Текст книги "Ноги"

Автор книги: Сергей Самсонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Он вынырнул из своего «подтрибунного» коридора, и тут же все ярусы «Ноу Камп» содрогнулись от приветственного рева… Первые пять минут Шувалов был словно сам не свой. Он даже пропустил простейший, удобнейший мяч, который ему выдал изумительной передачей Роналдинью, загубил беспрепятственный проход к воротам, так что даже удостоился свиста и сумрачно-недовольного гула: малейших промахов здесь своим не прощали.

– Что с тобой? – прикрикнул на него Роналдинью. – Ты совсем ориентацию в пространстве потерял? Ты какого черта такие мячи упускаешь? Чтоб я лопнул, чтоб такой мяч не поймать.

Во второй раз у Шувалова, который уже вырвался на простор, вдруг поехала нога, и, постыдно поскользнувшись, он повалился на спину. Вновь гул и недовольство.

По правому краю штрафной Роналдинью послал ему довольно удобный мяч. Шувалов поймал и тут же с обманной неряшливостью отпустил. Крайний защитник враждебной команды, уже торжествуя победу, метнулся за мячом в подкат. Извернув стопу так, словно в ней не было ни единой косточки, Шувалов протолкнул мяч под ногами защитника и в ту же самую секунду с издевательской легкостью перескочил через поверженного врага. «Колизей» взвыл и задохнулся, переживая очередную коллективную остановку дыхания… Филигранную прокидку Шувалов завершил выверенным прострелом в штрафную, и этот его пас обратил в гол легчайшим кошачьим касанием Роналдинью.

Шувалов окончательно пришел в себя и поучаствовал еще в четырех атакующих комбинациях, в которых после невинного, убаюкивающего перепаса каталонцы распарывали оборону врага, выводя своих на ударные позиции перед воротами.

И вот после длинного верхового перевода защитник противника готовился пробить головой, намереваясь предотвратить угрозу собственным воротам. Но, рассчитав выпад до сантиметра, Шувалов коротким тычком снял мяч с головы остолбеневшего Айялы, перебросил через него и, не дав опуститься, вонзил в мяч носок… Мяч пошел по параболе – за спину бессильно всплеснувшему руками вратарю.

– Сукин ты сын! – кричал Роналдинью, обнимая Семена. – Это полная чума, чтоб мне сдохнуть! Вот это удар, бог ты мой! Не иначе на тебя озарение снизошло, чтоб никогда не видеть в этой жизни женщин!

Ту игру они выиграли со счетом 4:2, но внимание всех футбольных обозревателей было направлено отнюдь не на результат и даже не на близкое и уже несомненное чемпионство «Барсы», а на инцидент с Шуваловым. Сумасшедший оказался известным всему футбольному миру каталонским хулиганом по прозвищу Джимми Джамп. Джимми был знаменит своими эксгибиционистскими наклонностями, а также скандальными эскападами, откровенно оскорбительными для тех игроков, которых он избирал своими жертвами. Он также отличался поразительным искусством пробираться на поле сквозь любые заградительные кордоны, и ни одна служба безопасности в мире, даже самая многочисленная и превосходно вышколенная, не могла гарантировать игрокам стопроцентной защиты от Джимми. Всю свою кипучую энергию Джимми Джамп направлял на то, чтобы преследовать наиболее популярных и ярких игроков, к которым, разумеется, принадлежал и Шувалов. Член радикальной фанатской группировки и неистовый поклонник каталонской «Барсы», Джимми Джамп одаривал своих игроков приятными или, во всяком случае, вполне безобидными подарками, то вручая им каталонский красно-желтый полосатый флаг, то водружая им на голову свой клоунский гранатово-синий колпак с бубенцами. Игрокам же соперника доставалось от Джимми по первое число: он то обливал их кетчупом, то опрыскивал краской, совершая во время своего выступления непристойные телодвижения. Но особо ненавидел Джимми игроков-отступников – тех немногих, кто рискнул перейти из «Барсы» в стан ее заклятого, «кровного» врага – мадридского «Реала». Такие игроки были. Польстившись на лишние три-четыре миллиона ежегодного дохода, или потеряв место в основном составе, или осознав собственную ненужность, вторичность в команде, они, невзирая на смертельную вражду, которая разделяла болельщиков великих клубов, заключали новый контракт, что было в глазах подавляющего большинства фанатов страшным преступлением, не имеющим срока давности. Предателей, подобных Луишу Фигу, они готовы были убить, и в лицо им летели с трибун не только безопасные медные монеты, но и стеклянные бутылки, а порой даже целые свиные головы.

Но вот за что было набрасываться на Шувалова? Все обозреватели и знатоки терялись в догадках, друг за другом приходя к одинаковому выводу: Джимми Джамп окончательно сбился с нарезки. Всем отлично была известна преданность Шувалова каталонскому клубу, и тем возмутительней и бессмысленней представлялась выходка Джимми. Возможно, всему виной было провокационное заявление нового президента мадридского «Реала» Флорентино Переса, который пообещал за русского чудо-форварда любые деньги и выразил готовность увеличить зарплату Шувалова до десяти миллионов евро в год. Тогда о возможном переходе Шувалова заговорили как о совершившемся факте, и потому неудивительно, что в мозгу такого вздорного парня, как Джимми, могло и замкнуть – неистовое обожание русского игрока моментально сменилось столь же неистовой ненавистью.

Шувалов же, слишком пребывавший в «здесь и сейчас», в футболе как в сакральном пространстве и слишком сконцентрированный на игре, отреагировал на это заявление с изрядным опозданием, что многими было воспринято как свидетельство его колебаний и двуличия. Пока до Шувалова все это дошло, большинство уже уверилось в том, что какие-то тайные переговоры действительно имели место. На экстренной пресс-конференции Шувалов объявил, что скорее рак на горе свистнет и китайцы перестанут плодиться, нежели он окажется в такой команде, как мадридский «Реал».

– Неужели вы полагаете, что их деньги пахнут иначе, чем деньги Коплевича? – спросил он журналистов, напоминая о своем побеге и прилете в Барселону в том трижды проклятом ящике. И тут же ответил на свой вопрос: – Вот две кучи дерьма, и одна из них вдвое больше другой, но пахнут они одинаково.

– Вы не продаетесь ни за какие деньги? – спросили его напрямую.

– Почему же? Я продаюсь. Но только за очень большие деньги. Тот, кто хочет меня купить, должен иметь огромное количество денег. Он должен купить со мной вместе всех игроков «Барселоны», ее главного тренера, тренерский штаб, а заодно и «Ноу Камп», всех наших фанатов и увезти все это в другое место, в другую точку земли. И тогда я окажусь в этом самом месте, но никак не иначе.

Интервью вызвало бурные споры. Одни обвиняли Шувалова в позерстве и сознательном пренебрежении деньгами, в непомерно раздутом высокомерии и желании показать, что обычные человеческие устремления над ним не властны. Другие восхищались его бескорыстием и называли Семена последним футбольным святым. Наиболее же прозорливые увидели в Шувалове «просто большого ребенка». «В феномене Шувалова, – писал в «Фигаро» футбольный обозреватель Жан-Жак Мерсье, – мы имеем дело не с наивностью дикаря, который и не подозревает о существовании ценностей цивилизации. Скорее, здесь явное отставание в развитии, когда исключительно одаренный игрок во многих отношениях является ребенком. И насколько Шувалов зрел, изыскан, утончен в своем футбольном искусстве, насколько он в нем артист, творец, философ, настолько же он груб и примитивен во всем остальном – в практической, в социальной жизни, в бизнесе. Шувалов чувствует себя в своем искусстве – мне не хочется прибегать к словам «профессия», «ремесло» – как рыба в воде. Он пребывает в нем на самом сложном и высоком уровне, но в то же время и совершенно автоматически, бессознательно. Шувалов умеет быть, но совершенно не способен представлять. Царить на поле, повергая соперников в полнейшую растерянность и страх своими действиями, – это означает быть. Что касается искусства самовыдвижения, самопредставления, а проще говоря, продажи самого себя, то это несомненно важное умение находится у Шувалова в зачаточном состоянии. Как раз то качество, которое в современном мире признается едва ли не главным условием успеха человека, в Шувалове угнетено, атрофировано. Подобное отсутствие самовыдвигающего начала, подавленность умения подавать и продавать самого себя выглядит едва ли не полным нонсенсом в нашем обществе, в котором рекламный образ, имидж, искусство выдвижения и продажи занимают однозначно доминирующее положение.

