Текст книги "Учительница"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

6

Это была подлинная страда. Чуть льды отошли от берегов, в воде забилась рыба. Ошалелые от голода хариусы бросались на приманку, красные их плавнички взмахивали, как крылья, огромные кунжи поднимались из глубин, заиграли муксун и чир. Все навалилось сразу – гусеванье, охота, рыбалка. Нельзя было понять, что важнее, за что надо браться. Появлялись дикие – окружали диких, находили озерко, усыпанное гусями, – становились гусевать, потом перегораживали реки и озера сетями – добывали рыбу. Дети на каждой остановке уходили разорять гнезда – приносили по сотне и более яиц. Тундра была щедра, но требовала труда – мужчины спали на ходу, в передышки на охоте, перед тем, как вытягивать сеть. Женщинам приходилось хуже, на сон времени не полагалось. Они потрошили птицу, разделывали оленьи туши, вытапливали жир, вялили рыбу и мясо, очищали кожи от жира и мездры, чинили мужскую одежду и бакари. Оля старалась помогать им, но не делала и четверти того, что умудрялись делать они. Она пыталась, как другие, спать два часа в сутки, но уже через несколько дней валилась с ног и засыпала на езде. Это было, вероятно, самое удивительное из свойств нганасан – измученные, они падали на меха, мгновенно засыпали и вскоре так же мгновенно пробуждались, бодрые и веселые; ее добудиться не могли, она только углублялась в сон. Ее, впрочем, и не тормошили, если не случалась перекочевка, ее жалели, все видели, как она похудела. Кочевали днем и ночью – в тундре стоял звон от комара, воздух посерел от мириадов насекомых. Начал вылетать овод, это было тяжелое испытание – олени дрожали всем телом, бешено срывались с места, сами бросались на лед, на продуваемые вершины. Многие из них, кого не успевали задержать, тонули в реках, проваливались сквозь некрепкий лед.

А потом грянули дожди, пронзительно холодные, обложные дожди – от них не спасала ни одежда, ни дырявые походные чумы, ни нависшие склоны холмов. Селифон стал собираться в отъезд – посетить бригаду Надера и домой в стойбище. Оля отказалась ехать с ним – она хотела полностью пройти испытание: надо же ей знать, что такое кочевье. Он одобрил ее решение.

– Скоро у гусей от дождя сгниют крылья, – пояснил он. – Самое интересное увидишь – как травят линного гуся.

Она не нашла, что это интересно. Охота на линных гусей показалась ей еще более отвратительной, чем оленья поколка. Вскоре после вывода птенцов гуси меняли крылья. – в это время их, беспомощных, окружали на озерках, загоняли выстрелами, криком и собаками в сети и там сворачивали головы. Птицы иногда не шли в западню, выплывали на озеро, ныряли, их настигали на лодках, вылавливали из воды. Это была не охота – зверское истребление, не разбирали, где взрослая птица, где птенец. Зато на одном из озерков добыли почти тысячу гусей – больше ста пудов мяса. Тоги с удовлетворением сказал Оле:

– Ну ладно, хорошая с тобой охота, Ольга Иванна. До весны хватит еды.

Она отозвалась с омерзением:

– Ужасная охота! Не понимаю, как вам ее не запретят.

Потрава линных гусей произвела на Олю такое тяжелое впечатление, что ей не захотелось больше оставаться в бригаде Тоги. Старик Черие с Ядне уходили еще дальше на север – за дикими, бежавшими от овода, – она попросилась с ними. Это путешествие продлилось больше недели – прекрасные дни, озаренные незаходящим солнцем. Дожди прекратились, ночью и днем было одинаково светло, разница была лишь в том, что в полдень солнце светило жарко, в полночь – холодно. Снег в тундре совсем сошел – лето в этом году было знойное, – двигались медленно по травам и мху. И снова Оля удивлялась, как много здесь жизни. Растительность изменилась – теперь она была совсем скудной, одни мхи и лишайники, иногда целыми часами кругом простиралась каменистая, в пятнах земля. Зато птиц было по-прежнему много, часто встречались дикие олени – они сейчас бродили поодиночке, а больше всего было насекомых, комаров и овода, появился и мокрец – мелкая мошка, забиравшаяся во все щели. Охота складывалась удачно, каждый день убивали одного-двух диких, туши складывали в кучи, накрывали шкурами и отмечали шестами – взять на обратном пути. Так двигались до самого океана.

