Текст книги "Пора веселой осени"
Автор книги: Сергей Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
5
В одну из зим возвращался Андрей Данилович с женой домой из театра. Пол в вагоне трамвая был скользким от затоптанного заледеневшего снега, на холодные скамейки садиться не хотелось. Жена, обхватив его руку, плотно прижималась к нему боком, а захолодевший нос прятала в мех поднятого воротника.
Перчатки на руках девушки-кондуктора были без пальцев: так легче считались деньги. Оторвав им билеты, она подышала на руки и принялась тускло выкрикивать остановки:
– Площадь Восставших… Сад… Музей.
Сначала в вагоне скопилось много народу, но ближе к окраине, когда большие дома стали сменяться маленькими – деревянными, с высокими заборами, ехали они одни. А девушка все покрикивала, выбрасывая ртом тугие клубочки пара:
– Стройучасток… Керосинная…
Вышли на пустой улице и пошли к железнодорожному переезду мимо голубеющей от лунного света двухэтажной бани. Переезд, как назло, закрыли: проходил товарный состав. Андрей Данилович не любил опускать на шапке наушники, и теперь тер ладонями затвердевшие от холода уши. Поезд, наконец, прогрохотал мимо, и они пересекли пути. Миновали первую улицу из небольших домиков. Вторую. Свернули за угол третьей… Дома жена, едва скинув в прихожей пальто, тотчас же прошла в комнату и прислонилась спиной к протопленной печке. Отогрелась и сказала, позевывая:
– Далеко мы все-таки от центра живем. Едешь, едешь… Особенно зимой неприятно: в трамвае по утрам холодина – все проклянешь, пока до места доберешься. А знаешь?.. Почему бы, собственно, нам не перебраться в город? Сейчас это возможно.
У Андрея Даниловича окаменели скулы. От возмущения вспыхнули щеки.
– А дом? – с трудом открыл он рот. – Наш дом?
Она пожала плечами.
– Дом? Сдадим дом и договоримся, чтобы нам дали квартиру в городе, поближе к центру, к работе.
– Как – сдадим?! Да я здесь каждый гвоздь своими руками заколачивал, – у него отхлынула от щек кровь, они побледнели, а глаза стали белыми. – А ты – сдадим… Да ты думаешь, что говоришь?
– Хорошо, хорошо. Заколачивал, так заколачивал, – прервала она. – Поздно уже, давай спать. А то не высплюсь – пораньше встать надо.
Утром он с замиранием сердца ожидал продолжения разговора. Но жена и намеком не обмолвилась о вчерашнем, торопливо выпила чай, затолкала в папку бумаги и ушла.
Она всегда торопилась – то в клинику, то на занятия со студентами медицинского института, то в лабораторию проводить исследования, нужные ей для докторской диссертации. Уходя, звонко чмокала Андрея Даниловича на прощанье в щеку. От губной помады на щеке оставался краснеющий след, и он долго не решался стереть его, будто боялся обидеть жену.
С тех пор покой Андрея Даниловича был нарушен. А вскоре случилось событие, которое вконец отравило последние годы жизни в доме у рощи.
Дочь занималась однажды весной у себя в комнате. Проходя по коридору, Андрей Данилович видел в открытую дверь ее пригнутую над столом спину с острыми лопатками и худой, открытый короткой стрижкой затылок.
– Папа, иди-ка сюда! – вдруг окликнула она.
Он отозвался из кухни:
– Чего тебе?
– Ну, иди же. Посмотри, как интересно… Что это там?
Забравшись коленями на стул, она смотрела в темное окно, почти вплотную придвинув лицо к стеклу. Он положил ей на плечо руку и тоже посмотрел в окно. В вечернем небе плавно кружилась над верхушками смутных берез крупная вишневая звезда.
– Действительно, интересно. Хм… Что бы это могло быть? – протянул Андрей Данилович и тут догадался. – Да это же башенный кран. Сигнальный огонь на стреле.
