Текст книги "Запев. Повесть о Петре Запорожце"

Автор книги: Сергей Заплавный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Раньше за Антониной ухаживал Филимон Петров, свататься хотел. Человек он добрый, уживчивый, да с ревностью. Тут он меры не знает. Попрекал Антонину неизвестно кем, а в рождество совсем заскандалил. Отец его осадить хотел, а Филимон ему грубость сделал. И исчез. Говорят, его где-то за Невской заставой видели…

«А Старков Филимоном не нахвалится: он у него в кружке один из лучших, – подумал Петр. – Только зачем мне знать об отношениях Никитиной с Филимоном?»

Но Антонина смотрела на Петра с такой преданностью, что у него сжалось сердце. Еще никто не смотрел на него так.

– А я вас на Щукином рынке видела, После масленицы, – вдруг призналась Антонина. – Кинулась следом, да разве за вами угонишься? Обидно стало. До слез. Ей-богу, обидно.

Впереди показалась деревянная гладь поднятого Исаакиевского моста. Он начинался сразу от Сенатской площади и пересекал Неву в том направлении, куда указывал Медный всадник. Именно здесь гоголевский цирюльник, осмотревшись, бросил в воду злополучный нос коллежского асессора Ковалева, который он обнаружил поутру запеченным в хлебе…

С Невы набегал холодный ветер, остужал лицо, шею, грудь. Не замечая этого, Петр начал декламировать:

 
Гранит Невы, дворцов роскошный строй,
чванливая толпа широких тротуаров —
какой контраст с суровой нищетой
окраин жалких и сырых подвалов…
 

Стихи Кржижановского оказались созвучными настроению. Было такое чувство, будто Петр сам написал их.

 
Чу, звуки дудки полковой
под рокот шумных барабанов…
Параден марш очередной
на все готовых истуканов!..
 

Петр облокотился о парапет, посмотрел вдаль:

 
Шпиль Петропавловки златой
на бой нас призывал.И правый —
и святой.
 

– Складно, – похвалила Антошша. – От души написано. Чье это?

– Товарищ сочинил.

– Хорошие у вас товарищи, Василий Федорович, – искренно позавидовала она. – Я всегда хотела таких товарищей. Чтобы знали много. Чтобы умели много. Чтобы жить не за так…

Вскоре Антонина продрогла. Заметив это, Петр увел ее от Невы. На Вознесенском проспекте они спустились в чайную.

– Как прикажете подать? – подлетел к ним расторопный мальчишка со смазанными волосами. – С миндальным молоком, изюмом, леденцами, клюквенным морсом, смородиновым желе, рябиновой пастилой, лимоном, вишневым соком, киевским вареньем…

– Постой, постой, любезный, – остановил его Петр. – Нам желательно получить чай – покрепче и погорячей. А что касается добавок, то сам прикинь… – и он выгреб на край стола оставшиеся в кармане монеты. – На эти вот сокровища.

– Стало быть, с постным сахаром и мятными пряниками, – не удивившись, решил прислужннк и убежал к следующему столу.

– С миндальным молоком выпьем как-нибудь в другой раз, – виновато улыбнулся Петр. – Правда?

– М-гу, – отвела в сторону заблестевшие глаза Антонина.

– Что с тобой? – обеспокоился Петр.

– Следующего раза… может не быть. Уезжаю я…

– Куда? – растерянно замер он.

– К родным. Они у меня опять в Родионовой. Пишут: мамка утопла… А за малыми присмотр нужен. А я и с бумагопрядильня уже уволилась. Зашла к дяде проститься… А тут вы…

– Чего ж сразу не сказала? – Петр стиснул ее небольшие шершавые руки с подушечками мозолей на круглых ладонях.

– Вы бы сочувствие сделали и ушли. А мне не хотелось… Боже мой, ровно туман в голове… Забылась совсем. Нехорошо это, Василий Федорович, ой нехорошо…

– Петр Кузьмич я, – поправил оп. – Нет, просто – Петрусь.

– Петрусь, – она уткнулась лбом в их сплетенные руки, замерла так, зашептала: – Что же теперь будет, Петрусь?

