Текст книги "Люди из ниоткуда. Книга 2. Там, где мы"

Автор книги: Сергей Демченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава VIII

Через пару минут Жук был готов. Да не немудрено, коли пожитки можно рассовать едва ль не по карманам… Крохотный узел, обвязанный наподобие старого вещмешка сверху широкой брезентовой тесьмой, – вот и вся недолга.

Я быстро заливаю из ручья костёр, что при усиливающемся ливне не так уж и сложно…и показываю своему «напарнику» на массив отдельно стоящих деревьев и переплетённых среди них кустов:

– Сиди там. И ни звука, даже если по тебе будут ползать все гадюки Кавказа…

Тот непонимающе поднимает брови: как же так, – ведь только собирались идти?

– Потом, потом, парень… Некогда рассказывать. Давай, дуй туда. И помни: ни шороха, если жить хочешь.

Он всё ещё озадачен, но подчиняется. Ковыляет в указанное место, и словно медведка, закапывается в сплетение мерзких лиан между стволами великанов. Старательно маскирует место своего «бурения», развешивая стволы лиан по примерно прежним местам…

Я, в свою очередь, тут же подпрыгиваю, ухватываюсь за первую низко висящую ветку бука с тройной «рогатиной» развилки…

Подтягиваюсь – и распластываюсь почти аккурат над поляной, на которой я всё-таки оставил некое подобие ночного светильника. То есть, оставив самый край углевой «жаровни» непогашенной, устанавливаю на неё пробитый в нескольких местах, у верхней кромки, котелок «ермаевцев». Из его дыр по самому нижнему краю выбиваются красноватые блики тлеющих углей, похожих в темноте на расцветший красно-оранжевый мухомор.

Создаётся впечатление, что на поляне мирно спят, прикрыв костёр для сохранения тепла и скудного, но освещения. А поскольку я знаю, что к этому месту придут, то эта мера сыграет мне на руку в двух случаях: не пройдут мимо, и не сразу заметят меня, – свет стелется у самой земли, привлекая внимание прежде всего, и оставляя «верхотуру» леса антрацитово чёрной. Непроглядной. И вне зоны восприятия для хрусталика глаз.

Мне же будет их почти видно…

Сделать выводы относительно ожидаемых гостей мне помог ряд наблюдений. Во-первых, количество сваренного…мяса…

На компанию из пяти человек за глаза хватит даже по полтора кило на рыло, даже если учесть, что готовят на два дня. Если сожрать за это время больше, идти будет совсем уж тяжело. А хранить долго в этом мире ничего уже не удаётся. Даже завернув еду в пакеты или вымоченные в соли лопухи, кои ещё долго не вылезут из холодной земли, всё равно нельзя всерьёз рассчитывать, что к следующему обеду еда не превратится в осклизлое месиво, протухшее и непригодное к употреблению.

Да и не варят впрок мясо. Солят, если что, да провяливают над костром. Можно сильно обжарить, но его ВАРИЛИ.

А следовательно, рассчитывали угостить тех, кого ждали, горяченьким. Теперь эта «миссия» целиком и полностью легла на мои плечи. Мальчишка в этом деле мне не помощник, да и вряд ли он даже догадывался о том, что к ночи привалит кто-то ещё. Ему сказали варить всё, что принесли – он варил. И все дела.

А уж я – "угощу"…

Во-вторых… Это простое, но выработанное с годами предчувствие. То, без чего боец не живёт долго. Я – живой. Так что не спорю и не взбрыкиваю, если вдруг что реально так покажется, померещится, пропищит на ухо…

А то время, которое я собрался посвятить «угощению», пусть Жук отсидится в кустах. Благо, ждать уже совсем недолго. По логическому рассуждению и практике, два-три часа после наступления темноты – оптимальный вариант. Впору только успевать вынимать нож из-за голенища, – так прут желающие отобедать пополуночи…

Не успел я это подумать, как вдалеке замаячил какой-то свет. Слабый, еле различимый. И не слишком назойливый. Для моих внимательных глаз.

Он приближался. Шли трое. И один из них курил. Это огонёк сигареты и светился во тьме, словно захиревший светлячок.