Вблизи парка установили пять долговязых кранов. Стрелы их торчали высоко над березами. Появились и экскаваторы – на гусеничном ходу, с длинными шеями. Своими железными челюстями они пережевывали пустырь, а по утрам теперь всех в доме будили тяжело груженные строительными материалами машины – проходили мимо, газовали на подъемах, выли с натугой, и в окнах плясали стекла. Постепенно рощу с трех сторон поджали высокие крупноблочные здания, и она потерялась среди них, потемнела, странно уменьшилась, словно березы теснее сплотились вокруг танцплощадки. Музыка оттуда доносилась глуше.
Встречаясь в магазинах с жильцами новых домов, теща стала совсем несносной. Постаревшая, маленькая и сухонькая, с седым узлом волос на затылке, она ходила по комнатам мелкими неслышными шажками, раздраженно ломала у печей о коробок спички и частенько ворчала о том, что живут они, точно в каменном веке: топят печи, моются в бане, хотя у людей и газ уже есть, и ванны, и паровое отопление. Если же Андрей Данилович брался сам растоплять, то она обижалась, отталкивала его от печей, упиралась ему в живот острым локтем, и бормотала что-то насчет тяжелого креста, выпавшего на ее долю к старости. В угоду теще, ублажая ее, он поставил в кухне газовую плитку, а в сенях – красный баллон с кольцом белых букв по округлому боку: «Пропан-бутан». Позднее купил он по случаю старый заржавевший бак и долго чистил его во дворе. Лицо, руки, шея Андрея Даниловича покрылись ржавчиной, будто забронзовели, на губах ощущался привкус металла, но покупке он радовался – примостил бак над чугунной печкой и сделал из него маленькую бойлерную при доме, а летом, когда семья уехала на дачу, установил в комнатах отопительные батареи; утеплил он и наружную стену кладовой, прорубил в ней окно, пол покрыл цементом и поставил там ванну с колонкой.
Дому, и раньше хорошему – просторному, крепкому, под железной крышей, – теперь и цены было не сыскать. Но в семье к переделкам отнеслись равнодушно.
Осенью жена стала жаловаться, что у нее болят ноги. Приходя с работы, она сбивала у крыльца с ботиков грязь и вздыхала:
– Господи-и… Полтора часа добираться домой – сил никаких не хватит.
Теперь она вечерами дольше обычного отдыхала на тахте, положив на подушки ноги, чтобы от них отлила кровь. Как-то сказала:
– Думай, Андрей, как хочешь, но нам надо переезжать в город. Так я больше не могу. Куда это годится – такую уйму времени тратить туда-сюда на разъезды. У меня же работы много. Да и, в конце концов, неужели мы не можем жить по-человечески, в настоящем доме?
Оттолкнув ногой подвернувшийся на пути стул, Андрей Данилович молча вышел из комнаты, но в коридоре его перехватила слышавшая все теща и выпалила:
– Изверг ты какой-то, ей-богу! Частный собственник!
И он перестал разговаривать с тещей.
А пустырь застраивался. Сначала дома кучно поднялись в дальнем конце его, потом разошлись в стороны, и перед закатом от высоких зданий напротив чуть ли не до самого палисадника вытягивалась тень.
По выходным дням вся семья завтракала в одно время. Теща старалась приготовить что-нибудь вкусное, и на столе появлялись то блюдо с мясистыми треугольниками беляшей, еще не остывших после сковородки, с пузырьками масла на румяных корках, то пирог с карасями, то тонкие, просвечивающие блины. Андрей Данилович садился в кресло за круглый стол. Справа и слева от него усаживались жена и теща, а дальше – дочь и сын.
Веселыми и долгими бывали эти завтраки. Никто никуда не торопился, и можно было поговорить обо всем на свете.
Но в последнюю зиму Андрей Данилович даже и за общим столом чувствовал себя одиноким: жена все чаще заговаривала о переезде, остальные тоже по непонятным для него причинам хотели жить в большом доме в центре города, и отговариваться становилось все труднее.