И вместе с тем Шувалов – это прежде всего представление, зрелище, захватывающий спектакль, а значит, и имидж, в данном случае имидж неограниченных человеческих возможностей. Шувалов – это прежде всего мощнейшее визуальное впечатление. То представление о мощи, силе и даже какой-то животной красоте, которое мы получаем, наблюдая за каким-нибудь хищным зверем – гепардом или ягуаром. В данном случае говорить о том, что гепард или ягуар в совершенстве владеют искусством самопредставления, по меньшей мере нелепо. Точно так же мы не можем сказать подобное в отношении Шувалова.

Человек, не умеющий преподносить себя, придавать себе значение, ценность, стоимость в глазах окружающих, не может и желать продать себя подороже. Таким образом, в некотором смысле он действительно не продается. Он просто не способен осознать самого факта продажи. Тем не менее Шувалов сегодня стоит миллионы. Он – редчайший пример того, когда просто быть уже означает и представлять, и цениться, и стоить. Шувалов представляет себя одной своей игрой, точно так же, как хищные звери представляют себя одним только прыжком, прогибом спины или оскалом. Шувалов – редчайший пример свободы от всякой необходимости представлять что-либо, чем он на самом деле не является».

Разговоры о деньгах, переходящие во все более отвлеченные дискуссии, никакого отношения не имели к выходке Джимми. Никто не слышал монолога – ни журналисты, ни телеоператоры, ни охранники, крутившие знаменитому каталонскому психу руки. Однако то, что выпалил Джимми Джамп о фальшивости шуваловских подвигов, об искусственности его финтов и голов, которые для него якобы кто-то организовал, задело Шувалова и часто вспоминалось ему в самый неподходящий момент – когда он творил игру на поле. Все тело тогда сковывалось невиданной усталостью. Происходило невероятное – он терял мяч. «Что с тобой?» – кричали ему тренер и другие игроки. Семен растерянно улыбался и лишь виновато пожимал плечами.

Итак, собственные подвиги Шувалову не принадлежали. Но кто их тогда подстроил и как? Была ли хоть доля истины в восклицаниях перекормившегося фантастическими фильмами лунатика? То, что Шувалова обслуживали, то, что он был в известном смысле зависимым и его игра напрямую связывалась с действиями других футболистов, – все это само собой разумелось, и никто бы не подумал это отрицать. Пасы товарищей, их беспощадно выверенные навесы – во всем этом Шувалов нуждался как в воздухе, ибо для завершения комбинаций ему на помощь должны были приходить игроки совершенно иного склада – «ассистенты», «подносчики снарядов», такие, как бесподобный Роналдинью, Деку или Хави Эрнандес, способные доставить мяч в любой квадратный метр поля с любого расстояния и из любой позиции. Но это совершенно естественное «разделение труда» – каждый из игроков исполняет свою партию в командном оркестре. Когда симфония подходила к финалу, достигала точки наивысшего напряжения, вступал со своим итоговым соло и центрфорвард Шувалов, или импровизируя, словно джазмен, или просто отыгрывая последние аккорды. Однако Джимми утверждал, что Шувалов насквозь продажен, что он не один такой, что таких, как Шувалов, много. И что собраны они главным образом в мадридском «Реале». Джамп был уверен, что игроки противника только симулируют сопротивление и противодействие, а на самом деле ни в чем не препятствуют Семену и всякий раз действуют так, чтобы Шувалов мог легко провести свой очередной финт. Конечно, это бред, такого не может быть! Зачем ему, Шувалову, прибегать к столь кощунственной и нелепой игре в поддавки, когда он и сам без всякой посторонней помощи превосходно мог сделать гол?