Да, трое. И при этом не крестьянские дети, а солдаты. Так и не дембельнувшийся «срочник». Контрактник. И кадровый. Знаю. По амплитудам шагов, по весу их обладателя, по поведению. По сторонним шумам, по…

Да мало ли ещё способов всё это определить? Знающему человеку услышать нужное для себя в тишине ночи – почти плёвое дело…

Поступь уверенная, словно лазят и шумят дома, в собственном сортире.

Значит, ходят здесь давно и по-хозяйски. Учту, учту…

Первым на поляну заявляется тощий, жилистый солдафон. Если верить запахам, он – куда более мужлан, чем многие из крупных увальней. Одно амбре его носков чего стоит. Этот явно сержант. Ну никак не меньше. Уж больно резок и уверен в движениях. Он – «кадровик». С гормонами у тебя перебор, что ли? Или ты вовсе забыл мыло и воду? За тобой можно идти по следу, прямо по запаху, за несколько километров от тебя, не теряя из виду.

Его хищная шея неустанно вертится, словно выискивая и вынюхивая всё подозрительное. За ним вальяжно шествуют, повесив лапы на стволы и приклады автоматов, висящих у них на шеях, двое здоровенных, крепких и разболтанных ребят с головами больше футбольного мяча, которые явно привыкли к тому, что эта «ищейка» впереди всегда вовремя загавкает и «завоняет» на весь лес. А уж они не подкачают, "коли шо"…

Эти не опаснее спокойно стоящей в подвале полной, тяжёлой бочки с вином. Главное – выбивая из-под неё подпорки, вовремя увернуться и не попасть под её пузатое брюхо. А падая, она с готовностью треснет сама.

Поэтому снимать буду первым этого «нюхало». Иначе крику тут и суматохи не оберёшься. Не люблю излишне суетливых засад…

Я понемногу поворачиваю тело на ветке, стараясь не выдать своего присутствия. Осторожно и плавно так поворачиваю… Благо за несколько минут до их появления срезал все мелкие веточки, могущие зацепить меня за одежду или затрещать. Ствол почти голый, и мне ничто особо не мешает…

– Спят, кабаны… – восторженным басом гудит один из «тяжеловесов». – Ну, надо же! А ну, вставайте, сони! Давайте жрать, что ли? Где тут у вас обещанный супец?

Обожаю добродушных дураков! Они, к тому же, обладают на редкость звучными голосами. Да такими, что своей глупой болтовнёй и зычными раскатами из лужёных «говорилок» отвлекают всех и вся от насущного.

А потому…

Потому и этот вечно настороженный дятел как-то тушуется, словно его так некстати оборвали и оттеснили от крайне важного дела. Он теряет бдительность, которой, держу пари, всегда так гордится. Эдакий сверхбдительный гусь.

– Ты чего орёшь, дубина?! – Его оскорблённому чувству долга нет предела. Кажется, он готов запинать нарушителя "тайной вечери" в его исполнении "а ля соло".

– Да иди ты в жопу, Дрись! Я жрать хочу, а ты уже задолбал своим вечным "тихо, тихо"! Кого ты тут всё шугаешься, в нашем-то районе? Пусть встают, чтоб им пучило! Жрать пусть дают! – он раздражённо кивает на картинно разложенные мною по поляне трупы, что вроде бы почти натурально и старательно изображают спящих.

Всё, пора…

– Что-то они как-то тихо… – Договорить "настороженный сверчок" не успевает. Упруго выплюнув дротик, заставляю его тут же хлопнуть себя по затылку чуть повыше первого позвонка. – Комары, бля? Откуда?!

И тут же падает, как подкошенный. Паралитик работает что надо, даже спустя столько лет. Технологии, что и говорить, были…

У меня тридцать пять секунд. Тридцать пять почти спокойных секунд, за которые можно, при знании вопроса, свергнуть какое-нибудь правительство среднего "паршива".

– Эй, недоумок!!! Ты чего?! – изумлению одного из громил нет предела. Он взирает на опрокинувшегося товарища, словно тот не лежит в отрубе, а уселся гадить прямо посреди центрального стадиона Лужники.

Большие горы, как правило, всегда славны скудоумием и малой скоростью реакции.

– Я отвечу за него… – Легко и тихо спрыгнув с дерева, возникаю прямо перед ними.