В то воскресенье жена спросила:
– Не слышал новость, Андрей? Профессор Раков в Киев уехал, – она быстро глянула на него и опустила глаза. – Прекрасная квартира после него осталась. В центре, четыре комнаты, балкон. Ну, газ, конечно, и все остальное.
– Да-а?.. – Андрей Данилович ощутил ломоту в сердце. – Так что же?
– А то, что мне ее предлагают занять. Само собой, если мы наш дом сдадим. Учти: такого удобного случая может долго не быть.
Он со стуком поставил на стол тяжелую кружку с кофе.
– Опять за свое. Я же говорил…
– Знаем, знаем, Андрюша, слышали: ты в этом доме каждый гвоздь заколачивал, – перебила она. – Но почему ты только о себе думаешь? Я устаю, у меня много работы, а на переезды тратится около трех часов. Да и вообще все уже надоело. В самом деле, ну не в деревне же мы живем. Даже неловко как-то становится: собственный дом, куры еще… Вечно ты в земле роешься. Атавизм какой-то, честное слово. Тебя и вытянуть-то из дома почти невозможно.
– Ну уж… Скажешь. Не так уж много я работаю сейчас в саду, запустил все.
– Ой, папа, что ты говоришь, – вмешалась дочь, студентка медицинского института. – Как с работы возвращаешься, так сразу в сад. Ходишь и ходишь там, пока не стемнеет, – она фыркнула и повернулась к матери. – Весной мы с Риткой к экзаменам у меня готовились, а он взял да и развел под самым окном костер и в огонь старой резины набросал. Насекомые какие-то на его грушу напали.
Андрей Данилович нахмурился.
– Насекомые, – передразнил он дочь. – Шелкопряд – знать надо! В саду почти живешь.
– Пускай шелкопряд. Ну и что, что не знаю? У меня потом от твоего дыма три дня голова болела.
– С тобой я еще буду цацкаться, – рассердился он. – Разрешения у тебя спрашивать, разводить мне костры в саду или нет.
– Хватит вам спорить. Хватит, – сказала жена. – В общем-то это, конечно, твое дело… Хочешь в саду возиться – ну и возись. Только и я так больше не могу. Время, что на разъезды тратится, мне от работы приходится отрывать. Не только о своих удобствах думаю.
Дочь добавила:
– Ты бы вот съездил в клинику к маме да посмотрел, сколько к ней каждый день больных детей приводят. По несколько дней приема к ней ждут.
– Да ты-то что все высовываешься, не с тобой говорю! – прикрикнул на нее Андрей Данилович и, засопев, отвернулся к окну.
Ездить жене на работу, и правда, было далековато. Ничего он не мог возразить ей по этому поводу, но и ему до завода не так уж близко, хотя и в другую сторону.
За стеклом гнулась ветка груши, отяжеленная пухлым комом снега. Сад, съежившийся за зиму, проглядывался далеко, на всех деревьях мягко искрился снег, но и под ним отчетливо угадывались суставчатые бугры прививок на яблонях. Таких бугров, величиной с кулак, на многих деревьях было больше, чем по десятку, – от первых, трогательно тонких яблонь, привязанных к колышкам, остались только стволы да корни. А так – все новые сорта, привитые.
– Просто удивительно… Сада вам не жалко, что ли? – сказал он и вздохнул. – Эх-э… Когда строил дом, то думал, что в нем будут жить и мои дети, и внуки.
– Но ведь это же несерьезно, Андрей… Сам посуди… Город-то как строится, у тебя вон под окнами уже большие дома стоят, – мягче проговорила жена. – Придет время – и наш дом снесут. Так зачем нам мучиться? Или ты думаешь – персонально для твоих внуков его оставят?
Сын, вихрастый, сильно вытянувшийся в последнее время, засмеялся:
– Да кому он нужен – дом? Лично я в Новосибирск или в Обнинск уеду, как только институт закончу. Пускай Майке дом достается в наследство.