Разумеется, чем ярче и зрелищней будет играть он сам, тем больше поклонников к себе привлечет – сотни тысяч, миллионы, несметные толпы. Таким образом, Шувалов попросту обречен стать дорогостоящим и привлекательным для армии потребителей брендом. Он сам это прекрасно понимает. Разумеется, интерес к этому бренду нуждается в постоянной подпитке. И вот здесь-то на собственные силы игрока полагаться нельзя. Семен может, уже сочтя себя великим и непогрешимым, разболтаться, расслабиться, начать почивать на лаврах, пожиная плоды былых своих успехов. Он может начать играть кое-как. Таких примеров масса: очень ярко стартовавшие игроки скоро превращались в бледную тень самих себя и, склонные к излишнему кокетству, самолюбованию да и просто банально обленившиеся, сходили с большой футбольной сцены. Но что делать, если деньги в раскрутку вложены уже многими фирмами? Причем вложены на десять лет вперед? Тогда, может быть, и вправду стоит поддержать непогрешимость игрока искусственно? Заставить его блистать независимо от того состояния, в котором он находится. А как ему помочь в этом? Нужно раздвинуть защитные ряды противника, замедлить бег его непосредственных опекунов, открыть свободные коридоры, бреши… Позволяя игроку выступать без спадов, не давая ему превратиться в убожество, фирмы продолжали бы извлекать прибыль из его громкого имени, рекламируя все новые товары и обчищая карманы многомиллионных стад болельщиков. То, что Шувалов и не думал почивать на лаврах, упиваться достигнутым, тут не играло ровным счетом никакой роли. Цель спонсоров – вполне рациональная цель – очевидна. Но то, что представлялось вполне вероятным в отвлеченных рассуждениях, никак не могло осуществиться в реальности, на футбольном поле. Шувалов слишком доверял противникам, которые сражались против него. Они получали естественное удовольствие от честной игры, удовольствие гораздо более сильное по сравнению с теми сомнительными благами, которые бы эти игроки извлекли, согласись они на искусственную организацию игры и на уступки ему, Шувалову. Напротив, его всегда «прессовали по полной», «закрывали» и опекали всерьез. Очень скоро он сыграл в труднейшем выездном матче против грозного «Манчестера» и был настолько жестоко в нем бит по коленям и голеням, что окончательно уверился в бредовости измышлений Джимми Джампа.

8. Там и тогда
Москва
Июнь 2004

– Да что же это такое? – в сердцах воскликнула она. Пластмассовый стаканчик с горячим кофе шмякнулся об пол, и она затрясла ошпаренной рукой, а потом принялась лихорадочно шарить в сумке в поисках салфетки. Сказать, что она была взбешена, значило бы ничего не сказать.

Во-первых, этот Шувалов оказался законченным неандертальцем, а во-вторых, от работы с ним она отказаться уже не могла. Неделю назад она знала о нем разве только то, что он невиданно знаменит в футбольных кругах. Его называли «вундеркиндом», «кудесником», «виртуозом», но она не очень-то понимала, что имелось в виду и почему та возня на поле, которую ей неоднократно доводилось наблюдать, должна быть приравнена к искусству. Беготня за мячом двух десятков молодых голоногих мужиков (как и любой другой вид спорта) представлялась ей добровольным самоистязанием и мучительством, странной сферой человеческой жизни, в которой люди насилуют и уродуют собственное тело во имя каких-то бессмысленных побед и ради каких-то сомнительных рекордов. Она не могла понять психологии тех, кто заполнял по уикендам футбольные трибуны (очень грубое зрелище для потребителей «Клинского» и «Арсенального»). Но вот то обстоятельство, что ежемесячные заработки этих самых голоногих мужчин зачастую равняются гонорарам голливудских актеров или, скажем, чернокожих звезд рэпа первой величины, и делало хамов вроде Шувалова полноправными обитателями мирового «глянца».

