Текст книги "Люди из ниоткуда. Книга 2. Там, где мы"

Автор книги: Сергей Демченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

…Цепко хватаясь костенеющими пальцами одной руки за мою одежду, он медленно сползал на землю, как-то странно глядя мне в глаза, словно прося о чём-то, давно желанном и недосягаемом. Затем прикрыл их, и почти удовлетворённо успел прошептать обильно окровавившимся в уголках губ ртом:

– Ну, вот и пи….. явился… Во всю голову… Надо же, – хоть он не задержался… – и тихо выдохнул. Словно от усталости.

Его неживая тяжесть моментально повисла на мне тысячетонным грузом, и только чудом мне удалось удержать его уже мёртвое тело от падения. Не знаю почему, но я почти осторожно положил его навзничь на спину и сложил ему на груди руки. Оставив так лежать теперь уже навсегда. На его восковых скулах застыла загадочная усмешка, замешанная на горьком вызове… кому-то там, где он оставил всё, чем когда-то жил. Может быть, так и не состоявшегося в его жизни «понятия» Любви?

Как знать…

Постояв ещё зачем-то над бездыханным трупом с полминуты, я наконец обернулся в сторону последнего участника действа.

Рыжеватый, долговязый подросток. Таракашка – акселерат.

Нескладный и с ужасно невыразительным лицом. Крайне среднее арифметическое на фоне и без того общей невзрачности собственной наследственности.

Что-то бесформенно – безмышечное, тонкостенное и полупрозрачное. Эдакий хрустальный колокольчик, с длиннющими руками и тонкими ногами, да фишкой узкой, конопатой моськи. На длинной шее телепалась эта ушастая голова, посреди которой зрели неспелыми помидорами выпученные серо-зелёные овощи глазищ. Сейчас размером с шину от КамАЗа каждый.

Фу ты, мерзость…

Заблудившийся ночью в хозмаге и плачущий от бессилия гуманоид, ей-богу!

Кем бы ни были его родители, их самих следовало бы трижды удавить за то, что, будучи оба уродами вроде задохликов хиппи, они имели наглость объединить, слить воедино свои персональные убожества, и создать третье недоразумение природы, – блеклое, скудное духом, чахлое от корней до кроны, и жутко некрасивое.

И хотя подобными «креативными» слизняками – «ботанами» были в последние десятилетия полны до краёв наши города, именно теперь это бросалось в глаза сильнее всего. Как-то абсолютно несуразно, неестественно и не к месту смотрелся ЗДЕСЬ, в этой обстановке, этот плод чей-то недоудобренной любви…

Тьфу, пропасть!

Разосрав, расстреляв, переговняв, перемешав с инородцами лучший генофонд нации, мы налепили, настрогали из того, что осталось, таких вот… невыразительных… лиц, прости Господи…

…Он уже не орал и не визжал, а лишь тоненько подвывал от боли и страха, забившись в переплетение колючих ветвей, как в берлогу. То и дело скрипел зубами и тихо качался вперёд-назад, бережно придерживая руками мокрые штанины, на которые так щедро пролился кипяток.

Поднять их и осмотреть ошпаренные ноги он не осмеливался, – мало ль как я отреагирую на такое проявление его жалости к самому себе? Так и сидел, бедолага, старательно оттягивая мокрую ткань от вздувшейся пузырями кожи…

То, как на его глазах вырезали сотоварищей, опять же, – не придавало ему ни мужества, ни способности соображать адекватно. Паренёк был вне себя от смеси ужаса и боли.

Поэтому, как только я направился к нему, он вдруг снова заголосил дурным голосом и засучил ногами, словно враз забыв об ожогах. Скребя каблуками по прелой листве, он вовсю старался ещё глубже врыться спиною вперёд в гущу кустарника.

Тут я бросил взгляд на свои руки… и заметил, что до сих пор держу в них окровавленный нож. По счастью, кровь на нём уже свернулась, побурела и не дымилась, иначе б не избежать мальчонке обширного инфаркта, увидь он ближе всё это сразу после того, как я вскрыл горло Сазонова. Той твари, что когда-то давно подло и коварно доставила мне массу неприятностей ни за понюшку табаку.

