Текст книги "Запев. Повесть о Петре Запорожце"

Автор книги: Сергей Заплавный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

3

Очередное сходбище на Таракановке выпало на рождественский сочельник.

– Может, не станем Василию Федоровичу такой день портить? – притворно озаботился Филимон Петров. – У него небось не одни мы. Когда-нито и отдыхать надо.

Нетрудно было догадаться, что у Филимона на сочельник свои планы.

– Ну что же, – не стал спорить Петр. – Отдыхать и верно надо. Так что встретимся в четверг, двадцать второго декабря.

Старик Петров удивился: зачем четверг, если пятница к субботе ближе? Петр отшутился: грешно занимать бабий день, пятницу. На самом деле ему не хотелось брать обязательства на день собственного рождения.

В конце концов договорились на четверг. Правда, Петр ожидал, что в табельный день тверяки не смогут собраться в полном составе. Работа есть работа, от нее не отмахнешься. Но они собрались, еще и новых слушателей привели: двух ткачей с нижнего этажа и молоденькую прядильщицу Антонину Никитину.

Антонина, принаряженная в плисовую жакетку, возилась с Веркиным малышом: сунет ему в цепкие ладошки пальцы и разводит в стороны. Тот сопит, упирается, гримасничает от усердия. А ей и радость. Раскраснелась. Из-под гребня высыпалась русая прядка. Волосы у Антонины пушистые, не примазанные, светятся вокруг головы. Глаза небольшие, светлые. Ничего особепного в них нет, разве что глядят хорошо, спокойно, будто издали. На губах полуулыбка, такая же спокойная, светлая, как она сама.

Петр невольно залюбовался девушкой. Не каждая женщина с ребенком олицетворяет материнство. Ту же; Верку взять: грубовата, затыркана, нет в ней такой вот теплоты, упоенности новой жизнью. А если и есть, то закрыто от постороннего взгляда, не соединяется с тем, как она говорит, что делает.

Впрочем, Верка намного старше. Кто знает, какой она была, когда ее звали Верой, лет десять назад… Если ничего не изменится в судьбе Антонины, и она погаснет. И она станет Тонькой. От слова «тонуть»…

Сколько обреченных видел Петр за свою недлинную пока жизнь! Сколько больных, увечных, попранных… Но обреченность материнства, но страдания детей – невыносимей всего.

На столе лежали последние номера «Петербургской газеты».

Заметив вопросительный взгляд Петра, старик Петров объяснил:

– Это мой меньшой прибазарил. Читать, говорит, буду, развиваться.

– Хорошее дело, – кивнул Петр, невольно вспомнив, как сам учил алфавит по «Истории цивилизации». – Развиваться по всему можно. Даже по «Петербургской газете». Ну-ка, поглядим…

На глаза попались святцы. В номере от двадцать второго декабря 1894 года значились святая великомученица Анастасия, а с нею вместе Христогон, Феодотия, Евод, Евтихиан; праздновалось тезоименитство Ея Императорского Высочества Великой княгини Анастасии Михайловны герцогини Мекленбург-Шверинской.

На Петра повеяло тюремным холодком тевтонских земель, властвующих ныне на Руси. Он даже плечами передернул. Чтобы отвлечься, пробежал глазами меню на святой день.

– А что, товарищи, – обратился он вдруг к собравшимся, – поправился вам бифштекс по-гамбургски?

– Што? По какому гамбургски? – заудивлялись все.

– Ну как же. – Петр разгладил газетный лист. – Тут авторитетно написано, что сегодня положено есть каждому из нас. На первое – суп с фрикадельками. На второе – баклажаны фаршированные. Далее бифштекс по-гамбургски. Проще говоря, жареный кусок говядины с помидорами и картошкой. В немецком городе Гамбурге его жарят на особых решетках с разными приправами… И наконец – крем шоколадный.

– Вот здорово! – сглотнул слюпу Петров-младший. – Хоть бы разок попробовать!

– Чего захотел, – насмешливо пресек его мальчишеский восторг краснощекий Григорий. – На первое, на второе, на четвертое… Сказки это, голубь, вредные сказки! Чем такое писать, спросили бы мою Верку, когда сыто – не то что сладко! – едено.