– А то и будет! Езжай, раз надо. Адрес только оставь. И я тебе свой дам. Жизнь на этом не кончается, Антося. И не думай.

9

У столичного города всегда есть что праздновать. То поют колокола церквей, созывая на крестный ход богомольных жителей, то гремят трубы, сопровождая марш парадных рот, то палят суворовские пушки у бутафории Чертова моста, то открываются гулянья на Царицыном лугу – с фейерверками, балаганами, арлекинадами, электрическими балетами. Кажется, что обывательский Петербург никогда не отдыхает – ни от веселья, ни от обжорства.

В любой лавке можно купить календарь государя и его двора. Тут же продаются пасхалии – таблицы, по которым легко отыскать время подвижных церковных праздников, и прежде всего пасхи. В этом году пасха пришлась на второе апреля. Опять занятие – красить яйца, христосоваться, катать специальным образом, играя. Не зря говорят: дорого яичко ко великодню, на нем белый свет стоит.

Пользуясь праздником, очередное собрание группы решили провести у Сильвина, в Царском Селе.

Михаил снимал мансарду в доме номер одиннадцать по Кошошенной улице. Впрочем, мансардой это жилище не назовешь – чердак. Самый настоящий. Со скошенным потолком и оконцем в нем, с внешним лестничным ходом. Но Михаилу он нравился – за отъединенность, за смолистый запах переборок, за то, что отсюда виден дом, в котором гнездилось большое семейство Гарина-Михайловского. II еще, в мансарде было тепло, потому как сложенная в главной комнате во всю высоту печь даже в сильные морозы согревала пол.

К приходу Петра за праздничным столом уже сидели Ульянов, Крупская, Старков и Якубова. Они что-то чертили на листках. Хозяин мансарды расхаживал возле. Широкое, скуластое лицо его с твердыми приятными чертами оыло значительно, над высоким лбом – задорный ежик волос. Новый коломянковый пиджак распахнут так, что видна белая косоворотка с вышивкой. Но не это бросалось в глаза в первую очередь, а… босые ноги с мелконькими пальцами.

– Доброго здоровья, – негромко поприветствовал Сильвина Петр и озабоченно поинтересовался – Не жмет ли обувка? С чьей йоги? Уж не с графской ли?

Шутка Петра не осталась незамеченной. Все с интересом воззрились на него и Сильвина.

– Ну и глупо, – насупился Михаил. – Ты лучше подумай: зачем держать ноги в тесноте, когда пол такой теплый? Проверил бы, а потом смеялся.

– А пожалуйста! – вместе с носками стащил набухшие башмаки Петр. – Аки на солнечном пригорке!

Тогда, удивив всех, скинула ходочки Аполлинария Александровна. И пошло н поехало. Скоро в мансарде ьсе ходили без обуви. Ульянова пробовали урезонить:

– Полно, Владимир Ильич, разве можно так вести себя после воспаления легких?

– Хороша логика! – возмущался он. – Всем можно, а мне нельзя? Нет уж, увольте, не дамся! И потом, чем хуже состояние моего здоровья, тем лучше для всех нас.

– Это еще почему?

– Очень просто. Я получил разрешение выехать в Швейцарию. Здоровым марксистам путь туда заказан, во всяком случае после изгнания из Казанского университета меня за границу не пустили. А теперь – извольте. И паспорт уже выдали.

– Вот здорово! – воскликнул Сильвин. – Что же вы молчали?

– До выезда еще несколько недель, Михаил Александрович. Не сглазить бы.

– Значит, вы скоро увидите Плеханова, будете говорить о совместном издании литературы, обо всех нас…Как-то даже не верится! Чудно, право… Еще ведь и трех месяцев не прошло, как состоялся первый разговор… среди иас… – Потом с Москвой, Киевом, Вильной… Быстро, говорю, честное слово!

– Да уж некогда примериваться. Учиться будем в движении.

На чердаке появился Малченко. Спросил:

– Что за маскарад? Или вы ради пасхи разулись?

– Нет, Александр Леонтьевич, – откликнулся Старков. – Опрощаемся. Подражаем известным образцам. Хочешь – присоединяйся.

– А кто за главного?

– Наверное, Надежда Константиновна. В этом отношении она у нас – первый знаток.

Имя Льва Николаевича Толстого произнесено не было, но все поняли, что под «известными образцами» следует понимать именно его. Поняли и то, почему прозвучало имя Крупской: в юности Толстой был для нее не только лнтературным, но и духовным кумиром. Когда Надежда Константиновна кончала гимназию, как раз вышел тринадцатый том его сочинений, а в нем статья «О труде и роскоши». С яростной силой бичевал великий писатель государственный порядок, при котором одни надрываются от непосильной работы, а другие лопаются от сытости и безделия. Толстой звал к физическому труду и самоусовершенствованию. И Крупская решила навсегда отказаться от пользования чужим трудом, быть терпеливой с людьми, упорной в занятиях, научиться всякой, в том числе крестьянской, работе. Еще она написала Льву Николаевичу письмо, в котором просила дать для переложения на доступный начинающим учебу язык какое-нибудь произведение. И получила ответ.

Как давно это было. Авторитет писателя, умеющею рассказать о человеческой душе, обличить зло, авторитет педагога, создавшего образцовую сельскую школу, тонко чувствующего детей, не поколебался в Крупской и поныне. Но что поделать, если не все его советы и наставления, соприкоснувшись с жизнью, совпали с собственным миропониманием?

– Не будем заходить далеко, – попросила Крупская. – Во всяком случае, дальше босых ног.

– Не будем, – смиренно согласился Старков.

А Сильвин, порывшись в вещах за занавеской, победно поднял над головой старые шлепанцы:

– Вот! Это вам, Владимир Ильич! Лично я считаю, что за границу должны ездить исключительно здоровые марксисты!

Ульянов спорить не стал, влез в шлепанцы.

– Степана Ивановича Радченко не будет, – сообщил между тем Малченко. – У него дочь захворала. Коклюш!

Известие это омрачило всех.

Петр в свою очередь объявил о том, что Ванеев поехал на вокзал встречать брата из Нижнего, Кржижановский и Невзорова смогут быть к двум часам, не ранее.

– Тогда продолжим, – вернулся к разбросанным на столе листкам Ульянов. – Предлагайте строку или строфу, по которой будем шифровать…

Так вот они чем занимались!

Уже не в первый раз Владимир Ильич учил товарищей условной переписке – на случай ареста, высылки и других непредвиденных изменений в жизни. Сам он перенял эту грамоту еще в Самаре – от народовольцев. Теперь в группе все умеют писать химией, отмечать в книге уколами страницы, на которых таким же образом указаны буквы, составляющие тайное письмо. Дошла очередь и до шифров.

Петр поднялся и прочитал:

 
Вдохнови же меня – ты, о Родина-мать!
Одари меня чувством свободным,
Чтобы в сердце людском мне сочувствье сыскать —
И поэтом быть чисто народным…
 

– Записываю, – взялся за карандаш Ульянов. – Кстати, чьи стихи?

– Кржижановского. Он их еще в реальном училище написал.

– Замечательно, – кивнул Владимир Ильич, одобряя не то Глеба – за стихи, не то Петра – за память. – Теперь под каждой буквой поставим алфавитный номер. Не считая тех, что повторяются. Первая строка даст нам почти половину алфавита. Вторая – еще четыре буквы, третья – тоже четыре, четвертая – две. Итого – двадцать пять букв. Шифрованный текст будем составлять с их учетом. Что там у Глеба Максимилиановича далее?

 
Чтобы горе, несчастье, страданья твои
Воплотить мне в могучее слово,
Чтобы сердце любому они потрясли
И врагов поразили сурово!
 

– С помощью первой строфы давайте зашифруем вторую… 16, 11, 3, 19, 12. Буквы «г» у нас нет, поставим ее в ряд обычным написанием. Далее: 3, 13, 8, 5, 8,18, 17, 14, 18, 11, 15, 8, 18, 11, 13, 14, 2, 14, 5, 15, 10, 11, 1, 3, 6. Это самый легкий прием. Однако куда надежнее шифровка по одпому слову. Скажем по такому чудесному, как… Аполлинария. Берем ту же строку Глеба Максимилиановича: «Чтобы горе, несчастье, страданья твои…» В ней тридцать одна буква, не хватает двух, чтобы Аполлинария уместилась под ними три раза. Придется сделать добавление: «Чтобы горе, несчастье, страданья твои да…» Ключевое слово может повторяться сколько угодно, лишь бы число букв от его набора равнялось шифруемой строке. Теперь буквы заменим цифрами. Для начала по простой азбуке.

– Чистая арифметика! – заметил Малченко. – Тут особой сообразительности не требуется. Только терпение.

Ульянов задумчиво посмотрел на него:

– Так уж устроена жизнь, Александр Леонтьевич: тот, кто по-настоящему нетерпелив, должен иметь адское терпение. Но вернемся к делу. Раз уж мы занялись шифровкой, предлагаю поупражняться предметно. Каждый из нас берет ключевым словом свое имя и составляет памятку о своих кружках, адреса, явки. Прежде мы этого не делали, надеясь на Степана Ивановича и Александра Леонтьевича. Но и они всего держать в памяти не могут.

– Хочу предупредить, – изменился в лице Малчеп-ко. – Что бы вы тут ни говорили, а Степан Иванович против всяких записей.

– Но ведь Хохол не святой. Как и все мы, – напомнил ему Василий Старков. – Он уже был под арестом. Кто поручится, что это исключено в дальнейшем? С чем тогда останемся мы?

– Пора переходить от таинственности к глубокой организации. Во всех смыслах, – поддержал его Петр. – Нужна широкая картина.

– И ты о таинственности заговорил? – обиделся Малченко. – А кто больше всех по организации сделал? То-то и оно.

– Не будем считаться, товарищи, – тихо попросила Крупская.

– Владимир Ильич прав, – обнял за плечи Малченко Михаил Сильвин. – Не упорствуй, Александр. А? Дело нужное.

– Пусть, – притих под его рукой Малченко. – Ты ведь знаешь, у меня своих кружков нет.

– Что же тогда сопротивляешься?

– Я уже сказал: пусть! А шифровать буду Некрасова.

Все со старанием взялись за шифровку.

Будто учитель, Ульянов переходил от одного к другому, объяснял, показывал, интересуясь попутно положением дел в кружках. Дошла очередь и до Петра.

– Что с собранием пайщиков на Путиловском? – негромко, чтобы не мешать товарищам, спросил Владимир Ильич. – Дата определена?

– Перенесли на май, – шепотом ответил Петр. – Здесь все в порядке.

– А где не в порядке?

– С Николаем Ивановым. С Киськой. Происходит с ним что-то…

– Насколько мне известно, недавно товарищи доверили ему городскую кассу рабочей взаимопомощи.

– Вот-вот! А после этого он вдруг решил уволиться, уехать на родину. Настоящих причин не объясняет. Говорит: родители плохи. Брат его, Константин, тоже ничего понять толком не может. Родители у них и раньше здоровьем не гордились.

– В причинах надо разобраться. Непременно. Но и препятствовать Иванову не следует. Если решил твердо, пусть едет. Товарищество у нас добровольное… Теперь вы согласны, что у организатора всегда должна быть замена?

– Согласен, Владимир Ильич. Как вы смотрите, если этот вопрос мы обсудим на собрании представителей кружков? И сразу сделаем перевыборы? Уже сейчас?

– По-моему, решение верное. Какую кандидатуру видите вы?

– Скорее всего, Зиновьев…

К двум часам пришли Кржижановский и Зинаида Павловна Невзорова и тоже подключились к шифрованию связей. Это занятие так захватило всех, что никто и не заметил, как погас день.

– Ну и пасха выдалась? – блаженно распрямился Старков. – Хорошо посидели. С пользой!

За самоваром речь зашла о том, кому передать списки.

– Мне, – сказал Малченко. – А я передам их Степану Ивановичу. У него они будут в сохранности.

– Он же был против того, чтобы записывать связи. Вы оба с ним были против.

– Были, да! Но раз так вышло, не станем нарушать порядок.

– А я думаю, у Степана Ивановича должен быть двойник, – не согласился с ним Петр. – Но такой, за которым нет ареста и слежки. Я предлагаю передать списки Надежде Константиновне!

– Надо обговорить связные слова, – с видом знатока заявил Малченко. – Без них нельзя. Вдруг к Надежде Константиновне придет от нас человек, который ей неизвестен?

Стали искать связные слова.

– Кружка пива… – не без дружеской иронии произнес Петр. – …для дядюшки Фердинанда.

Он совсем не рассчитывал на успех, но именно его не очень понятная фраза показалась всем наиболее простой и запоминающейся.

– Кружка пива…

– …для дядюшки Фердинанда.

В день двадцатипятилетия Ульянова пошла первая «ладога»: лопнул ледяной панцирь Невы, стронулись прибережные корки, широко проступила меж ними темная парящая вода. Будто студеной бездной повеяло. Но внезапное похолодание на время остановило ледоход.

Примерно то же случилось со сборником «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития».

Первые его выпуски попали к цензору, и на книгу был наложен арест. Подозрительным показалось само название, а более того – статья Ульянова. Не укрылось от внимательного взора блюстителей печатного слова и то, что Струве публично сделал уточнение: призывая идти на выучку к капитализму, он вовсе не призывал служить буржуазии…

Дело принимало нежелательный оборот, клонилось к конфискации и сожжению всего издания. Тогда Потресов пошел на рискованный шаг: верные ему люди вынесли из типографии Сойкина несколько десятков книг, теперь уже нелегальных.

Вторая «ладога» началась двадцать пятого апреля. Мелкий лед затонул, освобождая путь судам из Кронштадта, возвещая навигацию. Открылось движение по Дворцовому и Троицкому мостам.

В этот день Ульянов выехал в Швейцарию.

Здесь его ждали предназначенные для Плеханова гектографированные тетрадки «Что такое „друзья народа“ и как онп воюют против социал-демократов?» и «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития», в которых Плеханов-Утис и Ульянов-Тулин, пока еще не знакомые друг с другом, выступали с одних позиций. И тетрадки, и книги переправил нелегальным транспортом через Берлин Степан Радченко, вместе с Крупской оставшийся в Петербурге за Старика,

Часть третья
Союз борьбы

1

Ульянов вернулся в Петербург во второй половине сентября. К этому времени он переправил сюда желтый, изготовленный по специальному заказу чемодан с нелегальной литературой, навестил родных, которые в то лето снимали дачу в Бутово близ Курской дороги под Москвой, и даже успел побывать в Орехово-Зуеве, одном из ткацких городов Центральной России, где единственное начальство – фабричная администрация и раскол с рабочими у нее самый резкий…

Обо всем этом Петр узнал от Крупской. Еще она сообщила: Старик сиял комнату в четвертом этаже дома номер шесть по Таирову переулку и рад будет его видеть.

В тот же вечер Петр отправился по указанному адресу.

Владимир Ильич работал. Об этом говорила зажженная лампа на столе и стопка книг, одна из которых была заложена карандашом. Однако, увидев гостя, Ульянов искренне обрадовался, тут же перешел на диван, усадил Петра рядом и засыпал вопросами. Будто и не было у него бесед с другими «стариками». Все-то ему интересно – и общие контуры и детали достигнутого за прошедший месяц, дела всей группы и каждого в отдельности. Лучше повториться, чем упустить что-то существенное.

Пришлось Петру рассказывать…

Вскоре после отъезда Ульянова за границу Вера Владимировна Сибилева от имени своей группы выразила желание соединиться с социал-демократами: у них одни цели, много общих кружков, оставшиеся на свободе народовольцы все более и более склоняются к марксизму, к агитации в массах… Обсудить возможность такого соединения решили на загородной прогулке – с гитарой, с вином, с танцами. Как раз березовый сок пошел. В лесу появилось много молодых компаний. Выбрали станцию Удельная на Финляндской железной дороге – туда добираться удобнее всего.

