Текст книги "Действо"

Автор книги: Сергей Болотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

Еще один кирпич в стене.

– Спасибо, что остались людьми, – с чувством сказал бомж Валера, стоя на бетонных ступеньках перед закрытой дверью, – в наше время знаете, иногда так трудно сохранить человечность.

Двое пришельцев хмуро переглянулись. Они его не узнавали, а вот сам Валера их узнал – соседи как ни как. Вид у них был не очень – сам Валера в золотые и давно минувшие дни своего падения выглядел лучше.

Впрочем, сейчас его узнать можно было только по неряшливой двухнедельной щетине и слезящимся с недельного перепою да происшедших этой ночью событий, глазах, потому как одет он был в эксклюзивный пиджак от Кардена с золотыми запонками, кремовую рубашку «Брукс бразерс», лаковые ботинки от Гуччи с подошвами из самой лучшей телячьей кожи ручной выделки, волосатое худое запястье Валеры охватывал массивных золотой браслет часов фирмы «тиссот» с двумя бриллиантами и стоимостью около четырех тысяч долларов.

Завершали картину модные очки «Рей бан», которые висели на пляжный манер в вырезе элитного пиджака, жутко диссонируя с галстуком от Валентино. Все до единого предметы одежды выглядели несколько потасканными, а штанины дорогих брюк испятнала грязь. Но все равно, Валера Золотников сейчас выглядел в разы лучше своих незадачливых гостей. —Сам то ты кто? – мрачно осведомился один из них, тот что постарше. Валера помнил, что у него вроде бы есть собака – огромная, злобная восточноевропейская овчарка, которая рычала, всякий раз проходя мимо валяющегося на площадке бомжа. Второй, чумовой тип, живший под квартирой собачника (Валера на раз наблюдал, как он шагает вниз по ступеням, полностью погруженный во внутренний мир) похоже, погрузился окончательно и временно потерял дар речи. Что-то с ним произошло очень нехорошее, нечто вроде того, что пережил недавно сам Валера.

Чука у него на плече сонно завозилась, цепляясь за дорогую ткань крохотными розовыми коготками. Соседи с омерзением покосились на свинку.

– А сосед ваш, Валера… – сказал Золотников, широко улыбаясь, подумал и добавил, – …Валерьянович Золотников. Жилец.

– Что-то я тебя не помню, – сказал старший, – Сань, а может сказать ему, чтобы пиджак снял? Вдруг там мех или металл?

– Не помнишь, это да, – сказал Валера, – а все равно мы рядом живем. Только ты в квартире, а я здесь на чердаке. Да не в том суть. Вы же на чердак хотите пройти, да?

– Ну, положим… – выдавил из себя молодой, которого звали Александром.

Валера покивал, пригладил Чуке розовую шерстку, нежную как шелк:

– Нельзя вам на чердак идти! Я потому и вышел, что бы вас предупредить. Он… он теперь не любит, когда посторонние приходят. Лютый стал.

– Слышь, жилец… – осведомился старший, – а ты нас не пугаешь? Там ведь проход должен быть, в соседний подъезд. А мы твердо настроены в этот подъезд попасть. И ты нас, в случае чего, не пытайся удержать.

Они вновь переглянулись. В глазах застыла угрюмая решимость. Валера вздохнул. Широким жестом указал на ступеньки:

– Да вы не стойте, присаживайтесь. Все одно вам рассказать придется.

Александр помедлил, а потом присел. Его сосед опустился рядом. Оба с некоторым удивлением смотрели Валере за спину – только сейчас заметили, что дверь бывшего его жилья украшает массивная, отполированная до блеска золотая пластина, на которой черным буквами было вытравлено:

«СТРАДОПРИИМНЫЙ ДОМ» и чуть ниже: «Нет покоя без боли, ибо через страдание мы обретаем спасение. С.Книг» и еще ниже «самопожертвования, пожалуйста, опускайте в предназначенную для этого прорезь».

– Значит, хотите в подъезд попасть? – спросил Валера, помолчав, – вынужден вас огорчить, господа. Прохода больше нет.

