Текст книги "Черный феникс. Африканское сафари"

Автор книги: Сергей Кулик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

Не прошло и получаса, как разоблачительный ответ оказался в руках старейшины. А чуть погодя, сопровождая Мазруи, пожелавшего осмотреть строительство крепости, старейшина показал ему письмо, а затем громогласно поведал о случившемся всем присутствовавшим.

Посрамленный Мазруи отбыл в Пате, излил свою злобу на молодого фумомари, а затем совместно с ним занялся подготовкой нападения на разоблачителей. Избегавшие военных столкновений с португальцами, от которых Ламу обычно откупался, жители этого города на сей раз приняли бой. Битва произошла при Шелле – знаменитом ныне своими архитектурными памятниками селении, которое расположено в пяти километрах к югу от Ламу.

Войско Ламу превосходило врага по численности, однако в свитке их победа не объяснялась этим обстоятельством, а приписывалась помощи Мвеньи Шеши Али – «человека, знавшегося с духами предков». Он сделал «чудодейственный гонг, своими звуками поддерживавший боевой дух граждан Ламу и запугивавший врага». Когда патти и момбаситы начали отступать, пришло время отлива, их корабли сели на мель, путь к бегству был отрезан. Лишь горстка солдат возвратилась в Пате, где женщины потом долгие годы неутешно оплакивали погибших. Победа при Шелле сильно подорвала позиции Мазруи на архипелаге и привела к закату Пате.

Глава пятьдесят восьмая

Город, где люди обручены с традицией. – Утро в Ламу. – Улицы, которые моют мылом. – Черная чадра не укротила черных женщин. – Раритеты на аукционе. – Арабский язык здесь знают очень немногие. – Сиеста – время поэтов

В Махарусе меня ожидали два гневных письма и четыре счета на крупную сумму от бваны Чуй. Оплатив их, я вновь отправился бродить по Ламу.

Чем больше познаешь этот удивительный город, тем больше попадаешь во власть его колдовских чар. Мало, очень мало осталось на земле мест, где бы традиционную культуру высокого уровня развития пощадила современная цивилизация. Местные жители опасаются ее влияния и не жалуют новинки технического прогресса. Они с подозрением относятся к тому новому, что может навсегда разрушить еще полезное старое… «Люди Ламу обручены с традицией», – говорят о них другие островитяне.

Размеренно начинается здесь день. С восходом солнца над городом со всех 19 минаретов Ламу разносится заунывный крик муэдзина, созывающего правоверных воздать должное Аллаху. Словно под аккомпанемент этого звука, неторопливо подымают паруса выстроившиеся вдоль набережной фелюги рыбаков, уходящих в океан на промысел. На рейде, плавно покачиваясь на волнах, ждут прилива доу, идущие под разгрузку. Протяжное мычание раздается с огромных баркасов, на которых сомалийцы привезли живой скот. Постепенно в порт стягиваются грузчики-баджун. В ожидании работы они устраиваются на парапете набережной и, купив у уличного разносчика две горсти разваренного риса на банановом листе, принимаются за завтрак. Длинная вереница ослов, на спинах которых прикреплено по два огромных мешка с ракушечником, направляется к пирсу.

К восьми утра центр деловой жизни города перемещается на Харамбе-авеню и прилегающие к ней улочки-щели. Если попасть туда на полчаса раньше, то можно увидеть, как домохозяйки или их слуги посыпают мыльным порошком столетиями полируемые ногами прохожих известняковые плиты тротуаров, а затем драят их шваброй.

Едва просохли улицы, открываются магазины, и в них тотчас же изо всех резных дверей устремляются женщины в черных буибуи. Ритмичный шум, доносящийся из прикрытых жалюзи окон, извещает о том, что на видавших виды машинках «Зингер» начали работать швеи и портные. Застучала стамеска сапожника: подошву не выходящих из моды вот уже несколько столетий сандалий делают здесь из пальмовой древесины. «Самаки! Самаки! Самаки!» [47]47
  Рыба (суахили).


[Закрыть]– неожиданно донеслось сразу с нескольких сторон. Это значит, что в порту уже разгрузились уходившие на ночной промысел рыбаки, и торговцы, расхватав их улов и разрубив на части огромных акул, марлинов и тунцов, теперь предлагают товар покупателям.

