Текст книги "Пора веселой осени"
Автор книги: Сергей Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
6
Гостей ждали к обеду, и теща, проснувшись чуть свет, захлопала на кухне крышками кастрюль – проверяла, взошло ли тесто. Встал и Андрей Данилович, умылся, сжевал, не садясь за стол, бутерброд с оставшейся от ужина котлетой и выпил стакан холодного чаю, катая во рту языком кусок сахара.
Теща потыкала пальцем в таз с выпиравшей, вздувшейся квашней – тесто резиново потянулось за растопыренными пальцами. Довольная, она вытерла руки передником и попросила:
– Слазил бы, Андрей, в погреб за яблоками и вареньем.
– Ладно, – ответил он.
У порога Андрей Данилович скинул мягкие домашние тапки и сунул голые ноги в старые калоши. Вышел, крепко пристукивая задниками калош, в сени.
Сквозь небольшое окошко в сени сочился блекло-сиреневый свет, и все здесь отсвечивало голубизной: отштукатуренные стены, старый стол с прикрученными слесарными тисами, деревянный ларь для муки и крупы и даже разобранный велосипед.
Он вышел на крыльцо. Прохладный утренний воздух приятно защипал ноги.
От дверного хлопка вскинулся в курятнике петух и хрипло закричал:
– Ку-ка-ре-ку! – и сразу с шеста запрыгали куры, заклохтали, замахали крыльями, вздымая в воздух пух и перья.
Там, в курятнике, включили, похоже, мощный вентилятор.
Под крышей завозились воробьи. Один, точно сорвавшись спросонок, мелькнул серым комочком мимо лица Андрея Даниловича, но у земли расправил крылья и по-утреннему легко взлетел вверх. Остальные восторженно загалдели вслед, зачирикали. Воробей вернулся и сел, выпячивая грудку, на забор.
Андрей Данилович засмеялся, махнул в его сторону рукой и щелкнул пальцами.
– Загордился?
Воробей покосился на него и боком-боком заскакал по деревянным зубцам забора.
Весело стало от этой забавной кутерьмы, и Андрей Данилович, хлопая слетавшими калошами по ступенькам, сбежал с крыльца и завернул в сад. Отстранив тяжелую ветку, он вошел в тень груши; грудь его поднялась, выгнулась, наполнилась воздухом, голова закружилась от свежести, а от запаха влажной земли задрожали ноздри.
Под грушевым деревом стоял еще вязкий сумрак, словно сюда пряталась от солнца ночь, и то окно дома, что затенялось ветками, казалось бездонным и темным, как омут. Ох, и великолепной же выросла груша, просто не налюбуешься на ее красу и мощь – ветки ее плотно ложились на крышу, теснили ближние деревья, гнули вершины яблонь; как хорошо, что он не срубил грушу, не подрезал ее крону – пусть дает она меньше плодов, зато летом много будет под ней тени, покоя. Дни стояли теплые, в земле сохранилось много влаги, и дерево зазеленело с необычной силой, зазеленели даже старые, вовремя не обрезанные плодухи, и даже толстую кору на изжелта-белом, точно восковом от спекшейся прошлогодней известки, стволе местами пропороли острия листочков.
Крепостью здоровой жизни било в лицо из сада и от земли, лежащей без оков асфальта, дышалось здесь незаметно и глубоко, и он забыл о теще, о том, зачем вышел из дома, все кружил и кружил по саду, наклоняясь под ветками, кое-где чуть не ложась животом на землю под ними, ступая по свежей, нежной, еще с молочной желтизной траве.
Но постепенно Андрей Данилович стал мрачнеть, хмуриться. Хоть и вольно дышалось ему здесь и свежесть воздуха разгоняла по телу кровь, все же видел он запущенность сада, появившуюся в нем дикость. Груша-то ладно, бог с ней, пусть растет, пусть дает тень и покой, пускай отдыхают под ней на скамейке гости, но разрослись и яблони, сцепляются кронами, а кусты малины, крыжовника и смородины возле забора переплелись так плотно, что думалось – если упасть на кустарник сверху, то не провалишься, а будешь лежать на нем, как на пружинном матраце. Что и говорить, не всегда хватает времени на сад, да и не та уж хватка в руках и сила, видно, стареет. Он остановился под яблоней, приподнял правую бровь и остро глянул по сторонам, примечая не только запущенность сада, но и другие недостатки, ущербины в своем хозяйстве: темные доски в заборе, щели, посеревший затоптанный в землю песок на дорожке у дома, ржавые сбитые обручи на бочке под водосточной трубой, отставшие доски на крыше сарая. В ладонях появился жар, и стало досадно, что приходят сегодня гости, а то взял бы топор и лопату и поработал бы до позднего вечера, да так, чтобы выжать после работы рубашку.