– Ну, ты! – бешено посмотрел на него Андрей Данилович. – Молоко не обсохло, а туда же – зубы скалить. Возьму вот вожжи и выпорю.
– Какие еще вожжи? – изумился сын.
– Какие, какие, – замялся Андрей Данилович. – Узнаешь, какие.
Теща заволновалась.
– Вы только послушайте его. Послушайте. Сына родного готов побить.
– А под сад, Андрюша, ты можешь взять себе участок за городом, как все люди, – спокойно продолжила жена. – Если уж так тебе хочется его иметь.
Он всем телом повернулся к ней.
– Вот как. А ты хоть немного представляешь, что значит вырастить взрослый сад? Может, мне на другой сад и жизни теперь не хватит. А потом… Попробуй-ка, помотайся за город в такие-то дни, в будни. А наезжать по субботам да воскресеньям – сплошное любительство, дилетантство, скажу я тебе. Ничего путного и не сделаешь?
– Да здесь-то ты чего такого особенного сделал, чтобы так говорить?
– Да-а?.. Ты так считаешь? – он покраснел и округлил глаза. Ком снега с грушевой ветки за окном неожиданно сорвался, рассыпался в воздухе, и ветка выпрямилась, царапнув по стеклу. Вздрогнув, Андрей Данилович стукнул кулаком об стол. – Никуда я отсюда не уеду! Так и знайте!
Всю неделю он ни с кем дома не разговаривал. Ходил злой и хмурый – не подступись. Но в субботу, как обычно, созвонился с приятелем, подполковником в запасе Алексеем Степановичем Худобиным, и договорился пойти в баню: оба они ванну считали блажью, любили парную и дома не мылись.
Встретились вечером, купили березовые веники у древней старухи, торговавшей на приступках крыльца бани, разделись в туманившемся предбаннике и прошли в ознобный жар парной.
Закончив мыться, Андрей Данилович рывком головы откинул со лба на затылок потяжелевшие волосы и размеренно сидел наверху горячих полатей, сухо покашливал от забивавшего горло жара и задумчиво смотрел, как лопается, расходясь по воде, мыльная пена в оцинкованном тазике.
Худобин, жмурясь, истомно постанывая, на другом конце полатей хлестал себя веником по спине и груди.
– Уф-ф… Хорошо, – вздохнул он и, заблестев глазами, махнул веником на Андрея Даниловича, бросая ему в лицо брызги. – Что, Данилыч, ты не весел? Что ты голову повесил?
– А-а? – Андрей Данилович посмотрел на него. – Да так, знаешь, неприятности всякие.
– Н-у-у!.. На работе?
– Да нет, на работе все как по-заведенному. Я вот сидел и вспоминал, как в плодопитомник один ездил. Заведующим там был ученый, кандидат биологических наук. Диссертацию он сработал по выведенному им яблоку. Назвал его: «Уралочка Стабесова». А Стабесов – его фамилия. Тщеславный малый. Ну, да не в этом суть… Яблоко-то в диаметре до двух сантиметров не дотянуло, так я возьми и скажи, что это не яблоки, а ранетки. Он мне сквозь зубы и процедил, посматривая на меня этак в прищур: «Зато зимостойкое». А я привез с собой яблоко. С той яблоней, правда, возился много: пикировку делал, стержневой корень укорачивал, сеянец ее года четыре, что ли, а то и больше с места на место пересаживал… Решил я тогда попробовать, что из этого выйдет. Ну, вышли яблоки до двухсот пятидесяти граммов весом, с отличной зимостойкостью. Хранились долго. Я это яблоко кандидату под нос. Так не поверил, что я его вывел. С юга, сказал, привез, да еще меня обозвал шарлатаном.
– А когда ты ездил в этот питомник?
– Давно уже… – Андрей Данилович выгнул правую бровь. – Считай, лет восемь прошло.
