Текст книги "Черный феникс. Африканское сафари"

Автор книги: Сергей Кулик

Как бы попасть в Софалу? Рут Ферст рекомендует мне Антонио да Кошту. – Путешествие по мозамбикским низменностям. – Равнины и реки приносят в Юго-Восточной Африке одни лишь неприятности? – Неистовства циклонов. – Софальские руины под водой. – Суахилийские и арабские купцы мешают португальцам реализовать мечту о «золотом Офире». – В Нова-Софале поют маримбы. – Чародеи, вдохновленные природой

Но прикосновение к прошлому Мономотапы не давало мне покоя. Тянуло в то место, где на современной карте Мозамбика обозначено: Нова-Софала. Хотя я и знал, что ничего там не осталось от древнего города, хотелось поездить по огромной, расположенной в центре страны провинции, в своем названии тоже сохранившей имя «золотого порта». Ведь именно здесь, на территории провинции Софала, развивались главным образом события, все же позволившие португальцам расчистить себе дорогу к заветным рудникам. И главное, неотвязно преследовала мысль – съездить в Манику, этот вытянувшийся вдоль границы с Зимбабве горный район Мозамбика, который некогда был составной частью Мономотапы. Маника – единственное на мозамбикской территории место, где сохранились и древние шахты, и удивительные архитектурные сооружения времен «владык рудников».

В Бейре, главном городе Софалы, втором по значению порте и промышленном центре современного Мозамбика, я бывал чуть ли не ежемесячно, но «мономотапская тема» с мертвой точки у меня не сдвигалась. От поездки во всеми забытые города, к заброшенным рудникам останавливало то, что по древним памятникам Софалы и Маники не водят экскурсий и не издают путеводителей. Подобное путешествие – не туристская прогулка по Аксуму и не знакомство с улочками Ламу. Поехать туда одному – значит, ничего не увидеть. Тут нужен был опытный спутник, профессионал, который бы в скрытых тропической растительностью камнях узнавал фундаменты древних построек, а за местной легендой угадывал историческое событие. А таких людей колониализм в Мозамбике не оставил.

Лишь после долгих поисков и расспросов мне удалось напасть на нужный след. В столичном университете на кафедре истории меня познакомили с высоким черноглазым и чернобородым худым человеком.

– Антонио Ногейра да Кошта, – представила его Рут Ферст [52]52
  Ферст Рут – одна из ведущих деятельниц Африканского национального конгресса (АНК) Южной Африки, известный публицист, борец против апартеида. Погибла в Мапуту в августе 1982 года, вскрывая почтовую бандероль, в которую юаровскими спецслужбами было вложено взрывное устройство.


[Закрыть], одна из руководителей Центра африканских исследований университета Мапуту, моя давняя и добрая знакомая. – Это тот единственный человек в Мозамбике, который сможет тебе помочь в мономотапских исканиях. Ты же поможешь и ему и нам, если всякий раз, покидая Мапуту в машине, будешь приглашать его себе в попутчики. Ему надо много ездить по стране, а с «колесами» и бензином туго.

Еще накануне вечером, предупреждая о предстоящем знакомстве, Рут по телефону рассказала мне об Антонио.

– Могу рекомендовать его не только от себя, но и от имени нашей партии, – как всегда, по-деловому начала она. – Это именно тот человек, который соответствует понятию «передовой представитель нарождающейся национальной интеллигенции». Родился, кажется, в пятьдесят первом…

– Не молод ли, чтобы получать столь авторитетные характеристики? – удивился я.