За сараем, в закутке между стеной и забором, Андрей Данилович неожиданно натолкнулся на выкопанные кусты смородины и долго неподвижно стоял над ними.
Кусты лежали, забытые здесь, уже как хворост иссохшие, мертвые. Выкапывал он их еще, в начале прошлой весны, отнес сюда – в закутке было тенисто и влажно – заботливо засыпал корни землей. Думал тогда, что, может, заглянет кто из садоводов, и он отдаст кусты. Но никто не пришел, земля на корнях смородины рассыпалась в прах. Да и вообще давно, ой, как давно, не заглядывали к нему садоводы. Последний раз были, помнится, уже несколько лет назад: приезжали из дальнего района области набираться опыта, по чьей-то подсказке забрели и к нему. Их было трое, и все – в тяжелых сапогах, в синих костюмах с помятыми лацканами на пиджаках. Кожа на лицах и руках – дубленая ветром и солнцем. Молчаливые, сосредоточенные, они ходили по саду и, размышляя, одинаково морщили лбы и одинаково напряженно шевелили белыми, выгоревшими, бровями. Он дивился на них и с любопытством спросил:
– Да вы, никак, родственники?
Старший кивнул на остальных головой:
– Сыны мои: Степан и Гришка.
Получилось: «Гхришка», и Андрей Данилович навострил уши.
– Вы вроде бы украинцы?
– Наполовину, – усмехнулся старший. – Я то есть… А они совсем обрусели. Отец мой – переселенец с Украины. Снежко. Хутор его стоял, где сейчас наше село. Народ и окрестил Снежков хутор. Потом и мы стали Снежковы. Так и в паспортах теперь значимся.
Заботило их, где лучше заложить возле села сад. Он отвел их к дому, в тень груши, присел на сосновый комель и повел вокруг рукой, усмехаясь:
– Сидайте, люде… Надо бы рельеф местности уяснить.
Снежковы, охватывая его подковой, опустились на корточки. Он возвышался среди них на комле, как на кафедре. Старший разровнял ладонью песок на дорожке и принялся чертить по нему прутиком. Село, получалось, стояло на возвышенности с довольно крутыми склонами, только восточный склон был пологий, а за ним, судя по появившимся на песке елочкам стоял лес.
– А почва на этом склоне какая?
– Суглинок такой… средний.
– Ага… Отлично. Здесь и закладывайте сад. Почва подходит, хорошая для сада почва. Конечно, на южных склонах лучше… Солнца больше… Но они крутенькие, и по весне их вода будет размывать. А дальше от них, видно, участки пониженные, сильно увлажнены. Тоже не то… Так что, по-моему, валяйте на восточный склон. А лес защитит сад от ветра.
– Дело… Все правильно, – сказал старший Снежков и поднялся.
Встали и его сыновья.
Стало ясно – вопрос этот для них давно решен. И ничего нового, интересного он не сказал. Просто по мужицкой своей осторожности решили они и с ним посоветоваться.
Он поскучнел и стер чертеж подошвой ботинка.
Обедали они у него. Подливая им в стаканы яблочного сидра из матово затуманившейся трехлитровой стеклянной банки, вынутой из погреба, со льда, он жадно выспрашивал их про жизнь, про колхоз и слушал, полуоткрыв рот, наваливаясь грудью на ребро стола.
Жизнь была всякой – хорошей и плохой, печальной и смешной.
– Пошла как-то жинка моя в сельпо за ситчиком на платье, – мягко рассказывал Снежков-старший, – а там, между прочим, взяли моду все на яйца менять. Неси, говорят ей, десяток яиц, ну, а остальное деньгами. Так-то вот…
Один из его сыновей засмеялся.
– Крючки мне на удочки понадобились, так и то сказали: неси три яйца. Потом те же яйца в сельпо за деньги покупали.
