Текст книги "Действо"

Автор книги: Сергей Болотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)

Сергей БОЛОТНИКОВ
ДЕЙСТВО

© Сергей Болотников. Модификация 24.02.2003

Пролог.

Дом без привидений.

Привидений в доме и вправду не было.

Зато было все остальное.

Ничем, впрочем, этот дом странен не был – обыкновенная панельная многоэтажка – четырнадцать неряшливых проткнутых окнами квадратов простираются в небеса, да ровная, как по линейке крыша с торчащими ржавыми грибками вентиляции. Неровные черные стыки, ободранные стены со следами старой бурой краски, неустроенные квартиры, низкие потолки – словом, возвышалось это все из ядреной осенней грязи в одном из близких Подмосковных городов – таких близких, что их уже можно было считать Москвой, только маленькой.

Возвышалось, и не привлекало к себе никакого внимания.

В городе есть дома и получше – даже панельные, благо сейчас даже эта скоропортящаяся продукция вполне может стать элитным жильем с нежно розовыми стенами и стеклопакетами.

Но этот дом не элитный. И у него нет никаких шансов им стать.

В нем имеется лифт и три подъезда – и, понятное дело, угластый подъемник может обслужить только один из них. Но жильцов соседних это ни в коей мере не волнует, потому как ценный механизм, принадлежащий одному из подъездов, все равно осчастливливает своих владельцев более-менее бесперебойной работой крайне редко. Зато в его привычке часто выходить из строя без объяснения причин. Бывалые жильцы это знают и потому не спешат пользоваться коварной машиной, даже если она проявляла твердые признаки работоспособности. Новички же… за прошедшее бурное десятилетие в доме сыграли уже три свадьбы, которые фактом своим полностью и бесповоротно обязаны не вовремя заклинившему подъемному механизму. И сейчас, войдя в его обитое вытертым древозаменителем нутро можно заметить полустертые, писанные шариковой ручкой стихи, что оставили на его стенах безвестные мечтатели, безнадежно опоздавшие домой/на работу/в институт энное количество лет назад.

Помимо лифта у дома есть домофон, который работает всегда, хотя периодически уличные вандалы пытаются пресечь его жизненный путь. Он звенит, впуская вас внутрь и побренькивает, выпуская. Его стоппер, закрепленный под верхней кромкой дверного проема, пропускает лишь людей ростом ниже метра восьмидесяти. Жильцы выше молча страдают и приобретают раболепную привычку пригибать головы, входя в абсолютно любую дверь, теми самым сильно роняя к себе уважение.

Домофон работает не один, ему помогает консьержка – имени ее никто не знает, и к тому же создается впечатление, что они все время меняются. Возможно, так оно и есть, докапываться до истины никто не пробует, жильцам просто важно знать, что кто-то сидит внизу, олицетворяя собой вторую линию обороны перед ВНЕШНИМ МИРОМ, что настойчиво стремится попасть внутрь панельной крепости большинства живущих здесь людей.

Коньсъержка смотрит старый черно-белый телевизор и с кем-то разговаривает. С кем – никто не знает. Может быть с домофоном, который всегда отзывчиво звонит в ответ и ободряюще подмигивает красной лампочкой. С жильцами консьержка не разговаривает.

Сразу за ней начинает тонкая кишка коридора, которая ведет куда-то дальше, освещая вам путь одинокими люминесцентными лампами, да изредка встречающимися провалами окон.

Коридор длинен и уныл, и ясно видно, что у архитекторов, что проектировали давным-давно это строение, была масса свободного времени и потуги на эстетство. Нет, коридор, безусловно, не Критский лабиринт, но свежевъехавшие жильцы тратят не одну и не две завлекательные минуты, чтобы добраться через эти покрашенные зеленоватой потрескавшейся краской хитросплетения до вожделенного лестничного пролета…

Который в противовес коридора всего один и ведет строго ввысь. Зимой его ступеньки леденеют. Разрываемая лестничными клетками череда ступенек ведет под самую крышу, нигде больше не отклоняясь от строгой прямой. Подход к квартирам прост – пор три на каждой клетке – две двери рядом друг с другом и одна прячется за поворотом. Бывает, жильцы задумываются над этим противоречием коридора и лестницы в небо, но куда чаще просто поминают нерадивым дизайнеров крепким словцом, в очередной раз пытаясь в полной разбитых ламп темноте нащупать дорогу к выходу.