А теперь, вишь как, – выжил, падла; примкнул к банде, встретил ненароком меня… И в один присест всё закончил. Тенденция, мля-ааа…

Так как направился я к нему со смертоносным жалом в руках, бедняга решил, что пришёл и его черёд…

Поэтому я сначала убрал нож, не забыв предварительно протереть его куском материи, один край которой был слегка смочен «веретёнкой». Затем отыскал и обиходил все «перевёртыши», и только после этой процедуры, происходящей на глазах ни хрена уже не соображающего сопляка, я подошёл к его «убежищу» и позвал почти ласково.

Почти как нашлёпанного испуганного кутёнка, что забился от оплеух в уголок, подняв к небу мордочку, кося на мучителя бусинами глаз, и боится теперь даже выказать собственное присутствие:

– Ну, давай, вылазь…, что ли? Чего ты там, – живёшь? Выходи, тебя не трону.

Этот прост, как две копейки. Без хитрованства. Труслив и неуверен даже в собственном имени. Скажет всё, что есть, и чего не было.

Лишь бы "злющий дядя" писюню не отрезал.

И пока эта незрелая поросль слезливо и по-бабски отнекивалась, а потом как-то виновато шмыгала носом, решая, – то ли здесь до конца попытаться отсидеться, то ли клюнуть на соваемый под нос сладкий пряник обещаний, да вынужденно подчиниться взрослому извергу, – я немного огляделся.

Не самое лучшее место для пикника выбрали хлопцы.

С едва заметных повышений рельефа сюда неспешно, но неумолимо стягивалась вся жидкость и влага, выпадающая из разверзшихся хлябей. Не прошло бы и половины ночи, как даже под тщательно нарубленными и заботливо уложенными мелкими ветвями кустарника, на которых собирались ночевать ныне мёртвые бандиты, начнут наливаться силой лужи.

Им стоило бы хотя бы прокопать небольшие канавки вокруг своего "общего ложа", с выходом в лощину, чтобы отводить прибывающую воду.

Тем более, что дождь мог усилиться.

Странно, что об этом не озаботился Ермай. Если он боец спецназа, кому уж, как не ему, знать ещё такие элементарные вещи?

Правда, у них были прорезиненные плащ-палатки!

Добротные, новые на вид армейские плащ-палатки, с одной из которых даже не сняли ещё телепавшуюся на бечеве бирку изготовителя.

Я машинально оборвал её и поднёс к глазам. 2003 год. Какой-то затёртый и затерянный в глубинке завод резинотехнических изделий… Наверняка сделан на какой-нибудь зоне.

Там же, где в основной своей массе заключёнными шились спецовки, лились вечные, незыблемые в своей незаменимости калоши, плелись «овощные» сетки и набивалась прелым табаком прогорклая "Прима"…

Старые запасы последних «запасливых» времён.

И вообще… К моему удивлению, вся остальная амуниция была тоже – подобрана отнюдь не в магазине школьных товаров.

Практически всё носило огромную схожесть с армейским вариантом. Либо классная имитация, либо… Либо их одевали чуть не в «Военторге». Странно всё это.

Ну, можно предположить, что ребята тем или иным путём приобрели всю эту, по нынешним временам, роскошь. То есть обменяли, отняли, украли, наконец.

И при этом убрались с места обмена, купли или хищения живыми. Сейчас пристрелят за вынутую из земли торчащую там без дела корявую палку. Так что – или они невероятно везучие, или жутко боевитые.

Первое, скорее, вернее второго.

Хотя кто знает, – сколько их и где засели, и какие есть у них «спецы» для проворачивания подобных дел… А может…

…Внезапно я осознаю, что позади меня тишина просто неимоверная. Он не помер там?

– Эй, плотва полудохлая! Ты где там завонялся?

Сопляк чирикнул что-то страдальчески, но несмело затрещал изнутри своими ветками.

Выбраться всё-таки решил…

Его тихие стоны и болезненное шипение могли бы разжалобить и камни.

Всё-таки он ещё почти ребёнок. Вряд ли ему больше девятнадцати.

– Давай, ползи сюда, чирей, глянем тебя…

Под негромкие «а-ааа-ааайййй» и "оё-ёй, как больно, дяденька…" я разрезаю ему пропитанные странным жиром штанины. Они уже совершенно остыли, и вываренный жир застыл почти белесой липкой плёнкой на мокрой ткани.

Запах какой-то странно знакомый… Словно горечь кислотной крови не выпарилась при кипячении.

Нечто похожее на кровянистую зайчатину. Но точно не пойму.

…Волдыри на красноватых участках кожи уже начали мелко «морщить» и едва заметно опадать. Выступившая в них жидкость почти побелела.

Некоторые лопнули, выпустив из себя "лимфу".

Значит, не выше второй степени. Скорее, первая.

Штаны плотные, ожог больше оттого, что от навара сильно разогрелась сама ткань. Так быстро она при такой плотности влагою не пропитывается.

Да и пострадали, к его счастью, лишь икра, обе голени спереди от колен вниз, да часть наружной поверхности бёдер. Не самые натираемые части тела при ходьбе. Не то, что те же икры, к примеру.

Иначе сидеть ему тут до полного выздоровления месяц, не меньше.

Ну, это я так. Лишку оптимизирую. В нынешнее время его, если оставить вот так, не станет через три-пять дней. По разным причинам.

От сепсиса до зверья или лихого люда.

Да и голод не особо побалует без стороннего ухода таких вот «военных» инвалидов. В таком состоянии он разве что на карачках сможет нарыть себе с десяток дохлых корешков.

– Будешь орать над ухом – будет ещё больнее, понял? – Пацан выпучил глаза. Он не может взять в толк, – почему орут не оттого, что больно, а наоборот…

Знал бы ты, щегол, какие славные я раздаю подзатыльники любителям поорать…

И пока он туго соображал, что к чему, я всаживаю ему дозу обезболивающего. Прямо в икру. Он вскрикивает… и тут же испуганно притихает, поскольку по его уху начинает растекаться новая и не менее болезненная краснота…

– Я тебя предупреждал. Предупреждал?

Быстрый кивок в ответ. Дошло.

Укол во вторую он отпраздновал уже просто героическим молчанием. Молоток!

В первом же вещмешке, наспех порывшись, нахожу санитарный пакет. Добротный и почти свежий. Чудеса, да и только…

Ладно, поудивляюсь потом. А пока сооружаю из подручных средств, а точнее, из тонких веток, срезанных ножом, некое подобие каркаса. Того каркаса, что ляжет на особенно поражённые части ног на «подставках» из ватина и синтепона. Надранных из «камуфляжей» убитых и положенных на наименее поражённые «островки» кожи.

Каркаса, поверх которого пойдут бинты обычные, а затем – «бинты» из ткани тех же курток. По крайней мере, конструкция некоторое время не даст прилипать повязкам. Смажу ожоги и пропитаю верхний слой самого «кожуха» конопляным маслом, чтобы не проникала грязь и влага… – и гуд бай, пацан! У тебя своя дорога, а у меня – своя. Ковыляй потихонечку, что говорится. Туда, откуда прибыл.

Это всё, мой милый, что я могу сделать для тебя.

Ну, разве что ещё напоить тебя по-быстрому горячим чаем…, пока есть время. Да дать на дорогу пару галет. Первое тебе необходимо сейчас, второе… Пригодится, наверное…

Во всяком случае, я тебе этого желаю.

– Ну как, зелень плюгавая? Полегчало? – Сидящий без штанов, с аккуратно затянутыми в эдакие «онучи» ногами, он напоминает калеченого Буратино, которому вдруг по пьяни решили приладить набитые ватою тряпичные ноги. В огромных крепких башмаках, благодаря которым не пострадали его стопы.

Выглядит он комично, – худющий и нескладный, с болезненного вида кожей и в сильно несвежем белье, – но мне не до смеха. Самое бы время сладить ему подобие штанов, а то так и заморозит задницу-то…

Оглядываюсь по сторонам, придирчиво выбирая, кто из начинающих коченеть трупов в клёшах пошире. Поняв мои мысли, курчонок начинает лупить испуганно глазами – думаю, ему и в страшном сне не могло привидеться надевать одёжку мертвяков.