– Зато район план сдачи по яйцу выполнил, – вставил другой сын.
– А урожайность-то, урожайность по району какая? Земля-то как родит.
Старший из сыновей оказался агрономом. Он и ответил:
– Да всякая… Где и по восемнадцать-двадцать центнеров, а где и по семь-восемь, – он недовольно поморщился, пошевелил белесыми бровями. – Земли у нас шибко уж заовсюжены, надо почаще нам «провокации» устраивать, сеять не сразу после весновспашки, а выждать, чтоб пророс овсюг, да еще раза два перепахать… Так ведь сжатых сроков сева требуют. Рекордов… Правда, у нас председатель крепкий. Хозяин, можно сказать. В прошлом году, хотя мы с ним и схлопотали по выговору, но по-своему сделали, и ничего себе урожай получили. А у соседей – плохо.
Разговор волновал. Ему понятны были Снежковы, близкой была их душевная боль за землю, за то, что ее насилуют, нечестно с ней поступают, часто ходят по этой земле хозяевами случайные люди.
– От председателя много зависит, – кивнул Андрей Данилович. – У нашего завода есть подшефный колхоз… Председателем там работает бывший работник райисполкома, и не сельского, заметьте, а городского – земли до этого не нюхал. Я к нему как-то ездил – уяснить, обговорить, что же надо колхозу. Постройте, просит, помещение для карусельной установки… Знаете такое… с куполом? Мы, говорит, на беспривязное содержание коров переходим. Я и спрашиваю… У тебя что, спрашиваю, кормов навалом, концентратов много? Нет, отвечает, кормов всегда мало, а сам смотрит на меня круглыми глазами: дескать, корма-то здесь при чем?.. А при том, втолковываю ему, что больше кормов при беспривязном содержании уходит. Обеспечь сначала кормами себя, а потом про «карусель» думай…
Снежковы закивали, соглашаясь с ним, а их отец проронил:
– Що верно, то верно.
– Да… Но не втолковал. Как же… Передовой метод!
Ушли они под вечер. Солнце садилось за рощу, секло лучами изрытый, застраивающийся пустырь, и густая пыль на пустыре, отчетливо проявляясь в солнечных лучах, косо струилась ввысь светящимися столбами. Снежковы вышагивали не спеша, медленно покачивали на ходу большими кистями рук. Отец шел впереди, а сыновья, словно охраняя его, по бокам и чуть поотстав; шеи у всех были короткие, литые с плечами, а спины – мускулисто-выпуклые, распиравшие пиджаки. Стоя около ворот, он взволнованно смотрел им вслед, думал, что вот такие же, наверное, они ходят по улицам своего села, и ему все казалось, что из косых лучей, из освещенной пыли появится сейчас блеющее, мычащее стадо… Пастух щелкнет кнутом, и в тишине вечера удар кнута прозвучит, как выстрел.
Дома он долго не мог успокоиться; от разговора, от встречи вздрагивали руки, тукала на шее жилка, ныл бок.
Вспомнилось вдруг, что давно он не брал в руки, даже не видел так полюбившуюся ему книгу «Агрикультура в памятниках западного средневековья», не знал, где она лежит. Захотелось спешно найти ее, полистать, и он стал рыться в шкафах.
Отыскалась книга в нижнем ящике, под пыльной грудой старых газет и журналов.
Придвинув стул к открытому окну, изредка посматривая на рябину в палисаде, он осторожно листал огрубевшие, еще больше посеревшие листы, трещавшие под пальцами. Прочел: «Принимая отчет о выходе зерна из риги, надо знать, сколько какого зерна было посеяно и какой урожай по положению и обычаю дает каждый сорт зерна. Ячмень должен уродиться сам-восемь… рожь должна-уродиться сам-семь, бобы и горох – сам-шест, смесь из ячменя и овса, если их смешать поровну, сам-шест, если ячменя больше, чем овса, то должно уродиться больше, если же меньше, то и урожай будет меньше… Пшеница дает сам-пят, а овес сам-четверг…» Писалось это в средине века, когда уровень агротехники был крайне низким, но что греха таить, всегда ли, везде ли получают сейчас вот эти: «сам-семь», «сам-шест», «сам-пят»?.. Ой, не везде, далеко не везде и не всегда. Но почему? Отчего? Можем же, давно доказали, что умеем получать и более высокие урожаи!
