Текст книги "Пора веселой осени"
Автор книги: Сергей Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
ЕГО РУКИ
Все утро в тополях шумел дождь. Теплый, он долго полоскал листву, мыл окна барака, вычернил его стену и насквозь пропитал влагой воздух.
Волков распахнул окно, высунулся наружу и прищурился, приглядываясь к погоде.
Тополя перед бараком стояли прямые, высокие. Ветки их ложились на крышу и скребли по мокрому железу. В просветах между ветками виднелось низкое набухшее небо. Размытое дымное солнце поминутно ныряло в тучи, словно купалось в них, и светило тускло, как сквозь матовое стекло; лучи его, редко пробиваясь на землю неяркими вспышками, отвесно падали в листву тополей, на миг покрывали ее серебром, но, слабые, быстро гасли там.
С тополей вот уже несколько дней опадал пух.
Вчера пушинки густо метелили в воздухе. Сегодня их было мало. Они серели, никли, сворачиваясь, словно таяли, еще не долетев до земли. «А ведь большие вымахали…» – подумал о тополях Волков.
Время, когда сажали деревья, вспомнилось с трудом. Раньше здесь, между двумя бараками, лежала гулкая площадка. «Колонийская труба», – называли это место заключенные. Сюда стекался воздух со всей колонии. Он тек по площадке, гудя, как в большой трубе, вздымал бумажки, приплюснутые окурки, заметал их к бараку… Потом сюда завезли тополя-трехлетки и вывалили на середину площадки. Они лежали там три дня, растопырив черные от земли корни, и выглядели помертвевшими, только в чуть припухлых липких почках теплилась жизнь.
Сажали деревья всем отрядом.
Волков копал в утоптанной, плотной земле ямки, и ему казалось, что черенок лопаты, как рашпилем, дерет руки. Он зло думал о том, что к вечеру ладони начнет припекать, у пальцев вспухнут белые водянистые мозоли, и ругался вполголоса:
– Колупай тут землю, а калым – кусок моченой трески на ужин.
Тяжеловес Петька Коготь возражал:
– Работаешь не за ради калыма. Оно жить веселей станет, как замаячит перед глазами зелень.
– Да ведь расти, гады, не будут. Зряшный труд: не земля, а бетон.
– Э-э… Не скажи-и, – терпеливо разъяснял Коготь. Тополь хошь в какую землю посади, кверх корнями сунь, все одно расти будет.
Иногда из барака выходил старик Филин. Он стоял у дверей, широко расставив большие ноги, держа прямо костистые плечи, и, наклонив большую лысую голову, смотрел на работу. Увидев брезгливо кривящиеся губы Волкова, он сипло смеялся:
– Глядь, Борик-то червя схавал.
Волков отшвыривал лопату, развязно говорил Филину:
– Дай задымить.
Филин протягивал кисет с махоркой.
– Ай, пупок надорвал, что отдохнуть захотелось?
Волков молча крутил самокрутку, быстро перебирая тонкими нервными пальцами, садился на корточки, прислонялся к дощатой стене барака, взахлеб курил и недовольно бурчал:
– От работы кони дохнут.
Старик весело дергал головой, запахивал на груди телогрейку, засовывал под мышки красные руки и уходил, чуть косолапя, в барак, бросая на прощанье:
– Копайте, детки, копайте: работа фартовая.
Со своего места Волков видел, как Петька Коготь, провожая старика потемневшими глазами, с силой сжимал крепкие челюсти.
– Доходишься, – долетали до него слова Когтя.
– А если услышит старик? А? – подмигивал ему Волков.
Петька мрачнел лицом и огрызался:
– Пусть слышит. И до него доберутся.
– Кто? Ты, что ли?
– Ну, может, и я…
– Вот как… Давай, давай.
Смешными казались Петькины угрозы. Филина все знали как старого авторитетного вора, а Коготь отбывал срок наказания только за то, что вынес с элеватора на своих широких плечах мешок муки.
Весь день он подмигивал Когтю, повторяя одно и то же:
– Ну, что ж ты? Давай…
Коготь только тяжелей налегал на лопату. Работал он остервенело, а когда посадил последнее деревце, то вытащил из кармана носовой платок, оторвал от него узкую полоску и обвязал ею ствол.
– Буду смотреть, как оно в рост пойдет.