– Ясное дело, брехня, – поддержал его один из ткачей. – Они, может, и лопают шыколат, да зато на их бога нету!

– Как же, – не согласился Петр. – Шоколад лопают не только баре, но и отцы церкви тоже. Это ими утвержденный календарь. А печатают они его в уверенности, что простой люд неграмотен, газет не читает, тем более таких. А если и читает, то с благоговением и покорностью, с верой, что так и следует быть. Ведь народ грешен. Тот, кто живет в нищете и бесправии, всегда грешен. Кто ж грешников за божий стол посадит?

– Не-е, так нельзя! Не по-божески, – обиделся за отцов церкви один из ткачей. – Зачем насмешничать?

– Какой святоша! – осклабился Григорий. – Нашел идолов! Псы господские, только в рясах… Они нас почитают? Ха!

– И среди священнослужителей разные люди есть, – остановил ого Петр. – Иные действительно стремятся облегчить муки народные…

– Вот! – обрадовался ткач.

– …как, например, первохристиане, далекие их предшественники, – продолжал Петр. – Чем памятны первые христиане? Тем, что мечтали о построении божьего царства. Божьего – значит справедливого. Темные, невежественные люди, верящие в сверхъестественные силы, в загробную жизнь, рабы, крестьяне, ремесленники, – они, несмотря ни на что, выдвинули замечательный лозунг: «Кто не желает работать, тот да не ест». Неудивительно, что лозунг этот не понравился стоящим у власти. Деньгами, принуждением они раскололи демократические общины первохристиан. Одних приблизили к себе, сделали духовными отцами, или, как сказал Григорий, господскими псами. Возвысили, чтобы держать с их помощью в повиновении народ. Так возникла церковь – в борьбе за власть не только духовную, но и гражданскую, и экономическую. И уже она объявляла еретиками всех, не согласных с подобными порядками. Еретиков пытали, сжигали на кострах, преследовали. Во все времена и во всех государствах. Но исчезнув в одном месте, они появлялись в другом. И сегодня в нашей церкви есть еретики, пусть мало, но все же. А потому у нас речь должна идти не столько о конкретных людях духовного сана, сколько о церкви вообще, о ее руководстве, о ее нормах…

На мгновение Петр встретился взглядом с Антониной. И такое напряженное внимание было в ее глазах, такая вера, что ему сделалось легко и радостно.

– Мечта о всеобщей справедливости неистребима, – обращаясь к ней, заговорил он вновь. – Плохо, когда мечта эта опирается не на знания законов человеческого развития, а на слепое послушание. Вспомним еще одну мудреную библейскую заповедь: «Зажженную свечу ставят не под спудом, а в подсвечник, чтобы светила всем». Почему же мы с вами принуждены разговаривать о своей жизни подспудно, тайком?

– Так, так. Истинно так, – закивал Петров-старший. – Видать, сообразили, кому положено, што огонь в бумагу не завернешь…

И завязался у них разговор о церкви – трудный разговор. Петр чувствовал, как ново все, что он говорит, для собравшихся, особенно для ткачей, для раскрасневшейся от ученического внимания прядильщицы.

– Да, – сокрушенно вздохнул старик Петров. – Выходит, бога совсем нету? Кто жеть тогда усовестит хозяев?

– Как кто? – удивился Петр. – Рабочие люди города и деревни! Вы – в том числе. А союзниками вашими будут все честные люди, владеющие необходимыми для этого знаниями. Такие люди есть во всех сословиях.

– И в царских? – хитро сощурился один из ткачей. – В царских, пожалуй, нет. Не станет же царь совестить царя?

– Все они – собаки! – убежденно заявил Григорий. – Холуи помойные! Инженер или там прикащик – тоже царь, только маленький. Бородавка на ровном месте, а гнет из себя цыцу!

– Не скажи, – осадил его старик Петров. – Вот у нас седня комиссия была. Так один очень мне поглянулся. Молодой вроде, а как будто в годах. Все ему знать надо: из чего алебастерь, откудова мы… В положение входит.