– Ты чего тут, сука ты этакая, дела… – пытается въехать в ситуацию второй. Короткий двойной высвист… и вечный булькающий звук. Так же, – продублированный за секунду дважды.

Как всё старо, действенно и однообразно. Убираю в рукав закреплённый там на резинке тонкий, но очень жёсткий и упругий хлыст треугольного сечения. Толщиною чуть меньше карандаша. С крохотными насечками по всей длине своего сорокасантиметрового тела. Всё это закреплено на нетолстой рукояти, и снабжено ременной петлёю для запястья.

Это "херя".

Так мы шутя и ласково называем собственное маленькое изобретение, изготавливаемое нашими «ведомственными» умельцами за пузырь коньяку. По сути, это и пила, и ножовка по металлу, и деликатный напильник, и стек… Если лошадь нужна вам не больше, чем на пять минут. Такое «погоняло» сдерёт с неё всю шкуру с крупа без остатка, за три замаха, но и скорость обеспечит просто космическую…

Зато в умелых руках это – орудие убийства.

Орудие – мечта.

Тихое, вечно заряженное, компактное и неприметное…

Хоть в чистом поле, хоть в узком пространстве лифта. Потянул краешек – твоё. Порезал, придушил, отмахнул захватом "в петлю" пальцы или всю ладонь, вскрыл вену или горло… Отпустил по ненадобности – скользнуло внутрь рукава не хуже языка хамелеона. И настороженно замерло, затаилось в ожидании…

Красота!

…Им даже не успело прийти в голову решение применить эти самые висящие на груди автоматы. Единственное, что в них изменилось, так это то, что они по-настоящему быстро переместили руки с них на горло. В попытке зажать разрезанные кадыки и ярёмные вены.

Бесполезно. Если учесть, что «херя» смазана вдобавок сулемой, вы не жильцы.

Подхожу к парализованному, но всё ещё живому «дятлу». Он дико вращает глазами, силясь что-то промычать… Но ни руками, ни ногами, ни даже языком уж тем более…

И секунд через пятнадцать он начнёт шевелиться, через сорок впервые каркнет что-нибудь нечленораздельное, а через шестьдесят разорётся тут так, что хоть святых выноси!

Это совсем не входит в мои планы, поэтому я быстренько наклоняюсь, захватываю безвольные, податливые мышцы шеи… и одним несильным движением сворачиваю ему его птичью башку.

Перед тем, как подохнуть, в глазищах доходяги блеснуло понимание происходящего, и он так и умер, – с выражением молча переживаемого кошмара на лице. Голова падает со шлепком в лужицу, как хлебный мякиш, что плюхается в стакан с молоком.

Должен признаться – действительно страшная, мученическая смерть.

Страшная. Именно своей полной безмолвностью.

Во всё время, в которое ты даже бессилен кричать и защищаться, должно быть, испытываешь нечеловеческие моральные муки от осознания полной собственной беспомощности.

Но таковы условия этой игры. Таковой всегда была эта хренова жизнь. Если вечный скоростной заплыв по золочёному сверху дерьму можно вообще назвать жизнью. Либо ты воткнёшь кому-то, либо кто-то жёстко войдёт в тебя… И упаси Господи, помимо твоей воли…

Тарпмезинал – шикарная штука. У него есть лишь один серьёзный недостаток – он действует крайне кратковременно. Но зато им можно просто слегка намазать любую колючку, булавку, иголку… Да просто заострённую зубочистку и кусочек «сталистой» проволоки… – и в ваших руках мощное "снадобье сновидений наяву". И оно не убивает жертву, скажем, со слабым сердцем. Особенно если её нужно взять живой, и представить не перед лицеем Господа нашего, а перед чьими-то алчными глазами. Ну, вообще это зависит от концентрации… Можно забодяжить так, что тут же и гикнешься. Да только больше нет другой, более ядрёной жидкости, уже в моих "заначках".

Так что пользуюсь тем, что есть. Правда, если охладить его до «минус» семидесяти, чтобы он не распадался на исходные составляющие при реакциях…, да прилить в него малость формалина и банального корвалола… А потом медленно нагреть в районе подмышек или паха…

Ну, недосуг мне заниматься было такими мелочами. Да и где сегодня взять славные «минус» семьдесят? То-то ж и оно…

Ладно, пора двигать. Настохренела мне эта сверхпосещаемая полянка…

Я свищу, словно зову собаку. В ответ из тех буераков поодаль раздаётся кряхтение и приглушённый мат. Ещё бы, – вылезти оттуда с такими травмами и страданиями ещё труднее, чем забраться. Это – уже само по себе подвиг.

– Там, ниже, есть овражек. Нужно прикрыть их хоть немного.

– Вы думаете, их хватятся? – Жуку страшно не хочется возиться с трупами.

– Обязательно хватятся, малой. Не сегодня, не утром. Так, – ближе к завтра. Это ведь дозор, верно? А если дозор не вернулся – посылают его искать… Но найдут не сразу, а потому у нас будет больше времени замести следы. Дождь нам в этом помогает. Так что ломай и таскай ветки аж вон с той рощицы, – я указал на скопление деревьев поодаль, – и не гунди. А я их пока перетаскаю. Их самих и их тряпьё…

Спустя час с небольшим управились.

Я старательно размыл кострище, что было нелегко при возникшей враз темноте, едва я залил огонь. Теперь всё (или почти всё) выглядело так, будто на этом месте не были минимум неделю. Всё остальное доделает за нас всё усиливающийся дождь. Три – пять часов – и пройди здесь хоть стадо слонов, ничего не поймёшь. Я, как мог, утёр мокрое лицо и подозвал Жука ближе:

– Всё, валим. На вот, разжуй и запей. Минута на приход в себя – и нас здесь нет. – С этими словами выщёлкиваю из тубуса ему в ладонь пару «лошадиных» таблеток пронгетазола. Мощное анестезирующее спецсредство. Просто в аптеке не купишь. Достать или нагло взять можно лишь своим и лишь в спецхранилищах. После этого можно таскать из горна раскалённые железяки, не чувствуя боли в горящих синим пламенем руках. Можно набить полную пасть чили, откусить себе язык, и всё это совершенно без эмоций съесть, не чувствуя ни боли, ни дикой горечи, ни вкуса собственной крови во рту.

А хотите – пройдите сквозь ощетинившийся штыками строй, получите свою сотню ран… и убейте того, до кого намеревались дотянуться. Упадите мёртвым… – и даже не поморщитесь от разрывающей тело агонии…

…Жук с трудом перемалывает их ноющими челюстями, и просто геройски проглатывает эту гадость. Его сотрясает и открыто мутит от первоначально воспринимаемой «резиново-кислотной» горечи во рту, и он еле успевает запить всё это мучение водой. И КРЕПКО ЗАЖМУРИВАЕТСЯ…

Через сорок пять секунд он выпучивает зенки, как рак на свадьбе Минотавра и жабы, прислушивается к ощущениям… и расцветает в довольной улыбке:

– Ну ни фига ж себе… Теперь, кажется, я б до Берлина б с дальнобойной пушкой на руках потопал! Даже рта и головы не чувствую… – И он в подтверждение своих слов начинает истово колотить себя кулаком по балде. Дурень, что сказать… Экспериментатор хренов.

– Ну, бли-и-ин… Хоть стены головою бей!

Ещё бы! Ты до самых бровей накачан транквилизаторами, парень… Даже я редко позволяю себе больше полутора доз…

Ну, часов десять ты уж точно теперь не будешь ныть и стонать над ухом. И хотя это чудо, – такие препараты, нынче – просто дар небес, мне отчего-то совершенно не жаль их для очистки собственной совести.

Кто знает, – может, какое-то время спустя и мне кто-нибудь подаст чего-нибудь подобного. Коли прижмёт.

Ну, хоть на стакан-то воды я могу, думаю, перед издохом рассчитывать?

Пацан мялся, словно не решался сказать нечто неприличное.

– Ты чего там приплясываешь, а? Блохи заели?

– Я это, дяденька… А как мне Вас называть вообще-то?

Вот чёрт! А ведь пацан прав, – как-то же ему надо ко мне обращаться…, а то так и запишется в «племянники» со своим вечным "дядь, а дядь"…

– Зови меня Шатуном, мой маленький лопоухий брат… – Какая мне уже разница, что он при этом подумает… Сам напросился.