Вместе с Петром на встречу отправились Старков, Малченко, Ванеев с братом Василием, недавно приехавшим из Нижнего и еще только-только входящим в дела группы, Названов и Зинаида Невзорова. Сибилеву сопровождали сестры Агрннские и еще несколько учительниц вечерне-воскресных школ и слушательниц женских курсов. Старков даже пошутил: «О, да тут одни амазонки от революции!» И заиграл на гитаре что-то бравурное. Сибилеву это покоробило: «А вы – амазоны… от гитарной музыки!»

Поначалу разговор невольно пошел о роли женщин в истории. Вспомнили Софью Ковалевскую и художницу Розу Бонар, Жорж Занд и Сару Бернар, мадам де Сталь и Джордж Эллиот, Элеонору Дузе и Марию Копаницкую… Потом переключились на российских героинь: Софья Перовская, Вера Фигнер, Вера Засулич… В конце концов сошлись на том, что женщины в большинстве своем не теоретики, зато в практических делах порой более настойчивы, изобретательны.

Это неожиданное начало сблизило их, помогло договориться о совместных действиях на случай заводских и фабричных волнений, об организации рабочей кассы для поддержки стачечников, о работе в кружках, руководители которых уедут на лето из Петербурга, о приобретении печатных устройств.

Вскоре после этой встречи брат Анатолия Ванееву Василий поступил на должность приемщика материалов в судостроительную мастерскую Ижорского завода в Колпине и создал там несколько кружков из бывших народовольцев.

Что касается перевыборов правления потребительского общества на Путиловском заводе, то они наделали много шума. Теперь вступительный пай снижен до двадцати пяти рублей; в правление вошли рабочие; лавочники стали потише, повежливей, правда, товары у них пока что улучшились мало…

С хорошей стороны успели показать себя Семей Шепелев, Дмитрий Морозов и другие рабочие паровозо-механической мастерской из кружка Петра Акимова. Сам Акимов не очень-то расторопен…

В июне на Путиловском в сталепрокатной мастерской неожиданно понизили расценки. Петр и подсказал Зинозьеву, заменившему убывшего из Петербурга Киську: вот прямой повод остановить работу и потребовать отмены несправедливой убавки. Так и сделали.

Данилевский упорствовать не стал – себе дороже.

Первая артель возобновила работу. А во второй случилось несчастье: один из каталей упал на раскаленный брус, промасленная одежда вспыхнула, рабочий сгорел на глазах товарищей. Последовал новый взрыв гнева. В мастерской открыто заговорили об адских условияхи работы. С артелью расправились круто: всю ее – более ста человек – уволили, многих полиция увезла на дознание. Но в мастерской после этого сделали новый пол, проложили рельсы, чтобы катали перевозили раскаленные болванки на колесных площадках, соорудили воздуходуйку.

Зиновьев был арестован, но за недостаточностью улик выпущен.

Сообщение о событиях в сталепрокатной мастерской попало в газеты. Учитывая, что это не первый случай и уже были заметки по поводу волнений на других предприятиях, министерство внутренних дел разослало в редакции секретное распоряжение, согласно которому запрещалось печатание статей, трактующих о беспорядках на фабриках и заводах, об отношениях рабочих с хозяевами. Но редакции, как известно, секретов хранить не умеют…

В конце июня Степан Радченко послал Петра в Екатеринослав, куда Запорожец переправил транспорт с нелегальной литературой. Доставив ее, Петр уехал на оставшиеся летние месяцы к родным, но прохлаждаться на отцовских харчах не стал – устроился подрабатывать в Киеве на одном из сахарных заводов. Возобновил старые знакомства, приобрел новые – среди русских, украинских и польских социал-демократических групп…

– Вот это правильно! – откинулся на спинку стула Ульянов.

Он слушал Петра с обостренным интересом, не перебивая, делал на листе бумаги одному ему понятные пометки, но тут не удержался от вопроса:

– И что же, по-вашему, Петр Кузьмич, происходит между ними сближение?