Океан возник внезапно. Сперва это была зеленоватая полоска на горизонте, исчирканная белыми гребнями – волн – типичная моховая тундра с полосами нерастаявшего снега. Потом он вырос, раскинулся, обрел голос – далеко разносился грохот прибоя, океан гремел у берегов. Не обращая внимания на предостерегающие крики Черие, Оля направила свою упряжку к берегу. Ядне с веселым криком мчался за нею. Оставив оленей, Оля побежала на обрыв, с молчаливым ликованием вглядывалась, вслушивалась, внюхивалась в угрюмую, безбрежно простершуюся воду. Давно она не была в таком восторге – это было первое море в ее жизни, настоящий океан, не жалкий заливчик – простор до самого полюса, дальше полюса. И Оля сразу забыла о своих действительных и выдуманных горестях, о страхе перед этими грозными местами. Ни к чему не была она так податлива, как к красоте, – ее голову вечно кружили мечтания и странные чувства, красота открывалась ей в словах и звуках, линиях и красках, вещах и поступках. Здесь была подлинная красота, самая высокая из форм красоты – величие.

Черие много раз бывал у океана, он равнодушно поглядел на волны и отвернулся. Ядне еще не приходилось забираться так далеко, он стал рядом с Олей. На скалы обрушивались высокие валы, удар их был подобен взрыву, клочья пены разлетались, как осколки. Воздух был напоен брызгами и грохотом, скалы гудели.

– Хорошо! – воскликнула Оля. – Смотри, Ядне, пишут, что Ледовитый океан белый от вечных льдов. А он темно-зеленый, до самого горизонта темно-зеленый.

Ядне не знал, что пишут о Ледовитом океане, но тоже видел, что вода зеленая. Олей овладело желание выкупаться в океане. Она понимала, что желание неразумно, на берегах громоздился нерастаявший лед, студеная вода обожжет не хуже кипятка. Но Оля ничего не могла поделать с собой – ее тянуло в воду. Она подумала с гордостью – как хорошо будет похвастаться: купалась в океане за семьдесят пятой параллелью.

Она тут же сообщила о своем намерении. Ядне ужаснулся, он со страхом смотрел на льды и пену, а Черие бесстрастно ткнул рукой в простор.

– Не сойдешь, – сказал он сипло. – Дороги нет. А найдешь, замерзнешь раздетая – льды на воде.

– Не замерзну, – возразила она. – У нас такое правило: лучше полезть в холодную воду на жарком солнце, чем в теплую на холодном воздухе.

Правило это было хорошее, но дороги вниз все же не было, берег обрывался слишком круто, – Оле пришлось на время отказаться от своего намерения. Она про себя решила присмотреть хороший спуск, может быть, откроется где-нибудь песчаный пляж – там она выкупается.

Они двигались вдоль океана, задерживаясь у речек и озерков. На одной из речек, впадавшей в океан, едва не случилось несчастье. Черие закинул сети – попалась кунжа. Они вытягивали ее все втроем – рыба отчаянно билась. Сеть была старая, она сразу лопнула в двух местах – в руках у Оли и Черие. Рыба рванулась в глубину, увлекая с собой Ядне, – у него запутались руки в ячеях. Ядне закричал, погружаясь в реку, было видно, как он бьется над ней, пытаясь оторваться от рыбы и выплыть наверх. Черие и Оля, как были – в малицах, кинулись ему на помощь. На этот раз удалось вытащить кунжу на берег. Взбешенный Ядне раньше ударил рыбу ножом, потом побежал наверх – отхаркивать проглоченную воду. Черие сурово выговорил ему: из кожи кунжи приготовляют мешки для хранения жира, незачем портить такую великолепную добычу. Когда кунжу вытащили из сетей, Оля испугалась: рыба была больше ее ростом, весила килограммов восемьдесят – такое страшилище могло утащить в воду даже взрослого человека.

Здесь задержались на несколько дней – река и ее притоки были богаты рыбой. Метровые кунжи проползали по камням. Черие и Ядне доставали их железными крючьями, Оля помогала тащить. Здесь же Оля выполнила свое желание – выкупалась в океане. Она выбрала удачное время – полдень, солнце светило, сухой мох на камнях разогрелся. Оля отошла в сторону от речки, к заливчику со спокойной водой, и бросилась в волны. У нее сразу захватило дыхание, уже через минуту начало сводить ноги. Все же немного Оле удалось покачаться на волнах, она даже нырнула, раскрыв в зеленой воде глаза. Выскочив на берег, она пустилась в пляс – от восторга перед своей смелостью и от холода. Потом она легла на мох, солнце пригревало изрядно, снизу тоже шло тепло. «Я загорю!» – подумала она, впадая в дрему. Она слышала, как ее звали Черие и Ядне, ей было лень отвечать. Когда их тревожные крики раздались совсем близко, она пробудилась и схватилась за одежду.