– Так он у нас тоже был! – обрадовался Филимон Петров. – Инженерный такой, картавенький, с рыжей бородкой. Сперва к паровой машине пошел, потом в вагранку и к кузнецам. А у нас мастер на фонаре расписал: мол, станочникам сегодня работать от семи вечера до двух. Этот, с бородкой, тут как тут: сколько работаете днем? сколько ночной «экстры»? И сразу посчитал: вместо двадцати восьми дней по закону чугунолитейный берет с каждого из нас по тридцати шести дней работы! Факт. Надо сделать Палю претензии…

«По описаниям – Старик», – подумал Петр.

– Сделать претензии можно. Отчего не сделать? Только у Паля свой расчет. Возьмет и не послушает. Что тогда?

– Прекратить работу! – не удержался Петр; раньше он таких советов на занятиях рабочих кружков не давал…

– Бастовать? Сразу в «черную книгу» сунут! Из нее назад хода нету. Это каждому известно, – заволновались слушатели.

– Для тех, кто осознал, что дальше так жить нельзя, и правда назад хода нет, – согласился Петр. – Если мы сами не будем бороться за свои права, за нас никто этого не сделает! Но к борьбе – любой – следует готовиться. Всем вместе. Сейчас каждый из вас сам по себе; как тут не быть сомнениям? Представим другое: создан рабочий кооператив. Для начала среди земляков. Кооператив закупает продукты в оптовых магазинах. Выгода хоть и небольшая, но есть. Можно и другие способы найти.

И снова Петр ощутил па себе горячий доверчивый взгляд Антонины. Этот взгляд мешал ему, но и помогал.

– Кто скажет, сколько стоит по сегодняшнему времени пуд ржаной муки?

– Сорок семь копеек, – с готовностью откликнулась Верка.

– За сорок семь поискать надо, – тотчас возразил ей Григорий. – Смело набавляй две копейки! А то и три.

– Чтобы не спорить, берем полтипник, – подытожил Петр. – Из пуда выходит полтора пуда печеного хлеба. Что должен стоить при таких условиях фунт ржаного хлеба? Считаем, – он несколько раз стукнул по столу пальцами: – Четыре пятых. Меньше копейки. А сколько с вас берут в лавке?

– Две с полушкою.

– Ну вот, мы и сберегли рубль.

– Как это сберегли? – растерялась Верка. – Где?

– Сиди, тетеря, – ткнул ее в плечо Григорий. – Слушай, чего умные люди говорят, соображай.

– Я и соображаю. Хлебушко-то еще спечи надо!

– Это второй вопрос.

– Для кого второй, а для кого первый. В нашей печи много не напекешься.

– В нижней можно…

И они принялись обсуждать, где и каким образом лучше готовить собственные хлебы. Петр слушал их с удовольствием – совсем другие люди: с лиц исчезла угрюмость, речь сделалась свободной, от нее словно бы теплым хлебным духом повеяло.

На подоконнике выстроились горшочки с геранью, колючим алоэ и другими комнатными растениями. Внимание Петра привлекло одно из них. Узорные листья топорщились на тонких ножках, будто опенки луговые. А над ними полыхали розовые маковки бутонов и распустившиеся уже ярко-красные цветы. Их лепестки причудливо изгибались, образуя рисунок, который что-то напоминал. Вероятно, так может выглядеть издали тончайшее покрывало, подхваченное ветром; оно летит, оно облепливает гибкое девичье тело… Девушки не видно, но она угадывается за воздушными складками. Какая в ее движениях легкость, стремительность и какая недостижимость!

В комнате сделалось тихо. Петр почувствовал на себе вопросительные взгляды.

На цветы засмотрелся, – признался он. – Вон как славно поднялись. За окнам снег с дождем, а они огнем горят.

– И правда, – удивились ткачи.

– Да это ж я его но прошлому году на Курляндской выменяла! – похвасталась просиявшая Верка. – На деревянное масло! У прачек. Я еще удивлялася: такие морозы стояли, а им хоть бы што – выцветились! Я и загорелася… Потом помаленьку развалила его на много луковиц, в горшочки расставила. Гдула это. Ее все больше господа держат. Мои мужики даже внимания не сделали, а вы, Василии Федорович, углядели.

– Значит, понятие есть, – сказал старик Петров и тронул локтем зятя: – А ты, Григорий, достань одну-то. Пусть от нас память хорошему человеку получится.

Разговор о рабочих кооперативах и общей кассе сам собою отодвинулся, иссяк, как незадолго до этого разговор о церкви.

– А давайте еще чего-нибудь посчитаем, – попыталась возродить разговор Антонина, но ее не поддержали.

– В другой раз, – пообещал Петр и начал одеваться. Филимон Петров вызвался проводить его.

– Так что, Василий Федорович, надумал я уходить из пилорубного, – шагая рядом, сказал он с деланным равнодушием.

– По своей воле или случилось что?

– Какая разница? Ну, по своей. – Филимона вдруг прорвало: – По чьей еще?! Они всегда правыми остаются…

– Не горячись, расскажи толком.

– Что рассказывать? Мастер лютует. Сперва гривенник от каждого в получку брал, потом два. Теперь игру лотерейную выдумал. Часы мои, говорит, будем по жребию разыгрывать. Раздаст лотерейки самописанные, а они все пустые. Ну я и не стерпел. Хлопнул часами об наждачный камень… Уходить надо. И от Паля, и от своих. Отдельно пожить, разобраться что да как…

– Что ж, Филимон Петрович, разобраться и верно пора, – замедлил шаг Петр, – уговор наш остается в силе. Дайте мне три-четыре дня. Как только что-нибудь прояснится с местом, найду вас, – и, половчее взяв кошель с цветком, обернутым в газеты, зашагал по Рижскому проспекту.

К вечеру на камни лег иней. Он был похож па серую парчу. Вспомнилась примета: к рождеству иней – жди летом хорошие хлеба…

Домой он вернулся поздно. На Мещанской было темно, гулко. Вечерний морозец застеклил лужи. Они крошились под ботинками. На углу трактира маялся пьяный.

Петр запрокинул голову, увидел звезду на крохотном квадрате ночного неба и улыбнулся. Он подумал, что у этой звезды должно быть очень хорошее, очень русское имя: Антонина…

4

Петр так и не решил, как отметить собственное «рождество». Как-нибудь отметит.

В прошлом году у него тоже никаких определенных планов не было. Пришел в институт буднично. И тут ею ждала первая радость: лекцию по машиностроению читал сам Щукин, создатель мощнейшего в мире паровоза.

Мало ли в Технологическом именитых профессоров – доктор физики Боргман, крупнейший авторитет в области химин органических веществ доктор Бельштейн, доктор чистой математики Марков… Прекрасные ученые, это правда, и люди достойные. Но есть в них эдакая академическая холодность, бесстрастность; не сливаются они со студенческой публикой. Иное дело Щукин. Этот дистанции не держит, выражений не подбирает. Mожет вклеить в объяснения по специальности исторический анекдот, недвусмысленные высказывания по адресу министра внутренних дел Дурново и его однофамильца, директора департамента полиции: «На гору десятеро умных втянут, а с горы два дурных столкнут… Дай дурным плетку в руки, они и рады хлестать… Не клади плохо, не вводи двух дурней в грех…» Может поиздеваться над министром народного просвещения Деляновым: «Гусиный разум да свиное хрюкальце отделяют одну половину просвещенного человечества от другой; умный любит учиться, а Делянов учить; этот не сойдет с ума из-за расцвета неграмотности, ибо сходить не с чего…» А то и на государя замахнется: «Ежели будет велено свыше, в нашем счастливом отечестве петухи нестись станут; большое порядки доводят до больших беспорядков». Наставляет молодежь: «Институт наш из народа питается, народу и служить должен; сноп без перевясла – солома, завод без инженера – артель; учи других и сам лучше поймешь премудрость века грядущего; кто ветром служит, тому дымом платят; нельзя дымом платить за талант, за великое терпение заводских людей…»

Щукин неистощим, от него всего ожидать можно. Послушать его приходят студенты самых разных отделений и курсов. Набьются в аудиторию до отказа, замрут в дверях. Кто на стене тетрадку для записей развернет, кто на спие впереди стоящего.

Не по нраву руководству института такая популярность, а поделать с ней ничего не могут: как-никак Щукин – светило инженерной науки. Одно только и остается – сократить ему количество лекционных часов. Пусть занимается конструкторскими фантазиями. Вот почему каждое появление Щукина за кафедрой – событие.