– Происходить-то оно происходит, Владимир Ильич, но очень уж медленно, черепашьими шагами, – непроизвольно повторил движение Старика Петр. – Националистические интересы пока пересиливают. Даже внутри групп. Уроженцы русской Польши не терпят выходцев из помещичьих семей коренной Польши – короняров. Есть белые списковцы – из богатых украинских фамилий. Зги не могут переступить сословные пороги па пути к червонным, свысока называют их холопскими, себя ж почитают социал-патриотами. Есть социал-патриоты и в русских, и в украинских объединениях… Да вы это сами знаете…

– Националистические интересы – серьезнейшее препятствие в любом деле, тем более в нашем, – откликвулся Ульянов. – Быстрых перемен здесь ждать не приходится. Увы! И все же я убежден: в непосредственной борьбе за социальные права они вполне преодолимы. Ничто так не сближает трудящиеся массы, как прямые действия, ведущие к равноправию. Это сила особая. Великая! Надо только освободить ее, не дать погаснуть религиозном и националистическом угаре, вывести на простор…

– Такие примеры уже есть, Владимир Ильич, – подхватил Петр. – Я как раз подошел к одному такому случаю… – И он с увлечением принялся рассказывать, как узнал об августовской стачке в «суконном городе» Белостоке, что находится в Польше неподалеку от граиицы с Пруссией. На белостоцких фабриках одновременно прекратили работу более двадцати тысяч ткачей – треть городского населения. И Петр не утерпел: получив расчет на сахарном заводе, отправился в Белосток.

Город ему понравился: чистый, хорошо вымощенный, красиво отстроенный, с паровой конкой, чудно именуемой трамваем, с институтом благородных девиц и реальным училищем, низшими школами и пансионами. На шерстяных фабриках Моэса, Якоби, Коммихау, Рибберта и некоторых других установлены машины лучших конструкций – из Бельгии, Германии и других стран. Шерсть на эти фабрики поступает из Англии. Из нее делаются высшие сорта пальтового драпа, мужского трико, лучшие в империи сукна и одеяла. Зато на других фабриках, а их в Белостоке около двухсот, приспособления для ткаческой работы самые примитивные, помещения тесные и душные, мастера злобные, педантичные, в основном немцы; штрафы они пишут как бог на душу положит, в рабочих книжках показывают не всю работу, обирают до нитки. Это и вызвало всеобщее неповиновение, Задушить его решили, как всегда, полицейскими мерами. Ввели на фабрики солдат, одних ткачей арестовали, других уволили, третьим пообещали навести порядок со штрафами, расценками и заработной платой.

Петр написал воззвание к бастующим. Помня о том, что любая конкретная агитация должна преследовать еще и политические цели, он не только перечислил злоупотребления фабрикантов и требования ткачей, но и показал, как царское правительство позорной рукой вмешалось в борьбу польских рабочих за свои права, подчеркнул, что таким же образом оно подавляло, подавляет и будет подавлять выступления русских и украинских пролетариев, других национальностей России, боясь их единства в борьбе за справедливое социальное будущее… А закончил воззвание призывом к сплоченной борьбе за коренную перемену политических отношений в государство.

– Очень правильная постановка вопроса! – одобрил Ульянов. – И что ж белостоцкие товарищи?

– Они сделали перевод, и обращение пошло в массы. Судя по всему, оно получило отклик.

– Не могло не найти! Потому что верно изложенные мысли и призывы не могут оставить угнетенный класс равнодушным. Оии непременно пробудят в нем непокорство, подвигнут к самозащите, а потом и к политической борьбе в общенациональном масштабе… Вы привезли свое воззвание?

– Привез. На русском и на польском. Могу показать. Они у меня с собой, Владимир Ильич.

– Непременно покажите. Но несколько позже. Сейчас я хотел бы дослушать вас.

– Да-да, конечно, – отложил воззвания в сторону Петр…

Пробыв в Белостоке чуть больше недели, он почувствовал за собой слежку. Это означало, пора уезжать.

