Текст книги "Далгрен (ЛП)"

Автор книги: Сэмюэль Р. Дилэни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Спасибо.

Он оставил ее стоящей в дверном проеме и улыбающейся ему вслед. Нет, решил он. Это, наверное, не монастырь. Он представил как лента крутится и крутится, музыка затухает, и аккорд за аккордом падает с поблескивающей пленки.

Джексон авеню была широкой улицей, но расплывчатые в полуденной дымке перенаселенные дома были преимущественно деревянными. Опутывающие перекресток троллейбусные провода беспорядочным клубком валялись на углу тротуара. В двух кварталах в стороне дымились какие-то обломки. Клубы дыма обнажили обугленные брусья, снова накрыли их.

В квартале в другом направлении грузная фигура с хозяйственной сумкой замерла в полушаге между углом и углом, наблюдая, как он наблюдает. Вокруг стоял полдень случайной среды, но ощущался он как зловещее воскресное утро.

3

Отчетливого отклика нет. Мне кажется, эта проблема, когда хочется сказать больше, чем словарь или синтаксис могут выдержать, – она знакома многим. Именно поэтому я охочусь на этих иссушенных улицах. Дым прикрывает разнообразие небес, окрашивает сознание, выдает жертвоприношение за нечто безопасное и несущественное. Защищает от пламени куда большего. Указывает на огонь, но скрывает его источник. От этой улицы мало толку. Почти ничего здесь не осуществилось красотой.

Значит, хороший район в Беллоне выглядит вот так?

А вон в том белом домике, внизу выбиты окна; занавески свисают наружу.

Чистая улица.

Босая нога, сандалий; босая нога, сандалий: он наблюдал, как полотно мостовой скользит меж ними.

Дверь вон недалеко широко распахнута.

Он пошел дальше. Проще думать, что все эти здания заселены, чем что их пустота дает мне право грабить, где захочу, – нет, не грабить. Брать в долг. Все равно, тревожно.

Луфер как будто говорил что-то о дробовиках.

Но, так или иначе, он был голоден, и намеревался – одолжить еды в самом скором времени.

Он разбил окно палкой, подпиравшей до этого дверь гаража, (восемь банок растворимого кофе на кухонной полке), и устроился за формайковским столиком, чтобы съесть холодной банку (открывашка в ящике стола) кэмпбелловской Перечницы. (Просто!) Изумленно поглощая горсть за горстью супный концентрат (соленый!), он переводил взгляд с газеты, которую взял у Фауста, на блокнот, полученный от Ланьи. Сделал себе чашку кофе, набрав из-под крана горячей воды – уже через десять секунд она исходила паром и брызгами. Наконец, он раскрыл блокнот на случайной странице и прочел написанное невыносимо аккуратным почерком:

Не то чтобы у меня не было будущего. Скорее, – оно все время распадается на иллюзорные и расплывчатые эфемеры настоящего. В летнем ландшафте, отрезанном молниями, почему-то нет возможности завершить...

Он вздернул голову, услышав скрип. Но это был всего лишь шум старого здания. Никто, беззвучно проговорил он, здесь больше не живет. (Кухня была очень чистой) Не особенно понимая, что он прочел (или, если уж на то пошло, вовсе не понимая), заметки отсутствующего журналиста, в сочетании со скрипом, вызывали ощущения покалывания у него в затылке.

Даже вю – нечто, присущее глазу.

Он как будто читал строки, отдаленно напоминающие о неком разговоре, который он слышал краем уха когда-то на переполненной улице. Блокнот давал ему понять, что следует обратить внимание на часть разума, которую он не смог бы даже определить.

изменчивость, не притворство; истинно общая черта. Но если я пытался записать то, что говорю, по мере перехода от речи

Он перелистнул несколько страниц. Записи делались только на правых половинках. Левые были пусты. Он закрыл блокнот. Поставил чашку из-под кофе в раковину, банку – в пустое мусорное ведро: поймав себя на этих действиях, он рассмеялся, сразу же попытавшись оправдаться про себя: он ведь всегда может остановиться здесь, сделать этот дом лучше, чем у Тэка.

От этой мысли в затылке опять закололо.

Он закрыл блокнот и, сложив его вместе с газетой, вылез обратно через окно.