Петру удалось занять место в первом ряду, как раз напротив профессора.

– Нуте-с, коллеги, приступим. – Щукин потер руки. – Как говорится, дадут – в мешок, не дадут – в другой… С которого мешка начнем? Совершенно верно, с того, в который не дадут…

Лицо у него серьезное, даже хмурое, губы обиженно поджаты. Значит, можно переговариваться, шумно и весело обсуждать сказанное. Как только разулыбается – замри и не шевелись: верный признак раздражения.

– Тема нашей сегодняшней беседы выходит за рамки лекционного курса. «Паровозы будущего», – лицо Щукина разгладилось. – А потому прошу отнестись с должным вниманием…

И тут Петру передали записку, сложенную гармошкой.

«Метрическая выпись», – значилось сверху. Странно…

Стараясь не шуршать, Петр развернул гармошку.

«1872 года, – говорилось в ней, – месяца декабря 23 дня родился и 24 крещен Петр, сын деревни Троцкого собственника Козьмы Иванова Запорожца и его законной жены Марии Макарьевой, как оба исповедания православного. Восприемниками были: местечка Белой Церкви собственник Петр Макарьев Ковбаса, Анастасия Макарьевна Григория Филиппова Резника жена. Таинство святого крещения совершил священник Георгий Татаров с дьячком Михаилом Яцикевнчем. В верности таковой записи удостоверяем своею подписью и с приложением церковной печати».

Знакомый документ. Чтобы в метрике Петр значился сыном не каторжанина, а зажиточного крестьянина, мать отдала священнику корову, а дьячку пять рублей. Друзья знают об этом. Неужели решили подшутить?

Петр повертел в руках гармошку и тут только увидел приписку:

«Владельцу сего гражданского акта, извлеченного из бумаг канцелярии С.-Пет-го Технологического института, надлежит явиться в столовую означенного ин-та ко второму обеду 1893 года месяца декабря 23 дня для выяснения обстоятельств, имевших место двадцать один год назад в Киевской епархии Васильковского уезда местечка Белая Церковь при Марьи-Магдалинской церкви. Присутствие восприемников желательно. Обратиться к дежурному распорядителю. С почтением – Запорожская Сечь».

Петр и не заметил, как к нему подобрался профессор. Брови радостно вскинуты, глаза излучают доброжелательность, руки сцеплепы, будто у оперного певца.

– Т-с-с, – обращаясь к аудитории, приложил палец к губам Щукин. – Не будем мешать! Коллега занят… Любопытно узнать – чем?

Петр хотел было сунуть записку в карман, но для этого надо было снова сложить ее гармошкой. Вот незадача. И тогда он, сам не зная почему, протянул ее Щукину.

– Благодарю за доверие, – помахал ею, словно веером, профессор. – Дай вам волю, вы две возьмете. – И побежал по строчкам глазами, озадаченно хмыкая, покачивая головой. – Интересно, интересно… Мои вам наилучшие пожелания и уверения… Петр Кузьмич. А это как понимать – Запорожская Сечь? – вдруг насупился он. – Прямо или иносказательно?

– Когда я поступил, столовую уже называли так.

Щукин вернулся за кафедру.

– Если вам действительно необходим восприемник, – сказал он уже без обычной задиристости, – я к вашим услугам. Жюрфикс есть жюрфикс. Не могу, знаете ли, отказать себе в удовольствии пообщаться с молодежью. А заодно взглянуть на вашу… Запорожскую Сечь. Надеюсь, меня к вам допустят? Вы ведь Запорожец! Посодействуйте, голубчик.

– Посодействую. Николай Леонидович, – серьезно пообещал Петр.

Он понял вежливый упрек Щукина. Желтый трехэтажный флигель столовой во дворе института давно превратился в самую настоящую крепость. Под видом расширения прав «закупочных», «проверочных», «дисциплинарных», «мясных», «овощных» и прочих комиссии студенты добились упразднения на территории столовой инспекторского надзора. И теперь даже деканам отделений не всегда ведомо, что происходит за этими стенами до и после занятий. А неизвестное либо страшит, либо притягивает.

Щукина притягивало.