Голова разламывалась от тяжелых дум. Но мысли были нечеткими, путаными, а рассуждения – противоречивыми и бесплодными. Так он и лег спать, полный тревожных чувств и сомнений.
В то лето, бесконечно долгое и удушливое, с медлительным солнцем в дымчатом небе, с поблекшей от пыли листвой тополей на улицах, да и весь год потом повсюду слышались разговоры о сельском хозяйстве. Со страниц газет сошло и стало бытовать в народе новое слово, пугающее своей прямотой, грубовато-округлой законченностью – «очковтиратели». Гремучая змея, свернувшаяся у ног, – да и только, а не слово. Возле газетных киосков больше обычного толпились по утрам люди. Он покупал все названия, бегло просматривал перед работой у себя в кабинете газеты, а вечером в доме на тахте или в саду за потемневшим от времени, коричнево-глянцевитым столиком, окунался в них с головой, зарывался в шуршащий бумажный ворох. Откровенность, с которой обо всем говорилось, успокаивала, вносила в мысли стройность, обнадеживала. Но те-то, те-то!.. Руководители… Каковы?! Вспоминалась история с яйцами, рассказанная Снежковым, приходили на ум другие примеры и факты, слышанные, подмеченные и вычитанные, и недостаточной, малой казалась предлагаемая мера наказания очковтирателей. Кого обманывают? Землю!
Получив в те дни письмо от матери из деревни, он с лихорадочной поспешностью накинулся на него. Как-то там? Что? Когда он его читал, у него от волнения отвисла челюсть.
«Дела у нас в колхозе веселые, цирк, можно сказать, – писала она. – Нашла коса на камень… Агроном наш вцепился в председателя, в Василь Трофимовича, да крепко так, как собака эта мордастая, бульдог. Ажно на каждом правлении трясет его. Ты такой да ты сякой… Я, говорит, перед всем народом тебя раздену. Бабы в селе смеются: не надо, мол, нет интереса – стар больно… Василь Трофимович – тот отдувается только. Да и правда, что скажешь? В почете захотел походить, и фураж весь сдал, скотина зиму еле кормилась, курей на базар отвезли. Дальний луг вот еще распахал… Всех грехов его и не перечислишь… А агроном институт закончил, поумней будет. Да ты его, вроде, должен и знать, нашего-то агронома. Соседей-то наших, небось, еще помнишь? Витьку Голубева? Он и есть агроном. Такой нахрапистый уродился, сладу нет. Съест Василь Трофимовича, вот те крест, съест…»
Смутно припомнились липкая осенняя дорога, ребристые от ветра лужи на ней, гумно с растрепанной соломой навеса в стороне – солома гнилая, черная – и на дороге мальчишка в больших сапогах, в солдатском мундире. Идет в школу, тяжело переставляя сапоги, и плотно прижимает к животу книжки двумя руками, чтобы меньше намокли.
«Ай да Витька! – подумал он. – Агроном теперь!»
А вскоре в заводоуправлении состоялось партийное собрание с необычной для управленческой партийной организации повесткой дня: «Специалистов сельского хозяйства – в село». Оказалось, таких специалистов у них осело около двух десятков.
Вышел он в тот вечер из кабинета уже в шестом часу – задержал телефонный звонок, – торопливо, боясь опоздать на собрание, повернул в двери ключ и шагнул через приемную, но тут удивленно остановился, увидев, что секретарь-машинистка еще на месте. Обычно она ровно в пять натягивала на машинку чехол и по-девичьи бойко (было ей всего девятнадцать лет) стучала каблучками к выходу, а сейчас неподвижно сидела, да как-то странно – опустив плечи, уткнувшись лицом в платок.
– Что это с тобой, Вера? – спросил он.
Она подняла голову. На концах длинных и крашеных ресниц зацепились капельки слез, посверкивали там, срывались на щеки, под глазами от смытой краски было сине, и глаза словно запали, а лицо – осунулось.
– Да как же, Андрей Данилович… – всхлипнула она. – Я же читала в коридоре про ваше собрание… Черным по белому написано, да еще такими большими буквами.
– Да тебе-то что?
– Как же… – она опять всхлипнула. – Я же зоотехник.
– Вот так-так… А я и не знал, – протянул он и неожиданно обрадовался за нее. – Так ведь это же хорошо!