Худобин засмеялся.
– Ну и ну… А теперь, значит, обиделся на того кандидата? Долго же до тебя доходит.
Андрей Данилович вяло улыбнулся и слез с полатей.
– Бог с ним, с кандидатом. Да и не работает он уже там. Просто сидел вот я сейчас и думал, что яблоко то было лучшим из всего, что я успел в саду вывести.
Он выплеснул на пол мыльную воду из тазика, налил свежей, холодной, и вылил ее себе на голову. Сказал, потирая ладонью грудь:
– Дышать легче стало, – и пошел к дверям, завихривая лодыжками стлавшийся над полом пар.
– Погоди, погоди… – заторопился Худобин. – А неприятности у тебя все же какие?
– Ладно. Пошли, – отмахнулся Андрей Данилович.
Они оделись и по старой привычке прошли в буфет – распаренные, с помолодевшими лицами. После бани они всегда цедили в буфете подогретое пиво и, отдыхая, не спеша разговаривали.
Поставив тяжелые кружки с пивом на влажный, словно в росе, столик – пар проникал даже в буфет, – Андрей Данилович сказал:
– Посиди-ка…
Вышел из бани и, широко шагая, косо пересек темнеющую улицу к желтым огням магазина. Вернулся с бутылкой водки, вспузырившей нагрудный карман пальто.
– Ну-у, брат… Да что с тобой? – удивился Худобин. – Или верно серьезные неприятности? Так этим делу не поможешь.
Андрей Данилович взял с подноса, стоявшего на столешнице, стаканы и разлил водку.
– Жили себе, жили, понимаешь ли, и вдруг: бац – меняй дом на квартиру в центре, – сказал он. – Прямо с ножом к горлу пристали.
– Ага. Ясно, – Худобин глотнул из стакана и поставил его на стол, загораживая на всякий случай кружкой с пивом.
– Что ясно?
– Ну, что дом хотят сменять. Закономерно. Город растет – и всем, понятно, хочется устроиться с удобствами. Забот меньше. Спокойнее.
– Кому хочется, а кому и нет, – отрубил Андрей Данилович. – У меня, как тебе известно, еще и сад есть.
– Сад – да. Сад жалко. А почему, собственно, твои решили переезжать?
– Жене, видишь ли, времени на работу мало. Далеко живем.
В буфет набилось полно людей – все из бани, все разгоряченные, влажные. Стало душно. С потолка тяжеловато свешивались крупные капли.
Вынув платок, Худобин отер лоб и вспотевшее лицо. Молча посидел, помаргивая на Андрея Даниловича, и вдруг спросил:
– Ты мне вот в парной притчу про яблоко рассказывал… Скажи-ка, а садов сейчас в области много? Ну, государственных там, колхозных?
– Да есть… А что? – удивленно посмотрел на него Андрей Данилович. – Не так, чтоб очень густо, но есть.
– И садоводы, наверное, есть? Настоящие. Не как твой дураковатый кандидат, а настоящие ученые-садоводы?
– Само собой есть. Да тебе-то что?
– Да так. Небось, не всякому в наше-то время сунешь под нос яблочко из палисадничка?
– А-а! Ты вон куда клонишь, – Андрей Данилович сузил глаза, раздул ноздри и нацелился на приятеля указательным пальцем. – Имей в виду!.. У тех садов земли сколько? Гектарами? А у меня при доме участок с полотенце. Тем и удобрение привозят, механизация есть… Лаборатории и прочее… А я сам жнец и на дуде игрец. Да мне бы столько земли, да свободного времени, да еще…
Худобин поднял над столом ладонь.
– Понесло-поехало… Словом, надо тебя директором совхоза назначить, вот ты и развернешься. А сад что? Для себя только.
– Причем здесь совхоз, – поморщился Андрей Данилович и потянулся к стакану. Но стакан стоял пустым, и он сказал: – Посиди-ка.