Наверное, разочаруется, попав в обыденную кутерьму студенческих обедов, почувствует себя не слишком уютно меж островками русской, польской, еврейской, финской речи, поморщится от душного запаха щей, редьки, табака, мокрых пледов и смазных сапог. Он-то полагает, что столовая – оплот непременно открытого вольнодумства, надобного тому, коим балуется сам…

В тот день распорядителем был Александр Малченко. Невысокий, хрупкий, получивший воспитание в обедневшей дворянской семье, он двигался по обеденной зале с непринужденностью дипломата. Все в нем ладно, соразмерно. Черные волосы уложены крутой волной. Смуглыо щеки тщательно выбриты. Скобки усов и клинышек бороды будто нарисованы охромографическим карандашом «Розелиус». Под белым глухпм воротником – широкий, почти квадратный узел галстука.

Заметив Петра, Малченко направился к нему:

– Наконец-то! С днем рождения… Мог бы и поторопиться!

В столовой полупусто. Остались только владельцы жетонов на бесплатные обеды да Запорожская Сечь. Она разместилась за двумя сдвинутыми столами в дальнем конце залы – Старков, Ванеев, Радченко, Кржижановский, Красин…

Петр благодарно притиснул к себе Малченко, зашептал:

– В винный магазин к Шатту бегал. Взял аликант пятый номер и мозельвейн игристый. Как думаешь, понравится Щукину?

– Обещал? – с интересом посмотрел на него Малченко, из-за дежурства по столовой не присутствовавший на лекции по машиностроению. – Тогда, конечно, мозельвейн! Коробки оставь у меня. Профессора я встречу. – И не без зависти добавил – Под счастливой звездой ты родился!

Завидев Петра, Красин радостно потер руки:

– Попался, любезный? Подойди, подойди ближе… Не бойся. Для начала назови свое публичное имя…

С тех пор как в кружке появился Старик, Германа Красина не узнать. Прежде спокойный, уверенный в себе, в своем первенстве, несколько даже суховатый, он теперь будто равновесие потерял: то неестественно шумлив, то замкнут, молчалив.

Петр назвался, охотно включаясь в игру.

– Теперь изволь объясниться, – подступил Красин, – отчего надумал сокрыть от братчины дату, имевшую быть сего дня?

– Виноват. Не подумавши…

– Наказуемо! – входя в роль, сурово возгласил Красин. – Ибо каждый, лишающий себя праздника, лишает его и нас, – с этими словами он обратился к Степану Радченко: – Что думает по этому поводу товарищ прокурора?

Значит, себе он отвел роль следователя…

– Наказуемо, – подтвердил и Радченко.

До чего у него голубьте глаза… Наивно-голубые. Огромные. А глядят с хитрецой. В рыжих усах, по-мужицки пышных, заблудилась улыбка. Всем обликом своим, речью, в которой русские слова то и дело перебиваются украинскими, упрямством и силой Степан похож на Кузьму Ивановича Запорожца. Иной раз сходства бывает так велико, что Петру хочется назвать его батькой.

Среди друзей Петра он самый старший по возрасту и опыту подпольной работы. Ему двадцать пять лет. Оа единственный из технологов, кому удалось избежать ареста после разгрома организации Михаила Бруснева. Здесь вот, за этими столами, собирались руководители Центрального интеллигентского кружка «Рабочего союза», чтобы обсудить, как поставить занятия в заводских ц районных рабочих группах, чем помочь Центральному рабочему кружку. Заботы по организации таких встреч лежали па Степане Радченко. Конспиратор он тонкий, изобретательный.

Здесь, за этими столиками, 12 апреля 1891 года решено было превратить похороны Николая Васильевича Шелгунова, литератора демократических устремлений, соратника Чернышевского, в политическую манифестацию. Манифестация удалась. Но «Рабочий союз» потерял тогда одного из своих вожаков – сибиряка Леонида Красина. Вместе с братом был изъят из Технологического и Герман. Их выслали в Нижний Новгород.

Не успело утихнуть эхо этого выступления, Радченко по просьбе Бруснева устроил в столовой новую встречу. Читали брошюру «Международный рабочий конгресс в Париже, состоявшийся в 1889 году», особенно то место, где излагалось постановление Второго Интернационала о праздновании 1 мая как дня братской солидарности трудовых народов мира. Первую в России маевку провели варшавские рабочие. Рабочим Петербурга отставать не пристало…

Не отстали. За Путиловским заводом, там, где темная течь Екатерингофки уходит в белесые воды взморья, собрали свою маевку. Маевку, которая стала уже легендой…

Окончив Технологический институт, Бруспев уехал в Москву. Там его и арестовали.