– Как это нет?! – закричал Александр, – он же там был?!

– Был, да, но его постигла злая судьба. Его закрыли. Теперь там Стена.

– Что еще за стена? – вопросил старший, теперь припомнилось, что его фамилия Красноцветов и он часто ратовал за закрытие родного Валерова чердака.

– Не стена, а Стена, – сказал Золотников, – из каменных блоков. Различных. Из разных стен мира. Тяжелые каменные блоки.

– И что? – спросил Александр, – любую стену можно сломать, была бы решимость. Сломаем и эту! Все равно на ту сторону попадем!

– Сломать-то можно, – медленно проговорил Валерий, – да вот только там теперь страж. И он не допустим, что бы Стену сломали. Он страшен в гневе, он совершенно безумен, настоящее чудовище.

– Неужели он так свиреп? – удивился Красноцветов.

– К сожалению да, – со вздохом сказал Валера, – там Волчок.

Косые красноватые лучи вечернего солнца падали на пыльное пространство чердака сквозь мутное крошечное окошко у самой крыши. Где-то рядом однообразно ворковали голуби.

Валера, Ткачев и Алексей Красноцветов укрылись за грудой размокших картонных коробок из-под японской видеотехники, что находилась у самых дверей. Если наклониться немного в сторону, то открывался хороший вид на Стену и ее стража. Валера не смотрел – он, прикрыв глаза, вспоминал.

Волчок заявился этим утром, через два часа после того, как Валерий Золотников продрал глаза от самого странного сна, который только видел в своей нелегкой жизни. К счастью, за эти два часа, он сумел уяснить, что происходит нечто из ряда вон и слегка адаптироваться, а то бы визит Волчка в его нынешнем виде, безусловно, свел несчастного бездомного с ума. Впрочем, даже тогда Валера, едва увидев давешнего приятеля, тут же бежал с вытащенными глазами. Волчок не препятствовал и ничего не говорил, но четко дал понять Валере что его жилье отныне больше не принадлежите бывшему хозяину. Так что Валерий совершенно не удивился, увидев, что его пентхауз переименовали в страдоприимный дом. В конце концов, чердак всегда был обителью чьих-то страданий.

Красноцветов и сетевик, напротив, смотрели во все глаза.

Стена протянулась на всю длину помещения, аккуратно отделив четвертую часть чердака.

Блоки, из которых было сложено сие монументальное сооружение были абсолютно разнокалиберными и сделаны из разного материала. Судя по всему, здесь были желтые камни из Великой Китайской стены, рыжие из римской оборонительной, красные из Московского кремля и бетонные, с матерными надписями латиницей, из Берлинской. Все вместе создавало впечатление, что здесь некий гигантский ребенок позабавился с не менее гигантской версией конструктора «лего».

Под стеной обретался Волчок, которого ныне не опознала бы даже родная мать, буде у нее вообще бы возникло желание глядеть на своего непутевого отпрыска. Гора жирной, покрытой темными пятнами, наподобие лишайных, плоти, из которой торчали скрюченные крысиные лапки с длинными отманикюренными ногтями. При некотором рассмотрении оказалось, что этот вздрагивающий в натужных стонах бурдюк покрывает редкая засаленная шерсть, а из-под коротких и уродливых задних лап прихотливо вьется чешуйчатый хвост.

Жирдяй сопел, отдувался, булькал, непрерывно дрожал крупной дрожью, и производил впечатление в высшей степени тошнотворное. Впрочем, черные бегающие глазки утонувшие в складках жира остались прежними и только по ним можно было опознать старого психопата Волчка.

Какой ни будь не очень брезгливый юный натуралист, доведись ему изучить это произведение природы после долгих изысканий пришел бы к выводу, что видит перед собой разросшуюся до неприличия морскую свинку, с некоторыми, однако, антропофорными чертами. Но свинку, откормленную настолько, что партия зеленых с дальнего запада, несомненно, подала бы в суд на его владельца за жестокое обращение с животным. Но Волчок владел собою сам.