Она часто заморгала и швыркнула носом.
– Чего же хорошего?.. Теперь меня в деревню пого-оня-ят.
– Успокойся, успокойся… Никто тебя не погонит, если сама не захочешь поехать, – он приставил к ее столику стул и сел. – Разъяснять будут, убеждать… Да ты сама подумай – разве тебе в деревне будет хуже? Зоотехник – человек уважаемый. Делом займешься. Настоящим.
– А сейчас я не делом, что ли, занята? – узнав, что ее будут убеждать, она осмелела и посмотрела на него уже с вызовом в заплаканных глазах.
– Да нет. Кто говорит?.. Делом, конечно. Но дело – делу рознь. Сидишь печатаешь, бумажки подшиваешь… Ну, нужно это. Ну, необходимо. Так ведь с этим и сотни других девушек справятся. А ты – зоотехник! Сила… Пойми это. И неужели тебе не хочется самостоятельно поработать? А, может, в тебе талант пропадает? Может быть, новую породу коров вырастишь? А? Высокомолочных. Что может быть почетней?! Подумай.
– Ой, да не хочу я в деревню, – из глаз ее брызнули слезы. – Чего я там не видела-а… И не гоните меня, пожалуйста, не уговаривайте.
– Ладно, ладно. Никто тебя не гонит. Сама решай.
На собрание он, конечно, опоздал, вошел в зал на цыпочках, отыскал глазами свободное место и неуклюже пробрался к нему, задевая ногами колени людей. Сел и притих, подпер кулаком щеку. Выступал секретарь партбюро, плотный, средних лет инженер с широкой грудью. Говорил дельно, но знакомо. Город всегда помогал селу… Укреплять сельскохозяйственное производство партия посылала лучших людей, и тем более нетерпимо сейчас, когда наметился новый подъем в сельском хозяйстве и там требуется все больше и больше специалистов, что отдельные агрономы, ветеринары, механизаторы окопались в городе… Потом выступали другие и тоже говорили правильно, выказывали понимание стоящей задачи. Государство затрачивало на обучение специалистов деньги, надеялись на людей, а они, выходит, плюнули в лицо народу… Слушая, он тихо покачивал головой, соглашаясь, но думал, что в ответ на эти правильные речи Верочка залилась бы слезами и сказала: «Ой, не хочу я в деревню…» И попробуй убеди ее. Да и нужно ли убеждать? Какой толк из нее выйдет, если не тянется она душой к селу? Нет, убеждать… надо. Молодая она, жизнь в этом возрасте кажется бесконечной, и невдомек ей, что жизнь не так уж длинна и легко разменивается на мелочи. Разменяешь, спохватишься – кусай тогда локоть… Но убеждать надо как-то не так, по-другому. А как? Он этого не знал, но его подмывало высказаться, и он, подняв руку, попросил слова.
Подойдя к установленной на столе трибуне с большим выпуклым гербом, Андрей Данилович оглядел сидевших в зале. Лица у всех были скучноватые и равнодушные. Понятно – далекий от заводских интересов решается сейчас вопрос, вот и проходит собрание вяло.
В памяти встало заплаканное лицо Верочки, и он сказал:
– Удивительно, почему село некоторых людей так отпугивает. Непонятно мне, ей-богу. Сам я в деревне вырос, так иногда начнешь вспоминать и, честное слово, кажется, что это было самое лучшее в жизни время. Но вот сидят себе специалисты в городе, бумажки всякие подшивают. А их же ждет настоящее дело, тем более что специалисты там позарез нужны. Да что говорить – сами знаете, все ведь газеты читают. Исправлять положение надо.
Главный технолог завода, сидевший в первом ряду, скептически усмехнулся:
– Сейчас. Проголосуем – и исправим.
– Кто знает, может быть и исправим, – запальчиво ответил Андрей Данилович. – Один понимающий человек может в колхозе все перевернуть. Я это знаю, как бывает, часто в подшефный колхоз езжу. Только там, наоборот, председатель – бывший горожанин, а никакой не специалист работает. Так, знаете, нахватался верхушек и таких там дров наломал, ай-яй-яй… Как приезжаю туда, так мы с ним часа по два спорим.
– Правильно, надо, надо учить председателей колхозов уму-разуму, – усмехнулся технолог. – Хотя бы и наездами.