Под крышей дома лестница заканчивается завешенной угрюмым амбарным замком лестницы на чердак. О том, что дужка замка только придвинута, но не защелкнута, знают лишь избранные. Тем более, что дверь на крышу находится как раз напротив и потому чердаком почти не пользуются.

Через крышу можно попасть в другие подъезды, минуя домофон, так что это проторенный путь антисоциальных типов различной направленности. Еще на крыше водятся голуби и потому черный рубероид давно приобрел бледно серый оттенок, на котором регулярно поскальзываются ищущие новые пути антисоциальные типы. Голуби мирно воркуют и пикируют с самого верха вниз, где у подъезда радетельные старушки всегда сыплют им хлебные крошки.

Вокруг них расстилается двор – узкий, длинный и забитый строительным мусором.

Неизменные качели-карусели смотрятся среди него остовами давно вымерших то ли зверей, то ли угледобывающих механизмов. Дети играют там в сталкеров и диггеров. Еще там выгуливают собак, и потому собачьи отходы жизнедеятельности устилают двор таким же ровным слоем каким голубиные – крышу. Юные сталкеры и диггеры часто в них влипают, чем до слез радуют своих мамаш. Впрочем, иногда оные продукты появляются и в подъездах, непонятным образом минуя консьержку и домофон.

Подъезды полны дверей – разных, внутренних и конечно внешних. Картонных доисторических, модерновых железных и новомодных стальных бронированных. Качество их можно проверить лишь опытным путем, потому как внешне они друг от друга не отличаются.

Затейливые номерки радуют глаз пришедших снаружи, а мощные оптические глазки – органы зрения стоящих по ту сторону двери хозяев.

Пол на площадках бетонный и с трещинами. На стенах граффити.

За дверьми живут люди. Их много, они все разные и именно они делают этот дом тем, чем он есть. Ведь без жильцов любой дом мертв. И этот не исключение. И потому всех его постояльцев – мужчин и женщин, молодых и старых, добрых и злобных – таких разных и не похожих объединяет одно обстоятельство, делая их неуловимо схожими друг с другом, как могут быть схожими люди волею судеб попавшие вместе в кризисную ситуацию.

Они все – соседи. И все живут в четырнадцатиэтажном панельном доме – справа, слева, сверху и снизу друг от друга – разделенные тонкими кирпичными стенками и непробиваемыми барьерами своих собственных обособленных жизней.

Они плохо знают друг друга, они мало разговаривают и считают, что ничем не отличаются от окружающих, но это не так.

В конечном итоге они в одной лодке – высокой, строенной из бетона облезлой лодке, что несет их сквозь жизнь совсем не в том направлении.

Такой он и был этот дом – самый обычный внешне и без привидений внутри. И день за днем, год за годом смотрел он своими пыльными и не очень окнами на своего брата близнеца через крошечный захламленный двор, пока на сырой асфальт, подле одного из подъездов не шлепнулось, запечатанное в белоснежный, с сине-красным пунктиром конверт, письмо. Ветер подхватил его и попытался унести вместе с желтыми, изляпанными в осенней грязи, листьями да силенок не хватило. Протащил и бросил у самой двери.

Письмо осталось лежать.

Все начинается с малого.

Интерлюдия.

Отгремел большой взрыв, а вслед за ним целая череда мировых и вселенских катастроф, коих было так много, что они периодически накладывались друг на друга, давая катаклизм в квадрате. Рождались звезды и умирали звезды, утаскивая в темное небытие все любовно взращенные свои планеты. Туманности разворачивались циклопическими парусами, гордо реяли и не менее гордо схлопывались в коллапс. Существа, странные и ужасные, большие и маленькие правили бал, отправлялись в походы, строили заговоры, убивали чудовищ и друг друга и мир сотрясался.