Тряпочка эта давно отпала от дерева, а сам Петька Коготь вот уже год, как на свободе – работает на заводе электросварщиком. Недавно писал Волкову, звал к себе: электросварщики, мол, позарез нужны.
А сегодня освобождается и Волков. Ждет сейчас, когда выпишут справку об освобождении.
Утром он долго брился, поставив круглое зеркало на деревянную полочку в умывальнике, щупал мягкие щеки, острый подбородок – чисто ли выбрился? – до скрипа мыл лицо.
Потом укладывал чемодан.
В бараке было пусто: все ушли на работу. Только Филин остался дневальным по бараку и сидел в дальнем углу на табуретке.
За двухъярусными кроватями, заправленными легкими байковыми одеялами, старика не было видно, но Волков все утро ощущал на себе взгляд его круглых, в красных прожилках глаз. Взгляд этот точно лип к нему, и Волков отчетливо представлял, как поворачиваются глаза старика, следя за ним.
Он рассеянно смотрел на сырые, тяжелые, будто чугунные, стволы тополей, наблюдал, как вздрагивали их верхушки, отряхиваясь от воды, как вниз, в темно-зеленую, тяжелую траву шлепались крупные капли, а сам думал:
«Все помнит старик… Все… Притворялся только».
Да и сам он ничего не забыл – напрасно обманывал себя. Разве такое забудешь? Во всех подробностях вспомнилась ссора с Филиным… Туда, в дальний угол, где стояла кровать старика, свет электрической лампы доходил слабо, теряясь в одеялах верхних кроватей, но все же было достаточно светло, чтобы играть в карты.
В полумраке лицо Филина выглядело темно-коричневым. Он ловко тасовал колоду, выбрасывал из нее засаленные самодельные карты. Волков принял туза червей. Нарисован он был своеобразно: в красное сердце, обозначающее масть карты, художник воткнул нож, и из-под лезвия его медленно, каплями, сочилась кровь.
– Давай еще, – потребовал Волков.
– Бери, – Филин выкинул карту.
Волков посмотрел на нее. Валет.
– Еще.
На этот раз пришла десятка пик.
– Чтоб ее… – матерно выругался Волков. – Перебор.
Он снял с себя ситцевую рубашку, бросил Филину. Старик на лету подхватил ее, сунул, скомкав, под подушку.
– Банкуй, – торопил его Волков.
Но на кровать упала широкая тень – и карты словно растворились в темноте. Волков и Филин разом подняли головы. Возле них стоял Петька Коготь.
– Чем же ты будешь расплачиваться, игрок? – спросил он Волкова. – И так в одной майке сидишь.
Голос Когтя звучал глухо: он волновался. Волков в ответ огрызнулся:
– Тебе-то какое дело?
– Ишь выполз, мужик, – прошипел Филин.
Коготь медленно положил на железную спинку кровати тяжелую руку, сказал:
– Уберите карты, а то надзирателя позову.
– Ах, вот как, – весь собрался Филин и вдруг рывком, точно пружина, соскочил на пол, замахнулся на Когтя. – Свободу любишь! Я тебя научу свободу любить…
Петька на лету перехватил его руку. Они стояли, сцепившись в мертвой хватке, старались пересилить друг друга. Темные брови Когтя медленно сдвигались к переносице. Верхняя губа Филина приподнималась, он по-собачьи ощерился, а у носа залегли две глубокие складки.
– Будет вам, – вяло проговорил Волков.
Но Коготь уже пересилил старика. Рука Филина обмякла и опустилась. Он тяжело шагнул в проход между кроватями, всей пятерней накрыл колоду карт, сунул ее в карман.
– Запомни, – сквозь кашель выдохнул он. – Ни на этом, ни на том свете не дам тебе покоя.
В ту ночь Волков спал плохо, тревожно. Проснулся от неясного шума и сел, тяжело дыша, долго смотрел, не мигая, в темноту.
Вдруг услышал скрип кровати, возню, приглушенные вздохи. Уловив, откуда идут эти звуки, подумал:
«Там же Петька спит».
Метнулся с кровати. Побежал, шлепая босыми ногами по цементному полу, подскочил к кровати Когтя. В темноте шевелился бесформенный ком, около глаз мелькнула голая пятка. Волков протянул руку, схватил чью-то ногу, резко повернул ее. Охнули. Ком распался. Загремело, затарахтело по тумбочкам, по кроватям. Упал на пол бачок с водой… И разом все стихло.