Осенью 1892 года Германа Красина допустили к учебе. Столкнувшись с ним в столовой, Степан Радченко обрадовался: «Вернулся?! От это чудернацьки! Теперь нас двое… Нет, трое! Недавно с Крупской виделся. Она в Смоленском учительствует. За Невской заставой. Можно сказать, в самой гуще… Будемо збираться! На мою думку треба: небольшие ячейки, минимум связей, осторожность. Главное, не давать зарасти вспаханному полю…»

И снова в желтом флигеле забили подводные течения, не видимые поверхностному взгляду. Они увлекли сначала Кржижановского, Старкова, Петра Запорожца, затем – Малченко и Ванеева…

Степан стал держателем связей группы. Да и кому другому заниматься практическим руководством? Это с друзьями Радченко прост, покладист. С остальными – ни-ни. Недоверчивым делается, порой даже придурь на себя напускает, будто крестьянский дядька на городском торге. Умеет отмолчаться, уйти в тень, прикинуться тюхой. И от товарищей того же требует: «Нечего без толку слоняться друг к дружке! Сгорим на пустяке!»

Небось возражал против застолья по случаю дня рождения Петра… Определенно возражал, пусть и не с прежней настойчивостью. А все оттого, что сам не удержался в роли непогрешимого конспиратора. Не очень осторожный распорядитель нелегальной литературы Казимир Окулич внес его имя в свою «приходно-расходную» записную книжицу. Степана привлекли к дознанию по делу Окулича. Почти две недели провел Радченко в одиночной камере, сумел выкрутиться, представившись жертвой нередкой ныне студенческой любознательности ко всему запретному. Но удар по самолюбию получил незабываемый.

Случилось это в конце октября – начале ноября, еще не рассосалось как следует. Степан, понятное дело, избегает любых встреч, тем более таких заметных. Однако дяя Петра сделал исключение…

– …Итак, доказано, – продолжил шутливое «дознание-следствие» Красин, – Петр Кузьмич. Запорожец виновен в осознанном отступлении от буквы наших внутренних установлений. Учитывая тяжесть содеянного им, предлагаю вменить ему в приговор: чистосердечное покаяние перед братчиной, а также незамедлительное возвращение к вышеупомянутой букве, связующей нас. Голосование провести в его присутствии. Кто полагает названную меру справедливой?

Он начал считать голоса и тут заметил Щукина. С любопытством поглядывая по сторонам, профессор приближался к столам в сопровождении Малченко.

– Прошу прощения, господа студенты, – заговорил он издали. – Но если обвиняемый заранее осужден, к чему понадобился восприемник?

– Возрос правильный, Николай Леонидович, – Красин снисходительно улыбнулся, – на суде восприемник не нужен, его время на покаянии, – и, копируя профессора, добавил: – Не общи одного дела к другому, разбирай порознь!

– Ловко! – поразился Щукин. – Ну-ка еще…

– Двум головам на одних плечах тесно, – не заставил себя упрашивать Герман. – Не потому ли иные из вас, голубчики мои, предпочитают не иметь головы вовсе? – Он укоризненно обвел взглядом Запорожскую Сечь. – Я человек старого воспитания, поэтому – увы! – привыкнуть к подобному нигилизму не могу. Нет-с.

Красин был в ударе: и голос, и жесты – все щукинское.

Николай Леонидович слушал Германа завороженно. А тот и рад стараться:

– Дай курице грядку, изроет весь огород. Не будем рыть огород, голубчики мои, сядем на грядку. Станем грешить и каяться, каяться и грешить. – Герман усадил Щукина на почетное место так, что тот и не заметил этого. – Слава богу, грехов у нас больше, чем покаяний. Надолго хватит.

Пользуясь моментом, Малченко разлил мозельвейн.

– Восприемник – это тот человек, который принимает ребенка от купели, – сделав паузу, заговорил Герман обычным голосом. – И мы рады, что нашелся человек, которому можно передать сегодня нашего товарища из рук в руки.