Но минули века, родовые корчи вселенной утихли. Сгинули куда то гиганты и циклопы, духи и дети звезд и обезличенные силы разлились по галактикам. Звезды и планеты перестали танцевать канкан и плавно закружились каждая по своей орбите. Галактики умерили свой пыл и даже попридержали более резвые кварки, хотя те все время старались пересечь скорость света. Темнота перестала бурлить, явив долгожданный покой.

И в наступившей менопаузе на вытертых от времени вселенских подмостках осталось только три персонажа.

Кто их здесь забыл, и для чего вообще их создавали – время уже покрыло тайной. Может быть, кто ни будь из отбуянивших свое хтонических богов и гигантов, а может быть, они были прямым порождением какого ни будь катаклизма, которые иногда принимали самые удивительные формы. Быть может, они сами этого не знали, они совсем ничего не решали, и потому могли только парить посреди пыльной, оббитой вытертым бархатом вселенной с серебряными пуговицами звезд и смотреть вниз. На крошечную голубую планетку с симпатичными завихрениями облаков. И обсуждать.

Это были:

Клоун (белая, вечно улыбающаяся маска, ни одной мысли по лицу не прочесть. Пышные багровые одежды, жесткий характер).

Поэт (Бледный лик, навевающий мысли о крайней стадии аутизма. Белые одежды. Слезы и море вселенской грусти).

Жница (все чин по чину: темный балахон. Под капюшоном скрывается подозрительной формы лицо. В худых руках держит сельскохозяйственный инструмент. Балахон весь в разноцветных бантиках и ленточках, с шеи свисает мирник, на инструменте наляпаны фенечки. Молчит).

Молчанье. Унылое созерцание звезд. Потом:

Клоун: Друзья! Смотрите, как все завязалось!

Поэт: Опять, и уж не развязать.

Жница: Молчит.

Все вместе смотрят вниз.

Поэт (с тяжелым вздохом): Как все запущенно. Печально. А знают ли они?

Клоун: Они, не знают! Они тупы по жизни. Не то, что мы…

Поэт: Умерь гордыню. Не знаю, что и делать. Ты помнишь как все в прошлый раз?

Клоун: Вот была потеха!

Поэт: И нас чуть не сверзили вниз. Мне было страшно.

Клоун: Ты ничего не понимаешь. Ведь в этом радость жизни! Весь кайф!

Поэт: А если все ж сверзят. Что нам тогда?

Клоун: Вселенский кайф. The show must go on! Но к делу… гляньте-ка!

Поэт: Все туже! Почему так происходит? Почему?

Жница: Молчит.

Клоун: Ну, раз нельзя распутать… так можно разрубить!

Поэт: Но ведь тогда… тогда они погибнут.

Клоун: Зато потехи море. Не согласен?

Поэт: Нет! Жизнь священна (для нас во всяком случае).

Клоун: Не для меня…

Поэт (задыхаясь от гнева). Ты… ты клоун убийца из космоса!

Клоун затыкается. Молчание. Все смотрят в разные стороны. Земля под ними лениво чешет по своей орбите.

Клоун: Ну хорошо, я палку перегнул – согласен. Но есть же выход, пусть и без потехи.

Поэт (недоверчиво): Какой?

Клоун (показывая на жницу): Она! Всему приходит срок. Пусть он у них случится раньше!

Ей что, раз плюнуть!

Поэт: И вправду выход. Пусть применит силы… (обращаясь к жнице) милейшая!

Жница: Молчит.

Клоун: Эй, там на баке! Мы с вами речь ведем!

Жница: Молчит.

Клоун и поэт переглядываются друг с другом, а потом выжидающе смотрят на жницу. Та упорно молчит.

Клоун: Какая то ты нелепая.

Катрен первый.

Is this the real life?

Собачник.

Вот собачник – душой всегда с животным.

Альма разбудила своего хозяина как обычно – в семь утра промозглым кутающимся в сумерках утром. Хозяин – Алексей Сергеевич Красноцветов с натугой разлепил глаза, а потом, старчески покряхтев, сел на кровати. Хотя до старости ему было еще далеко – сорок пять лет, скорее самый расцвет, чем начало дряхления. И все же вот так вставать в такую рань уже не так легко как в сгинувшей много лет назад молодости. Не хватает энтузиазма, что ж тут…

Тяжко вздохнув и еще витая в остатках сумбурного утреннего сна, Алексей Сергеевич посмотрел на Альму. Ту явно не мучили проблемы ушедшей молодости – никуда она от нее не уходила, а терзали ее неприятности куда более физического характера, которые заставляли ее низко взрыкивать и умоляюще глядеть на Красноцветова своими медового цвета глазами.

Альма была восточно-европейской овчаркой в самом расцвете сил. Крупная, насыщенного рыжего цвета с угольно черным чепраком. Красивая псина, и с характером. Знакомые, глядя на нее, всегда удивлялись – ну зачем такая роскошная служебная псина скромному бухгалтеру Красноцветову? С какой стати? Разве сумеешь такой рулить? А тренировка, а ОКД с СКД? Говорят, если овчарку не тренировать, она вырастает избалованной и агрессивной, совсем без тормозов. А ее размеры…

Вообще Алексей Сергеевич служебных собак не любил, но с Альмой получилось так, что не взять ее было просто нельзя. Один приятель, человек военный, владелец не менее роскошной (и огромной) овчарки давно предлагал Красноцветову обзавестись животиной.

Тот отнекивался – говорил, мол, собак он любит, но не таких больших, можно сказать декоративных, к тому же…

– Да брось ты, – обрывал его приятель, поглаживая свою зверюгу (выученную кидаться на посторонних молча, что пугало куда больше любого лая) по мохнатой холке, – Декоративная! Ну что за собака? Табуретка лающая, ножки как спички, глаза навыкат. А шейка! Пальцами от так сожмешь, – он поднимал в воздух заскорузлую широкую руку и проделывал в воздухе сложное движение, – и все! Нету псехи! И не пискнет.

Алексей Сергеевич, глядя на это, всегда задумывался, что, возможно, после данного движения не пискнул бы и он сам, доведись ему попасть в этот захват.

– Защиты от нее никакой, – продолжал собачник, – а тем, кто сам защититься не может, собака нужна. Вот такая. – И снова гладил свою зверюгу, а та блаженно жмурилась и прядала ушами.

Красноцветов регулярно отшучивался и делал это до тех пор, пока возле подъезда собственного дома его не встретили две глыбастые, разящие перегаром тени и в мягких матерных выражениях посоветовали расстаться с частью собственного кровного имущества.

Добираться до дома пришлось без пальто и босиком (а был январь и крещенские морозы разгулялись вовсю), и возмущению Алексея Сергеевича не было предела, но опять же пока ему как-то раз не пришла в голову мысль о том, что вместе с деньгами и одеждой неизвестные грабители могли отнять и жизнь. После этого возмущение исчезло, оставив лишь тупой и животный страх, который таился где-то в сердце и выползал каждый раз, стоило Алексею Сергеевичу припоздниться на работе и возвращаться домой по темноте.

Собственно уже тогда дело было решенным. Поняв, что рискует сохранить эту малодушную заячью дрожь навсегда, Красноцветов набрал номер знакомого и уже через неделю был гордым обладателем несуразного щенка – пузатого и толстолапого, а также тяжелого и объемистого хомута на шее коему название – собаковод.

Поначалу было тяжело. Потом он привык. Кроме того, собака (к которой довольно быстро прилипло взятое из какого черно-белого старого фильма имя Альма) была такой милой, что одним своим видом компенсировала все неудобства. Щенки вообще красивы, но этот черный плюшевый медведь с темно-золотистыми наивными глазами бил все рекорды умиления.

Пройдя через обязательные вымоченные полы, погрызенную мебель и плачь по ночам, Альма подросла и вызывала уже не умиление, а смутную тревогу темпами и пределами своего роста. Красоту она, впрочем, сохранила – порода говорила сама за себя.