С тяжким стоном он наклонился и поднял с земли округлый белый предмет, после чего поднес его к глазам и звучно откашлялся.

– Бедный Жорик… – хорошо поставленным голосом произнес он в пустоту чердака, – я знал тебя еще ребенком…

Он замолк и минуту тупо изучал предмет, оказавшийся свежим человеческим черепом, а потом с гневом зашвырнул его в дальний угол. Валера содрогнулся – он прекрасно знал ЧЕЙ это череп.

Волчок вздохнул. Передернулся жирной тушей и устремил печальный взгляд в сторону двери.

– Такой убогий и хромой… ничтожество… я так отвратен, что собаки, когда пред ними ковыляю, лают…

Он оборвал монолог и театрально завздыхал. Тяжело походил из стороны в сторону под стеной, потом снова уселся на место. Взгляд его был полон печали.

– Зачем я живу? – патетично спросил он, в эффектном жесте вытягивая руку, – Для какой цели я родился? И ведь была же цель, имелась и…

Волчок вновь оборвал себя. В дальнем углу подвала Валера разглядел тело невинно убиенного Слюнявчика, чье вместилище сознания только что использовалось в любительской постановке. Воцарилась тишина.

– Good bye, сruel world, – наконец сказал Волчок, после долгой паузы, – I`m leaving you today…

– Вот так все время, – прошептал Валерий.

– Он не выглядит очень опасным, – сказал Ткачев, – может нам попробовать пройти мимо?

– Я бы не стал этого делать, – произнес Золотников, – Волчок по-прежнему опасен, в каком бы виде он не находился.

Но Александр уже поднимался из-за коробки, вытягивая перед собой руки в интернациональном миролюбивом жесте. Полусвин перестал трястись и жестко уставился на него. Ткачев нервно ухмыльнулся и сказал:

– Уважаемый… эээ… Волчок. Мы, конечно, понимаем всю важность занимаемого вами поста, но нам очень надо пройти. Нам надо попасть в соседний подъезд…

Слова, канувшие в пыльное нутро чердака, звучали потрясающе глупо. Теперь Волчок смотрел на Александра с явным презрением.

– Сломать Стену… – сказал Ткачев.

Волчок вскинулся. Рыхлое его тело в едином порыве покрыло два метра, когтистые лапы работали как поршни, пасть распахнулась и оттуда в облаке кошмарного зловония вывалились два исполинских резца, заточенных до бритвенной остроты. Набегая на Александра как товарный состав со сорванным тормозом, Волчок глухо ревел. Ткачев стояли на пути не более секунды – в следующий момент, он, как и его соседи с искаженным страхом лицами бежали прочь с чердака, преследуемые ревущим и изрыгающим однообразные проклятья полусвином. Толкая друг друга в спины, они выскочили в проем и в следующую секунду дверь страдоприимного дома захлопнулась за ними.

Тяжело дыша, соседи привалились к стенам и уставились друг на друга.

– Ну, признаю, – сказал, наконец, Ткачев, – это было ошибкой.

– Волчок никогда не отличался дружелюбием, – произнес Валера с ухмылкой, – в конце концов, это же он съел Чука.

– Я все хотел спросить, – сказал Красноцветов, – что это у тебя за создание на плече?

Валера тепло улыбнулся и, сняв крошечное мохнатое существо с плеча, аккуратно разместил на сложенных ковшиком ладонях. Свинка сонно уставилась на людей крупными фиолетовыми глазами.

– Это Чука, – сказал Валера, – когда я подобрал ее, мне казалось, что это инкарнация моей прежней свинки. Той, которую съел Волчок. Но оказалось, что это девочка. Стало быть, Чука. Вот, смотрите, какая у нее масть!

– Как насчет, Волчка? – спросил Красноцветов, – он тоже похож на морскую свинку.

– Увы, здесь все похожи на морских свинок. Те немногие люди, что я встретил сегодня, все до единого деградировали. Кругом свинки. Что же до Волчка, то он всегда был животным.

Ткачев и Красноцветов переглянулись. Что-то роднило их с этим странным типом. Было что-то общее. Но цельной картины не складывалось.