Оцарапался о битое стекло, но заметил это только пройдя квартал до конца, когда глянул вниз и заметил капельку крови, растянувшуюся через всю обложку, ставшую красно-коричневой на горелом. Он потыкал свежую, пурпурно-красную коросту мягкой плотью большого пальца, отчего она только зачесалась. Поэтому он забыл о ней, и поспешил дальше по Брисбейн. Это всего лишь... царапина.

Расстояние? Или место назначения?

Он понятия не имел, чего ожидать от любого из вариантов. Этим лужайкам и фасадам требовался солнечный свет, или хотя бы легкий дождь, чтобы стать красивыми. Деревья в уголках могли бы быть чистыми и зелеными. Но сейчас их укрывал туман.

Так странно, что штуки развлечений стали в большинстве своем настолько серыми, настолько пропитались страхом, такой обернулись тишиной. Вот тот дом, зияющий сквозь угрюмые шторы намеками на постоянство пикников в июле – ведь кто-то же жил там. А вот здесь висит вывеска Врач: он подумал о лекарствах, которые скрываются за этими жалюзями. Ну, может на обратном пути...

Уголь, словно тела жуков, громоздился под отблескивающей стеной на далеком углу. Резкость аромата испепеленной обивки перебивала навязчивую уличную вонь. Из подвального окошка, разбитого, тянулся серый дымный язык, скользил через тротуар, испарялся в канаве. Из другого, нетронутого, – мерцающие огоньки... Единичное возгорание посреди нескольких десятков нетронутых зданий было самой жуткой вещью из всех, что ему встречались.

Он быстро перешел к следующему кварталу.

Разболтанный дневной ритм вел его по улицам. Раз он решил, что устал. Позже искал ту усталость, и понял, что она рассеялась, совсем как тот язык.

Это, должно быть, Хайтс.

Он устало шел вверх по покатой улице; у окна, исполненного медью: три уровня стеклянных дверей в фойе: голова белой статуи за высокой изгородью – его тревожила вся эта ранимая, печальная утонченность. Вломиться на еще одну чашечку кофе? Интересно, почему образы дробовиков за шторами здесь кажутся сильнее? Но все равно посмеялся над ними.

Он двинулся, и движение раскатилось звуком по полостям его тела. Он шлепнул по бедру газетой с завернутым в нее дурацким блокнотом, думая о Ланье, о Милли, о Джоне. С другого его бедра свисала орхидея. Скованный точками зрения, он зашагал вперед, беспокойный вандал, испытывающий мучения из-за грабежа, причиненного им мысленно великолепным фасадам. Сосредоточие напряжения, он двигался вдоль домов, которые при свете солнца смотрелись бы роскошно.

Он не знал в точности, зачем решил поизучать прилегающие к улице дворы.

В центре аллеи красовался дуб, вокруг которого располагались булыжники, объединенные в нечто вроде декоративной ограды. Сердце забилось часто.

Он прошел дальше.

Ствол с обратной стороны был пеплом. Вместо богатства растительности – редкие, иссохшие до черноты листья.

Глаза его расширились при виде этого, он развернулся, намереваясь уходить. А потом посмотрел на дома.

И по ту, и по другую сторону от него стены ограждали разбитую мебель, балки и груды битого кирпича. Граница между лужайкой и улицей растворялась, скрытая хламом. Булыжники были вывернуты из земли в радиусе двадцати футов. Он ощутил, как лицо его скорчилось от всего этого разрушения.

Бульдозеры?

Гранаты?

Он даже не представлял, чем это могло быть вызвано. Брусчатка валялась переломанной, выбитой, просто вывернутой прямо в сырой земле, так, что он был не вполне уверен, в каком месте начинается следующая улица. Нахмурившись, он вошел в руины, переступил груду книг, как будто желая отыскать источник дымного столбика, поднимающегося к небу футах в пятидесяти от него, а потом вдруг не желая.

Он поднял часы. Кристалл со звоном рассыпался в хлопья. Уронил часы, подобрал шариковую ручку, и протерев ее от пепла о штанину, щелкнул туда-обратно. Деревянная коробка, размером чуть поболее чемоданчика-дипломата лежала, частично заваленная штукатуркой. Он приподнял крышку носком сандалии. Белый порошок взвился над вилками, ложками и ножами, завернутыми в серую ленту, осел на пурпурном бархате. Он уронил крышку на место, и поспешил вернуться на улицу.