Волков отпрянул от кровати, побежал к выключателю.
Щелк. Свет залил барак.
По полу растекалась лужа воды. Коготь поднялся с кровати, сбрасывая с головы одеяло, пошел, тяжело ступая, волоча по полу завязки от кальсон, к свету. Вдруг надломленно присел, закашлялся, схватившись за бок.
Сердце Волкова глухо стучало, удары его отдавались в спине. Он подошел к Филину и сдернул с него одеяло.
– Ты науськал?
Не ожидая ответа, прыгнул на него и напоролся на тяжелый удар ногой в грудь.
Больше ничего не помнил. Когда очнулся, увидел, что Филин, одетый, идет с дежурным надзирателем к двери. Поднялся, опираясь на руки Когтя, пристально смотря в широкую спину Филина.
У дверей Филин обернулся. Глаза его сузились, в них отразился электрический свет. Он посмотрел на Волкова и пошевелил губами:
– Сука.
Дверь за ним захлопнулась с шумом и долго еще скрипела, неподогнанная, на своих петлях.
Филин отсидел десять суток в штрафном изоляторе, потом имел долгий разговор с начальником отряда капитаном Шавловым. О чем они говорили, осталось секретом. Но Филин притих, стал ходить на работу.
Волков старался не замечать его. Казалось, это ему удавалось. И вот сейчас…
Он болезненно пошевелил лопатками, поморщился. Все утро испортил ему старик: оставшись дневальным по бараку, сидит в углу и ворочает глазищами. На душе было тяжело, будто он не освобождается сегодня, а ждет с минуты на минуту ареста.
Волков прошелся меж койками, посмотрел в проход. На побеленную стену, во всю ширь которой раскинулся плакат: «Запомни сам, скажи другому, что честный труд – дорога к дому!», падала тень от сидящего Филина. Большая, искривленная, она колебалась все время, то удлиняясь, то укорачиваясь, – видно, старик медленно раскачивался на табуретке.
Волков опять почувствовал на себе тяжелый взгляд старика. Ладони у него вспотели, а спина и затылок напряглись, будто он ждал удара. Резко повернувшись, он пошел по проходу к Филину.
– Чего ты на меня уставился? – подойдя, вызывающе спросил он. – Чего тебе надо? Не видел раньше, да?
Старик поднял голову, покрытую жесткой седой щетиной, и буднично спросил:
– Сегодня выскакиваешь?
– Ну, освобождаюсь. А что?
– По зачетам? До конца срока-то тебе, вроде, еще год как тянуть?
Филин говорил так, точно и не стояла между ними та ночь. Волков успокоился немного, тело чуть обмякло, только у затылка немного покалывало, словно он отлежал шею.
– Суд был, – ответил он. – Освободили…
– Так… Заработал, значит.
– Ну, заработал. А тебе чего? Не нравится?
– Почему не нравится? Всяк по-своему на свет вылазит… Можно головой, можно и ногами.
– Это ты к чему? – прищурился Волков.
– Да так, – протянул Филин и вдруг спросил без всякого перехода. – Завязать думаешь?
«Вот оно, начинается», – плеснулась в голове мысль, и Волков подался назад, посмотрел на Филина, щурясь.
– А если и завяжу? То что?
Филин поднял голову выше. Свет из окна ударил прямо ему в лицо и осветил на нем паутинное переплетение морщин, набрякшие под глазами мешки.
– Да ничего, – Филин смотрел, не мигая. – А может, найдешь там Ваську Пана? Передашь привет от Филина…
– Брось петь-то мне. Не младенец.
– А что? Васька – вор фартовый.
– Я говорю: брось петь тут мне.
– Вор фартовый, в авторитете… Может, все ж поищешь? Сам знаешь, иногда лучше, когда со своими-то на большой живешь.
Филин медленно сжал в кулак короткие пальцы, постучал кулаком по коленке, потом также медленно распрямил большой палец, поставил его свечой.
– Вот так.
Волков начал жалеть, что затеял этот разговор, не надо было обращать на старика внимания: только еще хуже растревожил душу. Он хорошо понимал скрытую в словах Филина угрозу. А внешне не придерешься – уговаривает. Хитер… Но его-то тоже на мякине не проведешь.