– Да знаешь, пожалуй, с ним все ясно, и уже давно. В семьдесят первом окончил истфак в местном университете, мог получить шикарную синекуру в одном из колониальных департаментов, но почти открыто заявил: «Не желаю служить фашистам» – и с головой ушел в изучение африканского прошлого. Работал в Центре археологических исследований, но вскоре понял, что заправляющие там португальцы фальсифицируют местную историю, вгоняют ее в прокрустово ложе расизма. Ушел оттуда, долгое время был без дела, пока не начал сотрудничать с подпольными прогрессивными организациями, поддерживающими ФРЕЛИМО. Серьезно засел за изучение марксизма-ленинизма. После провозглашения независимости он – в университете, с нами, твердо и безоговорочно…

Через десять дней мы были уже в Бейре. В самом центре этого душного и жаркого города высится довольно нескладный, построенный в неоготическом стиле кафедральный собор. Его смело можно назвать памятником колониальному варварству, о чем свидетельствует мраморная мемориальная доска на одной из стен собора. На ней можно прочитать: «Кафедрал сооружен из камня, добытого из развалин исторического форта Софала, выстроенного в начале XVI века, а также из других, более ранних сооружений этого города».

– Надеюсь, теперь вам понятно, что ждет нас в Софале? – спросил Антонио. – Я посещал ее с десяток раз и вынес твердое убеждение: без серьезных археологических исследований увидеть и узнать там ничего нельзя. Поскольку сегодня я выступаю в ипостаси знатока средневековых чудес, мое дело – предупредить, что никаких чудес Софала нам не сулит.

– Пусть тогда нам принесет удовлетворение хотя бы то, что наше путешествие по Мономотапе начнется на земле Софалы… – подбодрил я своего спутника.

…И вот за окном нашего автомобиля мелькают плантации сахарного тростника, который изумрудными волнами колышется от порывов океанского ветра. Проплывают строения контролируемого юаровским капиталом огромного сахарного завода в Ново-Лузитании. За ним, то есть там, где в былые времена не ездили белые, дорога практически кончается, а на взятой нами подробной карте значится: «Колея, непроезжая девять месяцев в году». А впереди еще 150 километров…

Счастье наше, что сейчас не те месяцы. Сухой ветер, дующий из Калахари, подсушил приморские равнины, заливаемые мелкими, но очень многочисленными в этих местах речушками.

Наводнения, уничтожающие урожай и смывающие не только тростниковые хижины крестьян, но и насыпи шоссе, железные дороги и мосты, сносящие опоры ЛЭП и линии связи, усугубляются затяжными тропическими ливнями, как правило обрушивающимися на приокеанские низменности вслед за циклоном. Тогда в провинции Софала и лежащей к югу от нее провинции Иньямбане не только деревни, но даже крупные поселки и городки, выросшие с учетом многовекового опыта на вершинах едва выраженных в рельефе возвышенностей, превращаются в островки. Два-три месяца в году они изолированы и друг от друга, и от всей страны. Для крестьян, лишающихся всего, что они имели, единственным средством транспорта становится пирога, а для полиции и армии – моторка. В пору буйства стихии значительную часть мозамбикских вооруженных сил бросают на спасение раненых и детей, эвакуацию материальных ценностей.

И все это не из ряда вон выходящее стихийное бедствие, а скорее «норма поведения» тропической природы. Повторяясь из года в год, наводнения усугубляют экономические трудности, порождают голод, вынуждая народную власть расходовать и без того ограниченные денежные ресурсы на внеплановые, экстренные мероприятия по эвакуации из зон наводнения сотен тысяч пострадавших, на импорт продовольствия.

Мы едем по долине реки Бузи, пересекаем ее притоки и благодарим Небо за то, что вот уже четвертый месяц оно не посылает дождя. Иначе и нам бы плыть в пироге по этой континентальной равнине!

Однако остатки того, что натворили здесь циклоны, видны до сих пор: с корнями вывороченные вековые баобабы; словно скошенные разгулявшимся Мфуе – злым гигантом местных легенд – кокосовые пальмы; огромные, покрытые спекшейся на солнце тиной затопленные участки, оставшиеся на месте полей после того, как с них ушла вода. Еще более обширные площади покрыты белыми выцветами солей – следами нашествия на сушу океанской воды. Чем ближе к побережью, тем этих выцветов делается больше, почва увлажняется, появляются мертвенно-серые, почти лишенные растительности низины. Отсюда океанская вода не уходит практически круглый год. Скудная растительность зеленеет лишь там, где дорогу воде преграждают ослепительные золотисто-белые дюны.