– Э-э, нет. Хватит, – ухватил его приятель за рукав пальто. – Если тебе так выпить хочется, то уж лучше ко мне пойдем.
Снег возле бани в свете электрической лампочки казался бурым, а у стены он подтаял, и там тянулась черная полоска открытой земли.
Сойдя по ступенькам вниз, Андрей Данилович сказал с обидой:
– Выходит, по-твоему, в моем саду я вроде как индивидуалист какой?
Худобин взял его под руку.
– Да брось ты. Ничего подобного я и не думал. Просто мне кажется, что в вашем споре жена твоя стоит на более общественной, что ли, точке зрения, вот и решай, кто из вас прав, кому следует уступить.
– А я вот не хочу уступать! – запальчиво выкрикнул Андрей Данилович.
– Вот и догадался, кто уступить должен, – рассмеялся Худобин. – Молодец, Данилыч.
Что на это ответишь? Получалось так, будто приятель все знал наперед, и разговор терял всякий смысл. Но Андрей Данилович все равно пошел к нему, долго сидел в его уютной и теплой квартире, пил, мрачнея лицом, стопками водку, тяжелел от нее и никак не мог уяснить и высказать что-то самое главное, что волновало его больше возможной утраты дома и сада, отчего под сердцем копилась горечь и появлялось ощущение зыбкости собственной жизни.
Выпил он излишне много и возвращался домой, то покачиваясь, то переходя на строевой шаг. Жался ближе к домам, в тень заборов. Почему-то вспомнилась любимая песня отца, и он еле слышно напевал:
Соловей кукушку уговаривал:
Полетим, кукушка, в близенький лесок.
Полетим, кукушка, в близенький лесок.
Выберем, кукушка, любленький кусток.
И совьем, кукушка, себе гнездышко.
И совьем, кукушка, себе гнездышко.
Выведем, кукушка, двух цыпленочек.
Тебе – кукоренка, а мне – соловья…
Возле дома стояла у палисада дочь. Рядом переминался с ноги на ногу парень.
– Так вот он, значит, какой – Степка! – заглянул Андрей Данилович парню в лицо.
Уже лежа в постели, он вспомнил, что Степкой зовут не этого парня, а того, который ухаживает за его секретаршей, а потом вдруг приподнялся на локтях и отчеканил:
– Дом спалю, а сам повешусь!
Всю ночь ему снилось, будто стоит он у колодца в деревне и пьет из ведра холодную воду, но напиться никак не может, хотя от воды раздуло живот. Утром нестерпимо болел затылок. От стыда за вчерашнее Андрей Данилович не мог поднять глаз и тихо прошел по-над стенкою в ванную.
Открыл душ и сидел под холодными струями, пока жена не постучала в дверь.
– Жив ли ты там, отец? Выходи.
Мы за стол сели.
– Сейчас, Иду… – отозвался он.
За завтраком жена поставила на стол бутылку вина.
– Выпей… Если хочешь.
Вошла в столовую дочь, придвинула к столу стул, села и сказала в пространство, будто так просто, для себя:
– А у алкоголиков сердце обрастает жиром.
Жена прикрикнула на нее:
– Не стыдно тебе?! Выучилась!
К вину Андрей Данилович не притронулся, но пил много чаю. Все долго молчали, но вот жена осторожно спросила:
– Так как же, Андрей, поступим с домом?
Он устало ответил:
– Меняйся уж.
– Квартиру Ракова заняли. Нас не ждали.
– Ладно… Схожу в горисполком. Думаю – поменяют.
После этого все окончательно закрутилось. С председателем горисполкома Андрей Данилович постоянно сталкивался по работе, хорошо его знал, даже был дружен с ним, поэтому об обмене дома договорился быстро, и в первые весенние дни они вместе поехали смотреть место, где среди высоких каменных зданий в центре города собирались втиснуть еще одно.