– Он не взбесился, пока я не завел речь о Стене, – сказал Александр, – одолеть мы его все равно не можем. Стало быть, надо попробовать его уговорить.

– Какие доводы может воспринять дошедшая до белой горячки двухметровая морская свинка?

– спросил Красноцветов, – твою систему и то было бы гораздо легче уговорить.

– У него есть слабое место, – с усмешкой сказал Александр, и распахнул дверь.

– …не отягощать жизнь сомнениями, – донеслось до них, – ибо сомнения и ненужные сожаления о несбывшемся – вот наш груз, наши цепи, что путают нас по рукам и ногам…

Ткачев прикрыл дверь:

– Кто ни будь из вас имел опыт психоанализа?

– Насчет психо не знаю, но у меня брали анализ на чесотку, – ответил Валерий Золотников.

Понурый Волчок встретил осторожно подошедшего Александра благожелательно. Начальные округлые фразы о самочувствии он пропустил мимо ушей, но насторожился, когда Ткачев завел разговор о сущности счастья.

– Что ты можешь знать о счастье? – вопросил Волчок, своим хорошо поставленным баритоном, – и о его вечном антиподе если пошло на то?

– Я вижу, что тебя гнетет нечто, Волчок, – сказал Александр, осторожно присаживаясь, напротив чудовищной свинки, – может быть ты поделишься со мной своим несчастьем.

Волчок гневно засопел и передернулся всем телом:

– Что ты понимаешь! – горько сказал он, – ты такой же заложник системы, как и остальные. Твои глаза зашорены, ты живешь во сне! Ибо только спящие, да неразумные идиоты могут быть счастливы в этом жестоком мире!

Александр вдруг заметил, что у ног полусвина лежит испачканная в дурнопахнущих слюнях массивная книга с тисненым золотом переплетом. Ткачев совершенно не удивился, увидев, что Волчок читает творение некоего Карлунда Фрюнга «Основы психоанализа для морских свинок». Иного и быть не могло.

– Волчок, – сказал сетевик проникновенно, – я здесь, чтобы помочь тебе. Поделись со мной своею бедой. Я ведь знаю, как тяжело быть не таким как все.

– Что ты знаешь… – с надрывом вздохнул Волчок, – но ты прав, я не могу держать все это в себе. Не могу скрывать от мира свет нового знания. Увы. Что ж, я расскажу тебе, а ты расскажешь кому-то еще.

– Да-да! – горячо воскликнул Ткачев, – народ должен знать правду.

– Тогда слушай, – сказал исполинская и донельзя уродливая морская свинка, – это очень печальная история. История войны индивидуума с обществом. История про еще один кирпич в стене.

– Я весь во внимании, – сказал Александр Ткачев.

Еще один кирпич в стене

(или почему я стал морской свинкой).

"Теперь я вижу – жизнь моя не заладилась с самого начала, и в истоках ее кроется то, к чему я пришел сейчас. С самого начала мне приходилось испытывать гнет системы, и начиная с рождения меня окружала Стена.

Я родился тридцать лет назад в уездном городе, неблагополучной семье и грязной областной больнице. Пьяный врач, который принимал роды, не удержал меня в руках и уронил на пол, отчего в несчастных моих мозгах произошел необратимый сдвиг. От удара я испугался и заревел – и то был мой первый крик в этой полной фекалий вселенной!

Нельзя сказать, чтобы в детстве я был окружен любовью и лаской. Моей первой трапезой стала бутылочка смеси «крутыш» – в равной доле состоящая из детского питания, перловой каши и технического спирта. Каждый вечер я засыпал в своей кроватке, сделанной подобранной на свалке арматуры, а моими единственными игрушками были шустрые домашние клопы и сделанный из чугуна памятник собаке-герою в соседнем сквере. Прелесть же первого купания я познал, когда маманя по пути из роддома уронила меня в лужу.

Мои родители – настоящие советские неинтеллигенты, были людьми азартными и увлекающимися. Увлекались они в основном водкой, хотя иногда отдавали дань неизысканным плодово-овощным винам. К сожалению, я почти ничего не могу сказать об этих, без сомнения милых людях, потому что их брак продлился всего лишь два года. Что ж, все что я знаю, это то, что они жили недолго и несчастливо и умерли в один день, поубивав друг друга.

После их похорон (только много позже я узнал, что они хотели забрать меня с собой, но что-то им помешало. С тех пор мне часто снятся сны, как они зовут меня, а я бегу к ним, широко-широко раскинув руки, словно хочу обнять весь мир) я остался сиротой, хотя и не знал об этом.

На меня претендовали папины знакомые – многоопытные и многопьющие люди, но в тот момент мне не светило стать свободным. Проклятая система – свод правил и уложений поведения одних людей, по отношению к другим – бездушная машина из титановых шестеренок, бумаг и канцелярского клея – она взяла меня под свое свинцовое крыло.

Я был отправлен в муниципальный приют – интернат для бездомных детей. Один из многих, я лежал там в стальной, хромированной кроватке с инвентарным номером и смотрел в потолок, по которому в любое время года ползали жирные, откормленные мухи.

Это была младшая группа, но порядки там были куда более жесткие, нежели в старшей. Я хорошо помню это время – школа жизни началась для меня там, среди серых стен и заунывных воплей соседей.

В шесть следовал подъем. Нам всем очень хотелось спать, но включался огромный алюминиевый репродуктор на стене и он работал так оглушительно, что напрочь заглушал наши вопли. Как правило, ставили что-то оптимистическое, но искаженная картонным динамиком музыка превращалась в раздирающий уши рев. Именно с тех пор я страдаю некоторой тугоухостью и тугодумием, а также ненавижу песню: «солнечный круг – небо вокруг» с которой начиналось почти каждое наше утро.

В определенное время нас кормили из одинаковых стеклянных бутылочек с выписанными краской инвентарными номерами разведенной перловой кашей, в которую для густоты добавляли крахмал. В середине дня нас выводили в туалет.

Именно там, в младшей группе я познал злобу и жестокость человеческого стада, был подвергнут остракизму и у меня появились первые враги. На четвертый день пребывания в интернате массивный и откормленный двухлетний карапуз перебрался через низкие бортики моей кровати и придавив мне голову к подушке, отобрал бутылочку с кашей. Я плакал и отбивался – но что я мог поделать? Он ушел, покачиваясь на нетвердых ногах и гнусно ухмыляясь.

Я воззвал к справедливости – а именно к одетой в строгую мышиную униформу нянечке, которая поднимала нас каждое утро. Но система есть система и справедливости в ней нет – но чтобы понять это мне понадобилось долгих двадцать лет.

Мне сказали, что жаловаться нехорошо и отшлепали скрученной в жгут простыней, так что следы оставались с неделю и более. А карапуз вновь пришел на следующий же день и властно протянул руку к бутылке. Мне не оставалось ничего, кроме как отдать.

Так я жил впроголодь. Шли дни, мы росли, а я все не мог никак набрать достаточно веса и оставался самым маленьким в нашей группе. Злобный неприятель по кличке Бутуз верховодил среди нас и никто не мог ему сказать слово поперек. Расправа была моментальная. Теперь, я не только делился с ним кашей, но и заправлял ему кровать, а также убирался на его тумбочки. Бутуз же только жирел. В какой то момент я понял, что я его ненавижу – и это было первое сильное чувство, которое я познал.

Впрочем, у меня появились и друзья. Приятель по имени Костя, был добросердечен и всегда тайно отдавал мне часть своей пайки. Возможно, именно это не дало мне помереть с голоду.