– Надо, дурень! Иначе подохнешь раньше, чем дотопаешь… хм!.. домой. Заразу подхватишь, а то и морозы, того и гляди… Да что я тут с тобой нянчусь, мать твою так?! А ну-ка, сдирай быстро штаны во-он с того, с самой толстой жопой! – Показываю на дымящийся на краю догорающего костра труп.

Подзабывший о боли хлопец почти бегом, насколько позволяют ему его «протезы», бросается выполнять моё приказание. Думаю, он правильно рассудил, что куда лучше щеголять в штанах не по размеру, от которых ещё пока не несёт мертвечиной, но остервенело тянет чужой застарелой мочой, чем лежать в этой же куче. Да ещё и с почти голой задницей, наслаждаясь посмертным бездельем…

И пока он с превеликими предосторожностями натягивал это вонючее тряпьё на себя, оберегая целостность повязок, я случайно бросаю взгляд на то, что ещё можно назвать костром, предварительно оживив его буквально несколькими ветками. Чай же, поди, согреть ещё надо! И тогда мои глаза находят то, что совсем недавно варилось в том злосчастном котелке…

Откровенно говоря, поначалу просто не поверил этим своим собственным глазам…

Бугрящееся прокипевшими и сильно вываренными выпуклостями «крупянистых» волокон, все в ошмётках коричневой белковой пены, – в серо-коричневой глинистой жиже и разном мелком лесном мусоре лежало нарезанное крупными кусками белесое человеческое мясо…

…Сколько ни услышь о той или иной дичи в мире, сколько ни сталкивайся с ней в реальной жизни, – всегда найдутся вещи, к которым просто нельзя ни привыкнуть, ни которые можно понять. Каннибализм – одно из таких непотребств, которым нет ни понимания, ни прощения.

– Пацан… Как это назвать?! – мой глухой голос заставил мальца оторваться от застёгивания тугих пуговиц на ширинке, и затравленно глянуть на меня, хмуро смотрящего на ЭТО.

Не знаю, понял ли малолетний болван, что я в курсе того, что ЭТО такое, – сам ли догадался, или это было написано, выжжено на моей физиономии, – но только он сдуру и с перепугу истолковал моё потрясённое молчание по-своему. Скорее всего, он вообразил, что я ору на него из-за того, что так бесхозно и расточительно в грязи и золе валяется мясо… Еда. Одна из главных и истинных ценностей этого мира…

Похоже, среди своих «товарищей» он, в силу возраста и неопытности был, скорее всего, кем-то вроде служки.

Потому как он максимально быстро, насколько позволяло его положение и непривычная стеснённость в ногах, бросился к котелку… Подхватил его… и начал торопливо набивать валявшимися тут и там кусками…

При этом он сбивчиво твердил, выковыривая из почвы втоптанные в неё ошмётки, словно оправдывался передо мною за допущенную ранее неловкость и собственную медлительность:

– Сейчас, дядя… Сейчас… Если его хорошенько в ручье помыть и снова подогреть, мясо можно будет есть… Я сейчас, я мигом…

Кровь ударила мне в голову…

Кажется, я тоже ударил. Его.

Ударил сильно и не раз, потому как придя немного в себя, я обнаружил, что пацан лежит в странной позе, неподвижно, разметав руки и ноги, словно выброшенная на берег дохлая морская звезда.

Мне показалось, что я убил этого дурака. Меня колотило при одной мысли о том, что мне почти предлагали есть ТАКОЕ!!!

До чего дошёл этот сифилитичный, конченый мир…

Жалел ли я о сделанном? Имеется ввиду убийство сего малахольного отрока. Что решил, будто я такое же позорное животное, как и он сам?

Гм…

Чести мне и доблести в его кончине, конечно, немного… Но и потакать ТАКИМ ребятам не стоит. И чем меньше их сейчас останется, тем честнее будет жизнь.

