножками и сел рядом. Молчал, рассматривал в буфете этикетки винных бутылок, а когда подошла официантка, заказал минеральную воду.

Вода покалывала язык, оставляла во рту металлический привкус. Семенов смотрел, как он, морщась, пьет, потом спросил:

– Чего ты ходишь-бродишь?

– Вчерашний день ищу, – серьезно ответил Юрий Петрович и усмехнулся. – Вокзал мой никак не получается. Все что-то не то. Жара, что ли, сказывается. Да и, как говорится, не зарастает в дом народная тропа.

Семенов потянулся, устало потрогал пальцами переносицу.

– Понимаю, – посочувствовал он и предложил. – Знаешь что? А давай-ка выпьем?

– Давай…

Пили теплую водку из низких рюмок. После третьей рюмки Бухалов сказал:

– Найти бы местечко такое… тихое. Отдохнуть от всего… В две недели проект закончу.

– Есть такое место. Могу написать, – Семенов поджал под стул ноги и сцепил на животе руки. Молча посидев, спросил: – Так писать?

– Пиши… если не лень.

А через неделю Юрий Петрович уже спрыгивал с высоких ступенек электрички на маленькой железнодорожной станции. Шофер попутной машины, напряженно согнув спину, непрерывно крутил штурвал то вправо, то влево. Машина тяжело переваливала через бугры сосновых корней, а ветки деревьев скребли по железу ее кабины. Остановились возле старой высокой сосны.

Сосна стояла, тяжело подав к дороге мощный ствол, покрытый темными, будто отсыревшими наростами. Почерневшая верхушка торчала над лесом, узловатые ветки раскинулись широко и свободно, и под сосной, вся в пятнах солнца и теней, залегла небольшая полянка. На стволе было глубоко вырезано: «Подвиг». Душистая смола затянула буквы, и слово светилось, казалось, отлитым из латуни.

«А просто так жить не хочется?» – Юрий Петрович весело подмигнул дереву.

Тропинкой, пробившей папоротник, он вышел к старому дому, но решил сначала умыться с дороги и прямиком по косогору, шагая, как по ступенькам, по замшелым, вросшим в землю камням, спустился к озеру.

У воды сидел на большом валуне мальчишка и сторожил красноватый, выструганный из сосновой коры поплавок. В обнаженных корнях дерева стояла плетеная корзина, а на дне ее, выстланном лопухами, одиноко лежал окунь – распустил оранжевые плавники и безразлично пучил глаза.

Бухалов поддел пальцем рыбу за белое брюшко.

– Улов у тебя богатый.

Присел на корточки, свесив с колен крупные кисти рук. Мальчишка покосился на него и небрежно плюнул в воду у камня.

– Клев больно плохой сегодня.

В прозрачной воде проглядывалась черная коряга. Возле берега косяком стояли мальки, упрямо тыкались в округлый бок осклизлого зеленого камня темными точками – головками. Внезапно косяк отхлынул от камня и стремительно пошел в глубину. Наперерез малькам по плотному волнистому дну метнулась из-под коряги одна тень, другая… Юрий Петрович сжал руками колени, подался к воде и прошептал, придерживая дыхание: