Текст книги "Учительница"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

7

Оля подняла голову – грудь еще ныла, но слез больше не было. Шум в стойбище становился громче. Она присела на кровати, вытерла мокрое лицо, попудрилась перед зеркалом. В классе загремели тяжелые шаги, кто-то рванул незапертую дверь. Испуганная Оля попятилась – в комнату вошел Жальских. Он ошеломленно уставился на ее платье, обводил глазами стены – лицо его выразило восхищение.

– Ну и каморка! – сказал он, присаживаясь без приглашения. – Что значит женщина: у самого полюса устроит себе райский уголок. И нарядилась – прямо на бал! В таком платье и в Москве не потеряешься!

Он все не мог отвести от нее изумленных глаз. Она начала краснеть. Он вдруг спохватился и встал, теперь в голосе его слышалось уважение, он перешел на «вы»:

– Простите, Ольга Ивановна, что без приглашения, мужик мужиком. Если случайно стесняю, можно и отправиться восвояси, вы не сомневайтесь!

– Нет, что вы! – сказала она. – Присаживайтесь, пожалуйста!

Жальских снова присел у стола. Он все не мог отделаться от потрясения, вызванного убранством комнаты и нарядным видом Оли. Он говорил о своих делах, а глазами скользил по стенам, выразительно поглядывал на Олино платье, непрестанно возвращался все к тому же.

– Устроилась! – сказал он одобрительно. – Ну, не знал, что так живешь, – давно бы прикатил в гости! Сами мы, знаешь, как: шкуру под голову, шкуру на себя – порядок. А взамен занавесочки снежок, за зеркальце – ледок идет, все честь по комедии. Одно понимаем: живот набивать, тут не скупимся. – Он покачал головой, жалея самого себя: – Сказано: человек что птичка, нажрется, как свинья, и доволен! – Он вдруг резко оборвал себя: – Болтаю я, а ты что-то скучная? Или письма нехорошие? Начальники выговор влепили? Ты не огорчайся: начальник для того и вознесен, чтоб выговора сеять, иначе откуда же высота его людям увидится? Так письма, что ли?

– Письма плохие, – подтвердила Оля, с трудом сдерживая новые слезы. – Выговоры – за то, что дура. Теперь умнее буду.

– Умной быть – не вредно, – заметил он, внимательно наблюдая ее лицо. – И начальникам внимания поменьше. Они свое, ты свое – так лучше.

– Так лучше, – повторила она мстительно. – Не думать ни о каких начальниках, делать свое дело!

– Во-во! – сказал он одобрительно. – Ия свое дело знаю – кто-кто, а я устрою… – Ему неудержимо захотелось похвастаться. – Спирт, что твои олешки пьют, чей? Личный, ни грамма государственного. Ну, и песцы, что за спирт пошли, – личные. И все довольны. Государству убытка нет, план пушнины перевыполнен, олешки веселятся, а мне тоже не горевать.

Он громко захохотал. Оля вспыхнула. Она сказала с гневом:

– Как это надо понимать – олешки? Почему вы оскорбляете людей ничуть не хуже вас самого? – Она закончила с негодованием: – Ненавижу, когда обижают других!

Он сразу осекся. Он уже жалел о своей невоздержанности. Жизненный опыт приучил его бояться всякой неприятности – черт его знает как пустячок обернется, и котенок может нагадить. Спьяну он сболтнул лишку, нехорошо, если она пойдет жаловаться. Он стал оправдываться:

– Да это я не со зла, глупая! Все так говорят – олешки… Слово такое – без обиды.

Она резко оборвала его:

– Никто не говорит, вы один. А если хотите знать, они лучше всех других людей, особенно тех, что ставят себя выше.

Он примирительно пробормотал:

– Ладно, не буду. Чего разошлась из пустяков?

Оля сердито отвернулась. Жальских видел, что гнев ее утихает – стычка была пустяковая, на самое главное девка, похоже, внимания не обратила. Он не удержался от своеобразного оправдания:

– Пойми, диковаты они нашему глазу. Бакари их возьми – разве на человеческую ногу похожи? Ни дать ни взять – конское копыто.

Она невольно рассмеялась – сравнение было метко, нога в меховых сапогах – бакарях – действительно напоминала копыто. Жальских повеселел. Он вытащил из кармана бутылку и со стуком опустил на стол.