В какой момент наша воспитательница – жестокая старая дева пятидесяти лет, улыбку которой я видел только раз, когда воспитанники принесли ей разбившуюся о наше окно дохлую птицу – объявила, что мы достаточно взрослые, чтобы сами убирать за собой. А стало быть, назначайте дневальных для чистки и уборки сортиров. Предполагалась посменная работа, при которой каждый чистит унитазы и моет пол в назначенный день. В тот же вечер, ко мне подошел Бутуз и спросил, не хочу ли я сыграть в увлекательную игру под названием «трамвай»? Чувствуя подвох, я все же согласился, и эту же ночь провел с тряпкой в руках. И следующую и последующую. Запах мочи и мокрой тряпки стал для меня родным. Я мыл пол семь дней в неделю, отрабатывая за всю группу, по пол ночи проводя в покрытых унылым зеленым кафелем стенах. А утром приходили они – воспитанники интерната и смотрели на меня с холодным презрением, как смотрят на противную слизистую тварь, вроде мокрицы, неосторожно раздавив ее кованым каблуком. Именно в такие моменты я острее всего ощущал Стену – невидимую, но от того не менее прочную, между мной и этими детьми с сытыми лицами. Между мной и обществом!

Черное отчаяние не взяло меня только потому, что иной жизни я не знал.

В какой-то момент я заметил, что Костя избегает меня и больше не делится своей кашей, которую к тому времени стали подавать в алюминиевых тарелках с выбитым инвентарным номером. Я не знал что и думать, пока однажды не встретил его в узких темных переходах интерната. На мой вопрос, что же случилось, он печально улыбнулся и поведал мне:

– Бутуз сказал, что отныне ты ЧМО, потому что моешь за нас всех пол. С тобой нельзя разговаривать, а каждый, кто захочет с тобой дружить, тоже станет ЧМОм. Так, что извини…

И он ушел. Так я познал предательство. Два дня прошлись в полной изоляции, а на третий я, движимый ненавистью, попытался убить Бутуза. Ночью подкрался к его кровати с подушкой и навалился ему на лицо. Бутуз вырывался и сипел, но ярость придала мне сверхчеловеческие силы, так, что оторвать от полузадушенного недруга меня смогли лишь трое специально вызванных нянечек.

Случай прогремел на весь интернат. За провинность я был бит нянечками скрученным в жгут одеялом и посажен в чулан на неделю, на хлеб и воду, причем чтобы проглотить хлеб, его приходилось размачивать в воде. Впрочем, после перловой каши это даже казалось изысканным.

В чулане были крысы. Они приходили ко мне каждую ночь. Ползали у меня по рукам и ногам. Я кричал и отбивался, но они только наглели. С тех пор я ненавижу крыс.

За время отсидки я узнал, что Бутуз три дня провалялся в лазарете, а вернувшись, пообещал устроить мне вендетту, так что на этом свете мне уже не жить. Бутуз был настроен серьезно.

От неминуемой гибели меня спасло то, что закончился очередной год и я был переведен из младшей группы в старшую, и мы с Бутузом попали в разные коллективы. Так как изоляция в интернате была полной, своего первого недруга я больше никогда не видел.

Нельзя сказать, чтобы в новой группе мне стало много легче. Но «трамваев» больше не было. Сюда просочились слухи о случившемся в спальне и все смотрели на меня с некоторой опаской. В неполные восемь лет я уже слыл безумцем и серийным убийцей. Так или иначе, но за все эти годы, отчуждение – глухая стена вокруг меня стала только выше и толще.

Я не хотел так жить. Смутные видения посещали меня, будущее, сверкающее и ясное, будущее других людей, там за колючей проволокой ограждающей двор интерната, манило меня издалека, как очень редкая экзотическая птица. Я захотел учиться – возможно, поиск знаний стал бы для меня спасательной палочкой-выручалочкой, за которую я смог бы ухватиться и вытащить себя из этой трясины под названием жизнь.

Но, конечно, с тем багажом и черными отметками в моей личной карточке ни о какой учебе не могло идти и речи. Вместо тетради и карандаша я получил в руки лопату и был послан, вместе с сотней таких же, вскапывать колхозные поля. Мы убирали картошку, свеклу и брюкву. Движимый тягой к прекрасному, я выбрал большую красную свеклину и держал ее в алюминиевой кружке с инвентарным номером на боку, как редкий красивый цветок, пока она окончательно не сгнила.