Следующие три квартала по Брисбейн он фактически пробежал бегом, мимо домов пустых и изящных. Только теперь он знал о перекошенных столбах, о бесформенных грудах между ними, об окнах с занавесками такими же светлыми, как скрываемое ими небо.

Он все время щелкал авторучкой. Поэтому он положил ее в карман рубашки. Затем, на следующем углу, снова вытащил ее и стоял очень тихо. Если сейчас налетит ветер, подумал он, и вызовет хоть малейший звук на этой безотрадной улице, он закричит.

Ветра не было.

Он присел на бордюр, перелистал блокнот до первой страницы.

ранить осенний город

снова прочитал он. Спешно перелистнул на чистую сторону. Внимательно глянул вдоль четырех сторон, осмотрел угловые здания. Втянул воздух сквозь сжатые зубы, щелкнул ручкой, вытаскивая кончик, и начал писать.

В середине третьей строки, не отрывая ручки от бумаги, он повел назад, зачеркивая все написанное. Затем, очень аккуратно, он переписал два слова в следующую строку. Вторым было «Я». Теперь очень аккуратно, слово за словом. Он вычеркнул еще две строки, из которых спас «ты», «прядильщик» и «выстилать», и перенес их в новое предложение, не имеющего денотативного сходства с тем, из которого они пришли.

Между строк, пока он постукивал кончиком ручки, его глаза отклонились к написанному рядом:

Именно из-за упадка духа при встрече с текстурными несоответствиями языка мы склонны преувеличивать значение структурных в сравнении с

«Эннн!» громко вслух. Во всей куче ни единого красивого слова. Он резко перевернул блокнот вверх ногами, чтобы не отвлекаться.

Удерживая последние две строки в голове, он ищущим взглядом осмотрел здания. (Почему бы и правда не жить опасно?) Поспешно записал последние строки, фиксируя их пока они не рассеялись.

Сверху он написал печатными буквами: «Брисбейн»

Поднимая ручку от «н», он задумался, имеет ли слово иные значения, помимо названия улицы. Надеясь, что имеет, он стал переписывать то, на чем остановился настолько аккуратным почерком, на какой был в принципе способен. Поменял одно из слов в последних двух строчках и закрыл блокнот, удивляясь только что сотворенному.

Затем поднялся.

Накатило головокружение; он спрыгнул с бордюра. Потряс головой, и в конце концов сумел выровнять мир под ногами. Мышцы на задней стороне бедер свело судорогой: чуть ли не полчаса он провел сидя на корточках в полуэмбриональной позе.

Головокружение прошло, но судороги сопровождали его еще два квартала. Кроме того он слегка задыхался на вдохе. Это заставило его обратить внимание на дюжину прочих мелких неудобств, которые он до сих пор игнорировал. Вот почему только пройдя еще один квартал он заметил, что не боится.

Это растяжение у него в задней части правой голени, или надуманная тревога? Он прекратил размышлять, что из этого предпочтительней, посмотрел на уличный указатель, и заметил, что Брисбейн С перешла в Брисбейн Ю.

Клик-клик, клик-клик, клик-клик: осознав, что делает, он положил ручку в карман рубашки. Чуть дальше по улице возвышалась каменная стена. Дома через дорогу – с порогами и лужайками, с колоннами, просторные, – все стояли с разбитыми окнами.

Машина – тупоносая красно-коричневая штуковина лет как минимум двадцати – взревела где-то сзади.

Он дернулся от неожиданности, поворачиваясь.

Она проехала мимо так, словно за рулем никого не было. Но через два квартала свернула в ворота.

Побеги ивы украшали камень у него над головой. Двинувшись дальше, он провел двумя пальцами вдоль желобообразных известковых стыков.

Ворота, покрытые бронзовой патиной и увенчанные острыми шипами, были заперты. С той стороны дорога изгибалась уже через десять ярдов и скрывалась между самыми косматыми соснами из всех, что он видел. Бронзовая табличка с розоватыми полосами, оставшимися от недавней полировки, гласила: РОДЖЕР КАЛКИНС.

Он посмотрел на сосны за воротами. Посмотрел назад, на другие дома. В конце концов, он просто пошел дальше.

Улица окончилась лесом. Он прошел вдоль стены, свернул за угол и уперся в кусты. Ветки все так же терзали его плоть, проникая под ремешки сандалии. Босой ноге ступалось легче.