Если бы в этот момент на поляну опускалась «тарелка», и то, думаю, он сперва отудивлялся бы по первому поводу…

Разинув рот, словно ждущий червяка «желторотик», он стоял и пучил на меня глаза.

– Так это Вы… так это они Вас…

– Да, да, – "я, меня"… Я не понял, – ты сам пойдёшь, или всерьёз рассчитывал, что я тебя понесу?

…Не проходит и минуты, как мы тихо и быстро растворяемся в начинающем сгущаться первом «ледяном» по температуре тумане, предвещающем совсем уже скорые морозы.

Всё-таки как хорошо давно мокнущая почва гасит звук шагов…

Глава IX

Их прорвало, – как прорывает взрывающийся от нестерпимого, мучительного внутреннего давления долго вызревавший гнойный мешок, – спустя полчаса после того, как мы выступили.

Ноздреватые комки чёрных туч, которые неудержимо пучило и болезненно распирало от тяжести заключённой в них «родовой» влаги, как-то суетливо заметались, подгоняемые порывами злящегося на их медлительность ветра…

Затем они будто огрызнулись, и тот испуганно отстал от них, как отстаёт не в меру обнаглевший щенок, с радостным лаем гоняющий в отсутствие взрослой собаки стадо, едва завидит нервное, угрожающее движение отдельных особей в свою сторону.

Рассерженные, они повернули, наконец, на него свои могучие рога, отчего шалун – ветер с быстрыми извинениями порхнул в сторону и притих, прилегший на пиках гор. Будто наблюдая за их тучными боками, которыми те нервно подёргивали, успокаиваясь…, но всё ещё сам возбуждённый, так и ждущий возможности пошалить ещё хоть немного…

Кучевые облачные образования, лениво шлявшиеся над вершинами съёжившихся от промозглой сырости гор, сбились в плотную массу, клубясь и перекатывая маслянистые от грызущего их телеса холода, единогласно насупились… и решились. Исторгли первую волну колючих льдинок, предвестников устойчивых холодов.

Поёжившийся Жук с досадой и раздражением глянул в небо, поплотнее втянул голову в воротник и натянул на уши засаленную кепку, похлопав для успокоения ладонями по отворотам-"наушникам".

К моему удивлению, парень был неплохим ходоком, и если не принимать во внимание его смешную манеру передвигаться из-за «наворотов» на ногах, пёр довольно ходко. Похоже, он неплохо уже знал эти места, потому как и в полной темноте хорошо ориентировался, – будто топал по проспекту, а не по пересечённой местности, то ныряющей вниз, то упорно задирающей перед нами свои щебенистые склоны.

Переваливаясь и раскорячив ноги, будто к паху у него был подвешен какой-то груз, он даже в этих обстоятельствах переставлял культяпки куда быстрее многих здоровых, но ленивых особей, у которых стул с детства, как я это называю, ножками вперёд растёт прямо из задницы.

Глядя на его честные старания, я усмехаюсь.

Действие препарата ещё даже не достигла пика, а потому парень вовсе не чувствует боли. Другое дело, что будет потом. Когда полопаются волдыри и начнёт саднить и жечь под мёртвою кожей отёчная и кроваво-красная ткань…

К тому времени, я надеюсь, он будет находиться подальше от меня, в безопасности и под крышей. А там – жди выздоровление и берегись грязи. Главное – не гадить на ноги, ходя в кусты, да на привалах не совать ноги куда попало.

В ответ на мои шутливые высказывания по этому поводу пацан как-то сердито глянул искоса… и засопел, прибавив шагу.

Сдаётся мне, он принял какое-то собственное решение насчёт того, как и где мы расстанемся, но уведомить меня об этом не спешит.

Наивный, он исподтишка улыбается своим нахальным детским мыслям, думая, что при случае сможет обмануть или как-то уговорить шагающего рядом с ним "дяхана"…

То, что «дяхан» в свою бытность сам не раз натягивал репетузы на лоб и не таким прощелыгам, это конопатое сушёное чмо и не догадывается. А пока пусть потешит себя иллюзиями, от меня не убудет.

Правда, я тоже, – нет-нет, а и позволяю себе кривую ухмылку по этому поводу, и тогда эта сопля тревожно косит в мою сторону, прибавляет суетливо ходу и начинает деловито сутулиться.