На небольшой площади, образованной перекрещивающимися улицами, расселись в тени почти сплошь покрытой огненно-красными цветами сикоморы арабы – владельцы обслуживаемых в порту доу. Обмахиваясь от жары пальмовыми листьями, они ежеминутно сплевывают бетель и не пропускают в своих шуточках ни одной проходящей мимо женщины.

Несмотря на усиливающуюся жару, большинство женщин предпочитают прятаться под покрывалом буи-буи. Это, однако, не мешает им, проходя мимо балагуров, отвечать на насмешки, а то ненароком и уронить с лица покрывало как раз напротив сикоморы, дерзко явить посреди улицы свою красоту. Оказывается, под черными балахонами далеко не всегда скрываются безропотные блюстительницы заветов Корана. Напомаженные губы, подведенные яркой синью глаза, выщипанные брови, манерные, типично африканские прически. Черная чадра не укротила черных женщин!

Была суббота, и на площади перед фортом собирался традиционный аукцион. Обычно на нем продают бананы, как правило оптом, экзотические дары моря, сшитые в местных мастерских канги, китенги и кофии. Однако, если повезет, на аукционе могут попасться удивительные вещи, дополняющие общую картину суахилийского быта. Например, вечный, никогда не устаревающий календарь местного изобретения, с виду похожий на деревянные перекидные счеты. Или украшенная дивным резным растительным орнаментом подставка для книг, придуманная, кстати говоря, не столько для удобства читателя, сколько ради сохранности книги.

Если площадь, заполненную ярким торжищем, обогнуть справа и по склону холма подняться чуть вверх, то можно выйти к нарядному зданию коранической школы. Обучающихся в ней мальчишек заставляют зубрить Коран по-арабски, но элементарно изъясняться на этом языке, закончив школу, они так и не могут. На почте я собственными глазами видел нескольких пожилых людей, отправлявших письма: кто в Момбасу, кто на Занзибар. Хотя вот уже почти сто лет существует суахилийское письмо на основе латинской графики, все они надписывали адрес по старинке – арабской вязью. Однако, кроме приветствия и нескольких банальных фраз, ничего сказать по-арабски старики не смогли.

Минут за пятнадцать до полудня раздается звонок, извещающий об окончании занятий в школе, ровно в двенадцать аскари закрывают двери государственных учреждений, а лавочники опускают жалюзи в дуках. Начинается пятичасовая сиеста. Город вновь вымирает, лишь на небольшой площади у спуска, где стоит дом бваны Купоны, собираются люди. По старой традиции сюда приходят те, у кого есть вкус к поэзии, но кому некуда спрятаться от солнца. В былые времена, когда на распространенном в Ламу наречии суахили – киаму – создавалась классическая поэзия XIX века, на эту площадь приходили великие поэты и проводили те самые соревнования стихотворцев, о которых рассказывал Мсуо. Теперь там только читают стихи, созданные на киаму. Здесь впервые услышал я очень популярное, как потом выяснилось, утенди, которое лишний раз подтвердило мою мысль: жители Савахила ни в коей мере не отождествляют себя с арабами, а местная культура отнюдь не преклоняется перед ними.

Глава пятьдесят девятая

Дж. Аллен ставит последние точки над «i»: речь идет о суахилизации арабов, а не об арабизации африканских мусульман. – Уникальный для Тропической Африки осколок традиционной городской цивилизации, чудом сохранившийся до наших дней. – Эталон городского быта. – Чудеса сантехники. – «Жители Лондона XVIII века могли бы позавидовать обитателям Ламу». – Влияние африканского быта на архитектуру. – Стена каждого дома – это подлинное произведение искусства. – Наследие цивилизации и современная жизнь. – Многообразие и единство суахилийского мира

Есть еще одно место, где в часы сиесты в Ламу всегда шумно и оживленно. Это – «Петли бар». Там собирается в основном европейский «свет» городка, и именно там я надеялся в тот субботний день найти Джеймса Аллена – куратора местного музея и большого знатока Савахила.

Дж. Аллен быстро занял свое место в научном мире Восточной Африки. В первых же своих опубликованных работах он по-новаторски, смело заявил об африканских истоках суахилийской цивилизации и поставил все точки над «i» в вопросе о том, почему некоторые его западноевропейские коллеги все еще силятся выдать ее за «арабскую». Он писал, что «этот ярлык необоснованно повешен британской колониальной наукой» и что попытки объяснить любое достижение суахили «импортом из Аравии», равно как и домыслы о «финикийском вкладе в строительство Зимбабве», должны быть «несомненно отвергнуты как империалистический миф».