Черие сказал с суровым осуждением:

– Купалась – нехорошо! Думали – потонула ты в океане.

– А вот и хорошо! – возразила она. – И не утонула, как видишь.

Ядне тоже захотелось купаться. Не слушая сердитых окриков Черие, он стремительно помчался к берегу, поспешно сбросил с себя одежду и кинулся в воду. Окунувшись раза два, он торопливо вылез на берег. Когда испуганный Черие добрался до него по камням, Ядне уже одевался. Он сказал Оле, дрожа и ликуя:

– Я тоже плавал в океане, Ольга Ванна! Как ты, Ольга Ванна!

Оля обняла рукой счастливого Ядне и, ощущая в своем теле удивительную свежесть и тепло, весело предложила:

– Не пора ли нам обратно, друзья? Охота прошла удачно, все, что можно посмотреть, посмотрели. А нас, наверное, ждут.

7

Черие остался в бригаде Тоги, а Оля возвратилась в стойбище вдвоем с Ядне. Тоги со своими стадами и чумами двигался медленно, он еще собирался устроить большую поколку на одной из речек – в течение многих лет через речку проходили стада диких, поколка здесь была обычной. Из стойбища навстречу Оле вынеслись нарты, упряжкой правил Селифон. Он неистово погонял передовика, бил хореем по спинам остальных – нарты его бешено неслись по мху.

– Ольга Иванна, большое дело! – в страшном волнении кричал он издалека. – Очень большое дело, Ольга Иванна, – война кончилась!

Селифон так торопился все рассказать, что забывал русские слова. Но самое главное Оля поняла: Берлин взят, и случилось это давно, еще до их поездки в кочевые аргиши. На радостях Оля крепко расцеловалась с Селифоном. Она вспомнила свою беседу с председателем окрисполкома и предупредила Селифона:

– Теперь начнется у нас работа – люди новые приедут.

Он закивал головой, выдыхая целое облако дыма:

– Пусть приезжают, все будет, как надо – не беспокойся!

Оля не узнала стойбища. После разъезда бригад в кочевье оставалось несколько чумов, их и сейчас не прибавилось, зато школа увеличилась вдвое, к прежнему помещению примыкала добротная рубленая изба, старая часть тоже казалась обновленной. Недалеко от школы возводили вторую избу, еще больше, без окон. «Заготпункт», – объяснил Селифон. К ней примыкала пристроечка, бревенчатый балок в одно окно. А еще подальше, над самым обрывом, стоял домик с высокой трубой, рядом с домиком возвышалась горка дров.

– Колхозная баня! – сказал Селифон, ликуя. – Столько нам помогли из Дудинки, соседи. Не ожидала, Ольга Иванна?

Оля побежала к школе – настоящее крыльцо в три ступеньки с навесом вело в классы. Она переходила из комнаты в комнату, теперь их было пять: ее клетушка, три класса, комната для хозяйственных занятий – настоящая школа, ничего не скажешь. И мебель прислали – столы, парты, кафедру, не поскупились и на остальное: на стенах висели новые плакаты и портреты. На столе лежала папка с бумагами, она раскрыла их: предписания, программа, методические указания, наставления – все как полагается, с первого взгляда видно, что теперь рассматривают ее школу как государственное учреждение – не учительница в безыменном стойбище, а школа в селении, при ней учителя – она первая.

– А тетради и книги? – заволновалась Оля. – Неужели тетради забыли прислать?

Селифон успокоил ее:

– Все есть: тетради, перья, чернила, книги – куча вот такая, – он показал рукою метр от пола. – В магазине лежат, распишись, бери.

В класс вошел Жальских. Он поздравил Олю с приездом, деловито проговорил:

– Обрастаем, учительница? Барахло твое школьное у меня, можешь забирать. И еще кое-что по карточке выдаем, не откажешься – молоко сгущенное, яичный порошок, масло. Ну и на одежу, конечно.

– Завтра же поеду! – воскликнула Оля. – Обязательно поеду.

Он ухмыльнулся.

– А хоть сейчас – ехать три шага, – он показал на новую избу заготпункта. – Резиденция моя тут, перевелся поближе к вашей милости. – Он кивнул на Селифона: – Ну и к приятелям, конечно, живем пока душа в душу.

