Текст книги "Учительница"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

3

Оля не узнавала Красноярска. Память сохранила низенькие угрюмые домишки, плохо замощенные тротуары, пыль и темноту вечерних улиц. Оля вспоминала собачий лай – псы надрывались за каждыми воротами, было страшно ходить. А сейчас на главном проспекте поднимались многоэтажные дома, не было ни деревянных ворот, ни псов. Он не был так красив, так сконцентрирован, этот старый город, как тот, молодой, что вознесся на севере, – старина, оттесненная в углы, прикрытая громадами нового, еще боролась, еще путалась под ногами. Но она была обречена, все помолодело и похорошело здесь. Оля оставила вещи в гостинице, наскоро перекусила и отправилась бродить. Был ранний час, город только просыпался, тополя важно шумели. Выйдя на берег Енисея, Оля узнала по-настоящему старый Красноярск – нет, город еще не повернулся лицом к своей великой реке, он по-прежнему отгораживался от нее заборами, барьерами уборных и дровяных складов. Она шла вдоль обрыва, всматривалась в реку. Река грохотала и звенела, как цех завода, по ней мчались катера, проплывали теплоходы, проносились глиссеры, тащились баржи. Она оглушала гудками, свистками, склянками, тяжелым дыханием заводов, раскинувшихся на правом берегу, – Енисей стал другим, это был клокочущий котел, не прежняя величественная пустыня. Оля пошла дальше, узнала трехэтажную коробку – археологический музей, снова изумилась – тенистый бульвар раскинулся на месте прежних огородов и свалок. Не было и деревянного сарая – пристани, над Енисеем возносилось высокое здание со шпилем. Но если архитектура на берегу и изменилась, то старые порядки, похоже, еще господствовали в этом уголке – на песчаном пляже, рядом с колоннадой речного вокзала, под тополями и статуями бульвара, валялись чемоданы и тюки, на них сидели люди, всматриваясь с надеждой в каждое судно. Оля грустно глядела на них – так и она некогда сидела и волновалась, засыпала у холодной воды. Она вспомнила Мотю, Павла, Сероцкого, ее сердце сжалось, ей захотелось еще раз встретиться с молодостью своей хоть на часок. Что бы она им сказала, как бы они поглядели на нее, Мотя заплакала бы, Павел выругался – он скрывал под бранью свои хорошие чувства, он их стеснялся. А Сероцкий – он протянул бы ей руку, проговорил: «Олечка, сколько лет, сколько зим!», ласково улыбнулся, глаза его, живые и теплые, как руки, дотронулись бы до нее…

Она оторвалась от своих мечтаний, направилась к стоянке автобуса. К вокзалу подъехало такси, Оля в испуге отпрянула – из машины вылезал Сероцкий. На секунду отчаянное желание бежать овладело ею, но у нее не хватило сил и было поздно – он повернулся к ней. Изумление и радость звучали в его голосе. Он торопливо схватил руки Оли:

– Ольга Ивановна, вот так встреча – всего мог ожидать, но не вас. Что с вами – вы так бледны?

Она призналась со смехом:

– Вы меня испугали. Я только что думала о вас, и вдруг – вы! Так странно снова встретить вас в Красноярске.

Он удивился:

– Почему странно? Я ведь постоянный житель Красноярска. Перешел на оседлость – не всю же жизнь кочевать. А вы сюда в отпуск, конечно? Разрешите, я вас провожу? Вы в гостинице?

– В гостинице, – ответила она.

Он взял ее под руку, они поднимались к главному проспекту. Сероцкий потребовал:

– Рассказывайте о себе – век вас не видел.

Она возразила весело:

– Раньше вы рассказывайте – я ровно столько же вас не видела.