Пожалуй, впервые в западной африканистике он заявил, что преобладающей тенденцией на восточноафриканском побережье в течение всего последнего тысячелетия была скорее суахилизация арабов, чем арабизация африканских мусульман. Был отброшен термин «африканизация» в отношении переселенцев из стран исламского мира, под которым расиствующие ученые подразумевали разрушение их более высокой культуры «черными элементами». Обосновавшись в Ламу и основываясь на огромном местном фактическом материале, ранее не вовлекавшемся в научный оборот, Дж. Аллен взглянул на прошлое этого района не как на историю городов-государств «цивилизованных переселенцев», а как на составную часть истории бантуязычного населения всего восточноафриканского региона, навел мосты между цивилизацией суахили и цивилизацией банту в целом.

Но сначала, когда мы встретились у «Петли» и я поделился с ним своими впечатлениями от последней поездки по архипелагу, Аллен начал разговор не о теоретических проблемах, а, как он выразился, о «тех частностях, без которых впечатление о культуре суахили не может быть полным».

– Надо твердо уяснить себе, что на архипелаге Баджун мы сталкиваемся с уникальной для Тропической Африки традиционной городской цивилизацией. Эта городская цивилизация имеет очень солидный возраст и на разных стадиях своего развития затрагивала то одни, то другие его части. Поэтому практически все население архипелага, даже обитатели ныне кажущихся полузаброшенными деревнями древних поселений на Манда, живет по законам городской культуры. Она может показаться экзотичной, архаичной, консервативной, но это именно тот городской традиционный африканский быт, который чудом сохранился до конца XX века. Эталон этого быта был создан на Ламу в первые десятилетия его «серебряной поры». Познакомиться с ним настолько важно, что я бы предложил вам расстаться с прохладой «Петли» и вновь совершить прогулку по городу.

По опустевшим улицам мы пошли по направлению к форту, где сохранились характерные для традиционной архитектуры Ламу дома XVIII – начала XIX века. Они имеют открытую террасу и по своей конструкции представляют собой модифицированный вариант тех более ранних жилых построек XIII–XVI веков, которые известны в Килве и Геди. Так, форма окон этих старых домов явно свидетельствует о том, что над местными зодчими довлела задача обезопасить находящихся в них женщин от докучливых взглядов соседей и прохожих. Означает ли это, что дома в Ламу строились по канонам арабской архитектуры?

– Нет, – однозначно отвечает на этот вопрос Дж. Аллен. – Причем это не только мое личное мнение. Не так давно здесь работал крупный специалист по истории арабской архитектуры Усам Хайдан – иракский ученый, читавший лекции в Найробийском университете. Потом появилась его монография «Ламу. Исследование суахилийского города». В ней делается вывод: местные дома не похожи на арабские, они оригинальны и представляют собой важный вклад в развитие городской архитектуры в условиях тропиков.

– В чем же заключается их специфика?

– У суахилийских архитекторов была своя концепция пространства. Она отражала свойственные африканцам традиции общения. Оставляя разумный минимум площади для частной жизни, строители домов неизменно «выкраивали» побольше места для общесемейного использования и приема гостей. Поражает высокий уровень санитарно-гигиенических условий в этих домах. Каждый из них имел по два-три туалета и вызывающую восхищение систему канализации. Во многих домах была не только холодная, но и горячая вода. Все «санузлы» были со вкусом отделаны. Делалось все возможное, чтобы поддержать чистоту и избежать неприятного запаха.

Я уверен, – продолжает Аллен, – не будет преувеличением сказать, что уровень гигиены и сантехники в Ламу XVII века был намного выше, чем в Лондоне тех времен.