– В былые времена натиск океана сдерживали здесь буйные мангровые леса, – говорит Антонио. – Но многовековая деятельность населения привела к тому, что побережье всей провинции Софалы обезлесело. Океан сейчас беспрепятственно наступает на сушу. И вот вам плачевный результат… Никаких следов Софалы.

– А что, разве суахилийский порт был именно здесь?

– Именно здесь, – утвердительно кивает мой спутник. – Велья Софала, или Старая Софала, отождествляемая с «Суфалат ат-Тибр», шумела метрах в двухстах от современного берега. Сейчас она сплошь занесена песком и покрыта водой. Помеченная на современных картах Нова-Софала, или Новая Софала, возникла тремя веками позже примерно в километре отсюда. Я думаю, мы переночуем там…

Сейчас время отлива, и мы с Антонио идем по щиколотку в воде по обнаженному дну, вспугивая стайки оставшихся в лужах ярких рыбешек и проворных красных крабов. Дно почти сплошь покрыто почерневшими постройками кораллов, но кое-где из-под них еще выступают серые гладкие камни, в которых Антонио видятся остатки тех монолитных глыб, которые португальцы привезли когда-то в Софалу для строительства местной крепости.

А что это за неестественно белый для океанской палитры осколок с голубыми разводами? Я нагибаюсь и вытаскиваю из песка довольно большой фаянсовый черепок. Подобные черепки мы уже находили на островах Ламу. Они стали как бы вечными спутниками суахилийских городов.

– Форт, сооружение которого длилось с 1505-го по 1512 год, получил название Сан-Гаэтано, – говорит Антонио. – Он вырос рядом с шумным купеческим городом.

– Только ли желтый металл фигурировал в вывозе Софалы? – интересуюсь я.

– Конечно нет. Еще в XII веке великий аль-Идриса писал: «В стране Софале есть рудники с большими запасами железа. Оно является самой главной статьей дохода и основным товаром».

– Ну а золото?

– Золото выдвинулось на первый план в торговле Софалы уже после того, как здесь появились португальцы, – уверенно говорит Антонио. – Конечно, можно возразить, что для аль-Масуди Софала была «страной золота» еще в X веке. Но я на это отвечу: великий арабский географ имел в виду запасы недр Софалы, хорошо известные местному населению, а не торговлю золотом. Арабский термин «Суфалат ат-Тибр»? Так можно было называть этот город и за то, что он вообще приносил купцам огромные доходы.

Вернувшись на берег, мы идем вдоль золотистого пляжа, на который уже начинает набегать приливная волна. Тихо колышутся в такт ветру ажурные ветви раскидистых казуарин, на вершинах которых чудом удерживаются длиннокрылые фрегаты. Всякий раз, когда из-за океана после охоты появляются олуши или чайки, они взмывают в воздух. Настигая свои жертвы, фрегаты сильным клювом бьют их в хвост, заставляя отрыгнуть добытую в океане рыбу. Не дав упасть добыче в воду, фрегаты ловко подхватывают ее на лету и с победоносным видом возвращаются на вершины казуарин.

– Интересно, кто у кого учился: португальцы у фрегатов или наоборот? – замечает Антонио. – Но стиль поведения в отношении слабого у них совершенно одинаковый…

Когда султан Софалы начал дарить португальцам четки из золота, а купцы-суахили поведали им, что в Мономотапе железо ценится дороже, чем желтый металл, Лиссабон решил, что обладание легендарным Офиром стало для него реальностью. И на первых порах могло показаться, что так оно и есть: ведь пока еще строился Сан-Гаэтано и португальцы не успели исковеркать всю прибрежную торговлю, арабы в 1506 году на их глазах вывезли из Софалы свыше миллиона меткалей золота. В пересчете на доступные современникам единицы измерения это около четырех тонн! Однако восстание Молида, а затем конфликт с Иньямундой добили Софалу: она превратилась в торговый тупик. Уже в 1515 году через нее было продано лишь пять тысяч меткалей золота.