Он согласился, он был таким же покладистым. И улыбался он так же, и та же родинка сидела на его щеке, только зубов у него прибавилось – вставные – да еще морщин и седины. И одет он был по-другому – скромно и просто. Да, Ольга Ивановна, вот так и проходит жизнь, встретишься разок в десять лет – событие. Собственно, что говорить, жизнь его, сказать по правде, не вышла – с женой он живет теперь довольно мирно, двое детей имеются, неплохой заработок, а не то. Самого главного нет – плодов собственного труда. Метался по стране, ко всему прикасался, обо всем имеет понятие, но ни во что глубоко рук своих не погружал. Нету настоящей жизни, и рассказывать нечего.

Оля запротестовала:

– Неправда, я помню – вы очень интересно рассказывали.

Сероцкий невесело улыбнулся. Это было новое в нем – унылость.

– О других, Ольга Ивановна. Вот вся моя жизнь – повествование о чужом труде, чужих терзаниях, чужих успехах.

Оля заметила сочувственно – ее тронула искренность его печального рассказа:

– Вы и раньше жаловались, что вас не хватает на любовь – это чувство оседлых людей, а вы – принципиальный кочевник. Так вы говорили, правда?

Он серьезно поглядел на нее.

– Один раз я любил, Ольга Ивановна. И вы знаете кого.

Оля молчала, догадываясь, какой будет ответ, она страшилась его. Сероцкий закончил – торжественно и печально:

– Вас, Ольга Ивановна. Одну вас я любил в своей жизни, только слишком поздно понял это – в этом было мое несчастье. – Он промолчал, ожидая ответа, потом продолжал: – Русский мужик задним умом крепок, я особенно. Вы не поверите, сколько я думал о вас. Но вы не отвечали на мои письма, это могло быть только в одном случае – если вы вышли замуж. Я решил – незачем мне разбивать ваше счастье, за плохого человека вы не могли бы выйти, в этом я был уверен.

Оля вслушивалась в его слова, видела дни той зимы, свои одинокие слезы, свое отчаяние. Нет, и сейчас он ничего не понимал, он видит только одну причину – замужество. Он любил, не зная ее, не разбираясь ни в поступках, ни в чувствах ее – что же это за любовь?

– Неужели я ошибся? – спросил он – его взволновало ее молчание, он угадывал в нем что-то важное.

– Оставим все это, Анатолий, – сказала она. – К чему ворошить старое – хорошего не вернуть, а плохое – пора забыть.

Он настаивал:

– Скажите мне только одно – вы замужем? Правду я угадал – вы счастливы?

Она ответила, не покраснев и не дрогнув голосом:

– Да, я замужем и счастлива.

Они дошли до угла – она видела высокий дом, ей нужно было туда. Оля протянула Сероцкому руку, сказала приветливо и равнодушно:

– До свидания, Анатолий, я очень рада, что встретила вас.

Она вздохнула с облегчением, когда он отошел. Это даже лучше, что они увиделись, она проверила себя – воспоминания о нем волновали ее, не он сам. Прав Николай – оставим мертвецов мертвым, а она – живая.

Оля медленно поднималась по лестнице, настоящее волнение поразило ее, совсем не такое, как при встрече с Сероцким. Год они не виделись с Угаровым, как он встретит ее? Они расстались дружески, он пожал ей руку, писал хорошие письма, они не походили на то, что наговорила ей Нина Николаевна. Встреча будет такой же теплой, как расставание, – он встанет, улыбнется, скажет, пожимая руку: «Ольга Ивановна, какими судьбами!» Это будет хорошая встреча, зачем требовать невозможного – ей хватит.

Оля постучала в дверь. Она увидела Угарова, он разговаривал с высоким худым человеком. Угаров прервал разговор на полуслове, побледнел, кинулся к ней, вскрикнул громко и растерянно. Так и она когда-то встретила Сероцкого, она могла это понять. Он повторил ликующе: – Оленька, родная моя, ты!

Она обняла его, закрыла глаза, прижалась к нему.

4

Самолет сперва покружился, потом сел в стороне от становья. Моторы его еще оглушающе ревели, а на крылья и фюзеляж уже карабкались бесстрашные ребята. Первым вылез Ергунов, за ним показался Федюха. Ергунов, смеясь, размахивал руками – приветствовал знакомых. Заметив Олю, он заторопился. Подойдя, он радостно сказал:

– Получайте послание – в собственные руки. Расписки не требуется – у нас без бюрократии. Ну, как жилось в наше отсутствие, медведи не набегали?

Оля видела, как он – будто бы случайно – обвел любопытным взглядом ее фигуру и, поняв, что она заметила его взгляд, смутился и отвел глаза в сторону.

– Спасибо, ничего жили, – ответила она, стоя перед ним, – тоже смущенная и неловкая. – Где уж медведи у нас? С тех пор как появилась радиоточка, они удрали к полюсу – громкоговоритель действует им на нервы.

Он продолжал еще веселее, по-прежнему не глядя на нее:

– Значит, так – вылетаем в полночь. У вас, конечно, все увязано – постели, книги и всякое прочее? А то, пожалуйста, все десять пальцев к вашим услугам.

Оля сказала тихо – она знала, что он ждет этих слов и немедленно обрушится на нее:

– А если я останусь здесь?

Он в самом деле закричал:

– Вздор, вздор, – не переношу, кто больше меня брешет! Абсолютно исключено. Николай меня двумя словами убьет, как палкой, вы не представляете, какой он стал вредный – на всех кидается. В Норильске уже все подготовлено – сиделки и акушерки, и пенициллин с вазелином. Даже хорошая погода заказана – Лукирский обещает первосортный антициклон с незаходящим солнцем во все окна. Пока не родите, ни одной тучки – где еще такая благодать возможна?

Она засмеялась. Это был заранее обдуманный план – и то, что сам Николай не приехал, отговорившись занятостью, и что вместо него прибыл напористый Ергунов. Вероятно, и Нина Николаевна принимала участие в этом сговоре – в последнем письме она ссылалась на свой авторитет врача, категорически требуя ее выезда. Оля все же сказала:

– Ну, пенициллин и сиделки и здесь бы нашлись.

Ергунов недоумевающе оглянулся на тундру, словно отыскивая больницу. В пустом воздухе медленно рассеивалась снежная пыль, поднявшаяся при посадке самолета, – прозрачная пелена синих, золотых и красных вспышек оседала на лица и одежду, превращалась на земле в однообразное белое сверкание. Ергунов широко ухмыльнулся.

– Вы учительница, Ольга Ивановна, – кто вас переговорит, тому двух дней не прожить. Но и мы, между прочим, не лыком подпоясываемся. Так что споры бесполезны – буду исполнять приказы высшего начальства.

– Добрый день, Ольга Ивановна, – поздоровался подошедший Федюха. – Как ваш хозяин?

– А он сам вам расскажет, не беспокойтесь. Удивительный вы народ – шефы. Не можете без обмана. Третий день ждем вас напрасно.

Федюха подмигнул Ергунову.

– Строгая вы у нас, Ольга Ивановна, – так и предполагали, что от вас достанется.

Они шли по нестерпимо сиявшей тундре, солнце было за спиной, но глазам становилось больно. Из становья выезжали грузовые нарты, олени мчались к самолету, запрокидывая рога. Правившие упряжками нганасаны приветствовали шефов криками.

Селифон ждал гостей на крыльце – он был чисто выбрит и одет в военного покроя китель, белый воротничок отчеркивал его смуглую шею, он все время поглядывал на свои ручные часы. Около Селифона толпилось все население становья – кочевые бригады в этом году снаряжались поздно, еще ни один аргиш не ушел к океану. Все были одеты по-праздничному: на молодых сапоги, легкие брюки, пиджаки, короткие пальто – одежда, по старым нормам, не по сезону. Жальских стоял рядом с Тоги, тот тоже держался по-парадному.

– Прошу в правление, товарищи шефы! – голос Селифона был ровен и торжествен, но Оля слышала в нем напряжение, Селифон старался говорить четко и правильно по-русски.