Столь же прогрессивно решались строительные проблемы в масштабах всего города. Выросший в условиях влажного климата Ламу нуждался в сложной дренажной системе. Узенькие улочки, в которые не проникает солнце и где поэтому всегда прохладно, хороши лишь в сухую погоду. После тропического ливня они могут стать сущим адом. Потоки воды превращают их в глубокие каналы размывают фундаменты, затопляют нижние этажи, выносят наружу нечистоты, сбрасываемые затем в океан. Пляжи превращаются в свалки, в зловонные малярийные болота. Несколько таких дождей равносильны для старого города без канализации стихийному бедствию. Поэтому еще в XVIII веке, по мере того как Ламу застраивался, под ним создавалась разветвленная система глубокого дренажа. Копировать тут суахилийским строителям было некого! Ведь в арабских городах, создававшихся среди пустынь, подобные проблемы попросту не стояли.

В общем, – резюмирует Дж. Аллен, – Ламу являет собой прекрасный образец планирования и застройки африканского города доколониального периода. При этом всегда надо помнить, что суахилийские архитекторы мало что заимствовали извне и очень умело приспосабливались как к географической среде влажных тропиков, так и к специфическим социальным, психологическим требованиям его обитателей – африканцев.

Представление о самобытной суахилийской архитектуре, однако, не может быть мало-мальски верным, если не упомянуть о еще одной специфической детали – декоративной лепке. Ее прекрасные образцы сохранились еще во многих жилых домах Ламу. Однако устраивать экскурсию по таким домам в часы сиесты было не вполне удобно. Поэтому Дж. Аллен предложил потратить четверть часа и на моторке съездить в Шеллу. Там среди белоснежных дюн стоят полуразрушенные, покинутые здания, стены которых подобны произведению искусства.

Я не оговорился – именно стены! Потому что есть среди развалин Шеллы комнаты, в которых с пола до потолка все стены украшены, словно сотами, изящными нишами – мадаке, обрамленными лепными панелями филигранной работы… Есть анфилады комнат, где можно видеть целую галерею дивной красоты лепных дверных коробок… Есть ванные комнаты, где места для мыла и парфюмерии, расчески или стакана выдолблены в известняке и щедро украшены орнаментированной лепниной. Странно было видеть эти роскошные руины рядом с обитаемыми лачугами, в которых ютятся грузчики и рыбаки Шеллы.

Долго ли простоят еще под открытым небом эти шедевры суахилийских строителей? Корни растений уже рвут фундаменты зданий, поселившиеся внутри их пальмы переросли стены, а птицы не без комфорта устроились в глубоких мадаке.

– Все как в знаменитой утенди «Ал-Инкишафи» – «О тщете», – с трудом пробравшись ко мне через сплетения лиан, блокировавших вход в одну из комнат, полушепотом сказал Аллен. – Помните?

 
Ниши, где стоял фарфор, —
Птичий постоялый двор.
Диким уткам здесь простор
И сове ширококрылой, —
 

продекламировал он. – Хотя, по правде говоря, я не вполне уверен в том, что в каждой из этих многочисленных ниш даже в «серебряную пору» Ламу обязательно стояли вазы. Так же как не согласен с теми, кто утверждает, что все ниши в стенах женской половины домов использовались как вместилища для бытовых мелочей. Верхние три ряда ниш расположены настолько высоко, что поставленные туда вазы попросту не смотрелись бы, а женщины не смогли бы достать с пола то, что в них находится. Но в нижних рядах ниш действительно могли выставляться предметы роскоши: китайский и европейский фарфор, арабская бронза, индийские статуэтки, лучшие изделия местных мастеров. На почетных местах находились также книги в дорогих сафьяновых переплетах.

– Как же использовались тогда другие ниши?

– Не исключено, что их делали для улучшения акустики в доме.

Однако в первую очередь они имели престижное значение, были «эталоном красоты». Подобно тому как богатые резные двери были главным украшением наружной части однообразных домов вдоль узких улиц Ламу, эта роскошная лепнина со временем стала главным элементом интерьера узких суахилийских комнат, заставленных лишь мтаванда и улили. Ну и конечно, как и двери, богатая лепка дома свидетельствовала о достатке хозяина.

– Но ведь резная штукатурка и лепка очень распространены и в исламской архитектуре, – напомнил я. – Можно ли считать работу суахилийских мастеров столь уж оригинальной?