Незаметно за разговорами мы дошли до Нова-Софалы – в сущности, небольшой деревеньки, как и повсюду на побережье, прячущейся в тени кокосовых пальм, раскидистых манго и акажу. Два десятка прямоугольных хижин, в которых обитают сотни полторы земледельцев и рыбаков, несколько видавших виды доу, качающихся на волне, – вот и все, что скрывается за будоражащим воображение названием Нова-Софала, сохранившимся на современных географических картах.

Заночевали мы в «гостевой» хижине, которая есть почти в каждой африканской деревне, где еще не до конца разрушена община. На первых порах мне показалось, что, как и повсюду в Мозамбике, кроме разве что его северных районов, экзотичность африканского бытия подменена в Софале нищетой. Вместо некогда замысловатого традиционного костюма – застиранные шорты цвета хаки у мужчин и вылинявшая тряпица вместо юбки вокруг талии у женщин; вместо добротной, отмеченной вековой традицией керамической посуды – пивные бутылки и консервные банки; вместо захватывающих ритмов африканской музыки – диссонансы, завезенные отходниками из Южной Африки. Уже не раз поездки в мозамбикскую глубинку, где я надеялся найти что-нибудь самобытное, оборачивались для меня разочарованием. Причины подобной «культурной нивелировки» вполне понятны: мало где в Африке колонизаторы «усердствовали» над разрушением местных традиций целых пять столетий.

Но нет, неистребимо африканское начало! Когда уже совсем стемнело, вернулся Антонио, ходивший проведать своих знакомых.

– Местный старейшина решил в честь гостей созвать со всей округи музыкантов – мастеров игры на маримбе. Он приглашает нас к костру, – сообщил он мне.

Маримба – это огромный, в здешних краях нередко достигающий трех метров в длину ксилофон, снабженный резонаторами из полых тыкв-калабашей. Обычно вместе собираются пять-шесть исполнителей, но на сей раз то ли случай, то ли добрая воля старейшины объединила у костра 13 инструментов.

Еще раньше я отметил одну черту, вообще, наверное, свойственную традиционному стилю музицирования на маримбах. Исполнение начинается на редкость вяло, скучно, очевидно с дальним психологическим прицелом поразить слушателя эффектностью виртуозно буйной концовки.

Обычно такой минорной прелюдией служит подражание музыкантов шелесту листьев кокосовых пальм. Прислушиваясь к природе, они подчиняют звуки маримб прихотям дующего с океана ветра, заставляющего пальмовый лист издавать то металлический лязг, то бархатный, ласкающий ухо шелест.

Здесь, в Софале, музыканты настраивают свои маримбы на шум океана. Набежала-убежала волна, загудел где-то на рифах прибой, разбилась, разлетаясь вдребезги, пена у ближней скалы… На первых порах ухо еще силится отличить эти колдовские звуки музыкантов от естественных. Но очень скоро их мастерство побеждает, и мелодия океана сливается воедино с музыкой маримб.

Упиваясь своим искусством, ксилофонисты могут продолжать перекличку с океаном и час и два, особенно если тот неспокоен и требует от музыкантов настоящей игры, изобретательности, постоянного действия. Отвернитесь от маримб – и вы тотчас же забудете, что слышите их игру, отдадите все звуки океану. Но взгляните на музыкантов – и в бликах костра вы увидите, как и кто творит это чудо.

Дирижера нет, но музыканты действуют необычайно слаженно. Вдруг почти все они разом замирают, и одновременно на фоне шума морского прибоя начинает слышаться плеск лодочных весел. Я было начал всматриваться в сторону океана, но Антонио, тронув меня за плечи, отрицательно покачал головой и указал на музыкантов: «Это они».

Всплески весел усиливались, делались все ритмичнее, и наконец на фоне однообразного гула океана маримбы повели свою основную тему – задорную и мужественную мелодию о мореходе или рыбаке, вступившем в единоборство со стихией. Прелюдия, длившаяся на сей раз около часа, кончилась.

И тотчас же откуда-то из темноты на освещенную костром площадку выскочили танцоры. Наряды их оставляли желать лучшего: к каждодневной одежде у кого было прикреплено длинное перо, у кого – кусочек меха. Но виртуозное мастерство, с которым они исполняли танец, полностью компенсировало эту дисгармонию.

Танец гребцов. Танец пловцов. Танец рыбаков. Танец потерпевших крушение. Танец тонущих. Каждый сюжет предполагает усиление драматизма музыки и убыстрение ее ритма. Обливаясь потом, мечутся из конца в конец своих инструментов музыканты, поют и плачут, стремясь превзойти самих себя, маримбы. Потом исполняется песня. Окружив ксилофонистов, поющие взялись за руки и мерно раскачиваются в такт музыке.

– О чем она? – спросил я у Антонио.

– Это длинная, почти бесконечная песня об истории местного края и его жителей из племени мандоуа. Но припев у нее общий для многих современных фольклорных песен, бытующих вдоль побережья. Суть его такова:

 
Когда португальцы пришли на наш берег,
У нас было много земли и золота,
А у них – только крест.
Потом мазунгаш обманули нас,
И получилось так,
Что мы стали владеть лишь крестом,
А они – и золотом, и землей, и всем, всем, всем, всем.
Но потом пришли солдаты ФРЕЛИМО,
И восторжествовала правда.
И теперь у нас в руках
Самое главное, чем обладает человек, —
Свобода.
 

Мы едем в Мономотапу. – Правителя народа каранга звали Мване Мутапа – «владыка шахт». – Название «Зимбабве» произошло от «дзимба дза мабве», что значит «почитаемый дом». – Страна зинджей – великих менял и искусных металлургов. – Загадочная «огромная крепость из камней, ничем не скрепленных». – Пан Меренский отдает карту лейпцигскому геологу К. Мауху. – Первооткрыватели не верят своим глазам. – Возрождение легенды о Соломоновых копях. – Ритуальные птицы Хунгве и «финикийцы». – В археологию вмешиваются расисты

Четыре маримбы почему-то так и не угомонились в ту ночь до самого рассвета, а певцы и танцоры прервались лишь для того, чтобы приветливо пожелать нам: «Боа въяжем, боа въяжем» [53]53
  Счастливого пути (порт.).


[Закрыть].

Возвращаться в Бейру не хотелось, да и оживленная, заезженная магистраль, ведущая из этого города в Манику, не привлекала нас. Поэтому, изучив карту, мы променяли асфальтированное шоссе на ухабы проселка и покатили напрямик.

– У какого-то хрониста я вычитал, что от Софалы до дворца Зимбабве, где жил владыка Мономотапы, сто семьдесят часов ходьбы, – сообщил мне Антонио, как только мы перестали махать провожавшим нас. – Мы, правда, направляемся не в Зимбабве, а в расположенную ближе Манику, и не своим ходом, а на машине, поэтому дорога не займет у нас и одного дня. Поскольку все мозамбикские земли, которые нам сегодня предстоит пересечь, в том числе и Маника, были составной частью территории, управляемой из дворца в Зимбабве, тема моей сегодняшней «автолекции» будет именоваться…

– Мономотапа, – продемонстрировал я свою догадливость.

– С чего бы только начать? Наверное, прежде всего надо сказать, что этническое ядро королевства Мономотапа и его столица находились на территории нынешней Республики Зимбабве и что у его периферийных восточных княжеств, включая мозамбикскую Манику, были свои специфические интересы, своя политика и в отношении метрополии, и в отношении португальцев.

Но пожалуй, я все же расскажу вам немного о государстве Мономотапа вообще. Его создал в 1440–1450 годах народ каранга, который англичане, обосновавшись позже в Родезии, начали называть шона. Сегодня они составляют примерно 80 процентов населения Республики Зимбабве, доминируют в мозамбикских провинциях Софала и Маника. Легенды гласят, что первого правителя государства каранга звали Мване Мутапа – «владыка рудников». По его-то имени арабы и суахили, уже с конца XIV века имевшие в этом районе большие торговые интересы, и начали называть все государство Мономотапой.

Окружавшие Мутапу отправители традиционных культов и жрецы внушали народу: владыка всевидящ и всезнающ, поскольку он, как и его власть, вездесущ. Дабы подкрепить эту версию, по всей его огромной стране возводились дворцы. В них жили исполнявшие роль наместников многочисленные жены Мутапы, к которым владыка по очереди наведывался. Такие дворцы назывались «дзимба дза мабве» – каменные дома или «дзимба войе» – почитаемые дома. Отсюда и произошло слово «зимбабве», которое со временем начало применяться в значении «ставка владыки», «столица». Об этом прямо писал Барруш, который в своих заметках о «стране мутапы – Бенаметапе» свидетельствовал: «Зинджи этого царства именуют «зимбабве» любое каменное сооружение, где может жить их царь… Они говорят, что все другие царские здания имеют такое же название, поскольку они собственность владыки».

Слухи о них, равно как и о богатстве и величии «владыки рудников», будоражили воображение уже первых португальцев, появившихся в Зиндже. «За этой страной в глубь континента, – писал в 1516 году о мозамбикском побережье Барбоша, – лежит огромное королевство Бенаметапа». В Софале португальцы встречали подданных мутапы, которые приценивались к товарам, выставленным в суахилийских лавках. У некоторых, «наиболее благородных», свидетельствует Барбоша, служившие им одеждой звериные шкуры были украшены кистями, волочившимися по земле, – знак достоинства и величия. «Кроме того, у них были мечи в украшенных золотом и другими металлами деревянных ножнах… Они также носят дротики в руках, а некоторые ходят с луками и стрелами средней величины. Железные наконечники их стрел имеют продолговатую форму и хорошо отточены. Это – воинственные люди, и некоторые из них – великие меновые торговцы», – писал Барбоша. Он же упоминает об «огромном городе», где «в очень большом здании находится излюбленная резиденция царя» и откуда «купцы возят золото в Софалу».

А два с небольшим десятилетия спустя другой португалец, де Гоиш, уточнил: «В центре этой страны (Мономотапы. – С. К.) находится крепость, сложенная из больших тяжелых камней… Это весьма интересное и хорошо выстроенное здание, ибо, согласно сведениям, при его укладке не употреблялось никаких скрепляющих материалов… Крепости, сооруженные таким же способом, высятся и в других районах равнины. Но та, что в центре страны Мутапы, – самая главная и почитаемая». Таковы первые упоминания об еще одном «африканском чуде». Но потом о нем забыли…

И лишь начиная с 1862 года до белых вновь начали доходить слухи о том, что где-то среди жаркой равнины лежит в междуречье Лимпопо – Замбези зеленая долина, а посреди нее, скрытые вековыми тропическими зарослями, прячутся величественные каменные сооружения, вызывающие трепетный священный страх у шона. Однако Адама Рендера, который в 1863 году первым из европейцев попал в эту благодатную долину, больше интересовал слон с огромными бивнями, которого он преследовал.

Руины преградили Рендеру путь по прямой к слону, охотник чертыхнулся, обогнул их и больше к ним не возвращался.

Но, заночевав как-то в богами забытой миссии на севере Трансвааля, Адам поведал о своей находке местному священнику – пану Меренскому. Старый ксендз, питавший интерес к старине еще со времен своей юности, проведенной в древнем Кракове, попросил Рендера начертить ему план района долины, укрывавшей загадочные постройки. А год спустя Меренский уговорил воспользоваться этим планом Карла Мауха – молодого немецкого геолога, приехавшего в Южную Африку попытать счастья золотоискателя.

Маух был неопытен в африканских делах, он не знал, что зеленую долину, которую он мечтал найти, местные жители почитают как «обитель духов». Поэтому, едва он пересек реку Лунди и, приблизившись к долине, начал расспрашивать своих проводников и носильщиков о том, как добраться до загадочных развалин, как сопровождавшие его африканцы разбежались. Кто-то из них донес о намерениях белого вождю местных каранга, и тот почти на год превратил незадачливого золотоискателя в своего пленника.

Лишь вмешательство А. Рендера, повадившегося бить слонов в долине, принесло Мауху освобождение и помогло в 1872 году добраться до руин. Он был потрясен и поражен увиденным: и размерами спрятавшегося в зарослях сооружения, и удивительной, не знающей углов архитектурой постройки, и характером каменной кладки – не скрепленной раствором, но настолько плотной и аккуратной, что Маух вспомнил о кирпичных стенах богатых старых домов в родном Лейпциге.

Его записная книжка заполнилась первыми сведениями о главном сооружении Великого Зимбабве, которое затем не вполне удачно нарекли «эллиптическим храмом»: длина наружной стены, окружающей все сооружение, – 300 метров, высота – до 9 метров, толщина у основания – 6 метров, наверху суживается до 3 метров. Молодой немец зарисовал расчищенную африканцами по его приказу от лиан коническую башню, поднявшуюся над землей на 11 метров. Затем он подсчитал количество плит, слагающих стену по высоте, тут же, на листке планшета, произвел расчеты. Получалось, что на сооружение «эллипса» ушло ни больше ни меньше, а почти 900 тысяч каменных блоков, что соответствует 22,5 миллиона «европейских кирпичей». Геологическим молотком Маух отбил один из них, прикинул на руке вес, вновь перемножил цифры. Весь «храм» должен весить минимум 100 тысяч тонн!

Затем Маух оторвал глаза от планшета, осмотрелся по сторонам и вздрогнул от неожиданности. На вершине нависшего над долиной скалистого гребня, чем-то напомнившего ему огромного крокодила, он заметил нечто вроде крепости, удивительно искусно вписанной в естественный ландшафт. Поднимаясь на скалу, геолог чуть было не поплатился за свое любопытство жизнью. Тропу, ведущую к крепости (за ней впоследствии утвердилось название «акрополь»), стерегли готовые в любой момент сорваться «висячие камни». Стоило задеть за болтавшуюся над тропой лиану, как они падали вниз, всякий раз готовые размозжить голову.

Отскакивая от камней, Маух всякий раз останавливался, переводил дух и осматривался вокруг. Вскоре он заметил, что во многих местах проходы между глыбами скал, среди которых петляла коварная тропа, перекрыты каменными стенами, а за ними создано нечто вроде «миникрепостей», стерегущих путь наверх. Обычно толщина этих стен не превышала двух метров, но на западе, где доступ наверх облегчался рельефом, превосходила четыре метра. За стеной находился «нижний двор» крепости, соединенный с «верхним двором» лабиринтом узких, простреливающихся отовсюду переходов. Оттуда на «акрополь» вела единственная тропа в траншее, прикрытая сверху 50-метровым каменным бруствером с серией защищенных площадок, позволявших обитателям крепости обстреливать пытающегося прорваться наверх врага.

Сама крепость венчала 30-метровую скалу, обрывающуюся в сторону долины. В центре ее, среди зарослей, вырисовывалась, словно вычерченная по лекалу, стена «эллиптического храма».

Стояла безветренная погода, ни единый листочек не двигался в подернутой красноватым маревом «долине руин». Жизнь как бы осталась там, за горами, со всех сторон ограждавшими загадочное строение от внешнего мира. «Никаких следов людей, – записал К. Маух на уголке листка, испещренного цифрами. – Я открыл мир, историю которого забыли даже камни…»

Итоги своих открытий К. Маух изложил на страницах популярного немецкого географического журнала. Его обмеры, сделанные с немецкой скрупулезностью, до сих пор никем не корректировались. Однако исторические «выводы» геолога отбросили науку далеко назад и перечеркнули то, что было очевидно еще португальцам в самом начале XVI века: Зимбабве – творение рук зинджей. Овеянные африканскими мистическими преданиями развалины почему-то дали Мауху повод вновь вспомнить о царе Соломоне и утверждать, что обмеренный им «эллиптический храм» – точная копия дворца царицы Савской, в котором она флиртовала с иудейским царем. Фантазия Мауха зашла настолько далеко, что он счел возможным написать в своей статье: «Деревянные брусья над проходами в «эллипс» вырезаны из ливанских кедров, высаженных тирским деспотом Хирамом».

Сообщение Мауха произвело настоящий фурор в Западной Европе и побудило Р. Хаггарда начать работу над своим знаменитым романом «Копи царя Соломона». Однако не нашлось ни Джека Лондона, ни Брет-Гарта, которые бы описали ту «золотую лихорадку», которая охватила междуречье после того, как К. Маух и Р. Хаггард вновь возродили надежды на реальное существование легендарного Офира. Она мало чем отличалась от аляскинской или калифорнийской! Достаточно сказать, что к началу XX века в междуречье Лимпопо – Замбези было зарегистрировано 114 тысяч заявок на золотоносные участки…

Вряд ли стоит говорить о том, что авантюристов и искателей легкой наживы, со всего света съехавшихся в эти места, интересовало золото, и только золото. В поисках желтого металла они варварски разрушили, уничтожили многие памятники Великого Зимбабве, а также окружавшие его шахты, рудники и поселки, хранившие свидетельства старинных методов добычи и плавки. Золота находили немало. Но любое изделие, пусть даже представлявшее огромную историческую или ювелирную ценность, тотчас же переплавляли в слитки.

Единственное интересное открытие, дополнившее увиденное Маухом, было сделано в 1889 году. Вилли Поссельт, переквалифицировавшийся из профессионального охотника в кладоискателя, нашел тогда среди развалин «акрополя» несколько крупных изваяний птиц. Они были мастерски вырезаны из стеатита (мыльного камня) и восседали на высоких прямоугольных столбах. Проводники-каранга, завидев птиц, упали ниц, в страхе произнося лишь одно слово: «Хунгве, хунгве».

Впоследствии В. Поссельт, ставший благодаря этой находке знаменитостью, напишет в своих мемуарах: «Я сразу же понял, что это главные тотемы каранга, стоящие на ритуальных подставках. Они напоминали то ли соколов, то ли орлов. Я задался целью унести этих идолов с холма, чтобы продать их в Йоханнесбурге и окупить расходы на экспедицию к руинам. Однако сопровождавших нас кафров [54]54
  Кафры – презрительное название «черного населения», распространенное среди белых южноафриканцев.


[Закрыть]обуяло такое негодование, что нам пришлось взвести курки ружей… Через пару дней, сторговавшись с кафрским вождем из другого племени, я все же стал обладателем нескольких «хунгве». Одну из птиц купил у меня сам Родс – создатель Родезии».

Родс и Кº вдохновляли и финансировали целые направления антинаучных «исследований», призванных доказать: африканцы к созданию зимбабвийских колоссов никакого отношения не имеют. Птицам хунгве нашли предка в ближневосточной мифологии и даже отыскали их изображение на финикийских монетах. По меткому выражению известного зимбабвийского археолога П. Гэрлаке, «в качестве создателей архитектурных памятников междуречья упоминались все древние народы, кроме самих африканцев». Расиствующая политика властно вмешалась в археологию: все исследования, сулившие пролить свет на происхождение «руин», свертывались, запрещались, а их итоги засекречивались. Так, уже в наше время Великое Зимбабве стало «великой загадкой».