Так что вполне, я подумал, закономерно, что в конце концов он отправился вслед за своими дружками-людоедами…

Мне хочется только одного, – присесть на поваленный ствол, закрыть глаза… и закурить в полную силу лёгких…

…Тихий, едва различимый стон заставляет меня оторваться от полуяви, в которой я пребывал последние три минуты, и удивлённо повернуть голову на звук.

Разбитые в труху губы салаги пытались расклеиться, разжать почти высохший клейстер намертво сцепивших их кровяных сгустков. При этом они дрожали от боли и усилия, а сквозь них действительно рвался наружу мучительный стон.

Ишь ты, гнида зелёная… Не добил?! Со мною такого почти не бывало и со взрослыми «особями», а ты ведь совсем задохлик!

Вот падла…

Ну ни хрена ж себе, какой тебя мать Природа живучестью наградила… Сейчас, сейчас я это исправлю…

Решительно встаю и достаю нож. На какие-то секунды задерживаюсь, решая, как его лучше порешить…

"Не суетись, остынь… Чего ты разошёлся?", – кто-то серьёзный и спокойный словно придерживает мою руку. "Не делай того, за что потом будешь жрать сам себя".

Я не страдаю страхом как проявлением физической немощи или поносом духа. И не крещусь после каждой перебежавшей дорогу кошки. Но этот, лениво бормочущий откуда-то из глубин мозга собственное разумение правды голос… – я научился его слушать. Внимательно и не отмахиваясь. Может, поэтому всё ещё не раздаю щедро куски своего тела червям.

Хм… ну, раз ОН говорит мне, что не стоит… Значит, не стоит, и дело с концом!

Ну, и что мне тогда с ним делать, мой вечный умник? Может, и на это у тебя есть рецептик?!

"Решай сам…, устал я что-то"… – голос утомлённо зевнул и, похоже, решил повернуться ко мне спиною, улечься поудобнее и заснуть. Мол, своё я сказал, а теперь шевели ушами самостоятельно…

– Ну и хрен с тобою! – я в сердцах пнул распростёртое тело. Последние слова относились скорее к моему «советчику», чем к куску юной плесени, притопленной во впадине на краю поляны. Здесь бы его и оставить, чтобы снова усиливающийся дождь окончательно скрыл его никчёмное тело… Ну, раз нет – значит, НЕТ…

– Вставай, животное!!! – на этот раз я пнул куда злее, и уже точно по адресу отношения. – И смотри, не устань молиться на то, что я чокнутый, внимающий всякого рода "голосам"…

Нереализованное бешенство всегда чрезмерно давит на нервную систему, а потому, чтобы отвлечься, я иду за деревья и снимаю с развилки дерева свою собственную поклажу, которую я туда определил незадолго до того, как начать «играть» с этим стойбищем вооружённых каюров. Его тяжесть, потраченные на всю эту «операцию» усилия и время немного сбивают дыхание моей злости. Возвращаюсь я назад лишь психованным, не более того.

И что теперь мне делать, скажите на милость? Со всем этим жалким человеческим «хозяйством», валяющимся, словно гнилая колода, посреди этого свежего незарытого "кладбища"?

В это время юнец зашевелился, открыл заплывшие глаза и попытался сесть. Его трясло и колотило так, будто он сидел верхом на вибропрессе.

Будь у него кариесные старческие зубы, враз половина бы вылетела. Так они стучали от бьющей его лихорадки. Да и немудрено, – весь насквозь мокрый, продрогший, избитый, ошпаренный… Видевший смерть так близко. ТАКУЮ смерть. И чуть живой от туманящего сознание животного страха. Пожалуй, многовато впечатлений на единицу молодости для одного дня.

На какое-то мгновение я даже испытал к нему что-то вроде жалости. Чей-то сын, несостоявшиеся надежда и чаяния…

– Ну, что скажешь, морда? – наверное, в моём голосе было столько гнева и желчи, что на измазанном грязью лице отразился разом весь спектр негативных переживаний, присущих человечеству.

– Я…за что Вы меня…так…? – только и смог пролепетать юный пожиратель падали.