– А ну тебя, – зло бросил он. – Васька, Васька… Вылезешь на свободу, сам ищи его.
Отступив вперед спиной два шага, он повернулся и пошел к выходу из барака. Уже у дверей услышал:
– А может, поищешь все же?
– А-а, – отмахнулся он и толкнул ногой дверь.
Небо развиднелось. На нем, словно проталины, появились синие просветы. Розоватые облака вокруг них медленно двигались, наползая друг на друга, то сужая проталины, то обнажая ослепительно сияющую темно-синюю бесконечную даль.
Волков шел по песчаной, влажной и хрустящей дорожке. Он обогнул два барака, клуб с круглой башенкой, прошел между подстриженными кустами акации и вышел к дороге в промышленную зону. Дождь подразмыл дорогу. Она оползла в кюветы, но по обочине уже протянулась протоптанная в грязи липкая тропинка. Путь этот был ему знаком до мелочей. Вон там, впереди, метрах в ста от него – школа. Около ее дверей вкопана большая бочка для окурков. В этой школе все было наоборот: в старших классах училась молодежь, а в младших – пожилые, с загустевшим голосом люди. Иногда на уроках, решая задачи по учебнику третьего класса, кто-нибудь из учеников бурчал в сердцах на весь класс:
– А-а, нехорошая, не решается – падла.
На него цыкали, а учительница, жмурясь, смотрела в окно.
Волков в этом году закончил девятый класс. В школе сидел он у окна, напротив которого рос небольшой тополь. Возле тополя дорога резко поворачивала и вскоре упиралась в деревянную вахту.
Он обогнул школу, дошел до поворота, и в этот момент солнце окончательно прорвало облака, хлынуло, освободившееся, на землю, ударило лучами по крыше вахты, и черный влажный толь на ней задымился.
Он широко расставил ноги и посмотрел вверх. Голова немного кружилась от напряжения, и блестящее небо, казалось, клонится за спину. По этому склону, разбегаясь от солнца, скользили белые облака. Словно весь мир распахнулся перед Волковым, и он впервые за утро душой почувствовал, что сегодня выходит на свободу.
Рассмеялся радостно, подумал:
«А ведь и вправду – освобождаюсь».
Хотел идти дальше, но вдруг услышал:
– Любуешься?
Он обернулся. С другой стороны дороги, за кюветом, стоял капитан Шавлов. Коротковатые руки его с огрузшими кистями чуть раздвигались в сторону, неплотно прилегая к бокам, зеленый китель туго обтягивал фигуру.
– Ага, красиво, – озорно блеснул Волков глазами и прыгнул через кювет.
Встал на самом крае, покачиваясь.
– Здравствуйте, гражданин капитан.
– Здорово, – протянул Шавлов ему руку. – Что, решил в последний раз сходить на производство? Скучно, небось, расставаться? Может, останешься? На сверхсрочную?
– Да нет, я уж лучше подамся, – засмеялся Волков. – И так засиделся… Невежливо как-то.
– Ну, как хочешь, как хочешь, – хохотнул Шавлов. – Силой не держим… Вольному – воля.
Посерьезнел. Сразу стал казаться намного старше, хоть и сбежали от глаз морщины.
– Так, значит, сегодня выходишь?
– Да, гражданин капитан, освобождаюсь. Чемодан в зубы – и на все четыре стороны.
– Где же она будет, твоя сторона-то?
– Э-э, мир велик… Пущу где-нибудь корни.
Шавлов посмотрел ему прямо в глаза.
– Прочные корни пустить – это хорошо, – сказал он и неожиданно подмигнул. – А может опять: вокзал – кольцо? Калым-то ведь приличный…
– Да ну, – отмахнулся Волков. – Мать вот давно не видал, съезжу к ней.
Постояли, неторопливо разговаривая. Волков посмотрел на часы, спохватился.
– Там сегодня должно испытание дождевальной машины проходить, – кивнул он в сторону промышленной зоны. – Не опоздать бы…
– Так ты иди, иди. Я не задерживаю.
Волков отошел. Уже вслед ему Шавлов крикнул:
– Не забудь зайти попрощаться-то!
– Само собой, – ответил Волков.
Толкнул дверь будки, прошел мимо вахтера.