На поляне кто-то оставил два ящика, поставив их под кирпичной стенкой друг на друга: дети в поисках фруктов или злоумышление?

Он стал карабкаться вверх (блокнот и газету оставил на земле), а за стеной рассмеялись две женщины.

Он замер.

Смех приблизился, превратился в приглушенную беседу. Мужчина вдруг грубо загоготал; двойное сопрано возобновилось и уплыло прочь.

Ему удалось только ухватиться за край. Он подтянулся, словно крыльями размахивая локтями. Это гораздо тяжелее, чем может показаться из кино. Он царапал кирпич пальцами ног. Кирпич отыгрывался на коленях и подбородке.

Его глаза поднялись над стеной.

Поверхность была усыпана сосновыми иглами, ветками и, неожиданно, стеклянной шелухой. Сквозь вьющуюся мошкару он разглядел тупоконечные вершины сосен и скругленные, более свободные головы вязов. А эта серая штуковина, это не свод ли дома?

– Ах, я не верю! – воскликнула невидимая женщина и снова рассмеялась.

Его пальцы обжигала боль; руки дрожали.

– Ты чего это, мать твою, тут делаешь, паренек? – протяжно произнес кто-то у него за спиной.

Дрожа, он опустился, пряжка ремня в кои-то веки угодила в выемку, только чтобы впиться в живот; пальцы ног уперлись в узкие выступы; затем ящик: он заплясал.

И снова оперся о стену, бросив беглый взгляд.

Тритон, паук и какое-то чудовищное насекомое, огромное и нечеткое, недобро глядящее глазами-лампами.

Он выдавил вопросительное «Ч...», но не смог определиться с последней окончательной согласной.

– А ты ведь знаешь, – паук в центре погас: высокий рыжеволосый тип уронил веснушчатую руку с цепей, петлями опоясывающих его грудь и живот, – прекрасно знаешь, что не положено тебе здесь быть. – Лицо у него было плоским, а нос широким, как у мопса, губы были вывернуты наружу, а глаза цветом напоминали бурую яичную скорлупу, украшенную тусклыми золотыми монетами. В другой руке, веснушки на которой почти терялись среди белесых волос, он держал трубу длиной около фута.

– Я не собирался туда залазить.

– Бля, – произнес тритон слева с гораздо более выраженным негритянским акцентом чем у рыжего.

– Ну конечно же не собирался, – сказал рыжий. Его сильно загорелая кожа была словно созвездиями усыпана веснушками. Волосы и борода кучерявились, подобно пригоршня монет. – Ага-ага, конечно. Я даже поспорить готов, что не собирался. – Он махнул трубой, щелкнул рукой на исходе дуги: цепи на шее бряцнули. – Ты лучше сойди оттуда, мальчик.

Он спрыгнул, приземлился, одной рукой придерживаясь за ящик.

Рыжий махнул еще раз: призраки у него по бокам, покачиваясь, подошли ближе.

– Ага, ты лучше прыгай!

– Ну вот, я внизу. Окей?..

Скорпион рассмеялся, махнул, подступил ближе.

Опутанный цепью ботинок вмял угол блокнота в перегной. Второй надорвал уголок газеты.

– Эй, аккуратней!..

Он представил себя в стремительной атаке. Но остался на месте... пока не заметил, что труба, на следующем взмахе, ударит его по ноге – устремился в атаку.

– Осторожно! У него орхидея!..

Он полоснул рукой с лезвиями; скорпион отпрыгнул назад; тритон и жук завертелись. Он понятия не имел, зачем они скрываются под личинами. Втолкнул кулак в чешуйчатую симуляцию – тот прошел насквозь, и встретился с чем-то на удивление жестко. Он полоснул лезвиями отступающего жука. Паук его торопил. Он ступил, пошатываясь, под дрожащий свет. Рука попала ему в область щеки. Моргнув, он увидел, как из-под тритоновой чешуи проявляется второе, неожиданно черное лицо. Затем что-то стукнуло его по голове.

– Эй, да он же резанул тебя, Спитт, чувак! – Сильный негритянский акцент, где-то очень далеко. – Вот так-так, Спитт! Он реально тебя резанул. Спитт, ты как, в порядке?