В редакции «Культа личности» ей объяснили, что речь пойдет не об узкоспортивных вопросах, а о «долгом и тернистом пути к вершинам славы», о подробностях частной жизни, на которые столь ненасытна досужая читательская публика. Ей было не впервой влезать в чужую жизнь, проникать на закрытые частные территории – в ее послужном списке числились и всемирно известный скрипач, и последний шахматный чемпион, и скандально ославившийся отставной министр атомной энергетики.

И вот теперь, вытирая липкие пальцы, она с каким-то странным раздражением вспоминала Шувалова. И к этому воспоминанию примешивалась досада на себя, на свою неуклюжесть, на то, что этот человек так и остался для нее непроницаемым. Хотелось еще продлить разговор и заставить его раскрыться, стать беззащитным… Не последнюю роль тут сыграл и Азархов, импозантный и обходительный мужчина, с которым она познакомилась неделю назад. «Вы обязательно должны его разговорить, Полина. Этот человек чрезвычайно мне интересен. С вашим обаянием, с вашим тактом, я уверен, очаровать его вам будет несложно. Я так и представляю, как лицо этого спорт-с-мэна, привыкшего к своим пэтэушницам, впервые в жизни становится трагически озадаченным, до такой степени он не будет знать, что ему делать с вами. Он выложит вам все как на духу, не сомневайтесь». – «А чем продиктован столь пристальный интерес к этому пролетарию?» – спросила она. «Да вы знаете, пролетарий-то он пролетарий, но очень дорого стоит. Он и сам не представляет, насколько дорого. Как десять, нет, двадцать вот этих Манежей со всеми картинами. Чуть дешевле «Моны Лизы». Я не шучу. Вы знаете, что сам Коплевич, который в последнее время проявляет интерес к футболу, готов заплатить за голову… нет, вернее, за ноги этого парня шестьдесят миллионов фунтов стерлингов? Но это только между нами. Вот я и хотел бы узнать, как отнесется наш пролетарий к подобному предложению. Да, и если он покажется вам немного невоспитанным и слишком эксцентричным, вы уж простите ему. Не всех же воспитывали в Царскосельском лицее, а уж в наши дни и подавно».

Итак, что она знала о нем? Что люди его профессии дорожат голеностопными связками точно так же, как оперные певцы – голосовыми. Что в повседневной жизни они, как правило, не то чтобы умственно отсталые, а скорее просто недалекие, жизнерадостные молодые люди спортивного типа. Что в свои неполные девятнадцать лет некоторые из них стоят шестьдесят миллионов фунтов стерлингов.

Ей пришлось подняться рано утром – это надо же, в половине девятого! Ей пришлось – вот не думала, не гадала – прийти на настоящую футбольную тренировку. Стоя у кромки поля, она видела, как гогочущие игроки вшестером перетаскивают тяжелые громоздкие ворота. Все они были похожи друг на друга как близнецы. Гадать о том, кто именно из них стоит шестьдесят миллионов, показалось трудом неблагодарным и напрасным. Она долго разговаривала с каким-то противным широкозадым мужиком, который представился пресс-атташе армейского клуба, и выспрашивала его о том, где и когда она сможет увидеть Шувалова. «Во время послеобеденного отдыха», – ответили ей.

Два часа пришлось подождать, прежде чем он предстал перед ней почти голым – вокруг бедер было обмотано полотенце.

В первую секунду она настолько опешила, что споткнулась на ровном месте и уперлась глазами в его торс, стесняясь посмотреть в лицо. Прошлепав босыми пятками по мрамору и не скользнув по ней и краем глаза, он сорвал с чресл вполне античную драпировку и спиной обрушился в бассейн. Широкоскулое лицо с косыми трещинами глаз показалась ей довольно неприятным и даже больше – впрямую говорящим о довольно скромных умственных способностях этого на диво соразмерно сложенного мужского экземпляра.