Я одним прыжком оказался возле него, приставил к его веку нож, несильно надавил…

– Ты что, выродок… трупоед хренов?! – прикидываешься или издеваешься?! – я буквально задохнулся от душившего меня негодования. – Ты жрёшь, как потный ишак воду, человечину – и при этом строишь тут из себя оскорблённую невинность?!

Схватив за шиворот, я легко оторвал его тощее тельце от земли и ткнул, буквально швырнул, почти вбил лицом в покрытые рыжей слизью от глины, куски.

Мне стоило немалых усилий не отрезать ему его дурную башку. Я ждал всего, – оправданий, слёз, падений ниц и на колени, сбивчивых объяснений типа "бес попутал, жить шибко хотелось"… Вместо этого в ответ криком раздалось то, что даже впечатлило меня неожиданно проявленной твёрдостью из губ этого мозгляка:

– Брешете… Нет… не может этого быть!!! – неподдельный, настоящий ужас бился в клетках его вытаращенных глаз. Он истерически задёргался, стараясь убрать лицо как можно дальше от ЭТОГО. Упёршись изо всех сил руками в землю, он силился оттолкнуться от неё, избежать соприкосновения с тем, что возлежало перед ним так близко…

Такое подделать практически невозможно, для этого нужен великий жизненный опыт, замешанный на вечном обмане… Которого у сопляка просто ещё не было.

Да прирождённый талант актёра.

Ни того, ни другого в вас вряд ли достанет, если вы только-только пришли в себя после дикой боли и сильнейшего физического потрясения, – лишь с полминуты назад…

После того, как вам надавали по башке пудовой гирей, не так легко удержать в ней подобные таланты и навыки.

Да будьте вы хоть трижды Чаплином!

И я поверил. К тому же только дурная смелость обречённого организма, которому уже нечего терять, позволит бросить в лицо убийце наглое и дерзкое утверждение относительно лжи того, кто вот-вот вскроет вам черепушку.

Это меня крайне озадачило. Нелегко переживать дважды за пару минут крушение диаметрально противоположных умозаключений. Особенно если каждое из них хоть несколько секунд кряду казались единственно возможно верным… Я отпустил его.

– И что же это, по-твоему, такое?

– Это обычное мясо… Они его недавно принесли откуда-то, – сказали, что убили какое-то животное…

Парня колбасило. На фоне этой новости всё остальное для него на какое-то время как-то поблекло.

Я молчал, не зная, что и думать. Я знал точно, о чём говорю. Человечина, вне всяких сомнений. Да только не в чем мне было пока упрекать мальчишку.

Видно же, что для него это удар куда больший, чем для меня, видевшего и раньше всё, даже такое. Даже каннибализм. Просто тогда, в те далёкие годы, ЭТО воспринималось по-другому. Это были ЧУЖИЕ люди. Не из МОЕГО народа. Не в МОЕЙ стране. И не посреди НАШЕГО леса…

– Ну-ка, давай подробнее…

…Мы в нашу бытность иногда натыкались на полусгнившие останки тех, кем попировали какие-нибудь чернокожие повстанцы или попросту балующиеся позабытыми ритуалами и памятью предков папуасы. Но видеть это в русском лесу?! Хотя о чём это я говорю? Всё – это значит ВСЁ!!!

Мир перевернулся.

И всё стало для многих обыденным. Даже то, что раньше казалось сверхужасным, ныне приживается, как нечто само собою разумеющееся. Жизнь на этой планете на долгие годы, если не на века, приобретает наиболее простой и, может быть, почти естественный для выживания вида, порядок развития и ход вещей… Что страшно вдвойне.

Нет больше иного закона и страха, чем тот, который самоутвердился в связи с тем, что…

Нет больше Кодексов и статей. Нет больше тех, кто способен осудить чудовище в голос… и не поплатиться за это собственным окороком с нежной задницы…

Нет больше тех, кто побежит с доносом и напишет заявление. Как нет и самих тех, кому можно накарябать это самое заявление. Сейчас балом правят сила и пуля.

Истеблишмент сдох.

И на его руинах победоносно, задорно и радостно отплясывают наконец-то вырвавшиеся на свободу самые низменные инстинкты человечества…