Алексей Сергеевич не заметил, как стал заядлым собачником. В доме вдруг как-то не заметно появились поводок, ошейник и намордник с садомазохисткого вида стальными бляшками, две расчески – обычная и жесткая щетка, книги по собаководству, средство от ушных клещей, собачий шампунь на полочке в ванной возле его собственного и шерсть по углам ближе к весне. Он познакомился с собачьим контингентом своего дома и их хозяевами – его соседями, о которых Красноцветов даже раньше и не подозревал. У него вошло в привычку к семи вечера выходить на улицу не зависимо от погоды и проводить там около часа, неспешно кружа по двору в компании галдящей и крутящейся под ногами породистой своры. И разговоры у него стали теперь другими – о дрессировке, о породах, о блохах и клещах да о тримминге.

Дрессировку, впрочем, Альма так и не прошла – и, не смотря на все злословие, характер у нее так не испортился. Впрочем, он у нее всегда был такой – приветливо дружелюбный к своим, настороженный, но не агрессивный к посторонним. Команд Альма не знала, но между ней и хозяином давно уже установилась некая эмпатия, и потому Красноцветов применял к своей собаке обыкновенный человеческий лексикон.

И она понимала, умное животное! А окружающие только удивлялись и разводили руками.

Впрочем, свои желания она доводила до хозяина опять же невербальным образом.

Красноцветов нашарил на холодном полу стоптанные тапочки и с тоской глянул на свою собаку. Альма приплясывала, Альма заглядывала ему в глаза и, казалось, готова вылезти из собственной шкуры. Конечно, утро. Один знакомый парнишка как-то раз заметил, что собаки чем-то похожи на арестантов в тюрьме строгого режима – и те и другие ходят в сортир в строго определенное время. И попробуй, не выведи!

– Ну, ну, Альма, – сказал Алексей Сергеевич, отодвигая в сторону псину, что стремилась положить ему на колени здоровенную свою голову.

Бросил взгляд в окно, но ничего не увидел – стекло запотело и избавило владельца квартиры от созерцания раннеутреннего позднеосеннего пейзажа, который мог вогнать в тоску и закоренелого оптимизма.

Алексей Красноцветов поднялся и с заметным усилием начал очередной свой день – тягучую череду установившихся ритуалов.

Ванная, угрюмое лицо в зеркале, вой бритвы, Альма под ногами, коридор, кухня, чад сгорающей яичницы, бодро, но непонятно бормочущий телевизор, Альма, шипение газа в коморке, отчаянная сонливость, вилка-нож, раковина, грязная посуда, чай как спасение, ноги не влезают в брюки, тяжелое пальто, сонливость, Альма.

– Ну подожди ж ты! – молвил Красноцветов с некоторым раздражением, нацепляя на собаку толстый, обшитый металлом ошейник.

Альма не могла ждать – у нее кончалось терпение и потому на месте стоять она не могла. Ей сравнялось три года и юношеский задор еще не до конца из нее выветрился.

Дверь на ключ. Косой взгляд на лифт и по вниз лестнице. Ступеньки хоть не скользкие.

Псина несется где-то впереди, пролета на два.

Алексей Сергеевич спустился вниз с пятого этажа, продрался сквозь лабиринт коридора, не забыв теплым словом помянуть безвестных строителей сего здания, миновал консьержку (абсолютно бодрую старушку – интересно, она хоть когда ни будь, спит?) и с хлопком двери вывалился наружу – в полумрак и холод.

Ветер тут же налетел на него, заставил трепетать полы пальто, завел вокруг хоровод желтых мертвых листьев. Лохматые, рваные тучи неслись по небу так низко, что начинало казаться, что они излохматились о голые верхушки деревьев. В воздухе был туман, на земле непролазная грязь и свинцовые лужи глубиной с черное море.

Что вы хотите – ноябрь. Начало и до снега еще ого-го сколько.

От восторга свежим воздухом и этой колеблющейся – несущейся мглой Альма бодро гавкнула, выплюнув облачко пара, и понеслась куда-то через двор, к одной ей видимой цели – сгусток бодрости и молодой энергии. Сквозь грязь и моросящее утро.

– Альма, стой!!! – крикнул Алексей Сергеевич и, как всегда был не удостоен вниманием.