Селифон подтвердил:

– Свой магазин теперь у нас, Ольга Иванна, пушнину возить далеко не надо.

Они пошли осматривать новые постройки. Хоть чумов в стойбище не прибавилось, людей стало больше. Оле встретились незнакомые подростки – парни и девушки; они предупредительно кланялись, словно знали ее. Селифон разъяснил, что возвратились ребята из интерната, они уже заходили в школу, она им нравится, говорят: лучше той, где учились, совсем как в Дудинке. Оля нахмурилась – Селифон не мог обойтись без хвастовства. Он закончил с чувством:

– Учи всех ребят, Ольга Иванна.

Она сердито ответила:

– О всех заботишься, только о себе забываешь. А мне, между прочим, прямо приказано – взять тебя в работу. Ведь ты читаешь хуже, чем твой сын, стыдно, Селифон!

Жальских захохотал, Селифон покраснел. Он в первый год войны закончил краткосрочные курсы председателей колхозов, с той поры читать приходилось мало. Он пробормотал, стараясь успокоить норовистую учительницу:

– Ладно, Ольга Иванна, сделаю.

Жальских пригласил Селифона и Олю к себе в гости.

На керосинке кипел чай, Жальских принес со склада консервированных сосисок, выставил деликатес – два красных помидора. Он пояснил с гордостью:

– Три тысячи километров везли, по записке большого дудинского начальника получил, иначе – никак!

Оля поинтересовалась, имеется ли название у их становья, теперь они уже не бродячее стойбище, нужно именоваться, и не как-нибудь – хорошее название подобрать.

– Все сделано, – ответил Селифон, радостно ухмыляясь. – «Новый путь» – название. Колхоз «Новый путь», становье «Новый путь». Нравится, Ольга Иванна?

В этот день Оля долго не могла заснуть. Она просматривала газеты, перелистывала книги, размышляла. На душе у нее было радостно, столькими событиями был отмечен этот замечательный день. Она горевала, что оторвана от культурной жизни, а культура сама идет к ней, на ее край света. Оля вспомнила о Жальских и поморщилась. В том, что он перевелся в их стойбище, было не только хорошее, – как бы он снова не принялся за обман. «Да нет, – утешила она себя, – Жальских взялся за ум, никто на него не жалуется».

Дня через два, когда с несколькими колхозниками и грузом возвратился Недяку, Оля устроила с ним и Ядне небольшое совещание.

– Нас теперь восемь человек комсомольцев, – сказала она. – Еще многих можно принять в организацию. Нужно выбрать нового секретаря, я перегружена школьной работой. Думаю тебя рекомендовать.

Недяку запротестовал. Он беседовал с возвратившимися ребятами, все радуются, что Ольга Ивановна будет ими руководить, пусть она остается. Ядне горячо поддержал его.

– Только ты, Ольга Иванна! – крикнул он, ударяя кулаком по столу, и радостно засмеялся.

В один из вечеров Оля созвала в школе всех комсомольцев и подростков, еще не вступивших в организацию. В комнату набилось человек двадцать, пришли Селифон и Тоги. Оля заняла место председателя.

– Считаю очередное собрание комсомольцев и беспартийной молодежи колхоза «Новый путь» открытым! – сказала она звонко и торжественно.

ГЛАВА ПЯТАЯ
СЕРОЦКИЙ

1

Сероцкий приехал в становье в конце октября – первые метели уже прошли, установились морозы. В этот день из кочевья возвратилась бригада Надера с богатыми трофеями, в красном чуме шло заседание правления – обсуждали результаты летовки. Сероцкий поздоровался с колхозниками, пожал руку Жальских – они встречались раза два в Дудинке, – предъявил свои бумаги Селифону – корреспондент газеты. Официальные бумаги производили на Селифона неотразимое впечатление, эта особенно понравилась – их жизнь и работу собирались изучать. Он усадил Сероцкого на свое место, пригласил участвовать в заседании. Прения Сероцкому скоро наскучили, одни и те же цифры повторялись по десятку раз. Он наклонился к Жальских и шепнул ему:

– Учительница у вас – Журавская, кажется? Где она?

– Журавская, – подтвердил Жальских. – Часа через два будет – поехала с ребятами проверять песцовые капканы. Жуткой охотницей стала учительница, скоро нас всех за пояс заткнет.