Чует что-то, змеёныш, а вот что – и сам себе он объяснить не в состоянии, лишь тревожится подсознательно. И «дуется» с едва заметным психом.

Ничего, переживёт.

– Жук, а Жук?

– Ау?

– А ты уже стрелял в кого-нибудь?

Тот насуплено дёргает уголком рта, будто досадуя на мою тупость, и вякает:

– Нее… не довелось.

– А что так? – ты ж солдат. Можно сказать, боец! Вон как орал страшно, когда меня увидел… Это для меня новый вид атаки, знаешь. Я даже перетрусил, – ну, думаю, всё…, кирдык мой пришёл, – ещё б немного, и я бы умер от разрыва печени, – не выдержал бы твоих "децибел"…

– Да ну Вас! – отвернувшись, он дуется вроде, а потом не выдерживает и прыскает, на несколько секунд отвлекается от дороги, и чуть не падает, запнувшись за какой-то камень.

Я едва успеваю поймать его за рукав.

– Господин хороший, не изволите ли под ножки изредка смотреть?

Испуганно ойкнув, он снова тут же пытается смеяться. Тихо и задорно, как школьник.

…Вот что значить молодость. Для неё не существует ужасов в их взрослом понимании. До её сознания ещё не доходит в полной мере степень тяжести тех или иных событий, действий, поступков или закономерностей…

Её мозг ещё не покрыт коркой опыта и рубцами ошибок, на которой и произрастает затем лишайник определения ценностей, направления приложения сил и взвешенности поступков, желания избежать негатива или наказания за его проявление.

Её поле девственно чисто, и готово принять абсолютно любые споры, что к нужному, непонятно как сложившемуся моменту готовности принять "посевной материал", просто успеют залететь на эту загадочную и бесшабашную почву…

И что это будут за семена, от кого и как пущенные по ветру, знать не дано.

Что взрастёт на ней, костенеющей от формирующего её переплетения корней приютившихся там "растений"…

Словно доверчивый цветок, раскрывшийся на своём первом робком рассвете. Который, впервые застенчиво приоткрывая сокровенность души своей навстречу миру, не подозревает и не ведает, какое насекомое первым упадёт в его любознательный бутон, чем его опылит…

Будет ли это прелестная бабочка, несущая юное дыхание свежих лугов; трутень ли, жадно дрожащий от раннего голода, или же кровососущая тварь, присевшая отдохнуть после сытого ночного пиршества, почистит на тычинки его крохотные споры засохшей на рыле крови…

То и будет первой и, наверное, основополагающей пищей этой души в дальнейшей жизни…

Именно по этой причине всё те же несовершеннолетние могут плакать с надрывом над вымыслом из книги, а могут до смерти забить пенсионера в подворотне, попасть на скамью подсудимых и веселиться, бравировать на ней, не осознавая в полной мере степени человеческой, личностной ответственности.

Молодой душе не свойственна излишняя загруженность «взрослыми» заботами и страхами, а потому малолетние бомжи, к примеру, куда веселее своих пристроенных и состоятельных «возрастных» соотечественников; и на куче отбросов они могут веселиться непосредственнее и естественнее, не думая о завтра, чем закормленные, нахохлившиеся от собственной мнимой важности и отягощённые нелёгкими думами, зрелые снобы.

Так и ты, пацан, – среди агонии распотрошённого бытия ты не осознаёшь всего ужаса Конца, и ты не утратил свой детский задор, словно кто-то уверенный и могучий готовит тебе, – за твоей ещё совсем слабой спиной, – великое и счастливое будущее. И потому ты беззаботен и лёгок в словах, мыслях и мнениях…

– …Птенец ты ещё… с мягким клювом…

– Это ещё почему же?! – Пашка аж приостановился, недоумевая, – как его, такого классного и почти «зрелого», на его собственный взгляд, «мужика», могут называть так обидно?

– Потому что ещё крови ты не нюхал, потом кислым в жилах не истекал. Потому что… да потому что ненависти настоящей ты ещё не ведал, мальчишка! Не отравлен ты ещё этим миром, понимаешь?

Ему доставало мозгов не спорить.