В двенадцать лет моя фея хранительница – без всяких сомнений, жестокая старая дева пятидесяти лет – подарила мне одну из своих редких улыбок. Меня настигла любовь. Окна в коридоре нашего мужского интерната выходили на угрюмое серое здание интерната для девочек. Мою избранницу я заметил как-то вечером, когда бесцельно стоял у окна и смотрел на недоступный вольный мир.

Она видела меня и она улыбалась мне – светлой, застенчивой улыбкой. У нее было дивное лицо и странные раскосые глаза – марсианские глаза, решил про себя я. Ибо не могло такое замечательно существо жить на этой угрюмой земле. Она приходила каждый вечер, а я уже ждал ее на подоконнике и мы просто смотрели друг на друга и улыбались. Иногда дружески махали друг – другу руками, или строили рожи. От этого в сердце становилось теплее.

Я был уверен, что моя отрада тоже испытывает ко мне какие то чувства. Все это было столь новым и незнакомым, что ночью я сжимал в объятия подушку и тихо смеялся или плакал в нее, воображая себя рядом с моей таинственной незнакомкой. Мне кажется, я был счастлив – первый и последний раз. И единственное, что вгоняло меня в тоску – это то, что мы были разделены Стеной. Вернее двумя стенами – ее и моего интернатов.

Загадочная улыбка моей Моны Лизы сводила с ума и в один прекрасный момент я, второй раз в жизни, решился дать бой против системы – бежать из интерната. Глубокой ночью я выскользнул из спальни и неслышимой тенью проскользнул к дверям интерната. Ключ я украл у воспитательницы еще раньше.

К сожалению, кроме меня не спал и еще один воспитанник нашего славного заведения. Все тот же Костя, который попал вместе со мной в одну группу. Он то и застиг меня в самых дверях и принялся звать подмогу. Он горел праведным желанием угодить воспитателям, он торжествовал! Меня обуяла дикая ярость и я ударил его кулаком, в котором как кастет была зажата связка ключей. Он закричал и упал, а я все бил и бил его, и только понабежавшие воспитатели смогли оторвать меня от окровавленной жертвы.

На этом история моего побега и закончилась. Я получил очередную черную отметку в карточку, был бит скрученными в жгут простынями и отправлен в чулан на пир крысам.

Костя же месяц провел в лазарете, ему требовалась операция, но денег на нее не было и он так и остался с изуродованной нижней губой. Он больше не контролировал свой слюноток и довольно быстро получил за это прозвище Слюнявчик.

Моя же Дожоконда у окна больше не появилась. Много позже я узнал, что ее зовут Фрося Бардакова и она в интернате навсегда, потому что ее марсианские глаза – это признак синдрома Дауна, коим она и страдала.

С этого дня, я понял, поблажек мне больше не будет. Сердце мое еще больше ожесточилось. Но все течет, все изменяется, прошла и невеселая пора моего детства. По достижении восемнадцатилетия бюрократическая машина сработала вновь и я оказался за массивными дверьми моего родимого заведения. Никаких чувств, кроме омерзения, я к нему не испытывал.

Новая жизнь лежала передо мной и это был последний момент, когда я попытался хоть как-то изменить то убогое существование, которое вел.

Но, увы. Некоторые идут по жизни легко, порхая как бабочки, а кто-то ступает кованными сапогами с гирями у каждой ноги. Будучи детдомовцем, я не имел в жизни никаких перспектив. Один из многих – тех, что прошли впереди меня – моя жизнь катилась по накатанной колее. Идти мне было некуда и я оказался на улице.

А там меня закружила-завертела вольная жизнь, которая, однако, была чуть ли не хуже, чем в интернате. Довольно скоро я обнаружил себя в человеческой стае, собравшей в себя без сомнения самых отвратительных индивидуумов этого славного рода. Будь проклята система, что подминает под себя людей, калечит их изначально и заставляет их ступать на дорогу, уходящую во зло!

Я ненавидел власть, за то, что она сделала со мной. Ненавидел закон, за то что он поддерживает власть. Ненавидел людей, которые принимают закон и власть, будучи крошечными шестеренками в единой сложной машине. И еще я ненавидел крыс.