Вокруг с треском рассыпались сухие, пушистые искры электросварки. Мигали окна литейного цеха, то разгораясь жарким багряным светом, то затухая, опять темнея. Совсем рядом, в одноэтажном здании механического цеха, дробно стучал молот, все время выбивая один и тот же звук: тук-так, тук-так.
Под ногами гремели листы железа. Ступая по ним, Волков с досадой думал, что вот валяется под открытым небом хорошее рабочее железо, мокнет под дождем, ржавеет, и никому нет до этого дела.
«Завтра же скажу об этом», – решил он.
Рассмеялся, сообразив, что завтра его здесь не будет, решил, что скажет сегодня о железе Шавлову – пусть примут меры, и неожиданно для себя шепотом сказал:
– Кольцо – вокзал… – покачал головой, подумал о Шавлове: «Памятливый».
Был у него с Шавловым один разговор – давно, еще тогда, когда Волков только начал осматриваться в колонии, когда он еще отчетливо помнил застоялый, прогорклый запах пересыльной тюрьмы, похожий на запах давно не мытого зала ожидания вокзала.
Шавлов вызвал Волкова к себе.
– Начинается агитация, – усмехаясь, сказал Волков Филину.
Пошел между рядами коек, раскачиваясь на ходу. Остановился у кабинета Шавлова, стукнул костяшками пальцев по двери. Не дожидаясь разрешения, открыл ее, просунул стриженую голову.
– Звали?
Вошел в кабинет, осмотрелся. Шавлов сидел за столом, а перед ним лежали рассыпанные веером листки бумаги. Он перебирал их, просматривая, делал какие-то пометки.
– Я спрашиваю – звали? – повысил Волков голос.
Шавлов поднял тяжелую голову.
– А-а… Волков, так ведь?
– Ну да, не Медведев.
Начальник отряда кивнул на стул. Волков сел, перекинул через спинку стула руку.
– Курить можно? – спросил он.
– Курите. – Шавлов кивнул на раскрытую пачку папирос, лежащую на столе.
Волков плотней уселся на стуле. Разговор, по всем данным, затянется. Разворачивается он в обычном плане: разрешение покурить получено, затем начнется задушевная беседа – воровать, мол, нехорошо, пора самому додуматься до этого… Волков вздохнул, подобрал под стул ноги.
На свободе он курил сигареты в целлофановой обертке. Сейчас их нет, но и… курить папиросы гражданина начальника не хотелось. Он завернул толстую самокрутку, прижег ее, махорка затрещала, по комнате заслоился густой дым.
«Терпит», – подумал он, искоса взглянув на Шавлова.
Начальник отряда выбрал из листов бумаги один, чуть приподнял его над столом.
– Вот что, Волков. Записал я вас в бригаду электросварщиков. Будете учиться – получите специальность.
Вступление новое… Волков выпростал ноги из-под стула, чуть подал вперед корпус, словно готовясь встать, ответил:
– А зачем? У меня есть специальность – зарабатываю по мелочам.
– Разве? Вот не знал, – Шавлов откинул голову, выставив большой подбородок. – Какая же?
– Да трамвайник, – пожал Волков плечами и настороженно глянул на капитана.
Тот не мог не знать из его дела, что он отбывает второй срок за карманные кражи.
– Как – трамвайник? – наивно спросил Шавлов. – Вагоновожатый? Кондуктор?
Волков приподнялся, дотянулся до пепельницы, сунул в нее окурок. Грузно сел опять. Сплел тонкие пальцы, щелкнул суставами. Руки были неспокойные. Гибкие, мягкие, они всегда у него жили какой-то своей, особой жизнью. Вот и сейчас они чуть вздрагивали, длинные пальцы шевелились.
«Еще подумает, что волнуюсь», – пришла мысль, и он опустил руки, бросил кисти на колени.
– Какой там кондуктор… Просто, знаете… кольцо – вокзал. Калым приличный.
Он повернул левую руку узкой ладонью вверх. Она повисла в воздухе, словно придерживая что-то, а пальцами правой руки он быстро зашевелил, будто подсчитывал деньги.
– Да, калым приличный, – вздохнув, проговорил он и подумал: «Сейчас начнет кричать».
Но Шавлов сидел все в той же позе, немного откинув голову. Все так же смотрел из-под опущенных век, не говоря ни слова. Кожа на его широком лице была сероватая и воспаленная, а веки отливали синевой, будто сквозь них просвечивались глаза.
«Хоть бы ругался, что ли», – подумал Волков.