– Ну, вас не заткнет, бросьте! – возразил Сероцкий – он уже слышал об охотничьем мастерстве Жальских.

Через некоторое время он осторожно выбрался наружу – по малой нужде. Здесь с ним случилось несчастье. Из сумерек дико вырвался олень и бросился прямо на него. Сероцкий в страхе закричал и отскочил в сторону. Со всех сторон, возбужденно сопя ноздрями, мчались олени, кидались, склонив рога, к его ногам, били его лбами. Он пошатнулся, новый свирепый удар ветвистого лба свалил его в снег. Закрывая лицо руками, весь сжавшись, он ожидал самого страшного – удара копыт. Но крики выскочивших из чума людей перекрыли топот и хорканье, на спины оленей тяжело обрушились хореи, в общий гам ворвался яростный лай собак. Сероцкого, измятого и полурастерзанного, поставили на ноги. Его сочувственно спрашивали, что случилось, помогли войти в чум. Когда Сероцкий овладел голосом и начал рассказывать все по порядку, его прервал общий хохот – недавние спасители хватались за животы, чуть не падали на пол. Жальских, шире других разевавший рот, хлопнул его по плечу.

– Эх ты, путешественник! – сказал он, вытирая кулаком прослезившиеся глаза. – Самого первого не знаешь – зимой олень дуреет на мочу, она ведь соленая. С осторожностью надо такие дела – стадо не привязано.

Сероцкий был человек веселый, он захохотал вместе со всеми. Незлобивость Сероцкого всем понравилась, его наперебой приглашали в гости. Сероцкий отказывался – прежде всего ему нужно увидеть учительницу, его очень интересует их новая школа.

– Приехала Ольга Иванна, – сказал Селифон, выглянув в дверь. – Потом приходи, товарищ Сероцкий, в моем чуме ночевать будешь.

Сероцкий пошел в школу. Он вдруг поймал себя на том, что волнуется. В стойбище он появился без особой необходимости – услышал в Волочанке, районном центре, о Журавской, молодой учительнице, вспомнил, что с одной Журавской он встретился года полтора назад в Красноярске – не та ли? Та была молоденькой, наивной девушкой, всего боялась и ехала как раз на Крайний Север, кажется, в Авам. Ему подтвердили – да, та самая, только вряд ли она чего боится – весьма решительная особа.

Сероцкий смутно представлял лицо своей красноярской знакомой. Но голос ее помнил хорошо – мягкий, застенчивый, с неожиданными звонкими нотами. В сенях Сероцкий остановился смущенный – из-за двери слышался спокойный женский голос, совсем он не походил на тот, что сохранился в памяти. Сероцкий осторожно открыл дверь, громко спросил: «Можно?» Детские голоса нестройно закричали: «Можно!» Сероцкий увидел учительницу в песцовой жакетке, она повернула к нему лицо. И если голоса Журавской Сероцкий не узнал, то лицо вспомнил мгновенно – это была та же самая девушка, только она пополнела, стала красивей и уверенней в себе. Сероцкий шагнул вперед, весело проговорил обычные слова: «Здравствуйте, Ольга Ивановна, вот и свиделись, не ждали – правда?» А Оля, отшатнувшись, помертвела, она даже закрыла глаза, до того все это походило на ее видения: сотни раз вот так же входил он к ней в класс, усмехался, дружески протягивал руку – этого не могло быть, в это нельзя было поверить! Но он стоял перед ней живой, он ласково взял ее похолодевшие пальцы, его глаза быстро – словно ощупывая – обежали ее всю. И тогда Оля разом выдала себя, свои бессонные ночи, свои думы о нем – она протянула к нему руки, воскликнула: «Анатолий! Боже мой, Анатолий!», с громким плачем кинулась ему на грудь. Дети, замолчав, с ревностью и жадным любопытством следили за ними, они не понимали, почему она плачет – разве он обидел ее, этот незнакомый хромоногий человек? Сероцкий в смятении обнимал Олю за плечи, тихонько отстранял от себя – он растерялся от неожиданного приема. А Оля все крепче прижималась к нему, лила слезы на его шубу. Он бормотал, гладя ее волосы, похлопывая ее по плечу:

– Успокойтесь, хорошая, ну, успокойтесь, дорогая! Не нужно – на нас смотрят!

Это были первые слова, дошедшие до нее. Оля вытерла рукавом лицо, строго взглянула заплаканными глазами на учеников:

– Вот что, ребята, марш по домам, занятий больше не будет. Помогите родным по хозяйству.