Одной из великих ценностей «ботаников» была их выдающаяся способность анализировать услышанное, не кидаясь сходу в драку с "тяжеловесами жизни"…

Наверное, именно из них, – слабых, забитых или калечных с детства, что оставляли у костра племени из просыпающейся в человечестве жалости, и выходили потом мыслители. И те, кто «изобретал» что-нибудь полезное. Скорее всего, из чувства долга, желания «отработать» съеденный хлеб, и просыпалась в них первая искра острого, пытливого ума.

Минуты две мы топали без слов, будто пришли к молчаливому соглашению, что кто-кто, а уж я-то побольше соображаю в жизни вообще, а уж в этой – тем более.

Я успел переключиться уже на совершенно другие мысли, когда Жук внезапно пробубнил, словно разговаривая сам с собой:

– Как всё интересно и странно вышло… Вроде бы бояться должен я Вас до усрачки, а вот ведь, – рядом иду…

– Чего ты там всё бормочешь, нежить курносая?

Что мне в нём нравится, так это то, что он никак не реагирует на подобные сравнения и прозвища.

– Я вот думаю, дядька Шатун… Ты на моих глазах только что, хладнокровно и безо всякого стеснения и мук зарезал кучу людей, а я не только сразу перестал тебя бояться, но и тащу тебя ещё куда-то…

– Как считаете, это вообще нормально? Для человека? – он задирает ко мне голову, и хотя в темноте мне не видно его глаз, я уверен, – они полны напряжённого ожидания ответа.

– Хм, мой зелёный друг… Ты хочешь знать, нормальный ли ты или уже незаметно и надёжно чокнулся?

– Ну, вроде того. Тут бы бежать от Вас надо, наверное, пока аж в Америке не остановлюсь. А я иду, что-то болтаю… Смеюсь Вашим шуткам… Уж не дегенератом ли я становлюсь постепенно? Не понимающим, что есть зло и добро?

Я удивлённо призадумался. Ты безусловно умён, рыжий кролик, но зачатки ума ещё не значат обретение жёстких корней понимания сути происходящего.

…Как же тебе сказать, пацан, чтобы это уложилось в ту меру понимания, отведённую тебе временем, в котором ты так благополучно рос, и втиснулось меж теми критериями, которыми мыслят в мире те, кому под силу согнуть его против застарелых позвонков…

Да чтоб всё это ещё удачно вписалось в унылый, отвратительный пейзаж той мусорной кучи, из которой мы все теперь жадно, самозабвенно клюём, рыча и отпихивая друг друга…

А впрочем, слишком ли отличается эта грустная картина от того, прежнего симбиоза нищеты и возвышенности, телесной роскоши и моральной дрисни, который и вскормил так называемое тогда "современное общество"?

– Знаешь, сейчас таких, как ты, полно. Самим себе кажущихся чокнутыми. Отчасти-то оно так и есть. Мир сошёл с ума. Хотя и раньше он не был особо разумным. Но вот не на все ответы стоит, наверное, искать ответы. Особенно, когда это касается целей. Нормальных, человеческих целей. Да, парадокс заключается как раз в том, что ради такого понятия, как благо, добрые намерения кого-то приходится лишать жизни. И не просто лишать. Уничтожать, стирать в порошок, устраивая кровавую баню, страшную резню…

…Понимаешь, далеко не всегда зло удаётся напугать словами. Даже самыми мудрыми, логичными и проникновенными. Оно куда сильнее слов, потому что закоснело в собственной жестокости. Обросло мускулами привычной безнаказанности…

Именно им, Злом, и был выработан для нас принцип непротивления. Для его собственного удобства и безопасности, – как раз тогда, когда Оно родилось, когда становилось на ноги…

Именно тогда ему нужно было время, чтобы окрепнуть. Чтоб его не срубили на корню, не уничтожили, как явление.

А когда мы привыкли к его же собственной догме, в нас просто не осталось сил бороться с Ним. Ни физических, ни моральных.

В то время, когда мы хирели в собственной беззащитности, Оно растило своих собственных слуг, бойцов, – в бесстрашии, настырности и силе. И теперь Его уже не запугать простыми угрозами. Оно сильнее рыхлой доброты, в трусости своей оправдывающей собственное бездействие той, вновь устаревшей заповедью: "подставь левую"… А самый главный парадокс теперь состоит уже знаешь в чём? Да в том, что мы уже боимся. Даже быть ДОБРЫМИ… Понял?