– Вот так-то лучше. Давай выпьем за примирение. Учти: не спирт, а настоящее вино, как до войны, – портвейн.

Она колебалась, он сказал ласково:

– Чего сомневаешься? Думаешь – плохое что? От души к тебе я – соседи ведь, одни мы с тобой на краю света. Ребята наши на воздухе веселятся, им мороз привычнее, ну, а мы в твоих хоромах. А потом к ним выйдем, потанцуем под небесным сиянием.

Оля устыдилась своих сомнений. В самом деле, почему не выпить, все сегодня пьют, а у нее особая причина – хоронит глупые свои мечты, все, чем жила это время одиночества. Ей и вправду казалось, что она была бесконечно одинока и жила только этим – мечтами. Оля всхлипнула, накрывая на стол. Жальских налил два полных стакана.

– Скоро день. За день! – сказала она, поднимая свой стакан.

– Ладно, за день! – повторил он. – К чертям все ночи! До дна пей, а то солнце не встанет!

Он снова наполнил стаканы, предложил тост – за дружбу. На этот раз она выпила не все, но стакан ее не иссякал – Жальских подливал из бутылки и себе и ей. Ничего она так не желала, как опьянения, но опьянение не приходило, казалось, в вине не было градусов, его можно было пить, как крепкий чай, еще проще – не так стучало сердце. Оля заметила, что на столе появилась новая бутылка, и, сама себе удивляясь, – требовательно протянула к ней стакан. Жальских опьянел, лицо его размякло, стало грустным. Он жаловался на свою жизнь, печалился об Олиной жизни – еще никто так нежно с ней не разговаривал, не понимал с такой глубиной ее тоски, как этот грубый, малознакомый человек. Она не вслушивалась в значение его слов, но это было неважно – значение. Слова походили на дружескую руку, тихо гладившую ее по волосам.

– Бедные мы с тобой – одинокие, заброшенные, куда ворон не залетит! – говорил он. – А ты, Оля, всех беднее – нет тебе равной. Девка молоденькая, хорошенькая, тебе бы веселиться, парням головы кружить, а ты пропадаешь в черноте и на морозе. Вот поверь, плакать просто хочется, так тебя жалко.

Оля не выдержала, опустила голову на стол и заплакала. Она с отчаянием сознавала – это единственное, чем она спасается от всего, – слезы. Они легко лились у нее, еще с детства глаза у нее на мокром, месте – ну и пусть льются, она их не стыдится! Жальских пересел к ней поближе, гладил ее волосы. Его хмурый голос становился мягче и ласковей, он заговаривал ее горе. Оля чувствовала, что рука Жальских обнимает ее плечи, губы его легко прикасались к ее шее и щекам. Она толкнула его, крикнула: «Оставьте меня!», но у нее не хватило сил вырваться. Только теперь пришло настоящее опьянение, это было сладостное чувство бессилия, полудремота. Ей не хотелось поддаваться, она не могла противиться – голос жарко шептал ей в ухо, руки крепко обнимали. От всего она могла защититься: от мороза, от ветра, от полярной ночи, от одиночества, от этого же – от ласковых слов – защиты не было. Только когда он схватил ее на руки и понес к кровати, она на минуту сбросила овладевший ею дурман и стала отбиваться. Но Жальских все крепче обнимал ее, шептал все жарче и льстивей. Тело ее продолжало слабо вырываться, но мысли все более путались, новая мысль забивала все остальные: когда-нибудь должно же это случиться, пусть это будет сейчас, никому она не нужна, для кого себя беречь? Только еще одно слово нужно было ему сказать – простое, как воздух, необходимое, как воздух, слово. Она ждала этого слова, отчаянным взглядом всматривалась в склонившееся над ней искаженное страстью лицо. Но он так и не понял, как близок был к цели. Он знал, что нужно шепнуть что-то еще – важное и решающее, что-то такое, чтоб сразу она сдалась. И он стал говорить то, что ему самому представлялось самым важным, что составляло цель его собственной жизни. На минуту он даже ослабил усилия, покоренный своим великодушием.

– Все тебе дам, глупая! – шептал он горячо и быстро. – Мехами завалю, на факторию переведу, будешь целыми днями валяться на постели – слова не скажу. Пойми, дурочка, я же серьезно, ну, зачем так!

Эти слова не сразу дошли до ее сознания, они падали на нее, как кусочки льда на разгоряченное тело, – нужно было время льду растаять, чтоб раскрылся весь его холод. Она не смела верить, до того это было чудовищно далеко от того, что она ожидала. А он в своем ослеплении снова шептал то же самое. И тогда к ней вдруг возвратилась вся ее сила: отброшенный неожиданным толчком, Жальских отлетел от кровати, упал на пол. Оля вскочила, руки ее были прижаты к груди, лицо бледно – она вся была полна стыда и омерзения. И снова Жальских ничего не понял – ни ее вернувшейся силы, ни своего поражения. Ругаясь, он кинулся на нее, пытался поймать ее руки. Оля метнулась к столу, размахнулась – Жальских со стоном отшатнулся. Сжимая пустую бутылку, Оля с ужасом смотрела, как он медленно оседал на пол, цепляясь рукой за скатерть – стаканы и тарелки со звоном летели вниз. На мгновение ей представилось, что она его убила. Она хотела уже громко позвать на помощь. Но он с усилием поднимался, яростно матерился. Тогда она швырнула в него бутылку и выбежала наружу.

Оля бежала раздетая по стойбищу, не чувствуя пятидесятиградусного мороза, наталкиваясь в темноте на орущих, танцующих людей. Она влетела в чум Тоги и замерла – на полу стояли две бутылки со спиртом, в углу Тоги дрался с Селифоном, их с воплями и визгом разнимали. Оля пронзительно вскрикнула – все сразу шарахнулись в стороны. Тоги отскочил от Селифона. В молчании она надвигалась на Селифона, не понимая, что на нее саму смотрят с ужасом. Селифон заорал, рванулся к ней навстречу:

– Кто тебя обидел, Ольга Иванна, говори, кто?

Сейчас же к Оле подскочил Тоги, он с силой схватил ее за руку, дернул к себе – глаза его сверкали, лицо исказила ярость, он крикнул еще громче, чем Селифон:

– Кто, Ольга Иванна?

Оля уже готова была бросить в толпу ненавистную фамилию, но увидела в руке Тоги сверкнувший охотничий нож. Ее охватил страх – если она хоть что-нибудь скажет, Жальских уже не спасти от смерти. Оля схватила бутылку спирта – гнев еще бушевал в ней, нужно было освободиться от него – и с силой бросила на дрова. Звон разбиваемого стекла смешался с воплем, вырвавшимся из всех грудей. Когда она замахнулась второй бутылкой, десятки рук схватили ее. Тоги, в испуге выронив нож, с силой выдрал из ее сжатых пальцев спирт.

– Отдай, слышишь, отдай! – исступленно требовала Оля, наступая на него.

– Не дам! – отвечал он, опасливо отодвигаясь от нее. – Успокойся, Ольга Иванна.

Тогда она обернулась к Селифону, не помня себя, крикнула ему и всей толпе:

– Выбирайте: я или спирт. Больше этого безобразия не допущу – пастухи бросили стада, пьяные замерзают под открытым небом, вы деретесь. Если не дадите спирт, я завтра же уеду от вас! Слышите, уеду!

Она три раза прокричала это «уеду!». Селифон боролся с собой, он никак не мог решиться. С унынием и мольбой он протянул к ней руку. Оля круто повернулась и пошла к выходу. Она услышала громкий торопливый приказ Селифона:

– Отдай, Тоги, говорю, отдай!

Оля вырвала бутылку из протянутой руки Тоги, швырнула ее туда же на дрова, вызывающе поглядела на угрюмую толпу.

– Так будет со всяким спиртом, что появится в стойбище, – пить не умеете, не пейте! – крикнула она.

Селифон с сокрушением пробормотал:

– Две нарты пушнины дали – пойми, Ольга Иванна.

Она властно прервала его:

– Ничего не дали – заберите все назад! Пушнина ваша, она останется вашей. Жальских еще не уехал – снимите поклажу с его нарт.

В чум вошел Жальских, он слышал ее последние слова. Злая усмешка поползла по его лицу.

– Вот как – мое добро отбирать вздумала? – спросил он негромко. – А меня спросила? Вроде не мешает и поинтересоваться, может, я против.

Оля подошла к нему вплотную, за нею, охраняя ее, двигались молчаливой стеной все находившиеся в чуме. Жальских уже понимал, что его дело проиграно, теперь он искал приемлемых путей к отступлению. Сама этого не зная, она указала ему единственно возможный выход.

– Вот что, гражданин Жальских, – отчеканила она звенящим голосом, – выбирайте сами. Вы, конечно, можете увезти вашу добычу – вслед ей пойдет мое письмо с описанием всего, что здесь произошло. Спекуляция спиртом, незаконная скупка пушнины – думаю, пятью годами на этот раз не отделаетесь. Лучше будет, если сами возвратите, что получили.

Он все же минуту колебался – она не знала, какой кус вырывает из его рук, сколько усилий было потрачено, пока он овладел им.

– Ладно, ребята! – решился он наконец. – Я и сам подумывал об этом. Ну, что это за отоваривание – спиртом? Всякий придерется. Считайте, что я поднес вам из личного запаса. Кто совесть не потерял, сам поблагодарит потом да угощение. А пушнину забирайте, сдадите в счет плана будущего месяца.

Теперь Жальских стремился поскорее разделаться с этим неприятным делом. Он сам повел колхозников к своим нартам, сам взваливал тюки им на плечи. И так как больше всего на свете он ценил в себе превосходство над другими, то вскоре умилился своему поступку – такое добро без спору выбрасывает, кто еще решится на подобную штуку? Горечь от потери продолжала жечь его сердце, но к ней примешивалась гордость, он почувствовал некоторое удовлетворение от собственного размаха. В чуме он пренебрежительно толкнул ногой тюк с мехами и повернулся к Селифону:

– Смотри, что дарю, – ценить надо, какой человек Жальских.

А Оле он сказал без злобы, с хмурым одобрением:

– Ну и девка ты – огонь, впервые такую встречаю! – Он поглядел на ее разгоряченное, ставшее очень красивым лицо и добавил с сожалением: – Не везет мне, знаю, что дурак, нужно было по-другому – вцепиться и утащить на всю жизнь, рук от тебя не отпускать, глаз не отрывать.

– Глазами смотреть можешь, а рукам воли не давай! – отрезала Оля.

8

Это был первый день, когда она пропустила занятия. Ученики пришли и ушли, терпеливо прождав некоторое время, – учительница спала мертвым сном, добудиться ее не могли. Оля проснулась с тяжелой головой, со стоном потянулась к терпкому брусничному соку, любимому напитку, – брусники была заготовлена целая бочка, – потом позвала Марью.

– Неужели все ушли? – ужаснулась она, когда Марья рассказала, как долго ждали ее ученики.

Оля торопливо вскочила, стала одеваться – идти по чумам собирать детей. Но ее отвлекли вчерашние письма – аккуратно собранные Марьей, они стопочкой лежали на столике. Оля читала их, все более волнуясь, она сердилась на себя, что могла так бессердечно выбросить их, не проглянув. Чувство, испытанное раньше, возродилось. Это были дружеские руки, протянутые ей издалека, разные люди – многих она даже не знала – всячески старались ей помочь. Ее благодарили за интересную информацию, высоко оценивали ее деятельность, давали ей советы – очень важные советы, это она сразу должна была признать. Одно письмо приглашало ее на зимнее совещание учителей в Дудинке, открывающееся в середине января. Другое ставило ей на вид, что она на совещание не явилась, ее предупреждали, что подобное своевольство недопустимо. «Нужно вам сдружиться с учительским коллективом нашего округа, товарищ Журавская, вынести свои трудности на общий совет», – так кончалось это письмо. Кравченко тоже не забыл ее – требовал новых данных.

Оля, выйдя из школы, встретила Селифона и Тоги. Они шли хмурые и молчаливые к запряженным нартам – видимо, собирались куда-то уезжать. Не похоже было, что только вчера они бросались друг на друга с кулаками. Оля остановила их.

– Как себя чувствуете, товарищи руководители? – спросила она с упреком. – Не стыдно за вчерашнее?

Тоги угрюмо молчал, опустив вниз лицо. Селифон признался, сконфуженно улыбнувшись:

– Плохо, Ольга Иванна, голова болит.

Она безжалостно продолжала:

– Зато праздник у вас – оленей растеряли, подрались, ядом себя отравили. И за все это удовольствие чуть не отдали плоды всей зимней охоты. – Оля закончила: – Вы у меня в долгу – стройте красный чум, чтоб было, как у людей.