– Ну ладно, хватит, – непонятно чему вдруг улыбнулся Шавлов. – Значит, в электросварщики. Все.
Волков озадаченно отошел к двери, не веря, что разговор окончен, сказал:
– Имейте в виду – рано я вставать не привык.
Шавлов посмотрел на него:
– Что такое?
– Спать, говорю, привык долго, – Волков хотел разозлить капитана. – Порок у меня такой есть, врожденный. Не могу рано вставать – и все тут.
– А-а… Ну да это не страшно. У нас там петух есть – клюнет в случае надобности.
«Какой петух?» – чуть было не вырвалось у Волкова, но он прикусил губу. Хлопнул дверью и уже в коридоре решил: «Темнит что-то».
После этого он разговаривал с Шавловым много раз, часто говорили они и о том, что воровать нехорошо, пора и самому додуматься до этого, но тот, первый разговор, особенно врезался в память.
Было приятно, что помнит его и Шавлов.
Дождевальная машина для поливки полей стояла на пустыре в конце зоны, она походила на шаткую призрачную конструкцию первых самолетов. Крылья ее из тонких водяных труб, лежащие сейчас на земле, распластались на сто метров в стороны, а гусеничный трактор без кабины, к которому они крепились, почти терялся в этих трубах-крыльях и выглядел игрушечным. От трактора в небольшой водоем опускался гофрированный хвост-шланг.
По трубам карабкались люди – в последний раз проверяли крепления. Сверху они переругивались с невысоким человеком, поминутно бегавшим от трактора к концам крыльев.
Человек этот, мастер Бурлак, словно не мог найти, куда ему встать, все бегал да бегал возле машины, махал руками, тыкал вверх указательным пальцем, тонким фальцетом кричал:
– Слезьте вы все оттуда! Слезьте, я говорю!
Но вот он заметил Волкова, остановился и замахал руками.
– Где тебя носит? Почему не на месте?
– Да ведь я… – начал Волков, подходя к нему.
– Что – да ведь я? Шов лопнет – я варить буду?! А он – да ведь я, да ведь я! Давно здесь должен быть.
Маленькая голова мастера смешно крутилась на тонкой сухой шее, взгляд перескакивал с Волкова на машину, потом обратно.
– Да ведь я все. Отработался! – наконец удалось закончить Волкову. – Сегодня освобождаюсь.
– А? Что? Да как же я забыл, – хлопнул себя мастер маленькой рукой по выпуклому лбу, потом ткнул пальцем под ноги. – Стой здесь.
Сам побежал к машине, крича:
– Давай! Давай!
В тракторе заскрежетало. Из него вырвалось белое облачко дыма и поплыло ввысь. Натужно заскрипели металлические тросы, огромные крылья чуть вздрогнули, дернулись вверх, но тут же опять стукнулись о землю…
Волков тряхнул головой, подался вперед. Весь напрягся и повел плечами, словно помогая поднимать крылья машины.
Тросы вновь натянулись, и крылья поднялись, повисли в воздухе. Послышался глухой чмокающий звук, будто большое животное вбирало в себя воду: заработал шланг. Вся машина мелко задрожала, словно по ней пошел электрический ток. Крылья еще подались вверх, и машину окутали мелкие брызги. Потом из невидимых пор ее крыльев ударили струи воды, пропороли с шипением воздух, и вот уже блестящий дождь хлынул на землю, и по ней потекли ручьи, то по летнему тонкие, вялые, то широкие, будто звенящие, несущиеся широко и открыто.
Машину опоясала радуга. Она дрожала, играла, переливаясь в каплях воды, висела не где-то там, в далеком небе, а здесь, близко, совсем рядом, у самой земли – подходи и бери ее.
– Вот оно как, брат! – хлопнул Бурлак по спине Волкова.
Волков сощурился, словно боясь, что радуга ослепит его. Голова кружилась немного, и было такое чувство, будто живет он в светлом детском сне. Хотелось сказать что-то значительное. Он нахмурился, подыскивая слово, сказал:
– Н-да… Испеклась.
– Да, испеклась, – точно эхо повторил мастер.