Оля вошла вместе со всеми в просторную комнату правления и села у окна. Она выслушала официальные приветственные речи, потом деловое сообщение Ергунова – он перечислял привезенные подарки. Когда Ергунов добрался до книг, она упрекнула его – книги опять случайные, а ведь они просили закупить в Когизе по списку.

– В следующий раз и в Когиз заглянем, – пообещал Федюха.

Тоги, в свою очередь, познакомил шефов с выполнением плана и новыми задачами колхоза в связи с преобразованием их становья в районное село. Он долго перечислял стада, количество добытых мехов, тонны рыбы. Оля почувствовала усталость. Она глядела в окно, ей казалось, что она думает о чем-то нужном и важном, о чем-то таком, что нужно всесторонне взвесить и окончательно решить. И только когда Селифон спросил ее, может ли она показать шефам школу, Оля встрепенулась, поняла, что просто забылась – без мыслей и ощущений. Она сказала, тяжело вставая:

– Конечно, можно, пойдемте.

– Прошу, товарищи шефы, посмотреть, как мы живем! – отчетливо, почти без акцента проговорил Селифон.

Оля вышла первой – Селифон, стоя у двери, ожидал, пока она пройдет, это ее тронуло – он на прощание оказывал ей публичный почет, хотя рвался скорее показать шефам свои достижения. В коридоре один из шефов, монтер Чигин, беседовал с Аней, она, смеясь и краснея, отворачивалась, пряча лицо в песцовый воротник, – Чигин, похоже, не скупился на хорошие слова. Федюха деловито осведомился:

– Треплешься, Семен?

– Ни в коем случае, Кондрат Иваныч, – бодро ответил монтер. – Мы с Аней Наевной старые знакомые – еще с Норильска, там от комсомола к ним прикрепляли для помощи. И поскольку сейчас Аня Наевна счетовод колхоза, рассуждали, как лучше разместить осветительные точки.

По тому, как весело рассмеялась Аня, услышав объяснения Чигина, Оля поняла, что разговор их был совсем иного свойства. Она обняла девушку и вышла с ней наружу. Аня нежно и доверчиво прижалась к ней.

– Ухаживал, Анечка? – спросила Оля.

– Ухаживал, – призналась девушка, застыдившись и краснея.

– А что говорил? Хвалил тебя?

– Хвалил.

– Как хвалил? Говорил, что у тебя красивые глаза?

– Говорил.

– И что ты сама очень красивая? И очень умная?

– Очень умная – не говорил. Говорил – в Норильске таких девушек нет. И еще – хочу ли я, чтоб он переехал сюда на работу?

– А ты что ответила?

– Сказала – не знаю. Он смеется, в Норильске много красивых девушек, я видела. Ольга Ивановна, это он говорил неправду.

– Нет, почему же, насчет глаз и лица – правда. А что касается переезда, может быть, и шутил – не так легко поменять Норильск на тундру.

Аня нахмурилась. Тонкие брови резко сдвинулись к переносице, губы сжались – на лице ее обозначились все испытываемые ею чувства. Так, в детстве, решая задачу, она вся менялась, лицо ее деревенело, движения тормозились – она могла делать только одно дело одновременно и, делая его, отдавалась ему целиком.

Оля сказала, отпуская девушку:

– Поди, Анечка, тебя ждут.

Федюха подошел к учительнице и взял ее под руку. Он поинтересовался:

– У Селифона, кажется, большой парад. Куда он ведет нас, Ольга Ивановна?

– Вероятно, к коровнику. Так как это последнее по счету достижение, то он и гордится им больше всего другого. И Тоги ему не уступает – он перегонял корову из Дудинки, ту самую, что вы дали.

В коровнике стояла рослая темная корова. Селифон похлопал ее по шее и сообщил, что в эту навигацию они получат еще двух коров – уже не подарок шефов, а закупка на колхозные деньги.

– Арктическое молочко! – сказал Федюха с уважением, пощупав ляжку коровы.

После коровника шефы осмотрели парничок на две рамы. Недяку, командовавший теплицей, поднес гостям по крохотной редиске – это был пока единственный овощ, культивируемый в колхозном огороде.