– И можно и должно, – последовал уверенный ответ. – Я могу, конечно, вновь сослаться на авторитет арабски образованного У. Хайдана, который категорически утверждает: «Лепной дизайн суахилийских домов – не исламского происхождения». Но приглядитесь к орнаменту лепки, и вы сами без труда убедитесь, что он повторяет основные мотивы так называемого занзибарского стиля и стиля «баджун». На первых порах резные двери, обрамленные лепниной, создавали удивительно гармоничный декоративный ансамбль в домах знатных жителей архипелага. Затем лепка, переняв все лучшие традиции искусства резьбы по дереву, почти что вытеснила двери из внутреннего интерьера домов. На смену всегда запертым дверям пришли почти всегда открытые, реже зашторенные проемы, коробки которых были украшены лепниной. Это больше соответствовало и климату архипелага, и традициям, а также нраву местных жителей, которым был чужд затворнический образ жизни мусульманского дома. Благодаря лепке, которая произвела подлинный переворот в суахилийской архитектуре, местный быт стал еще менее религиозным, более светским.

– Так же, наверное, можно объяснить и появление мадаке – своего рода «встроенной мебели», – предположил я. – Поскольку традиция суахили не знала шкафов, буфетов, сервантов, горок и сейфов, возможности лепной пластики использовались для того, чтобы хранить и выставлять красивые престижные вещи в стенных нишах. Действительно, формы архитектуры, вызванные к жизни лепкой, имеют свои африканские корни!

– И знаете что, как мне кажется, убедительнее всего доказывает местные корни суахилийской культуры? – обратился ко мне Дж. Аллен. – То, что закат «серебряной поры» Ламу, застой в развитии других городов архипелага совпали по времени с усилением здесь арабов из Омана и с Занзибара. Ведь если бы суахилийская культура была «ветвью» арабской, тут бы ей только и расцветать! Однако именно после 1850 года из суахилийских домов исчезает лепная пластика, не режут больше оригинальных дверей, повсюду, кроме Сийю, который сохранял свою политическую независимость, угасают местные ремесла. Экономически Ламу будет процветать еще несколько десятилетий, но в культурном отношении начнет сдавать свои позиции с каждым годом.

Почему? Да потому что хрупкая цивилизация Ламу в условиях мира с арабами была не способна противостоять их культурному влиянию. В условиях войны сработал бы инстинкт самосохранения нации. А в мирной обстановке оманцы и занзибарцы задавали тон и моду, заказывали суахилийским мастерам изделия на свой вкус, наводняли местные рынки товарами из метрополии, которые, естественно, служили образцом для подражания. Вслед за арабами с Занзибара на архипелаге появились ширазцы и индийцы, влияние которых на суахили увело их культуру еще дальше от путей, определяемых местной традицией.

Однако при всем при том роль внешнего влияния на архипелаге не следует преувеличивать, – говорит ученый. – Оно не идет ни в какое сравнение с процессом арабизации суахилийской цивилизации, которую за последнее столетие пережил Занзибар, или с индоевропеизацией Момбасы. Даже сегодня на Ламу живут по традициям суахилийской цивилизации дозанзибарского периода. Она конечно же обеднена, но сохранила свои черты.

Вы сталкиваетесь с ними в быту повсюду. В большом – когда имеете дело с единодушной доброжелательностью жителей, их культом чистоты, преклонением перед достижениями культуры прошлого, их любовью к своим великим поэтам, почти поголовной грамотностью, врожденной интеллигентностью. В малом – когда утром у колодца видите женщин, набирающих воду в медные сосуды XIX века, днем – когда, обедая в деревенском с виду доме, можете встретить среди поданных на стол тарелок китайский фарфор XVIII века, вечером – когда на окне покосившейся бедной ньюмбы замечаете огонек бронзовой масляной лампы XVII века. Все это и складывается в феномен Ламу, к которому следует относиться очень бережно! Этот город – своего рода живое ископаемое. Чем больше я живу в Ламу, тем больше мне хочется сравнить его с Помпеями: несмотря на катаклизмы прошлого, старинный быт здесь сохранился. При этом у Ламу есть одно огромное преимущество: город остался обитаемым. Правда, в его «серебряную пору» здесь жили более двадцати тысяч человек, а при английских колонизаторах, которые в 90-х годах прошлого столетия спустили над архипелагом красный оманский флаг и подняли «Юнион джек», осталось в четыре раза меньше. Сейчас, однако, Ламу оживает и возрождается, число его обитателей постепенно восстанавливается.