Псина исчезла в сочащихся утренних сумерках. Только лай был еще слышен – глухо, за стеной тумана.

Так тоже было всегда. Совершить утреннюю дикую пробежку на дальний конец двора Альма считала своим неотъемлемым правом, покуситься на которое не смел даже такой авторитет в собачьих глазах, как сам хозяин. Они и не собирался.

Стоя на крыльце, там, где козырек хоть частично защищал его от моросящего дождя, Красноцветов лениво обозревал окрестности. Вот, под самыми ногами, среди красно-желтой опавшей листвы лежит что-то белое. Бумага еще не успела заляпаться грязью. Конверт вроде – значит письмо. Почтальон приходил и выронил, наверное.

– "Подобрать, что ли?" – подумал Алексей, но сходить вниз по ступенькам и копаться в холодной грязи было явно лень, – «а пусть себе лежит. Кому надо – подберет».

Его окрикнул женский голос и Красноцветов поднял голову. С натугой улыбнулся – потому что это была компания собачников плотной, ощетинившейся разноцветными зонтами, кучкой двигавшаяся вниз по улице. Преимущественно здесь были женщины, но чуть в стороне виднелось хаки Темина – отставного вояки со злющим доберманом на поводке и дурацкий кепарь Ключникова – старшего научного сотрудника в каком то там заштатном гуманитарном институте.

Народ был знакомый, хотя большую часть собачников он различал по их питомцам. Вот и сейчас в дико натягивающей поводки, или свободно описывающей круги хвостато-зубастой своре можно было различить нескольких четвероногих Альминых друзей.

С первого взгляда можно было различить французскую бульдожку Досю, принадлежащую немолодой дородной тетке по фамилии Щапова, да похожего на сбежавший из костра сгусток пламени огненно-рыжего чау-чау по кличке Дзен, хозяйкой которого была Анечка – симпатичная, хотя и несколько не от мира сего, девушка.

Имя Дзен полностью и бесповоротно подходило к чау-чау – по части отрешенности он легко и непринужденно делал свою хозяйку. Казалось, ничто на свете не может поколебать каменной невозмутимости это ходячего куска рыжего меха.

Был здесь и крошечный пуделек по имени Чак – как всегда не на земле, а на руках своего хозяина и заливается бешенным визгливым лаем. Чака держали наверху исключительно в плане его личной безопасности – спущенный на землю, маленький, но неизмеримо злобный, пудель тут же норовил кинуться на кого ни будь из своих превышающих его раз в пять ростом соплеменников.

Завершала путь русская борзая с породистым именем Лайма Джус – эта как всегда еле плелась чуть позади всех, настоящая борзая. Ее хозяйка Наталья Степановна – продавец на местном вещевом рынке напротив обреталась где-то впереди процессии.

Красноцветов, который каждый вечер, как штык, присоединялся к этой компании, вяло взмахнул рукой – пятнадцатиминутную прогулку в семь утра он никак не мог себе позволить.

Народ визгливо переговаривался и даже с крыльца было слышно, что спор идет о политике. Как всегда, впрочем. Собаки оглушительно лаяли, рвались с поводков, и лишь Дзен горделиво вышагивал в голове процессии как всегда индифферентный как всему миру и к холодной мороси в частности. Фиолетовый язык свисал из пасти и раскачивался в такт шагам.

Из плывущего неровными сизыми лохмами тумана появилась Альма – шесть встопорщена, в пасти что-то держит. Отучали ее отучали не брать всякую гадость с земли…

– Альма фу! Ну-ка брось! – крикнул Алексей Сергеевич, но та и не подумала подчиниться.

Пришлось подойти, и, схватив животину за ошейник, причем та вырывалась и пыталась зажать найденное челюстями.

Наконец после некоторых уговоров и посула косточки Альма согласилась выпустить свое сокровище из пасти и оно звучно шлепнулось в грязь – драная и загаженная обертка от мороженного, к которой прилип некий плоский некрупный предмет. Алексей скривился, рассматривая находку, потом, вдруг заинтересовавшись, наклонился чуть ниже, и золотая искорка блеснула ему в глаза.