Из задних рядов донеслось:
– Андрей Данилович у нас известный спорщик на эти самые темы. Особенно если про сады речь пойдет.
– У него даже книга есть старинная, как библия. Там все про село написано.
Зал ожил. Разговор неожиданно свернул с официального пути, и люди были довольны разрядкой. Технолог на первом ряду сказал:
– Так если он такой опытный, пусть и поднимает сельское хозяйство.
Андрей Данилович хмуро посмотрел на него.
– А что? Я хоть и не специалист, не агроном там, не ветеринар, но землю чувствую, понимаю.
– Вот-вот… – кивнул технолог.
– …в деревне родился и вырос, – неожиданно для себя продолжил Андрей Данилович и, помедлив, поежился, как ныряльщик на незнакомом месте: глубоко ли там или под водой камни? – В общем, если надо, то прошу партийное собрание рекомендовать меня на работу председателем колхоза… В отстающее хозяйство.
Позднее, вспоминая мгновенно установившуюся тишину в зале, и себя, стоящего около трибуны, он поражался, как прочно, намертво, на всю жизнь, ухватила память отдельные детали.
Директор завода, пристроившийся в кресле у двери, зло дернул щекой, но не пошевелился, как сидел, тяжело втиснув тело в узкое кресло, так и остался сидеть, только глаза гневно сверкнули из-под наклоненного лба да еще покраснели лицо и шея. А у секретаря парткома глаза стали веселыми, лицо посветлело. Еще бы – так неожиданно облегчил им агитацию. Секретарь поднял руки, нерешительно подержал их в воздухе, косясь на директора, а затем твердо ударил ладонь об ладонь.
От упругих хлопков, от движения в зале на столе мелко застучал о графин стакан.
Все – нырнул… И сразу набежали мысли о семье, о взрослых детях…
С багровыми пятнами на скулах пришел он домой. Жена испугалась:
– Что случилось? На тебе лица нет…
Скрывать не было смысла, и он все рассказал. Ждал упреков, готов был к долгому спору, к ссоре. Даже к слезам жены приготовился, хотя она на его памяти ни разу не плакала. Но она спокойно села за стол, в кресло, достала из ящика сигарету, закурила, глубоко вдыхая дым, и мягко сказала:
– Странно у тебя, отец, все получается… Не поговорил, не посоветовался. Как снег на голову… Несерьезно как-то, по наитию.
Он сдвинул брови.
– Серьезно или нет, а дело сделано – не откажешься.
– Да уж ты не откажешься. По правде сказать, чего-то такого я от тебя давно ожидала: уж больно истово ты в саду возишься. Но чтобы вот так, вдруг, как будто бы меня и нет на свете и не надо со мной советоваться… Нет, не думала, что ты так можешь поступить. Обидно мне, честное слово. Обидно.
– Но я же и сам не знал, что так получится, – он стукнул кулаком по груди. – Накипело здесь, понимаешь? Знаешь же, что на селе сейчас делается – газеты ведь читаешь?
– Знаю. Читаю, – кивнула она и, прищурившись, наклонила к плечу голову, крепко зажала губами сигарету.
– Вот и всколыхнуло меня.
Она выпустила клубок дыма, и он, расходясь, спрятал на миг ее лицо. Деловито, как на приеме больного, спросила из дыма:
– Ну, и полегче стало? Горечи поубавилось? Так? Да?
Андрей Данилович простодушно кивнул, и тогда она улыбнулась, но тут же прикрыла рот рукой с дымящейся меж пальцев сигаретой, а когда убрала руку, то губы опять были стянуты в прямую нитку.
– Понимаю, понимаю, – протянула она и задумалась.
Он беспокойно сидел на тахте, смотрел на жену и прикидывал, что будет дальше. Она молчала, думала, и он сказал:
– Так вот и получилось. И я не жалею. А теперь нам что-то решать надо… Может быть, я куда поближе поеду, поработаю, а там посмотрим. Дальше все яснее станет.
– Подожди, Андрюша. Подожди, – жена потушила в пепельнице сигарету. – Успокоиться надо, подумать, с мыслями собраться, а то у меня от этого разговора голова разболелась.