Тост получился неожиданно серьезным. Щукин смутился. Петр тоже.

– Кайся! – пришел ему на выручку Герман. – Дякуй!

– Каюсь… Спасибо, что вспомнили…

Чувствуя неловкость от собственной громоздкости, от того, что к нему приковано всеобщее внимание, Петр торопливо опустился на свободное место рядом со Степаном.

– Ты що турбуешься?

– Я не турбуюсь, – заоправдывался Петр. – Я радуюсь.

– Ну вот, – усмехнулся всегда спокойный и доброжелательный Василий Старков. – Два земляка встретились. Одного пора на дуэль вызывать, а то потеряем обоих.

– При чем тут дуэль? – удивился Щукин.

– А вы разве, Николай Леонидович, не знаете? Был такой случай: Бенкендорф нашего Глеба Кржижановского на дуэль вызывал. Не генерал, сын его. С химического отделения.

– За что же?

– Против чужеборцев выступил. – Старков огладил темно-русую, в завитках, бородку. – Есть у нас такие. Белая кость. Объявления, писанные не по-русски, непременно сорвут. Разговаривать на родном языке не позволят. А в тот раз Глеб за польских товарищей вступился. Не потому, что сам по отцу поляк, а потому, что нетерпим к национальному высокомерию.

– И что же Бенкендорф? Перчатку бросил? Как это у вас делается?

– Словесно.

– Ну и ну… Бенкендорф – чужеборец. Занятная история!

– На этом, правда, она и закончилась. Дуэлировать у него духу не хватило.

– А вы? Вы намеревались? – обратился к Кржижановскому профессор.

– Непременно, – голос у Глеба высокий, порывистый. – Любым образом! Однако… не переменить ли тему?

– Ишь, страсти-то, – покачал головой Щукин. – Чужеборцы, дуэлянты, Запорожская Сечь… Кстати, а что именинник? Из каких мамонтов он? Коли я попал в крестные отцы, любопытно узнать о нем чуть далее метрической выписи.

Пришлось Петру рассказать о себе.

– Отец из крестьян. Все умеет – и сеять, и строить… Сейчас лесным смотрителем служит. Кроме меня, в семье пять сыновей и две дочки. Я старший. Три года обучался в Томском реальном училище, остальные классы прошел в Киеве. Дополнительно занимался на механико-техническом отделении. Теперь там братья мои учатся – Виктор и Павло. В Технологическом сначала был вольнослушателем, подрабатывал в кузнечном на Путиловском. А теперь только учусь. Вот, собственно, и все.

– Ну что ж, – сказал Щукин. – Коротко, конечно, во ведь и жизнь у вас еще не длинная, милый друг. Всему свое время.

Петр испытал облегчение и в то же время будто о порожек споткнулся: не очень-то любопытен профессор.

А не мешало бы ему знать о студентах побольше, тогда и понять их легче.

Степана Радченко взять. По бумагам отец у него купеческого сословия. В Конотопе какую-никакую, а лесопильню имел. Хозяин. Задумал ее в заводик переоборудовать. Жил этим. Батрачил сам на себя. А на иждивений у него одиннадцать детей да слабая здоровьем жена. Заработанного едва на жизнь хватало, однако надумал Радченко-старший образование детям дать. Когда Степану минуло десять лет, отправил его учиться в Ростов-на-Дону, затем в Киев… Трудно возрастать одному в людях, а что поделаешь? Если близкие совета дать не могут, ищи его в книгах! И Степан искал. Хорошо, дед с розовых ногтей приохотил его к книгам, научил небыль дополнять былью. Это он поведал мальцу о «замечательных преступниках», уроженцах той же, что и они, Радченки, Черниговской губернии, – Николае Кибальчиче и Дмитрии Лизогубе. Это он рассказал о писателях демократических устремлений, с которыми переписывался многие годы. Трудным оказался путь Степана в Технологический институт. Уже в Петербурге настигла его горькая весть: отец сорвался с крыши. Насмерть. Сорока пяти лет от роду. Семья осталась почти без средств. Пришлось Степану впрягаться в лямку основного кормильца. И до сих пор делает он по ночам чертежные работы…