Вы считаете, что подбирать с земли всякую гадость после того, как ее притащила ваша собака – это в высшей степени необдуманно? Да и что ценного и блестящего может прилипнуть к доисторической обертке? Золотая фольга? Что ни будь еще столь же приземленное?

Красноцветов выпрямился, сжимая в руке находку и одновременно большим пальцем счищая с нее налипшую грязь. Предмет тускло блеснул – крупная монета с неровными краями и грубой штамповкой. Символы не понять, но точно не русский язык.

– Ого… – молвил Алексей, вертя монету в пальцах. Тяжелая… Может быть сувенирная?

Альма уже была внизу у ног и вопросительно поглядывала на хозяина – чего, мол, встал столбом? Красноцветов подавил неодолимое желание проверить монетку на зуб. Это было бы очень глупо, кроме того, он все равно бы не отличил золото от того же свинца. Но какой, однако, забавный цвет.

– Ну, хорошо, хорошо! – сказал Алексей Сергеевич и пустил неугомонную псину в подъезд.

Альма разлаялась. Консьержка поджала губы, неодобрительно глянула на псину – ни для кого не секрет было то, что она ненавидит всех без исключения собак жильцов, включая Тосю – самую умильную животину в окрестностях.

Монету Красноцветов оставил на столе, на видном месте, а сам отправился на работу.

Шагая сквозь продирающий глаза день к автобусной остановке, он поймал себя на мысли, что думает о кладах. Да, о затерянных пиратских кладах в расползающимся древнем сундуке с железной окантовкой и обязательном скелетом сверху. Гнилые доски сверху, а под крышкойвот такие вот монеты – тяжелые и неровные, но зато золотые. В детстве он любил играть в пиратов и как-то даже закопал во дворе трехлитровую банку с пятьюдесятью копейками мелочью внутри. Пометил на карте место, но видимо неточно, потому что когда вернулся откапывать, то банки не оказалось. Скорее всего, она была где-то рядом, но искать ее, значит перерыть весь двор. Было много слез.

Мысли эти были не серьезны. Большинство о кладах перестает мечтать годам к четырнадцати, когда совсем другие интересы выходят на сцену. Но разменявший пятый десяток Алексей Красноцветов упорно не мог их отогнать. Тем более, что где-то на самом краю сознания восстал давно похороненный призрак материального благополучия и назойливо давал о себе знать.

– "Вот если бы я нашел клад. Много золотых монет, при цене золота за грамм… или если нумизмату, то это в десятки раз…"

– "Стоп!" – одернул он сам себя, – «Что за ребячество! Это ведь наверняка не золотая монеты – дешевая подделка. Медь! Анодированный алюминий!»

Черная, тонированная в ноль девятка форсировала лужу в опасной близости он него, и Красноцветов поспешно отпрыгнул от грязнущего, пахнущего бензином дождя. Здание кабельного завода, где он был ведущим счетоводом, уже высилось впереди.

А на работе привычная рутина уже вовсю затянула его, так что Алексей Сергеевич и думать забыл о каких-то там кладах.

В два часа дня на Альму наехал Бульдозер. Случилось это аккурат в самой середине дневной прогулки и уже не в первый раз. Алексей Красноцветову не раз и не два раза приходила в голову мысль, что, возможно, есть некая высшая справедливость в том, что Бульдозер не родился человеком. Если бы таковое случилось, человечество получило бы наикошмарнейшего тирана с легкостью переплюнувшего всех до единого мелких деспотов древности и новейшей истории.

Но Бульдозер был ротвейлером. Мерзкой, гнусной, и страдающей лишним весом и непреодолимой злобой тварью. Был он черен как ночь, а о внешности его говорило намертво прилипшее прозвище. Настоящей клички этого зверя Красноцветов не знал, да и не хотел узнавать.

Бульдозер не любил детей. Впрочем, помимо них и не любил и все оставшееся. Собак он просто ненавидел. Вполне возможно, что таким бы стал невменяемый пудель Чак, случись ему набрать лишних пятьдесят кило веса. Не любил Бульдозер и своего хозяина Лапкина – сильно пьющего, работающего в охране субъекта – но это тщательно скрывал. Лапкин же Бульдозера обожал, несмотря на то, что пес как-то раз покусал пятилетнюю его дочь, оставив ей на память жутковато смотрящиеся рубцы. Наверное, он продолжал бы его обожать, сделай Бульдозер это еще раз.