Скрестив руки на груди, приняв оскорбленную позу, она изобразила на своем лице шутовское смирение и безграничную готовность ждать, когда же он наплещется вволю.

– Эй! – Она пощелкала пальцами, вновь подзывая к себе широкозадого атташе.

– Айн момент, – отозвался тот и трусцой побежал по бортику за уплывающим Шуваловым. – Семка, Семка, постой! Семка, слушай, что говорю.

– Чего? – спросил тот с явным неудовольствием.

– Стой, тебе говорят. С тобой потолковать пришли.

– Это кто еще? – Шувалов рывком перевернулся на спину.

Раскинув руки в стороны, он неподвижно держался на воде. Его лицо приобрело озадаченное и напряженное выражение. Такое напряженно-хмурое выражение бывает у ребенка, к которому пристают незнакомые взрослые.

– Да журналистка!

Семен настороженно наблюдал за тем, как она приближается к бассейну.

– Чего вам? – бросил он лениво.

– Да ничего! – разозлилась она. – Просто вы могли быть повежливей.

Не говоря ни слова, он вновь перевернулся на живот. Вот скотина! Развязных грубиянов, возмутительных пошляков, вчерашних плебеев, познавших вкус больших денег и всенародной славы, в практике Полины было хоть отбавляй. Но вот этот почему-то был совершенно невозможен, исключительно невыносим! А больше всего ее бесило то, что она ощущала за ним какую-то правоту. Каким-то парадоксальным образом выходило, что он был вправе так с ней поступать.

Шувалов наконец вылез, нисколько не стесняясь журналистки, и принялся вытираться полотенцем.

– Ты чего, рехнулся? – накинулся на него атташе. – Хоть бы прикрылся, что ли.

– А что? Я у себя дома.

– Послушай, какая муха тебя укусила? Соберись, пожалуйста, – человек тебя ждет.

– А никто ее ждать не заставляет, – бросил Шувалов, отправляясь в раздевалку.

– Значит, так, сейчас ты пойдешь в бар и ответишь девушке на все ее вопросы, – настаивал атташе. – Вы извините нас! – сказал он, поворачиваясь к Полине. – Надеюсь, что этот эксцесс не повлечет за собой… ну, так сказать, нежелательных последствий ни для вашего издания, ни для нашего клуба. Мы хотели бы рассчитывать, что этот отвратительный инцидент… так сказать, не выйдет за пределы…

– Хорошо, я поняла, – отрезала Полина. – Послушайте, – обратилась она к Шувалову, уже надевшему спортивный костюм. – Спасибо, конечно, за стриптиз… извините, что помешала вам отдыхать, извините, что отвлекаю ваше внимание, но не могли бы вы уделить мне хоть пару минут своего драгоценного времени?

Шувалов пожал плечами, но на этот раз промолчал. Они спустились в просторный холл, где был оборудован бар. Атташе шел следом.

Плюхнувшись в кресло, Семен вооружился пультом и включил огромный телевизор. Тут же раздался рев – транслировали какой-то европейский футбольный матч. Шувалов, казалось, совершенно забыл о присутствии дамы.

Атташе распорядился насчет эспрессо и минеральной воды.

– Только помните, о чем я вам уже говорил! – предупредил он, прежде чем попрощаться. – Деньги – запретная тема, и разговоры о суммах контрактов непозволительны, потому как являются частью внутренней жизни клуба.

– Да, я все прекрасно помню. Спасибо. Послушай, Семен, тебя ведь Семеном зовут? – Полина сменила интонацию и попыталась говорить с Шуваловым как взрослая с неотесанным мальчишкой-грубияном.

– С утра вроде был Семеном, – отозвался он, не отрываясь от экрана. – Ну чума, а не команда! – неожиданно прокомментировал он с нескрываемым восторгом. – Как расставляются, как движутся, ощущение такое, что на поле… невидимая паутина. Они не теряют друг друга из виду. Чувствуют друг друга постоянно. И расстояние тут ничего не значит! – Но, кинув взгляд на Полину, Шувалов тут же насупился: – Только не делайте вид, что вам все это страшно интересно.