Бежевая «Волга» с напрягшимся в прыжке оленем на радиаторе шла, норовисто оседая на задние колеса. Машину вел сам председатель – сутулился у руля и завороженно смотрел на мокрый, съедающий снег асфальт дороги; Андрей Данилович сидел рядом, развалясь на мягком сиденье, ноги положив крестом. По ветровому стеклу, тяжело отваливая в стороны сочащийся водой снег, трудно ходили щетки «дворника».
Мутные от сероватого снега, неожиданно повалившего после тепла, улицы проглядывались плохо, обрывались совсем близко, и город, казалось, растерял окраины, поджался к центру. Дома помрачнели, блеклые окна пусто отсвечивали.
Ехали все прямо и прямо по главной улице.
Неожиданно председатель подался телом в сторону и резко крутанул руль. Андрея Даниловича мягко придавило плечом к дверце.
Выехали на тихую улицу с озябшими липами вдоль тротуаров. Из машины вышли возле щелистого сырого забора. Наспех сколоченный из случайных досок и подвернувшихся под руку горбылей, был он коряв и неровен, а от сырости темен.
За забором чернел котлован для фундамента.
– Здесь и будешь жить, – председатель показал пальцем на дно котлована. – Лучше места не найдешь. Самый центр. И тихо.
На глинистых боках котлована местами осел снег, а на дне стояла мутно-ржавая лужа. Снизу, как из погреба, тянуло мозглым холодом.
Андрей Данилович передернул плечами.
– Как тихо в таких домах бывает – я знаю. Если в одной квартире музыку заведут, так весь дом под нее плясать сможет.
– Почему? Дом будет не малометражный.
– А-а… Все едино.
Председатель нахмурился и осведомился:
– Послушай-ка, Андрей Данилович, ты ведь, помнится, сам ко мне пришел? Верно? Или мне память изменяет?
– Ну верно, конечно.
– Пришел и попросил: поменяй дом на квартиру в центре. За язык я тебя не тянул? Так или не так?
– Так, так… Все так, – засмеялся Андрей Данилович. – А чего это ты спрашиваешь?
– А вот и то… Давай смотри – подходит место или нет. Если нет – скажи. Найдем другое, хоть завтра перебирайся, только уже само собой подальше от центра.
– Да место-то хорошее… – протянул Андрей Данилович.
– Опять за свое. Отвечай без мычания, членораздельно – подходит или нет.
– Я же сказал, что хорошее место. Подходит.
– Ну и слава богу. Поехали, – сказал председатель и суховато, по-деловому добавил: – Дом должны сдать в октябре.
Подобрав пальцами полы пальто, он пошел на носках по вязкой жиже. Сел за руль и нетерпеливо крикнул:
– Поехали, что ли?! Некогда же!
– Ладно, езжай один. Езжай, – махнул рукой Андрей Данилович. – Я пройдусь.
Постояв еще на краю котлована, он вздохнул и сковырнул носком ботинка запорошенный снегом ком глины. Глина шлепнулась в лужу, и по желтой воде прошла рябь.
Андрей Данилович поежился, сунул руки в карманы пальто и отошел, стал огибать строительную площадку по узкому деревянному тротуарчику, поднятому вдоль забора над землей. От тяжеловатого шага его на тротуарчике гнулись доски.
Улица за забором вела к площади. В конце ее, выходя на площадь фасадом, стояло большое здание, облицованное у фундамента полированным гранитом. Он пошел в ту сторону, опустив плечи и пригорбив спину, пропустил переполненный троллейбус, выворачивающийся на площадь. Троллейбус сыпанул «удочками» в сырой воздух бледные искры, и на мокрый асфальт упали безжизненные синие отсветы.
По углу дома с другого края площади спускались крупные буквы: «Кафе». Андрей Данилович зашагал быстрее, толкнул дверь кафе, прошел внутрь и сел у окна за мраморный столик, а когда возле него появилась официантка в белом переднике, с белым же кружевным воротничком на строгом черном платье и нацелилась в блокнот остро отточенным карандашом, он попросил коньяку.