– Пока не совсем…

– "Не совсем"… Ну, как это сказать? Основной принцип Добра – он ведь в чём? Условно – это "делай его и бросай в воду". Так?

– Ну, да…

– А если вместо ответного добра к тебе приплывает нечто гадкое и злое, от чего ты в недоумении и в беде, – разве не задумаешься ты о том, что в следующий раз стоит быть поосторожнее?

– А то! Сто раз подумаю! А то и плюну в ту "воду"!

– Вот. А ещё раз, другой ожегшись, вообще заречёшься, – чтобы эдакое «плывущее» не пожрало тебя самого. Вот это и есть тот страх, о котором я говорю. А страх – это самая наилучшая пища для Зла. Для того, чтобы в достатке иметь эту пищу, Зло готово на всё. И делает это с наслаждением и со знанием дела, совершенно повергая в ужас и шок тех, кто не в состоянии с ним бороться.

– А Вы, – Вы не боитесь Зла?

– Я? Боюсь. Боюсь, что его станет ещё больше. Что Оно сожрёт или покалечит всех, кто мне дорог. Я вижу, что кто-то должен быть между ними и Злом. И тогда… ну, тогда приходится вот так, как сегодня мне, доставать из-за голенища нож…

– Всегда? – вопрос был задан упрямо.

Я подумал. И сказал решительно:

– Да. Иначе это непостоянство угрозы Его благополучию, – оно лишь немного, на время, пугает Зло. Оно уползает, отсиживается… и снова достаёт кистень. А когда оно переболело и вышло на «охоту», Оно ещё могущественнее, потому как голодно…

Жук начал и вовсе притормаживать. У некоторых людей есть такая особенность, – они не могут напряжённо думать на ходу. Им нужен для этого комфорт и располагающая обстановка. И чем больше мыслей или важней вопрос, тем ниже падает их скорость передвижения…

Поэтому Жук, того и гляди, объявит, что ему "нужно всё как следует обмозговать", начнёт тут усаживаться и потребует гамак, сигару и кофею!

А потому я негрубо подпихнул его:

– Мужик, если ты не забыл… – мы по делу тут шагаем… Ты не против, если немного ускоримся и поговорим на ходу?

Он быстро закивал и рванул так, что я еле за ним поспевал. Какое-то время мы «плыли», ну прямо как катера. "Ветер выл в ушах, трепало наше знамя"…

Впрочем, надолго его не хватило, – вновь нашлись вопросы:

– Дядя Шатун…

– Давай без «дядя». Короче слово, вступление – больше времени остаётся на смысл и ответ.

– Ага… Хорошо. Шатун… – он прислушался к звучанию, весьма напоминающее ему, должно быть, панибратство.

– Что, мухомор, слово на вкус пробуешь? Страшно на «ты» с убийцей? Не бзди, не съем… – ему не видно, как я усмехаюсь себе в воротник, но дети – народ чувствительный к тем, кто на самом деле относится к ним если не с любовью, то хотя бы с пониманием.

– Аха! Да! – он обрадовано затараторил, словно этого моего подбадривания ему и не хватало для открытия "второго дыхания". – А скажите, дя… Шатун, а это… – он не знал, как это правильно сформулировать. – Это страшно, – убивать? Ну…, ну вот… ТАК убивать…

– Как я?

– Да… – он скорее испуганно выдохнул это, чем произнёс. Ещё бы, – указать вопросом злодею на то, что он злодей! Даже если вежливо интересуешься аспектами его "труда"…

– Я понимаю тебя, можешь не продолжать. Тебя интересует то же, что и всех "возвышенных ботаников", у кого развито не только буйное воображение, но и сильно желание познать "большую тайну" осознания собственного могущества. Но более всего, как думающего человека, тебя беспокоит аспект возможности контроля, самоуправления этим могуществом… Так, парень?

Он засопел, как рассерженный бульдожка, у которого отняли надувного зайца.

Я же тем временем прислушиваюсь к шёпоту мокрой ночи. Всё тихо, хвала небесам. Лишь начинает изредка, еле слышно, похрустывать невесомые кристаллы наледи на редких стеблях чёрной травы и камнях. Здесь, выше, холоднее…