– Что интересно?

– То, о чем я говорю.

– Интересно! – Она изо всех сил пыталась изобразить самое что ни на есть серьезное и искреннее внимание. – Но я пока что не очень хорошо понимаю…

– Ну еще бы! – хмыкнул Шувалов. – Вы там в своих буковках, в книжках понимаете… Ну, там еще в фильмах, спектаклях, музыке. А это для вас только так – двадцать два идиота гоняются за одним мячом. Не для ваших это мозгов, если хотите знать. И мало для чьих мозгов вообще. Потому что тут надо думать быстрее, во сто тысяч раз быстрее, чтобы чувствовать всю эту красоту. Да чего тут вообще говорить?!

– Нет, ты говори, Семен, говори. Какую красоту ты чувствуешь?

– Да разве это объяснишь? Здесь либо врубаешься с самого начала, либо нет. Вот тут нас двадцать два человека, и вы что же, думаете, все они понимают? Они в эту игру играют и то не понимают. А!.. – отмахнулся он. – Про это нельзя говорить.

Вот это его неумелое и явно ему не свойственное «вы» производило трогательное впечатление. Он вообще был гораздо уязвимее и беззащитней, чем могло показаться в первую минуту. Но поразительное дело: неуклюжий, не умеющий изъясняться, он вдруг предстал перед ней далеко не слабоумным… он тоньше оказался. Оказывается, он еще и думал – и это прозрение было для нее равносильно открытию закона всемирного тяготения.

– Значит, об этом ты говорить не хочешь?

– Почему? Можно и поговорить. Только я не знаю, зачем вам это нужно. Статейку напишете?

– Ты рассказывай, о чем хочешь и в каком угодно порядке, а потом решим, напишем или нет.

– Метать бисер перед свинь… – Он осекся, осознав, что выпалил слишком очевидную грубость, но его лицо как будто против воли все же исказилось гримасой отвращения.

– Ну, не хочешь… не хотите, так и не надо, – заторопилась Полина.

– Представь, все люди – одиночки, ведь по большому счету это так, – неожиданно сказал он, переходя на «ты». – Можно сколько угодно разговаривать друг с другом, трепаться о том о сем. Но это ничего не меняет. Люди все равно остаются одиночками. И пусть они будут друг другу отцом и сыном, мужем и женой, но все равно до самой глубины, до дна другого человека не достанешь. Я один раз представил: вот каждый из нас находится в своей клетке. Этих клеток не видно, они прозрачны, но тем не менее они есть. Захочешь потрогать соседа, и рука твоя упрется в невидимую стену – все, дальше хода нет. И я представил себе поле, целое пустое поле, заполненное этими клетками, и в каждой из них сидит по человеку, и все они кричат, но их не слышно, и поэтому они начинают показывать друг другу какие-то непонятные знаки. Вот эти непонятные знаки и есть так называемое человеческое общение. Ну, вот не могу же я знать, что происходит в твоей голове в эту самую секунду. И никто не может, и никогда не сможет. Огромная пустота, и весь мир поделен на прозрачные клетки. А теперь представь, что это самое поле становится полем нашей игры. И всё – все эти проклятые клетки разрушаются, и от одного человека к другому протягиваются невидимые нити. И все мы начинаем понимать друг друга, без жестов, без слов. Когда я играю, я начинаю чувствовать, что происходит в голове другого человека вот в эту самую секунду. Потому что в моей голове происходит то же самое. Мы видим один и тот же узор, мы видим один и тот же рисунок атаки, он не может быть никаким другим, он только такой, каким мы его видим. Когда я в школе был, я там вообще-то очень плохо учился, но один раз нас водили в музей естественных наук, и там показывали опыт: опускали в воду в какой-то очень маленький кристалл, и он начинал строить сам себя. И скоро из него вырастал целый мир, много-много других кристаллов, и все они соединялись друг с другом в очень строгой последовательности… Получается красота, правильная, строгая, и эту красоту уже ничем не искривишь, не испортишь. Так вот, моя игра – это красота… – Шувалов запнулся. Полина растерянно уставилась на него.