Селифон вопросительно посмотрел на Тоги, тот сразу оживился.

– Построим, Ольга Иванна, – сказал Тоги с необычной для него горячностью – он, похоже, испытывал облегчение, что можно этим отделаться за вчерашнее буйство. Он заверил Олю: – Всю бригаду соберу, сегодня начнем, Ольга Иванна!

– И вся ваша пушнина, которую чуть вчера не потеряли, пойдет на оборудование красного чума, так и знайте! – крикнула Оля им вслед.

Она была очень довольна, что, наконец, добилась своего. Оля посмотрела на небо – было совершенно светло, никакого намека на ночь: мощное сияние лилось на землю.

Оля направилась на свой любимый пригорочек. Теперь не только юг, но и север были пронизаны светом – уже не отблеск далекого дня наполнял пространство, это был ликующий, широкий, как мир, день. А на юге бушевал пожар, из-под края земли вырывались пламена и дым, их пронзало расплавленное, нестерпимо сиявшее золото – огромный венец, поднимавшийся в небо.

– Солнце, на днях будет солнце! – шептала Оля.

Ее сердце билось, ничего она так не ждала, как этой минуты – явления солнца земле.

Она раза два повторила эти слова и вдруг вскочила, пораженная новой мыслью: солнце будет не на днях, а уже сегодня, может быть, через несколько минут. В смятении она осматривалась – на горах лежал свет, но земля была еще темной, солнца не было. Оля повернулась к ущелью, полускрытому горой, – если солнце появится, то прежде всего там, в расщелине между горами. И когда в ущелье брызнули солнечные лучи и на снегу обозначилась желтая полоска, Оля закричала, в восторге затопала ногами. Полоска быстро побежала вниз по склону горы, медленно поползла по льду замерзшей реки.

Теперь Олю всю охватило желание глазами увидеть солнце, ухватить его руками. Она понимала, что сияющая полоска не доберется до ее пригорка, всего несколько минут отведено первому явлению солнца. Оля прыгнула вниз, скатилась с крутого склона, встала, снова упала. Она мчалась навстречу поднимающемуся солнцу, больше всего страшилась не добежать. И, свалившись на освещенное место, Оля в изнеможении опустила голову на снег. Золотой ободок озарил ее лицо, золотая полоса легла на руки – Оля, не закрывая глаз, глядела на солнце, упивалась им. Но полоса ушла вперед, ободок пропадал за краем горы. Оля вскочила со снега и понеслась обратно – сейчас она бежала за уходящим солнцем, стремилась снова ухватить его, пока оно не ушло под землю. И она нагнала солнце, опять обернула к нему лицо. Это был уже узенький краешек, он быстро вдвигался в гору. И когда он исчез совсем и только взметнувшийся красный пожар отмечал точку его ухода, Оля заплакала от счастья.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
СОЛНЦЕ НЕ ЗАХОДИТ

1

Теперь солнце показывалось каждый день, захватывало все большие пространства. Что бы Оля ни делала, она все бросала и убегала свидеться с солнцем. Эти минуты были священны. Но пока это были только минуты, даже полный диск не поднимался над землей – солнце выглядывало краешком и исчезало. Оле пришло в голову подняться на вершину ближайшей горы, оттуда можно было увидеть больше. Она отправилась в первое же воскресенье. Ее сопровождали два друга – Недяку и Ядне. Они вышли ночью и к рассвету добрались до вершины. В полдень выкатилось солнце и, быстро уменьшаясь, поползло вверх – целое, блистающее, глядеть на него уже было невозможно. Оля, зажмурив глаза, махала рукавицей, звонко кричала: «Здравствуй, солнце!» Недяку и Ядне прыгали около Оли и тоже кричали в восторге: «Здравствуй, здравствуй!» Возвратились они в стойбище в темноте. Оля, перед тем как повалиться на кровать, внесла запись о прогулке в журнал мероприятий комсомольской организации, а мальчишки побежали к приятелям – хвастаться.