Он не был в порядке. Он падал в черную дыру.

– Вот же гребаный ублюдок! Я его за это достану...

Он коснулся дна.

Ощупывая руками это усыпанное листьями дно, он обрел, наконец, остатки мысли: Орхидея ведь висела у него на поясе. Никогда в жизни не успел бы он протянуть руку и...

– Вы... вы в порядке?

...просунуть огрубевшие пальцы в ремни, застегнуть браслет вокруг своего узловатого запястья...

Кто-то тряс его за плечо. Его рука проделала ямку в слое сырой листвы. Другая была подвешена. Он открыл глаз.

Вечер с такой силой ударил его по виску, что его затошнило.

– Молодой человек, вы в порядке?

Он опять раскрыл глаза. Пульсирующий сумеречный свет сконцентрировался в одной четверти его головы. Он заставил себя приподняться.

Мужчина в голубой сарже, сидевший на корточках, подался назад, упершись в пятки.

– Мистер Фенстер, мне кажется, он в сознании!

На краю просеки невдалеке стоял чернокожий мужчина в спортивной рубашке.

– Вам не кажется, что нам стоит отнести его внутрь? Поглядите на его голову.

– Нет, не кажется. – Чернокожий сунул руки в карманы своих слаксов.

Он тряхнул головой – всего один раз, потому что было действительно больно.

– Молодой человек, на вас напали?

Он сказал:

– Да, – очень хрипло. Кивок придал бы фразе оттенок сомнения, но он не осмелился.

Белый воротничок между отворотами саржи был завязан необычайно тонким шнурком. Белые дужки, под седыми волосами: человек говорил с акцентом, волнительно близким к британскому. Он поднял блокнот. (Газета соскользнула обратно на листья)

– Это ваше?

Еще одно хриплое:

– Да.

– Вы студент? Это же ужасно – люди нападают друг на друга прямо на улице среди бела дня. Ужасно!

– Думаю, нам лучше вернуться внутрь, – сказал чернокожий. – Они будут нас ждать.

– Минуточку! – прозвучало неожиданно веско. Джентльмен помог ему принять сидячее положение. – Мистер Фенстер, я действительно считаю, что мы должны отвести этого несчастного молодого человека внутрь. Уверен, мистер Калкинс возражать не станет. Обстоятельства ведь совершенно исключительные.

Фенстер вытащил темно-коричневые руки из карманов и подошел.

– Боюсь, ничего исключительного. Мы проверили, теперь пора вернуться внутрь.

Неожиданной сильным рывком Фенстер поднял его на ноги. В процессе его правый висок трижды взрывался болью. Он потрогал себя за голову. В волосах запеклась кровь; бакенбарда была пропитана свежей кровью.

– Вы можете стоять? – спросил Фенстер.

– Да. – Слово во рту вязкое, как тесто. – Ох... спасибо за... – он почти что потряс головой, но вспомнил, – ...за мой блокнот.

Человек в галстуке выглядел по-настоящему растерянным. Очень белой рукой, он тронул его за плечо.

– Вы уверены, что в порядке?

– Да, – автоматически. Затем, – Можно мне немного воды?

– Разумеется, – и снова Фенстеру: – Уж верно мы можем пустить его внутрь выпить воды.

– Нет, – ответил Фенстер нетерпеливым отказом, – мы не можем пустить его внутрь выпить воды. – Фраза окончилась сомкнутой челюстью, мелкие мышцы под темной кожей ясно очерчены. – Роджер очень строг. Придется тебе с этим смириться. Пожалуйста, пойдем обратно.

Белокожий мужчина – пятьдесят пять? шестьдесят? – в конце-концов вздохнул.

– Я...

И просто отвернулся.

Фенстер – сорок? сорок пять? – сказал:

– Этот район, юноша, не слишком хорошее место. На вашем месте, я бы вернулся в город как можно скорее. Простите, что все так вышло.

– Все в порядке, – с трудом произнес он. – Я в норме.

– Мне правда очень жаль. – Фенстер заторопился вслед за более старшим джентльменом.

Он смотрел, как они дошли до угла, свернули. Поднял скованную руку, взглянул на ладонь между лезвий. Не поэтому ли они?.. Снова посмотрел в сторону улицы.

Голова непрошено содрогнулась.

Бормоча ругательства, он поднял газету с блокнотом и пошел прочь.

