Текст книги "Ноги"

Автор книги: Сергей Самсонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Сергей Анатольевич Самсонов
Ноги

Все описанное в этой книге является художественным вымыслом.

Не стоит искать соответствий с действительной хронологией событий, произошедших в мировом футболе в конце прошлого – начале нынешнего века. Совпадения имен игроков и названий клубов не только не случайны, но и допущены автором намеренно.

1. Здесь и сейчас
Барселона
Июль 2004

– Неужели он и в самом деле из России?

– Из России, Жоан, из России. Да пусть он окажется хоть эскимосом. Какое это имеет значение? Ты лучше посмотри, как он играет.

– Невероятно. Этот парень – бразилец, да? Только у бразильцев может быть такая эластичная стопа. Или, в крайнем случае, голландец, верно?

– Посмотри в его паспорт, и все поймешь. Не бывает бразильцев с такими именами.

– О, мать моя женщина, да откуда же он взялся там? В этой выжженной пустыне?

– А откуда взялся Стоичков? Тот самый никому не известный Стоичков, который стал идолом нашей dream team? Из Восточной Европы, не так ли?

– Из Восточной Европы, но не из Азии. Из нормальной страны с теплым климатом. А в России все поля под снегом девять месяцев в году. И каким же образом южный цветок может вырасти среди льда и снега?

– Так ли это важно, Жоан? Факт остается фактом, и мы не вправе упускать такого игрока. Через год цена на него взлетит до небес. Я считаю, он идеально вписывается в нашу игровую концепцию. Ты искал достойную замену Патрику – вот она. Он высок, сухощав, поджар, прыгуч. Да что говорить! Лучше сам посмотри. Он как будто не подчиняется закону гравитации. В верховой борьбе он выше других на целую голову. И кажется, что это не стоит ему никаких усилий. А работа ног! Ни единой передержки, ни одного лишнего касания. Посмотри, как он выворачивает стопу, как работает с мячом на скорости. Богатейший арсенал обманных движений. Если хочешь уследить за ним, тебе нужен замедленный повтор. Посмотри, посмотри – едва уловимое движение стопы, и мяч в самую последнюю секунду уходит в совершенно противоположную сторону.

– А смотрится красиво, просто завораживающе. Как раз для каталонской публики – она способна это оценить!

– И совершенная непредсказуемость. Особенно в штрафной площадке. Он бьет из любого положения. Не подстраиваясь под мяч и не давая ему опуститься. Спиной, вполоборота – не имеет значения.

– Прошивает насквозь.

– Или, наоборот, пустит парашютом. Одним словом, как в голову взбредет. Никогда не знаешь, что он выкинет в следующий момент.

– Похоже, он слишком сконцентрирован на себе. С таким пренебрежением к партнерам у нас ему придется нелегко. Посмотри, вот сейчас у него есть три или четыре явные возможности отпасовать – но он идет напролом. И теряет мяч, что и требовалось доказать.

– Думаю, мы быстро его обучим. Несомненно, он игрок нашего склада и быстро научится ставить превыше всего красоту коллективных комбинаций.

– А какие недостатки у этого русского? Как у него с дисциплиной, с моральной устойчивостью? Не слишком ли он любит себя? Не получим ли мы второго Патрика? У того потрясающий природный талант, но при этом чудовищная лень!

– Ромарио тоже был влюблен в себя, но это не мешало ему делать свое дело.

– Сейчас времена изменились. Что он за человек – этот русский? Что о нем известно?

– Говорят, что он замкнут, угрюм, нелюдим. Сторонится прессы, телевидения, избегает давать интервью. Французские журналисты отмечают, что зачастую он не в состоянии связать двух слов. И это дает им повод считать его недостаточно развитым в интеллектуальном плане. А играет он в той русской команде, которая, помнишь, нанесла нам скандальное поражение в девяносто втором. Русским его, разумеется, не удержать. В своей сборной он на первых ролях – чего стоят только два его гола французам на «Стад де Франс».

– Может, он тщеславен и жаден? Типичный интернациональный наемник, который переходит к тем, кто больше заплатит?

– До этого еще не дошло. Судя по тому, что мне удалось о нем разузнать, он невинен, словно младенец. Возможно, его просто не успели испортить.

– Так ты хочешь, чтобы я попросил Сандро связаться с его агентом?

– Да, но есть проблема. Его хочет Коплевич. Между прочим, это тоже о чем-то говорит. За последние пять лет ни одного мало-мальски одаренного игрока не прошло мимо Коплевича.

– Ну, если его хочет Коплевич, тогда будем считать, что он уже в «Тоттенхэме». И нам остается только смириться и забыть о нем. В противном случае Коплевич задавит нас своими миллионами.

– Почему, черт возьми? Два года назад мы взяли и Деку, и Роналдинью, и нам не помешали ни Коплевич, ни Кальвин, ни Берлускони, ни сам сатана. Мы просто были первыми, и все. Ты можешь перехватить его, Жоан.

– Да господи, как? Какую бы сумму мы ни предложили, Коплевич не моргнув глазом предложит вдвое больше. У меня есть двадцать миллионов на русского, а у Коплевича сорок.

– Ну, тебе же не в первый раз играть в подобную игру. Симулируй ложный интерес к Михаэлю Баллаку, к Тевесу, к Тотти. Да к кому угодно, черт возьми. Скажи, что готов заплатить шестьдесят миллионов, и Коплевич тут же переключится на них, лишь бы никто из этих игроков не достался «Барселоне».

– Но Коплевич не такой дурак, чтобы мы смогли надуть его дважды.

– Но ведь этот ход ни к чему тебя не обязывает, Лапорта! Ты не покроешь себя позором и не влезешь в долги. К тому же у нас есть небольшое преимущество. Этот русский не хочет уезжать в «Тоттенхэм».

– Бог мой, да что ему мешает? – Жоан Лапорта удивленно поднял брови. Он был невысоким, крепко сбитым человеком средних лет. Мечтательно-рассеянная улыбка, придававшая его лицу выражение непреходящей растерянности, совершенно не вязалась с тем безжалостным, акульим родом деятельности, которому Лапорта посвятил свою бессонную и наэлектризованную страхом жизнь. Жоан носил темно-синий, из тончайшей шерсти костюм, белоснежную рубашку и широкий вишневый галстук – бизнес требовал одеваться соответственно статусу.

– Все просто, – ответил собеседник, массивный, тяжелый и одетый куда менее официально – в потрепанные джинсы и растянутую черную футболку с треугольным вырезом на груди. Слегка одутловатое лицо с глубокой вертикальной полоской над верхней губой было, в общем-то, заурядным, и ничто не говорило о том, что этот человек является тем самым невидимым дирижером, который определяет политику одного из старейших и могущественных клубов Европы. – Он не хочет в «Тоттенхэм», потому что он хочет в «Барсу». Спит и видит, как бы ему проснуться в сине-гранатовой форме.

– Так, значит, ты уже вступил в переговоры?

– Промедление смерти подобно.

– Ты можешь гарантировать, что информация не просочится?

– Ты же меня знаешь.

– А может, ну его к дьяволу, этого русского, Хэнк? Купим, как и собирались, крайнего защитника?

– Усилим среднюю линию, – передразнил Лапорту Хэнк. – Сейчас нам нужен изощренный форвард, Жоан. И ты можешь сколько угодно врать самому себе, кивать на Коплевича, который скупает всех форвардов на корню, но проблема останется. Посмотри, посмотри на экран! У тебя еще есть время подумать. До завтрашнего утра. Я ни разу не видел ничего подобного. Что он вытворяет! Я обманул тебя, Жоан, этот парень не из России.

– А откуда же, черт тебя дери?

– С Марса, Жоан, с Марса. Или с Венеры. И другого объяснения нет.

2. Там и тогда
Сретенск
Сентябрь 1993

В сиреневых летних сумерках надпись под окнами первого этажа «Сенька – козел» была почти не видна. Написать мог только Голубничий, больше некому. И как только Семен его встретит, Голубничему придется отвечать. В этом кретине центнер веса и столько же наглости. Он уверен, что Семена сможет и соплей перешибить. Но сильнее не тот, кто мощнее, а тот, кто прав. И когда Семен чувствовал за собой правоту, то и кулаки его наливались какой-то особенной, всесокрушающей тяжестью. На улице ни души. Программа «Время» началась – Семен услышал из раскрытых окон голос диктора. Сейчас мать вновь будет лютовать. Семен вошел в подъезд, прищурился и в тусклом свете лампочки, обмазанной красной краской, чтобы никто не упер, разглядел свои разорванные штаны. Во время игры при подкате поехали ноги, штаны разошлись по внутреннему шву. Ладони были черные от въевшейся пыли. Он опять играл в школьной форме. И портфель традиционно использовал как штангу. В сатиновом мешке для «сменки» лежали остроносые выходные туфли – лакированные, коричневые, с застежками на липучках. А Семен был обут в выцветшие добела матерчатые кеды под названием «Два мяча». Там и в самом деле были наклеены сбоку два резиновых мяча, но вот только не футбольных, а волейбольных. Мать опять назовет его «сучьим потрохом». Но если Семен – этот самый потрох, то кто же тогда, выходит, мать? Она сама-то понимает, что про себя говорит? Правда, сейчас Семен согласен быть и потрохом, и сукиным сыном. Всего месяц назад ему купили форму. Ну не покупать же теперь новую!

Одним махом он взлетел на свой четвертый этаж и надавил на кнопку звонка. Прислушиваясь к трелям, стоял и ждал. Никто не подходил. Не иначе мать его таким образом воспитывает. Семен плюет на школу, на родителей, на обед – он не приходит домой до темноты, он не приходит домой на ужин и теперь получает за все. Сейчас Семену очень хотелось под душ – все тело покрыто грязью. Содрать бы эту корку мочалкой и смыть с себя. Вот только воду в десять отключают. Ну и ладно, он привык мыться при помощи чайника. Семен еще раз поглядел на свои руки и старательно вытер их о штаны.

Наконец за дверью раздались ленивые, неохотные шлепки разбитых тапок. Защелкал, вращаясь, барабан замка. Покорно втиснувший голову в плечи Семен попал в полосу оранжевого коридорного света.

– И зачем ты пришел? – поинтересовалась мать бесцветным голосом. – Мог бы и вообще не приходить.

– То есть как это? – через силу выдавил Семен.

– А вот так это. Обед тебе не нужен, а ужин уже остыл. Никто не собирается разогревать его дважды. А что касается уроков… ах, господи, да что я говорю? Какие еще уроки? Короче, дома тебе делать нечего. Ты прекрасно обходишься и без дома. А то, что тебя кто-то ждет, старается накормить получше, тебе ведь на это наплевать. Так что можешь жить на улице.

Жить на улице Семен был не согласен.

– А спать я должен где? – угрюмо пробурчал он.

– А ты посмотри на себя хорошенько. Ты в какой помойке вывалялся?

– Я не вывалялся. Пусти.

– Что-о-о? Он, значит, будет приходить, когда ему вздумается, весь в грязи, а я должна его впускать? – Мать была взбешена даже не до белого каления, а до какого-то запредельного спокойствия. До усталого к Семену безразличия.

Сын сделал шаг и уперся в выставленную руку, тяжелую, сильную. Похоже, что и у матери (точно так же, как у самого Семена) руки время от времени наливались особенной силой правоты.

– Да ладно, ну, пусти, – рванулся он.

– Что-то нет никакого желания!

– Эй, что вы там? – подал голос из комнаты отец. – Пусти его. (Отец всегда заступался за Семена.) Пусть поест, десятый час уже.

– Он должен был поесть два часа назад.

– Да что теперь об этом говорить? Пусть поест и ложится спать.

– Он сегодня у нас не ужинает.

– Да брось. Как без ужина-то? Сделали замечание – значит, должен понять. Если он, конечно, человек.

Мать шагнула назад и тут же увидела разорванные брюки.

– Господи, да что же это? – задохнулась она. – Это что же такое, я тебя спрашиваю? – И со всего размаха залепила сыну такую оглушительную пощечину, что на глазах у Семена невольно выступили слезы. И в голове возник легкий звон. Автоматически и уже равнодушно, без чувства вины, он позволил трясти себя за шиворот. – Так и будешь ходить в рванине! Это надо же еще умудриться, чтобы вдоль да по всей длине! Ы-ых, – простонала мать. – По всей длине! По всей длине! Как будто нарочно он!.. Ну что ты молчишь? Ну скажи ты хоть слово, чучело! И глядит, глядит, как баран на новые ворота. У, глаза твои бесстыжие, век бы в них не смотрела. Отец целый месяц как каторжный вкалывал, чтобы сын как человек в школу пошел, а этот… Убирайся с глаз моих, чтоб я тебя больше не видела. И живи теперь один как хочешь.

Мать развернулась и, всем своим видом показывая, что Семен для нее теперь пустое место, направилась в комнату – там лежал на диване отец и захлебывался новостями большой старый ламповый телевизор. Раз в два года Семен попадал в наркотическую зависимость от этого цветного «Рубина», когда по телику показывали чемпионат Европы или мира по футболу. На последнем мировом чемпионате Семена поразила команда из страны тюльпанов, облаченная в яркие оранжевые футболки. Даже сборная СССР, за которую Семен переживал до хрипоты, до полной потери голоса, до остановки сердца, в тот год сметавшая на своем пути всех могущественных противников, в финале была вдребезги разбита оранжевыми голландцами. Героем того матча стал ван Бастен. Семен навсегда запомнил его изумительный удар – с лета, с неудобного острого угла. Мяч просвистел над руками Дасаева и вонзился в верхний дальний угол советских ворот. Это было окончательным приговором.

С того самого дня шестилетний Семен и начал пропадать во дворе. И в школу пошел уже безо всякого энтузиазма, в состоянии глубочайшего уныния и осознания того, что вся жизнь кончилась.

Семен закрылся в своей комнате, стянул безнадежно испорченные штаны, все еще не зная, как и в чем пойдет завтра в школу. Стащив рубашку через голову, он остался в одной майке и длинных сатиновых трусах. Пощупал затвердевшие бицепсы, а затем ляжки. Остался доволен. Втиснул черную от пыли ступню в ухо старой пудовой гири и на мгновение приподнял ее. Гиря грохнула об пол.

Семен пошел в ванную, намылил руки, сунул их под холодную воду. Затем, задыхаясь, постоял под ледяным душем.

На кухне он снял с плиты чугунную черную сковородку и, тяжело вздохнув, стал есть остывшие, слипшиеся макароны с котлетами. Перекусив, опустился на стул и начал думать.

Собственно, все мысли сводились к одной – он думал о футболе. Он избавлялся от серого, убогого мира только во время игры – именно тогда забывал обо всем на свете, тогда лишь единственное желание – поймать мяч и загнать его в ворота – жило в нем. Но он знал – необходимо развиваться, а значит, нужна поддержка. Если не будет этой поддержки – он угаснет, пропадет.

Ему нужна школа. Не эта проклятая, ненавистная школа, а та, где учат игре. А он, вместо того чтобы искать себе такую школу, каждый божий день был вынужден отправляться в обычную. Покорно вползать в кабинет, пусть просторный и светлый, но с давящими – особенно по истечении первого получаса сидения – стенами и потолком. Усаживаться за песочного цвета парту, которая была оборудована рычагом для приведения крышки в наклонное положение: почему-то в начальных классах полагалось писать на наклонной поверхности, и все воображаемые Семеном игроки неизбежно сползали по этому деревянному полю.

От дробей и уравнений он приходил в ужас. Попытки выучить отрывок бессмертной поэмы Лермонтова «Бородино» приводили к тому, что слова теряли всякое значение. Потом была еще какая-то чепуха про размножение растений. Потом еще какие-то клетки, вакуоли и инфузории-туфельки. Бездонные и бескрайние микромиры, под оболочками которых плавали целые вселенные, планеты, цивилизации…

Учился Шувалов плохо. Ему было мучительно находиться в положении проверяемого и оцениваемого. К Семену постоянно подходили с каким-то лекалом или линейкой, вымеряя его на соответствие тому идеальному розовощекому отличнику, который был изображен на обложках всех школьных учебников (с широкой белозубой улыбкой этот идеальный ученик шествовал прямой дорогой знаний, неся перед собой раскрытую книгу, на обложке которой был нарисован точно такой же прилизанный, отутюженный отличник, который, в свою очередь, нес в руках точно такую же уменьшенную книгу, на которой, в свою очередь… и так до дурной, совершенно несносной бесконечности). И вот, заставляя Шувалова упрощать дроби и учить наизусть стихотворения, заставляя отвечать, на кого он хочет быть похожим, честные, образцово-ограниченные учителя неизменно обнаруживали удручающее несоответствие: ученик Семен Шувалов не только не был похож на нарядную, розовощекую картинку с учебника – он вообще на человека в их понимании не был похож. В то время как другие хватали все на лету или хотя бы честно старались что-то понять, ученик Семен Шувалов оставался совершенно бесчувственным и непроницаемым.

Таких, как Семен, учеников, которые не только не могут, но и не хотят ничего понимать, надлежало воспитывать каким-то особенным способом. И объяснение его бесчувственности наконец было найдено – Семена объявили умственно отсталым. Как только их классный руководитель Елена Сергеевна сообщила в начале урока о том, что Семена сразу нужно было отправить в школу для дураков, как тут же у всех детей в классе сделались радостно-возбужденные лица. Все были счастливы оттого, что отныне в классе есть официально объявленный дурак Шувалов, самим фактом своего существования подтверждающий, что никто, кроме него, ни в какую позорную спецшколу уже не попадет. И такую враждебную пустыню ощутил Семен вокруг себя, что ему захотелось тотчас же – ей-богу – сквозь землю провалиться. Методом «шоковой терапии» Елена Сергеевна да и другие школьные учителя рассчитывали хоть как-то растормошить Шувалова, но применение метода на деле обернулось для Семена последствиями самыми мучительными. Одноклассники с издевательским, жадным, испытующим любопытством разглядывали Семена всякий раз, когда Елена Сергеевна поднимала его с места вопросом: «Шувалов, так о чем я только что говорила?» Этой женщине, чьи близорукие глаза казались запаянными в толстостенные линзы огромных уродливых очков, на самом деле было немногим больше тридцати, но, на взгляд Семена, не было у нее ни пола, ни возраста. Незамужняя, безлюбая – а Семен каким-то образом все это понимал, – она всю обиду за свою обделенность одиночество и незаполненность вольно или невольно вымещала на учениках. От нее пахло корвалолом, слежавшейся пылью старых учебников и еще чем-то унылым, совершенно неженственным. «Так о чем я только что говорила, Шувалов?»

И Семен, вонзаясь коленями в низкую столешницу, покорно вставал.

– Нет, это невозможно! Я должна повторить свой вопрос? Господи, какого у тебя размера мозг, Шувалов? Вот такой? – И Елена Сергеевна под дружный гогот класса демонстрировала, каким должен быть мозг у такого скудоумного ученика. Ее испачканные мелом пальцы показывали кружок размером с грецкий орех. – Ну что ты молчишь? Ты можешь сказать вообще хоть что-нибудь?

Но Шувалов молчал и смотрел прямо перед собой – тупо и упрямо.

Он, конечно, безмолвно страдал оттого, что тайная его, внутренняя жизнь оставалась никому неизвестной. Даже больше – она никому не могла быть рассказана. (У Семена для этого не было подходящих слов.) В то время как Елена Сергеевна рассказывала о любви Паустовского к болотам Мещёры, он проигрывал в голове различные футбольные комбинации, и воображаемые игроки в оранжевых футболках бегали по его парте. Поднимался вверх мяч, взмывал в вышину, и игровое пространство приобретало трехмерность, безграничную открытость. Усилием мысли Семен посылал своего игрока на прорыв по флангу, одним переводом радикально меняя дислокацию сил на поле. И, усаживаясь с очередной «двойкой», он продолжал бесконечную игру.

Результат всех предпринятых Еленой Сергеевной «шоковых мер» был один: одноклассники свыклись с мыслью о шуваловской неполноценности, и Семен занял в классе особое положение.

В каждом классе непременно находится своя жертва, ей достаточно отличаться от всех остальных хоть какой-нибудь особенностью: толщиной, худосочностью, слабостью, лопоухостью. Раз и навсегда выбранная жертва позволяет творить над собой всякие беззакония: можно играть в футбол ее мешочком со сменной обувью, или сдергивать с нее пиджак, или безнаказанно пачкать ее мелом. Хорош в роли жертвы слабак, который сам зачастую соглашается быть общеклассным шутом и дураком: то замяукает по вашей просьбе, то залает, то выкинет еще что-нибудь в присутствии учителей.

Но вот только Семен не отличался ни безропотностью, ни готовностью прикинуться шутом. Глотку он мог заткнуть при желании любому и любого принудить к почтительному, молчаливому уважению. Но он попросту отсутствовал, он не соприкасался с остальными, не нуждался в них, был от них свободен. Его подлинная жизнь происходила где-то вдалеке, за пределами школы, за пределами круга одноклассников; и все эти соседи по парте не вызывали в нем никаких чувств.

Настоящая жизнь начиналась на пустыре, расположенном между банно-прачечным комбинатом и железной дорогой. Он бежал сюда после уроков. Часами, до самой темноты, над полем висело густое облако пыли, мелькали ноги, раздавались крики и ругань.

Он вспомнил, как пришел сюда впервые. Стоял поодаль и во все глаза смотрел, как играют большие. С замиранием сердца ждал, когда мяч отлетит, отскочит к нему, и он наподдаст что есть силы, возвращая мяч в игру, в которую его, мальца, не пускали. Как окрик конвойного, заставлявший вжимать голову в плечи, ловил он это постоянное требование «оставь!». Резкий, презрительный приказ не трогать мяч, не прикасаться к драгоценности в первые три месяца на пустыре неизменно адресовался ему. Он следовал неотвязно и за Толяном, и за Мухой, надеясь, что однажды и его возьмут, допустят в игру. (И с каким же наслаждением, с каким торжеством потом он сам впервые приказал «оставить» мяч одному из затравленно-покорных новичков.)

Очень скоро Семена устали прогонять и позволили путаться под ногами. Деревянные ворота были без сеток, и мяч улетал далеко, зарывался в зарослях полыни, лопуха, перепрыгивал через дорогу, а Шувалов, как науськанный щенок, бежал за ним по проезжей части… Машины тормозили с пронзительным визгом. Он бежал со всех ног, стараясь, чтобы никто из пацанов не тосковал без мяча подолгу. Спустя месяц его стали награждать касанием, и Семен по много раз стремился потрогать мяч, гоня его перед собой мелкими тычками, а потом, подойдя очень близко и как будто страдая от близорукости, отдавал Толяну или Мухе старательно-грубую, беспросветно-топорную передачу.

В остальной жизни Семену все было неинтересно. Даже физкультура представлялась нестерпимым издевательством. Физические упражнения, подтягивания, отжимания – это еще куда ни шло, но вот когда разжиревшая тетка предпенсионного возраста принуждала их играть в мяч руками, все существо Семена тотчас начинало протестовать. С этим нужно было что-то делать.

Однажды он нашел то, что подсознательно искал, – на последней странице небольшого спортивного журнальчика с портретом великого вратаря Дасаева на обложке были напечатаны адреса московских футбольных школ. И Семен решился. Или пан, или пропал. Дальнейшая раздвоенность, одновременное обитание в двух мирах – в желанном, футбольном, и в ненавистном, школьном – были просто невыносимы.