Естественно с такими взглядами я старался нарушить закон где только можно, таким образом мстя за свое не сложившееся счастье.

Сначала мы занимались по мелочи – подкарауливая и избивая случайных прохожих, потом освоили взлом квартир и кражу кошельков. В стае меня не любили, но уважали, особенно после серии жестоких драк. Лишний раз старались не связываться. Но мне нужны были деньги, и мы перешли к более крутым грабежам. Мы были отморозками, плевавшими на все правила – о, как мне все это нравилось! Так приятно было бить чужие удивленные лица – сытые и довольные лица сподвижников системы, а потом валить людей на землю и бить их ногами по почкам.

Разумеется, долго это не могло продолжаться. В один из как всегда отвратных дней мы подкараулили в темном переулке старушку – божий одуванчик, однако, при деньгах. Пока мы потрошили ее кошелек, старая кошелка вырвалась и побежала к свету, громко крича.

Наш главарь – тупой, но упорный детина крикнул мне, чтобы я заставил ее замолчать.

Догнав ее, я ударил обухом своего туристского топорика и она замолчала. Навсегда.

На следующий день нас кто-то сдал. Подозреваю, что кто-то из своих. Доблестная милиция повязала всех участников банды. Всем дали по десять лет. Мне – пятнадцать.

Я пошел в тюрьму с ухмылкой – место было мне знакомо и уж конечно не могло испугать такого как я, прошедшего школу жизни в самом интернате. Порядки то везде одинаковые – если вы понимаете, что я хочу сказать.

В тесной душной камере на шесть персон, в которую втиснули ровно в два раза больше и прошли мои несколько следующих лет. Я знал как себя вести, и очень скоро за мной закрепилась слава отморозка и беспредельщика, с которым лучше лишний раз не связываться. Я полностью владел койкой на верхнем ярусе и был вполне доволен. Утром мы вставали в шесть часов под звуки гимна, рвущиеся из хриплого динамика, завтракали из алюминиевых тарелок с выписанными краской инвентарными номерами. Потом мы работали, обедали, ужинали и засыпали под звуки гимна. За окном кипела вольная жизнь, но в отличие от золотых детских годов я уже не рвался так напряженно на свободу.

Мои сокамерники – без сомнения худшие представителя рода человека разумного, чурались меня. Стена была и тут, и я удивлялся, не находя общего языка даже с этими низколобыми существами с напряжением и подневольным трудом проделывающих тяжелый путь от неандертальцу к кроманьонцу. В конце – концов, я стал ненавидеть и их тоже.

Так прошло какое то время, пока в нашей камере не начался передел собственности и не пришло новое начальство. Авторитетный орангутанг из новоприбывших не терпел своеволия у подчиненных ему заключенных. Как-то раз я дерзко ответил ему и он решил обрушить меня вниз, в зловонную пучину, где обретались те, кто оказался недостоин даже звания рабов. У меня стали перехватывать пищу, а также совершать массу мелких гадостей, как это свойственно человеческому социуму. Но я уже знал, чем это закончится и знал, что надо делать. Давние воспоминания всплыли в моей голове, и на следующую ночь, после того как пять подручных орангутанга попытались избить меня скрученной в жгут простыней, я прокрался к главарю с набитой сеном подушкой в руках.

К сожалению, жестокий орангутанг хрипел слишком сильно и перебудил всю камеру.

Разразилось побоище, в котором меня пытались оторвать от дергающегося тела, и я вынужден был защищаться изо всех сил. Я не очень хорошо помню, что там было, но сломанный передний зуб, говорит о том, что я кого-то покусал. Ворвавшиеся охранники довершили дело.

Я оказался в карцере, который естественно был пыльным и полон крыс. С тех пор я ненавижу крыс!

Сидя в карцере, я узнал, что орангутанг все же отошел в страну вечной охоты. Мои сокамерники пообещали отправить меня вслед за ним, а высшие власти навесили мне дополнительный срок за убийство, а также, что меня посылают на некую медэкспертизу.