Солнце уже садилось за материк, когда, взобравшись на дюну, протянувшуюся вдоль берега океана, мы пешком отправились в Ламу. Ветер гнал на берег высокую волну. Накатываясь на пляжи, она разбивалась и обдавала даже нас мириадами брызг. Изогнувшиеся пальмы шуршали огромными листьями. Иногда в их просветах внизу открывалась панорама Шеллы: руины, плоские крыши домов, островерхие хижины, а за ними, на самом краю земли, – белоснежная мечеть с устремленным в голубое небо островерхим минаретом-маяком. Несколько мужчин, подойдя к мечети, скинули обувь и вошли в черный проем входа.

– Еще в начале века у жителей этой деревни существовал интересный обычай, – говорит Аллен. – Подходя к Ламу, они из уважения к великому суахилийскому городу снимали сандалии и шли по его улицам босиком. Кто знает, быть может, этот обычай когда-нибудь возродится и станет обязательным для всех жителей побережья, желающих воздать должное вкладу Ламу в суахилийскую культуру.

– А что, подводя итог нашей прогулке, Джеймс Аллен может вообще сказать об этой культуре и ее создателях?

– Если говорить о создателях, то я все больше склоняюсь к мнению, что понятие «народ суахили» надо трактовать намного шире, чем это было принято в колониальное время. Английские чиновники вообще с большой легкостью «создавали» и «ликвидировали» в Восточной Африке целые племена и народы, руководствуясь при этом не столько действительным положением дел, этническими реалиями, сколько своими административными и политическими целями. В их трактовке «суахили» – это социальная элита, полукровки с арабской или ширазской родословной, что и обусловливает, дескать, их способность строить города и дома с канализацией и создавать письменную литературу.

– Неудивительно поэтому, что в колониальные времена к суахили в Кении причисляли себя лишь пятнадцать тысяч человек, а по переписи 1969 года их оказалось даже на пять тысяч меньше, – вспомнил я. – Ведь после революции на Занзибаре и начала осуществления политики африканизации в Кении иметь арабских предков оказалось ни к чему.

– Да, я и сам знал двух таких «суахили с благородной кровью», которые в новой обстановке принялись усиленно доказывать, что у них были чернокожие предки. Очень редко кто из этой «суахилийской знати» колониальных времен владел арабским языком, не говоря уже о простом населении побережья. И это при том, что язык – двигатель культуры. Таково еще одно доказательство абсурдности утверждений о преобладании арабского начала на восточноафриканском побережье, где очень мало кто говорит по-арабски, но почти все – на кисвахили.

Но кого же тогда можно сегодня назвать васуахили? – задает себе вопрос ученый и отвечает: – Думаю, всех, кто живет вдоль побережья Восточной Африки – от сомалийского города Варшейка до мозамбикского мыса Делгаду. Все, кто говорит здесь на суахили, обладает общими для обитателей этого района обычаями, традициями, религией, культурой, национальной психологией, образуют единую суахилийскую цивилизацию. Подобное единство куда важнее, чем формальное признание племенной общности. Характерно, что французские ученые, которые, в отличие от своих английских коллег, не имели в Восточной Африке особых политических интересов, давно заметили и признали это единство. Для них суахили – не «племя», а этносоциальная группа, живущая «а-ля суахили».

От места к месту на этом огромном отрезке побережья есть, конечно, определенные различия и культурные варианты. Ламу и другие острова Баджун – самый яркий из них. Четко выделяется субкультура сомалийского Савахила, Занзибара, Момбасы, Дар-эс-Салама, Софалы, Коморских островов. Но эти различия не столь велики, как можно было бы предположить на такой огромной территории. И это еще раз доказывает существование единой суахилийской культуры – самобытной, зрелой и независимой. Она возникла на Черном континенте, имеет глубинные африканские корни и нигде больше, кроме как в Африке, созреть не могла бы. Это – африканская культура, причем в условиях независимой Кении в ее развитии все большее участие принимают выходцы из внутриматериковых районов страны – кикуйю, луо и лухья. Они не обязательно делаются мусульманами. Но, воспринимая суахилийский образ жизни, они вносят в него новые элементы, присущие традициям своих народов.

Так происходит взаимное обогащение культур, начатое еще теми, кто привез с Манда на материк секреты плавки черного металла, кто впервые посвятил жителей прибрежных деревень озера Ньянза в премудрости письма и научил масаи суахилийскому счету.