На улице становья шла подготовка кочевых аргишей. Селифон объяснил, что кочевье сейчас иное, чем было прежде. Женщины и дети остаются дома, кочевать отправляются только молодые пастухи и охотники. В самом становье, как видели товарищи гости, еще имеются чумы, но и они не похожи на старые, они просторней, в них вставлены окна из стекол, висят портреты Ленина.

Пока шефы вели осмотр, нарты, отправленные к самолету, возвратились с грузом, и молодежь начала игры. Гости с любопытством наблюдали за медленно кружившимся хороводом. Это была важная и деловитая церемония. В центре поля был вбит в снег хорей, вокруг хорея широким кругом неторопливо ходили юноши и девушки, прихлопывая в ладони и восклицая: «Хейра! Хейра!» Это продолжалось почти час без всяких изменений, потом в круг ворвался Ергунов и пошел лихо рубить ногами «яблочко». Все смешалось – юноши и девушки прыгали, топали ногами, кричали, хохотали, напрасно стараясь угнаться за неистовым танцем Ергунова.

В школе молодой учитель Нгоробие Чунанчар, помощник Никифора Матвеевича, водил шефов по классам и знакомил со школьным оборудованием. Оля присела на стул, ей становилось хуже, было трудно стоять и ходить. Когда Нгоробие ушел с гостями в другую комнату, она подозвала Никифора Матвеевича и устало проговорила:

– Ты походи с Григорием, я часок отдохну.

– Отдохни, отдохни, Ольга Ивановна, – сказал он, с сочувствием глядя на ее измученное лицо.

Она вошла в свою комнату и присела на диван. Ей стало совсем плохо – в глазах прыгали огоньки, в ушах тяжко шумело. Некоторое время она сидела без движений и мыслей, закрыв глаза, а потом усталость отступила перед чем-то более настоятельным и важным. Она встала и подошла к окну. В конце улицы, где устанавливали динамку, привезенную шефами, стояла толпа. Оля подумала о том, что ей следует быть на празднике зажжения первой лампочки в становье, и улыбнулась – хоть бы тучка на небе: ночное солнце полярной весны, кажется, испортит все торжество. Она перечитала записку мужа. Он требовал ее немедленного выезда, рожать она будет в Норильске, потом они с ребенком полетят на юг. Он возьмет отпуск за три года, целых шесть свободных месяцев, а там видно будет, он ничего не предрешает заранее. Оля снова улыбнулась – все было предрешено. Конечно, потом он скажет – ребенку пока нельзя на север, пусть она год поживет у его матери, в Новгороде, втайне от нее добьется ее перевода отсюда, а может, и прямо станет ее уламывать. Вот и настала для нее эта трудная пора – сколько о ней было говорено – час решения. Ребенка потянет на свежую травку, нужно ехать на юг – только это он понимает. И ей придется оставить места, где прошли самые трудные, самые горькие, самые радостные и плодотворные годы ее жизни. Эти места становятся обжитыми, в этом содержится немалая доля и ее труда, мыслей, страданий. Нет, она не проносилась над жизнью. Жизнь – трудное дело, по самые локти погружала она в нее свои руки, месила ее, как тесто, – творила жизнь. И вот результаты ее труда, плоды ее усилий, она может оглянуться на них, протянуть к ним руки. О нет, дело было не только в ней, это был их общий труд, усилия тысяч присланных сюда, как и она, их собственные усилия – Селифона, Тоги, всех их. Не было бы ее, появилась бы другая. Но она была, как этого не хотят понять, она была! Нет, розы не устилали ее путь, и отчаяние грызло ее, и слезы сами лились. Какое это было страшное испытание одиночеством, мраком и холодом! Мороз леденил ее руки, грязь неумолимо вползала в комнату. Она с гордостью оглядывается на пройденный путь, она выстояла – такова ее жизнь, она не отдаст ее ни за какую другую. А теперь все придется менять. Конечно, ее друзья не пропадут без нее. Они крепко стоят на ногах. И она не пропадет без них, возможно, найдет новую интересную работу, даже, наверное, это будет. Но никогда уже работа так не захватит ее всю, как захватывает эта, никогда она не будет такой плодотворной и никогда уже – это надо прямо сказать – ее саму не будут так любить, считать такой своей и такой нужной, как здесь. Ее увозят не из затерянного в снегах становья, от нее отрывают лучшую ее часть, – как же может человек жить без плодов ума и рук? Разве это не то же самое, что разлучать ребенка с матерью?