После испытания бригада пошла на обед, но Волков остался возле машины. Стоял и думал о том, что человек устроен очень странно: когда покидает места, в которых провел годы, ему становится грустно. Даже если это место – тюрьма. А, может, и не все люди так устроены? Может быть, просто у него сейчас немного ноет сердце, потому что он не знает, что его ждет впереди – на воле. Работа, новая жизнь? А как ее строить, новую-то, после двух судимостей, в двадцать шесть лет? Страшно, а не грустно!.. Зачем обманывать себя?
А здесь все знакомо. Здесь он начал работать и заработал трудом первые свои триста рублей. Что было с ними делать, с трудовыми-то? Проесть – жалко.
– Пошли-ка ты их матери, – сказал ему тогда Петька Коготь.
Так и сделал. А через месяц от матери пришло письмо. В нем она целовала его тысячу раз, благодарила за то, что поддержал ее в трудную минуту…
Ходил тогда по колонии довольный, а в следующий месяц послал матери уже пятьсот рублей.
И только совсем недавно узнал: то было второе письмо матери. Первое она прислала Шавлову. Тот ответил на него, а от Волкова письмо скрыл, показал только месяц назад.
Он прочитал и запомнил в этом, уже пожелтевшем листке, каждую строчку.
«Дорогой товарищ начальник! Получила я от своего сына Бориса Волкова триста рублев денег. Мне эти деньги, дорогой товарищ начальник, не нужны. Откуда они у маво сына, я вас спрашиваю? Опять у кого стянул? Мне такие деньги не нужны – так и скажите ему. Хоть с голоду помирать стану, а не возьму».
Помнится, он обиделся:
– Что она, старая, сдурела? Работать я не могу, что ли?
– Так ведь письмо-то давнишнее, – рассмеялся Шавлов.
Обида прошла только к вечеру, когда он, подумав, рассудил, что в то время мать иначе поступить не могла.
Но все же Шавлов, а? Ведь скрыл тогда от него письмо, знал, что руки опустятся.
Тихо посмеиваясь, словно скрывая от вахтера что-то хитрое, только ему понятное, Волков прошел вахту.
Шел, смотрел по сторонам, думал о том, что последний раз идет этой дорогой и больше не увидит ни зоны, ни вахты, ни школы…
Дорога медленно наплывала на него, и там, за спиной, уходила в прошлое, как дни, которые никогда не повторятся. Он не оглядывался. Зачем?
Возле столовой приостановился. Окна ее были распахнуты настежь, и все здание, словно пчелиный улей, было окутано нестройным гулом. Хотел зайти в столовую, но раздумал.
«Пообедаю там».
Обогнул столовую и тут увидел Филина.
Старик сидел на скамейке, склонив лысую голову, уронив на колени морщинистые руки с тугими, взбухшими венами. Все тело Филина казалось расслабленным, словно добирался старик до барака, устал дорогой, сел на скамейку да так и не смог подняться. Пригрелся на солнце, дремлет сидя, ждет, когда силы снова вернутся к нему.
Волков подошел ближе, но Филин даже не пошевельнулся.
Голова старика покачивалась, а на затылке, у самой шеи, выпирала кость. Плечи его словно съежились, стали сухими, узкими.
Старым и жалким показался Волкову Филин. И было досадно на себя за то, что побаивался его утром, ждал от него чего-то жестокого, страшного.
«Скис старик», – подумал он.
Да и как не скиснуть. К концу подходит его жизнь. А что впереди? Пока колония… А дальше? Ну, выйдет он на свободу, а там у него ни кола, ни двора, ни родных, ни семьи… Где умирать станет?
Волков присел на скамейку, дотронулся до старика.
– Филин.
Старик пошевелился, искоса взглянул на него.
– А-а… Я думал, ты уж там, – махнул он рукой в пространство.
– Да справку жду.
– Справку ждешь? Дождешься.
Снова опустил голову, словно ему было трудно держать ее. Волков смотрел на его одрябшую щеку. Кожа на ней собралась в морщины, и в складках терялся, становился почти незаметным застарелый шрам от бритвы.
«Да, сдал старик», – подумал он, а вслух сказал:
– А я в промзоне был.
Захотелось рассказать Филину все, что он видел там. Заговорил сначала медленно, подыскивая слова, потом быстро и сбивчиво, рассказал о дождевальной машине, о ручьях, о радуге, вспыхнувшей вдруг у самой земли. Склонился, показывая, как низко играла радуга, широко взмахнул рукой – вот она как распахнулась…
Филин понуро слушал, а голова его мелко покачивалась от плеча к плечу. Непонятно было, то ли она покачивается просто так, оттого, что у старика такая болезнь, то ли он не соглашается с Волковым.