Потом пришло успокоение. Солнце стало обычным, не обязательно было бежать сломя голову в ущелье, чтоб увидеть его. Оно принесло с собой новые заботы. Женщины шили одежду и обувь, готовили инвентарь, мужчины охотились на диких оленей и песцов, ходили с сетями на куропаток. Надер Тагу принес новость с охоты: стадо диких двигалось из леса в тундру – началась перекочевка дикого оленя на север. Селифон объяснил Оле, что скоро и им сниматься, приближается «тениптиди» – месяц черных деревьев, когда ветви освобождаются от снега: день идет на север, нужно спешить за ним, пока не настала жара. Оля удивилась: трещал пятидесятиградусный мороз, а если поднимался маленький ветер, погода становилась непереносимой, – вот уж не время говорить о жаре.

Олю пригласили в правление колхоза на важное совещание. Это было первое хозяйственное собрание, на котором она присутствовала. Оля приоделась ради такого случая. Собрание проходило у Тоги. Обширный чум был битком набит, пришли все колхозники. Оля принесла с собой карту из учебника географии, на ней было видно озеро Таймыр, реки Пясина, Дудыпта, Хета и Хатанга с притоками, желтое пятно на белом фоне означало возвышенность Бырранга – при небольшом воображении можно было представить примерный маршрут кочевий. Оля аккуратно поставила на карте кружок с точкой, кружок был такой же, как тот, что означал Москву, только побольше Москвы, – их стойбище. Она вздохнула, вглядываясь в этот кружок: далеко ее занесла нелегкая, чуть ли не на семьдесят третью параллель. Севернее не было никаких селений, да и юг не радовал, ближе тысячи километров кружков не виднелось. Правда, кружки присвоены городам, разные селения все же имеются.

Селифон открыл совещание по всей форме, в президиум избрали вместе с другими и Олю. Ей, впрочем, не пришлось никуда уходить, она и так сидела на руководящем месте – у очага. Селифон объявил, что на повестке один вопрос: обсуждение предстоящей летовки.

– Будем намечать, куда послать бригады на летнее кочевье, – пояснил он Оле отдельно.

Совещание протекало шумно, все кричали, перебивали один другого, даже хмурый Тоги вскакивал и спорил. Места, о которых толковали, были Оле незнакомы, на карте их не было. Она разобрала только, что Надер уходит со стадом на Быррангу, а Тоги на восточные берега озера Таймыра, выше Хатанги – к самому океану. Третья бригада двигалась куда-то между ними, в пустое место, как показалось Оле, когда она смотрела на карту. Селифон сообщил Оле, что это обычные ежегодные районы кочевок. Их отцы тоже двигались в те же края, по старым охотничьим дорогам родов Окуо, Чунанчар, Тэниседо, Чимере, потомки которых составили ныне их колхоз.

– Зачем же так много спорить, если все это ежегодно повторяется в течение десятилетий? – спросила Оля, пожимая плечами.

Еще одно удивило Олю. В кочевье уходили стада в пятьсот и более стельных важенок, казалось, об этом и нужно было говорить: об отеле, о сохранности телят. Бумаги, получаемые из Дудинки от сердитого Кравченко, утверждали, что хорошее проведение отела – главная задача кочевья. Между тем на совещании говорили только об охоте и рыбалке. Оля попросила слова и прочитала одно из писем Кравченко. Ее выступление произвело неожиданное действие – шум сразу затих, Селифон смутился, Тоги покраснел от злости.

– Важенки никуда не денутся, – торопливо сказал Селифон. – Не беспокойся, Ольга Иванна, сохраним телят.

А Тоги сурово ответил:

– Охотиться надо, Ольга Иванна, дикого бить. Самое главное – дикий! Мясо на всю зиму, понимаешь?

Оля слишком мало знала, чтоб спорить. Она молча спрятала предписание Кравченко в папку, куда складывала все официальные бумаги. В конце совещания Оле пришлось еще раз выступать. Ее спросили, не может ли она отпустить старших мальчиков за два месяца до конца занятий – не хватает пастухов для домашних стад.

– И не думайте об этом, – заявила она решительно. – Ни одного не отдам, так и знайте! Что это такое – во всем Союзе детишки нормально учатся, а здесь вы свои порядки вводите?

Она взволновалась и рассердилась, при всех упрекнула Селифона – он обещал идти навстречу школе, чего теперь стоят его уверения? Тоги, не глядя на Олю, пробормотал, что подростки должны работать, колхоз не обязан кормить их без толку, когда не хватает рук. Селифон строго прервал его. Пусть Ольга Ивановна не сомневается – детишки будут учиться.

– Как в Союзе, Тоги, – сказал он с удовольствием.