Когда дети, толкаясь в дверях, вышли, Оля умоляюще сказала Сероцкому:

– Простите меня, Анатолий Сергеевич, так все вышло неожиданно. А я, дуреха, чуть разволнуюсь – в слезы. Ничего не могу с собой поделать.

Он ласково отозвался:

– Что вы – за что прощать? Я сам здорово разволновался – просто не думал, что так хочется свидеться с вами. Я считал, вы в Аваме, вас ведь туда назначили. А вы вон куда забрались, к самым белым медведям. Когда мне сообщили, что вы здесь, я сейчас же вскочил на нарты. – И, любуясь ее порозовевшим лицом, он закончил: – Помните, я обещал к вам приехать? До сих пор ничего не выходило, но думал об этом часто. А сейчас вырвался на несколько дней. Хотите не хотите, придется потерпеть – принимайте гостя.

Горячая обида подступила ей к горлу, она испугалась, что снова заплачет. Как он может так говорить – не хотите, придется потерпеть, принимайте гостя.

– Если б вы знали, сколько я думала о вас! Нет, вы не поймете!

Он дружески возразил – в увлечении он сам верил своим словам.

– Почему, Оля? Хотите, я расскажу нашу встречу в. Красноярске, слово за словом, шаг за шагом – каждая мелочь живет у меня в памяти. Тогда, может быть, и вы поймете, как я счастлив, что вы меня не забыли. Проверьте меня, Оля!

Оля поспешно прервала его, вся вспыхнув. Зачем ей проверять – она верит. Она, стараясь говорить спокойно, спросила:

– Вы помните, Анатолий, наших соседей – Павла и Мотю? Не знаете, что с ними? Такие хорошие люди, так мне помогли…

Он с гордостью ответил:

– Вы имеете дело с журналистом, Оля. Все знать – моя специальность. Мы великолепно ехали на барже. Павел с Мотей сошли в Игарке, некоторое время он там работал на лесозаводе. А сейчас, знаете, где они? Соседи ваши – в Дудинке!

– В Дудинке? – воскликнула Оля. – Боже мой, а я там была и даже не подумала, что они рядом!

– В Дудинке! – подтвердил Сероцкий. – Павел трудится на базе оборудования, живут на берегу Енисея. Я был у них, о вас разговаривали, Мотя даже всплакнула – так вы ей понравились. Ну, а вы как устроились, здоровы ли, пугает ли вас еще Заполярье? Что же вы молчите?

– Не знаю, – проговорила она растерянно. Она вспомнила эти месяцы – все разом: вот так и шла жизнь – учила ребят, ходила в кочевье, очень тосковала зимой по солнцу – что об этом говорить? Она попросила: – Нет, прежде вы, я потом.

Сероцкий с охотой описывал свои блуждания. Он интересно прожил эти полтора года, нигде долго не засиживался, накрутил не меньше пятнадцати тысяч километров – посетил Норильск, провел месяц на Диксоне, чуть не расшибся при посадке на аэродром, День Победы отпраздновал в Москве, снова вернулся в Красноярск и махнул на Нижнюю Тунгуску, потом полетел в Дудинку и северной санной трассой – к ней, к Оле, поглядеть на нее. Он взял ее руку, гладил пальцы.

– Просто сам удивляюсь, Оля, как я рад – словно лучшего друга встретил.

Оля пыталась защититься, он не догадывался, как действует на нее каждое его слово:

– Вы очень измучились в дороге, Анатолий, только всего. Так много изъездить!

В класс вошли Селифон и Жальских. Жальских хмуро подмигнул Оле, он сразу все увидел – и оживление Сероцкого, и румянец на щеках Оли, и сияние ее глаз. Селифон думал лишь о том, что сейчас нужно будет принимать большого начальника – корреспондента. Он важно проговорил:

– Товарищ Сероцкий, прошу в мой чум, бригадиры будут, охотники – поужинаем. И ты, Ольга Иванна, – очень прошу!

В дверях – они шли сзади – Сероцкий прошептал Оле:

– Интересно, чем он угостит нас?

Она ответила – тоже шепотом:

– Вкусной ухой из нельмы. Супы – специальность Селифона, он их обожает. Думаю, и печеный хлеб будет, это наше очередное достижение.

Он недоверчиво пробормотал:

– Может быть, может быть… Но спать у него в чуме я не решусь. Знаю я эти пологи – ночь проведешь, за два месяца не отмоешься. Лучше я где-нибудь у вас в классе – на столе…