Из трех железнодорожных линий, проходящих через станцию у речки Белой, он выбрал Санкт-Петербурго-Варшавскую. Как Белая впадает в Супрасль, так Белосток по рельсовым притокам торопится к берегам Невы…

В Петербурге Петр попал в затухающую уже стычку товарищей с «петухами» Чернышева. Воспользовавшись летними каникулами, «петухи» решили захватить побольше рабочих кружков у своих соперников. Все бы ничего, да самым активным среди них показал себя дантист Николай Николаевич Михайлов, правая рука Чернышева. О нем ходят слухи как о доносчике. Арестованный в 1893 году по делу о противоправительственной корпорации среди студентов университета, он был выпущен из тюрьмы до решения суда, по личному прошению оставлен в столице и даже получил место врача.

Василий Андреевич Шелгунов вызвался проверить его. Встретившись с Михайловым, он задал ему прямой вопрос – не провокатор ли он? Михайлов все обвинения искусно отвел, и тогда Шелгунов решил дать ему учеников, но не далее Невской заставы, чтобы оберечь другие рабочие группы от возможного провала.

Теперь «петухи» допущены в кружки за Нарвской и Невской заставами, в Колпино в на Выборгской стороне. Михайлов свел знакомства со многими рабочими-руководителями…

Заметно оживилась и другая группа «молодых» – «обезьяны». Это сплошь студенты-медики. Они имеют прямую связь с заграницей, где в прошлом году побывал их руководитель Константин Михайлович Тахтарев, слушатель Военно-медицинской академии. Держатся они особняком, но тоже посягают на кружки «стариков». И самое главное, с ними сблизилась во взглядах Аполлинария Александровна Якубова. Вероятно, потому, что ей нравится Тахтарев…

– Вот и все, пожалуй, – закончил свой рассказ Петр. – В общих чертах, конечно.

– Ну что ж, картину вы нарисовали довольно полную, Петр Кузьмич. Спасибо. Кое-что я уже слышал от Надежды Константиновны и других товарищей, но о положении дел за Нарвской заставой и особенно о белостокских событиях узнал лишь от вас… Теперь ваша очередь спрашивать. Как говорится, долг платежом красен… Что вас интересует в первую очередь?

– Меня все интересует, Владимир Ильич! Вся ваша поездка, все встречи…

– Ну что ж, – улыбнулся Ульянов… Попасть к Плеханову оказалось делом нелегким.

К политическим эмигрантам за границей власти относятся если не враждебно, то весьма настороженно, тем более к таким, как Георгий Валентинович.

Адрес Плеханова Ульянов получил в Лозанне от родственников Роберта Эдуардовича Классона. Шел на встречу с необыкновенным чувством радости, петерпения и, конечно же, любопытства. Мучился вопросом: каков вблизи создатель легендарной группы «Освобождение труда», властитель дум русских марксистов?

Знакомство не разочаровало его, напротив, укрепило уважение.

Спокойный взгляд чуть раскосых глаз, открытое лицо с огромным лбом, щеточка редеющих волос, пышные усы, которые Георгий Валентинович время от времени пощипывал, неторопливые движения – все подчеркивало в нем силу, уверенность, даже некоторую утонченность признанного мыслителя…

Известие, что Ульянов послан к нему петербургскими социал-демократами, удивило и обрадовало Плеханова. Он-то, занятый литературным трудом, полагал, что Россия в этом отношении значительно отстала от европейских стран. Ан нет, Ульянов подтвердил, что кроме Петербурга социал-демократические группы появились в, Москве и Киеве, в Нижнем и Вильне, в Иваново-Вознесенске и Туле, в Екатерннославе и Саратове, в Воронеже и Харькове. И это далеко не все города, которые следовало бы назвать. Рабочие действуют заодно с интеллигентами и студентами.

При первом разговоре Владимир Ильич постарался обрисовать общую картину распространения марксизма в России. Договорившись о новой встрече, вручил Георгию Валентиновичу свою работу «Что такое „друзья народа“…», а также солидные, в четыреста страниц, «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития» в синем «мраморном» переплете. В «Материалах…» Плеханов выступал не только под именем Утиса, но и как Кирсанов.