Он был из тех психов, из тех сумасшедших. Точно такой же, как и те немногие люди, которых она боготворила, потому что по воспитанию своему, по направлению всей своей жизни должна была их боготворить. Она привыкла называть их высокопарным словом «творцы», и то, что он говорил сейчас, уместнее было бы слышать из уст джазовых импровизаторов, поэтов, художников. Тем это полагалось говорить, и, выслушивая путаные и сбивчивые признания в том, что не они играют и пишут, а ими играют и пишут, что время неоднородно, что существует особое, творческое время и что в одну секунду зачастую умещается вообще все, что может испытать человек за целую жизнь, она испытывала возвышающее чувство своей причастности, приобщенности к стройности, красоте, гармонии великого искусства, к неслышимой музыке сфер… Его игра оставалась для нее малопонятной возней с острым, раздражающим запахом мужицкого пота.

– Ну чего вы на меня так смотрите? – спросил Шувалов. – Почему у вас такое лицо? Как будто я говорю о чем-то таком, чего в природе нет и быть не может? Вот она, кстати, эта самая прозрачная стена. Что толку от того, что я тут перед вами распинаюсь? Вы меня слышите? Понимаете? Или хотите другое услышать. Про то, как я живу? Про то, что ем? Про мой упорный труд, про то, как я выбился из грязи в князи, про то, какая у меня машина и какие трусы? Про то, как я жру разных там устриц и мидий? А может быть, про силу духа и волю к победе? И я вам отвечу: «Да-а-а, я много и упорно работал, потому что у меня была мечта, и теперь я надеюсь, что мой жизненный путь послужит примером для сотен и тысяч таких же парней, примером того, как важно иметь высокую цель в жизни и стремиться к ней». Я же знаю, я же заранее знаю все то, что вы хотите от меня услышать. У вас есть готовое представление, у вас есть готовый коридор для меня. И в том коридоре я должен быть героем, позитивным, веселым парнем и завидным женихом, потому что я стою хренову кучу денег и потому что угрюмых миллионеров с постной рожей в природе не бывает. Я должен быть в полном порядке, да? Я должен весь лучиться счастьем, потому что все хотят видеть это счастье и купаться в нем, так как своего собственного не имеют, – вот и живут чужим! И вы с этим ко мне пришли и с этим от меня уйдете. А потом, конечно, станете гордиться, как хорошо вы меня поняли. А ни хрена вы на самом деле не поняли и ничего про меня не объяснили.

– Ну, и про это я хотела бы услышать тоже, – отвечала она с растерянной и примирительной улыбкой. – Просто таковы правила игры. Но вы можете рассказать о том, о чем сами захотите.

– А неохота мне, – отмахнулся Шувалов. – Все равно никто ничего не поймет. Только будут пялиться как бараны на новые ворота – о чем, мол, это он? Где счастье, где купание в роскоши? Где его осуществленные мечты? Тьфу…

Шувалову принесли обед; безукоризненно вышколенный официант все мигом накрыл и расставил… и она не удержалась от чисто профессионального любопытства – в меню были борщ и немудреное на вид, явно предназначенное для набора дополнительной мышечной массы блюдо: так называемая паста – спагетти под густым мясным соусом. Он поглощал еду с совершенным равнодушием – постоянно одно и то же изо дня в день.

Он ел, а она ерзала в кресле. Разумеется, ни о каком продолжении разговора не могло идти и речи. Смотреть на то, как он работает челюстями, – нет, это было выше ее сил, и она принялась старательно возбуждать в себе чувство гадливости, представляя Шувалова самодовольным, беззастенчиво чавкающим хамом, ничего вокруг себя в упор не замечающим. Не больше того. Он ей попросту не интересен, не нужен. Ну, ведь мог бы нормальный, воспитанный человек вести себя хоть на йоту пристойней. Несмотря на то что «обеденная ситуация» все-таки предусматривала известную долю непринужденности, Шувалова она отчего-то не могла простить.