Оля не помнила, сколько времени провела в этих думах, пока уснула. В дверь постучал Ергунов, солнце стояло на северной точке неба – полночь полярного дня.

– Самолет уходит в четыре, – сообщил он. – Где тут ваши вещицы?

Собирая чемоданы и тюки, он сообщал, что все население становья смотрит привезенную шефами кинокартину, крутят вторично сначала. Один Селифон отказался второй раз смотреть, сидит у себя в правлении.

– Я зайду к нему, попрощаюсь, – сказала Оля.

Она шла по уснувшему становью, с новым острым чувством расставания всматриваясь в каждое окно, в каждый дымок. В правлении было тихо. Селифон сидел за своим столом. Окна были затянуты шторами, над столом сверкала в полсилы – не хватало напряжения – стоваттная лампочка. Селифон читал книгу и делал пометки в общей тетради.

– Едешь, Ольга Иванна? – сказал он печально.

– Еду, – ответила она торопливо и замолчала, не осмеливаясь признаться в своем решении. Она заговорила о другом: – Ты зачем окна завесил? Солнце прямо в комнату.

– Не надо солнца, Ольга Иванна, – он сконфуженно улыбнулся, показал рукой на лампочку – солнце мешало ему привыкать к электрическому свету, она вспомнила, что в течение многих лет электричество было главной его мечтой. Он снова заговорил: – Кончится картина, пойдем тебя провожать. Там ребята тебе подарки приготовили – целая комната. Колхоз тоже не отстанет – будешь нас вспоминать. Письма пиши, Ольга Иванна.

Она сказала досадливо:

– Незачем писать.

На лице его было непонимание и огорчение.

– Почему незачем? Столько лет работали, все тебя любят. Ты нам родной человек, Ольга Иванна.

– Ах, не в этом дело! И подарки совсем ни к чему, я их не возьму. Вот что, Селифон, моя комната мала – понимаешь? Я прошу у колхоза – мне нужна квартира, две комнаты, чтобы было где с ребенком и мужем разместиться.

Селифон минуту смотрел на нее ошеломленный, потом на лице его взорвалась бурная радость, он вскочил, крича, смеясь, схватил ее за руки, кружил по комнате, не слушал протестов.

– Приедешь? Значит, приедешь? – кричал он восторженно. – В самом деле приедешь назад, Ольга Иванна?

– Приеду, приеду! – отвечала она, смеясь, поворачиваясь вслед его движениям. – Лето отдохну с мужем, а кончится отпуск – вернусь сюда на работу.

– А муж? Что скажет муж, Ольга Иванна?

– Что муж? У него здесь тоже много дела. Скоро начнется строительство в горах, ему тут жить.

Селифон долго не мог успокоиться, он бегал по комнате, возбужденно вскрикивал, хохотал от радости, как мальчик. Еще никогда она не видела его таким счастливым, это порождало в ней самой чувство счастья. Они глядели один на другого влажными глазами, трясли руки, снова долго и радостно смеялись. Потом Селифон немного утихомирился и стал рассматривать дело с другой стороны.

– Провожать, Ольга Иванна, все равно пойдем. И подарки бери, ребята сами готовили, зачем их обижать? И наши подарки тоже надо взять, их весь колхоз дает, они уже в книгу расходов занесены – как вычеркну? Еще поручение, Ольга Иванна, – он торопливо рылся в ящике стола. – Вот список вещей, очень нужные для колхоза – купи на материке.

– Давай список, – сказала Оля, протягивая руку. – Пришлю по почте.