А на другой день утром к заводоуправлению мягко подкатила зеркально-черная машина секретаря горкома партии. Машина с тремя нолями на номере. Из окна кабинета Андрей Данилович увидел самого секретаря, хорошо знакомого ему, бывшего работника райкома партии, направившего его после войны на завод.
В приезде секретаря не было ничего удивительного, бывал он у них часто, а в тот день у директора собирались на совещание сталевары, поэтому он и приехал. Удивиться пришлось чуть позже, когда открылась дверь его кабинета, а не директорского, и секретарь горкома зашел к нему.
Постаревший, но еще легкий в поступи, он порывисто открыл дверь, а за его спиной замаячило испуганное лицо секретарши. По старой армейской привычке встречать начальство Андрей Данилович вытянулся во весь рост.
– Принимай, Лысков. Не ожидал? – белый воротничок рубашки у секретаря горкома был накрахмален до костяной твердости. – Давно не виделись, вот и решил заглянуть по пути, проведать.
– Прошу. Гостям всегда рады, – повел рукой Андрей Данилович.
Сев на валик дивана, словно подчеркивая, что он ненадолго, зашел мимоходом, секретарь осмотрелся.
– Кабинет у тебя ничего себе, подходящий. Работать бы тебе да работать в таком кабинете до пенсии, а ты, значит, уезжать собрался. Слышал я, слышал о вчерашнем вашем собрании. Скажу честно, приятно мне было узнать, что ты каким был в молодости, таким и остался – повоевать все тянет. Молодец, ничего не скажешь. Только… А как же семья? Жена твоя у нас всех детей лечит, так что мы ее из города не выпустим. А? Так врозь и будете жить? Имей в виду – семейные драмы у нас не поощряются, – он засмеялся, погрозил пальцем, но заметив, как вскинул голову Андрей Данилович и сердито раздул ноздри, предостерегающе поднял руку. – Ну, ну, не делай строгих глаз. Шучу, конечно. Не прими всерьез. Дело это ваше, семейное, сами разберетесь. Другое меня волнует… На заводе у вас собираются блюминг-автомат строить, крупнейший в мире, а ты в такой момент хочешь уйти.
– Не я же буду строить.
– Ясно, не ты. Но подумай – на завод столько новых людей придет. Всех надо жильем обеспечить, общежития новые потребуются. Выходит, никак мы тебе не можем дать нашего благословения. А потом… Пойми ты, задача-то сейчас стоит другая, не председателями колхозов людей посылать в деревню, а выявить осевших в городе сельских специалистов.
– А когда председателями посылали, то направили в деревню работника райисполкома из города, – давнее знакомство с секретарем давало право на откровенность. – Знаю одного такого. До этого в деревню только отдыхать ездил.
– Ну, а ты-то сам почему тогда не поехал?
Вопрос огорошил Андрея Даниловича. В самом деле, почему?
– Да просто как-то не думал тогда об этом, – ответил он. – В голову просто не приходило. Ну, несознательный еще был, что ли. Не понимал, где мое настоящее место.
– Тогда, значит, не понимал, а сейчас критику наводишь. Здорово это у тебя получается. А насчет того райисполкомовского работника… Что ж, бывают и ошибки, может, ты и прав. Зато по его примеру десяток настоящих хозяев в деревню поехало. Вот и разбирайся, чья правда. Политика.
– Ну, если так на дело взглянуть… Только он там свою политику теперь проводит, ему карусельная установка, видишь ли, понадобилась, а кормов-то и нет…
Секретарь добродушно рассмеялся.
– Постой, постой, Лысков, милый ты мой человек. Городишь что-то, а того не поймешь, что корма рано ли, поздно ли, а появятся, но людей вот к новым методам приучить потрудней будет. Видать, каким ты сам специалистом сельского хозяйства на заводе сделался.
– Может, и так… – Андрей Данилович пожал плечами. – Но все же мне думается…
– Эх, Андрей Данилович… Когда люди серьезное решение принимают, они должны все знать твердо, – секретарь посмотрел на часы и поднялся, – а ты – может быть, думается… Вот и мне думается, что лучше тебе оставаться здесь, на привычном месте. По крайней мере, как я сказал, благословение мы тебе не дадим.
У дверей он обернулся.
– А насчет самолюбия и прочего – не беспокойся. На следующем собрании ваш секретарь партбюро скажет, что тебя горком партии оставил в городе.