Красноцветов выбрал не то время для прогулки. Так случалось – отпроситься на работе удавалось далеко не всегда. Альма опять с лаем умчалась в тот конец двора – что она там забыла? А Алексей неторопливо пошел вслед за ней. Морось прекратилась, и день уже не пытался пробрать до костей.

Зато сдвоенный, накладывающийся друг на друга рев вполне мог сделать это за него. За ржавой гаражной пристройкой дрались собаки и дрались яростно. За рыком смутно угадывался чей-то мат. Пробормотав себе под нос проклятье, Красноцветов поспешно устремился к месту побоища, потому что кусали там наверняка его псину.

Так и было. Альма опять схлестнулась с Бульдозером. Встречались они редко, но такие встречи неминуемо кончались дракой. Вот и сей час в бешено мятущейся куче – мале трудно было разобрать кто кого рвет на части.

Лапкин обретался поблизости, пытался выцепить ошейник Бульдозера. Увидев подбегающего Алексея, он бросил свои попытки и уставил на подошедшего корявый обвиняющей перст.

– Ты! …! – молвил он.

Алексей промолчал. Ему было плевать на Лапкина, но вот Альме явно было не сладко. В воздух летела кровь и куски шерсти. Альма визжала, ротвейлер низко бурчал.

– Собаку убери, ты!! – крикнул снова Лапкин.

Красноцветов схватил мечущийся по земле Альмин поводок (еще повезло, что не без него вышел) и дернул на себя, вытаскивая псину из драки. Собака орала и огрызалась.

Бульдозер же явно не хотел выпускать добычу и рыпнулся следом за ней. Алексей вздохнул и съездил его по морде свободным концом поводка. Пес завизжал и отскочил на порядочное расстояние.

– Ты чо! – заорал Лапкин – Ты совсем что ль, б…?

– Держи своего! – крикнул Красноцветов.

Бульдозер замер метрах в двух. Челюсть его отвисла, вниз стекала белая пена и обильно капала в осеннюю грязь, глаза вылезали из орбит – сейчас он как никогда был похож на сверхъестественно оживший образец снегоуборочной техники. Он раздумывал, нападать или нет.

– Ты чо собаку бьешь?! – крикнул Лапкин и схватил Бульдозера за ошейник, тот напрягся и попытался рвануться вперед, – развели, козлы, зверей! Выйти нельзя!

– Сам хорош… – произнес Алексей. Лапкин вскинулся, явно нарывался на драку. Но, Красноцветов не собирался давать ему шанса – он тащил Альму прочь, к дому.

Увидев, что противника уводят, Бульдозер утробно и яростно завыл, дергаясь в руках хозяина.

– Охренели совсем! – крикнул тот вдогонку Красноцветову, – двор загадили, б…, зверей без намордников выводят!! И…

Но Красноцветов так и не узнал, что еще собирается навесить на него скорый к мордобою хозяин Бульдозера – хлопнула дверь соседнего дома и на крыльце появилась тощая фигура Ключникова с Чаком в обнимку. Бульдозер тут же углядел его и споро ринулся к новой жертве, оценив ее как в разы более доступную, выдравшись из рук хозяина. На лице Ключникова отразился панический ужас и он поспешно юркнул обратно в подъезд.

Скрылся за дверью своего дома и Красноцветов. Проходя лабиринтом коридоров к лестнице, Альма глухо ворчала и вздрагивала, а у самой квартиры выронила что-то из пасти. Алексей Сергеевич наклонился и поднял трофей – предмет спора Альмы с Бульдозером, который та каким то образом смогла уволочь с места побоища.

Еще одну золотую монету.

В липкой обертке от мороженного.

Вот так! Раздражение, вызванное схваткой с агрессивным псом, улетучилось мигом, а его место заняло все сильнее разгорающееся любопытство.