Они, по всей видимости, вернулись через ворота. Ёб твою мать. Ёбанные ублюдки, думал он. Сумерки стали гуще. Он задумался о том, как долго уже находится вдалеке от парка. Четыре или пять часов? Голова просто раскалывалась. И вокруг становилось темнее.

Еще и дождь вроде бы собирается... Но воздух был сухим и безликим.

Южная Брисбейн только-только перешла в Северную, когда он заметил, как в квартале от него трое людей перебегают с одной стороны улицы на другую.

Они были слишком далеко, чтобы разглядеть, носят ли они цепи на шеях. Тем не менее, он весь покрылся гусиной кожей. Замер, придерживаясь одной рукой за фонарный столб. (Сфера представляла собой опрокинутую корону с иззубренными стеклянными остриями вокруг меньшего по размеру и такого же иззубренного цоколя лампы). Он почувствовал, как его плечи непроизвольно сжались. Взглянул в темнеющее небо. И ужас перед городом, разрушенным вандалами, настиг его: сердце заколотилось.

Подмышки стали скользкими.

Тяжело дыша, он присел, прислонился спиной к основанию столба.

Вытащил из кармана ручку и принялся ею щелкать. (Он не надевал орхидею на..?) Через мгновение прервался, чтобы снять оружие с запястья и снова повесить его на пояс: прогулки по улицам с оружием на изготовку могут выглядеть провокационно?..

Он еще раз осмотрелся, раскрыл блокнот, быстро пролистал «Брисбейн», и открыл чистую страницу в середине или чуть дальше.

«Уголь», – записал он строчными буквами, – «словно тела сожженных жуков, громоздился под отблескивающей черной стеной дома на далеком углу» – Он прикусил губу и продолжил: – «Влажная резкость аромата испепеленной обивки перебивала общую навязчивую вонь улицы. Из множественной дыры в подвальном окошке, серый дымный язык вился через тротуар, исчезая прежде», – в этом месте он вычеркнул два последних слова и дописал: – «и испарялся в канаве. В другом окне», – и вычеркнул «окне», – «все еще нетронутом, что-то мерцало. Единственное горящее здание, окруженное десятками других, нетронутых зданий», – остановился и начал писать все заново:

«Уголь, словно тела жуков, громоздился под отблескивающей стеной. Резкость аромата испепеленной обивки перебивала навязчивую уличную вонь» – вернулся назад, вычеркнул «тела» и продолжил: «Из разбитого подвального окошка серый дымный язык вился через тротуар, испарялся в канаве. В другом, нетронутом, – что-то мерцало. Это горящее здание», – и вычеркнул, заменив на: – «Одиночное возгорание среди десятков нетронутых зданий», – и не прерывая движения руки внезапно вырвал из блокнота всю эту страницу целиком.

Ручка и скомканная страница в руке; он тяжело дышал. Через секунду он разровнял бумагу, и принялся переписывать на нетронутую страницу:

«Уголь, похожий на жуков, громоздился под отблескивающей стеной...»

Закончил новую редакцию, он сложил вырванный листок вчетверо и сунул его обратно в блокнот. На обратной стороне прежним владельцем было написано:

«...с самого начала. Он не отражает рутинную жизнь. Большая часть из того, что происходит час за часом, состоит в основном из тишины и покоя. Значительную часть времени мы сидим...»

Снова он скорчил физиономию и закрыл блокнот.

Сумерки стали по-вечернему сизыми. Он поднялся и двинулся вниз по улице.

Через несколько кварталов он опознал странное ощущение: несмотря на то, что дело определенно шло к ночи, воздух вовсе не становился прохладней. Разреженный дым окружал его защитным покрывалом.

Впереди он видел более высокие здания. Верхние этажи разъедены дымом. Тайком он спустился в израненный город.

Она не дает мне никакой защиты, эта мгла; скорее она – преломляющая сетка, через которую и надо смотреть на жестокую махину, изучать технократию самого глаза, исследовать глубины полукружного канала. Я путешествую по собственному зрительному нерву. Хромать по городу, лишенному начала, в поисках дня, лишенного тени, неужто я обманут изменчивым символом? Я не люблю боль. При такой степени дезориентации невозможно измерить на глаз угол между линиями столь близкими к параллельным, когда фокусируешься на чем-то столь далеком.