Волков замолк, посмотрел на него. Филин сидел все так же сгорбившись, покачивая головой.
– Кончил? – наконец спросил он.
Голос прозвучал глухо, словно звуки уходили в раскрытый ворот его ватника и глохли под ним, на груди.
– Ну, кончил…
– Дурак! – старик резко вздернул голову, и в упор на Волкова глянули его круглые, в красных веках глаза. – Купили…
– Что ты, Филин? Кто кого купил?! – вспыхнул Волков.
– Чекисты… Тебя…
Шрам на его щеке дернулся, верхняя губа приподнялась, и знакомое выражение, будто старик ощеривается, перекосило его лицо.
– Да, купили! – жестко продолжал он, не дав Волкову вымолвить и слова, придвинулся к нему, положил на колено руку, и голос его сразу осел: – Отколоть они хотят тебя от нас, чтобы ты авторитет потерял среди воров. А потом иди, ищи работы… С двумя судимостями…
Он усмехнулся, подобрел лицом.
– Эх ты… Ни нашим ни вашим…
Волков сбросил его руку с колена.
– Вот ты куда гнешь, старик… Все за старое.
– Тебе же глаза открыть хочу. А то они замазаны.
– Старая, Филин, песня, – устало проговорил Волков. – Слышал уже.
– Старая, да поется по-новому.
– А я думал… – начал было Волков, но не докончил, вздохнул. – Ну, да ладно… Без тебя решу, Филин, что делать буду.
– Смотри… Вспомнишь потом, да поздно будет. Локоть кусать станешь.
– Грозишь? – сузил Волков глаза.
– Предупреждаю…
Старик усмехнулся, встал, медленно расправил плечи.
– Вспомнишь меня еще, Волков. Не раз вспомнишь…
Пошел, шаркая большими ногами, стараясь держаться прямо. Волкову захотелось крикнуть ему вслед обидное. В голове завертелось длинное слово, вычитанное в какой-то книге. Но даже в уме он его не мог произнести правильно. Наконец, когда Филин уже подходил к углу барака, он вспомнил слово, крикнул:
– Анахронизм!
Посидел, не шевелясь, повторил тихо:
– Анахронизм, – и неожиданно подумал: «А, может, Филин и прав немного… Две судимости…»
Тут же отогнал эту мысль. Да нет, ерунда! А может… Ничего не может – выдумывает все Филин. Хочет, чтобы и он таким же стал. Не выйдет…
Обед закончился. Из столовой, галдя, толкаясь в дверях, выходили люди в потрепанных старых спецовках. Вышли, постояли около дверей, столпившись, покурили, поплевались, бросили окурки в большую бочку и стали расходиться.
Площадка опустела: наступил короткий послеобеденный отдых…
Позже всех из столовой вышел электросварщик Крутилин, рабочий из бригады Волкова. Постоял один, щурясь от солнца, как и все, покурил, бросил окурок в ту же бочку с мутной, взбаламученной дождем водой и наискось пошел по площадке. Руки его торчали из рукавов обожженной электросваркой куртки: куртка была ему мала. Он широко размахивал ими, высоко поднимал ноги, шел прямо к магазину напротив.
А Волков все сидел, бездумно, покойно. Сидел и лениво ковырял засохшую, плотную мозоль на ладони.
Палец скользнул, ноготь подцепил мозоль, и в руку ударила боль. Впрочем, она и прошла сразу. Волков посмотрел на ладонь. На ней выступила маленькая светлая капелька крови.
Растер капельку, опять посмотрел на руку. Шершавая, обожженная, мозолистая… Ногти все в заусенцах, темные и поломанные… Ладонь вроде стала шире, а пальцы короче и толще, словно их кто обрубил.
«А сумел бы я сейчас…» – вползла тихая мысль.
Подумал, и сразу запылали щеки, будто вдруг кровь прихлынула к ним. Резко встал, точно его толкнули в спину.
Впереди по шатким деревянным ступенькам невысокого крыльца поднимался Крутилин. Вот он остановился, протянул руку, открыл дверь…
Волков быстро пошел к магазину. Потом не помнил, как пересек площадку, как поднялся по скрипучим ступенькам.
