Текст книги "Далгрен (ЛП)"

Автор книги: Сэмюэль Р. Дилэни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Музыка пролилась на лес подобная цвету, чужому в этой серой палитре. Он замедлил шаг и вошел в него, исполненный изумления. Его ноги опустились в шелестящие лужи травы. Он сощурился налево, направо, и был очень счастлив. Звуки сплетались с верхними ветвями.

В кроне дерева? Нет... на холме. Он стал обходить валуны, и вышел к подъему. Музыка нисходила оттуда. Он посмотрел вверх, пытаясь разглядеть что-нибудь среди серости листвы и серости ветвей. Картина: гармоника отрывается от губ, и дыхание (срывающееся с губ) превращается в смех.

– Привет, – окликнула она, смеясь.

– Привет, – сказал он и потерял ее из виду.

– Ты что, здесь в округе всю ночь бродил?

Он пожал плечами.

– Типа того.

– Я тоже.

Пока он соображал, что понятия не имеет, как далеко она находится, она снова рассмеялась, и на этот раз смех превратился в музыку. Она играла странно, но хорошо. Он сошел с тропы.

Помахивая правой рукой (закованной), хватаясь за побеги левой (свободной), он двинулся, неустойчиво наклонившись, вверх по склону.

– Эй... я

потому что поскользнулся, и она остановилась.

Он обрел равновесие, и полез дальше.

Она снова заиграла.

Он остановился, когда отвел рукой ближние к ней листья.

Она подняла глаза – яблочно-зеленые. Она опустила голову, не отрывая губ от металлического органа.

Земля вокруг нее была укрыта корнями с руку толщиной. Спиной она прислонилась к тяжеленному стволу. Листья целиком укрывали ее с одной стороны.

Рубашка был на ней. И все равно у нее была красивая грудь.

У него сжалось горло. Вот сейчас он ощущал и сердце, и внутренности; и все те маленькие боли, что определяли его кожу. Так глупо бояться... деревьев. И все же, он предпочел бы найти ее среди камней. Он сделал еще один шаг, расставив руки для равновесия, и вот она уже свободна от листвы – если не считать одного коричневого листика, припавшего к ее теннисной туфле.

– Привет...

Рядом с ней лежало покрывало. Ее джинсы были потерты на отворотах. На этой рубашке, понял он, и вовсе не было пуговиц (серебристые петельки на ткани). Но сейчас она была наполовину зашнурована. Он посмотрел в пространство между полосками тесьмы. Да, очень красивая.

– Вчера вечером группа тебе не понравилась? – Она дернула подбородком, указывая куда-то неопределенно в парк.

Он пожал плечами.

– Если они собирались разбудить меня и заставить работать, то вряд ли.

– Они бы не стали, если б ты притворился спящим. Они на самом деле не очень-то много делают.

– Дерьмо, – он рассмеялся и подошел ближе. – Как я и думал.

Ее руки свисали, лежа у нее на коленях.

– Но они хорошие люди.

Он смотрел на ее щеку, ее ухо, ее волосы.

– Поиск своего собственного пути проникновения в Беллону поначалу немного странен. А они здесь уже довольно давно. Будь с ними начеку, а глаза держи открытыми, и ты многому сможешь у них научиться.

– Ты давно с ними? – думая, я возвышаюсь над ней, вот только смотрит она на меня так, словно я слишком мал, чтоб возвышаться.

– О, я живу здесь. Я просто заглядываю к ним раз в несколько дней... также, как Тэк. Но, впрочем, я здесь всего несколько недель. Довольно суетливые недели. – Она высматривала что-то через листья. Когда он присел на бревно, она улыбнулась. – Ты зашел вчера ночью?

Он кивнул.

– Довольно суетливая ночь.

Что-то в ее лице сопротивлялось усмешке.

– Как... твое имя?

– Ланья Коулсон. А твое – Кидд, верно?

– Нет, мое имя не Кидд! Я не знаю, как меня зовут. Я не могу вспомнить своего имени с тех пор, как... не знаю. – Он нахмурился. – Думаешь, безумие?

Она приподняла брови, свела руки вместе (он помнил остатки лака; значит, она перекрасила их сегодня утром: ее ногти были зелеными, как ее же глаза), чтобы повертеть в них гармонику.

– Кид – это так меня пытался Железный Волк называть. А девушка в коммуне попыталась добавить еще одну «д». Но это не мое имя. Я не помню своего проклятого имени.

Вращение остановилось.

– Это похоже на безумие. Я забываю и другие вещи. Тоже. Что ты думаешь об этом: – и тоже не знал, как истолковать свою нисходящую интонацию.

Она сказала:

– По правде говоря, не знаю.

Он сказал, перейдя мостик молчания:

– Но должна же ты думать хоть что-то!

Она сунула руку в свернутое рулоном покрывало и вытащила оттуда... блокнот? Он узнал обуглившуюся обложку.

Закусив губу, она принялась лихорадочно листать страницы. Внезапно остановилась и протянула блокнот ему:

– Среди этих имен есть твои?

Имена, записанные шариковой ручкой и аккуратными печатными буквами, заполняли две колонки:

Джофф Риверс	Артур Пирсон
Кит Даркфетер	Эрлтон Рудольф
Дэвид Уайз	Филлип Эдвардс
Майкл Робертс	Вирджиния Коулсон
Джерри Шэнк	Хэнк Кайзер
Фрэнк Йошиками	Гарри Диш
Гарольд Редвинг	Элвин Фишер
Мейделин Терри	Сьюзан Морган
Присцилла Мейер	Уильям Далгрен
Джордж Ньюман	Питер Уэлдон
Энн Гаррисон	Линда Эверс
Томас Саск	Престон Смит

– Что это за хрень? – спросил он, расстроенный. – Тут написано Кит с этой вот индейской фамилией[1]1
  Darkfeather – в буквальном переводе с английского «Темное Перо»


[Закрыть].

– Значит, это все-таки твое имя?

– Нет. Нет, это не мое имя.

– В твоей внешности есть что-то индейское.

– Моя мать была из этих проклятых индейцев. Не отец. Это не мое имя. – Он снова посмотрел на листок. – А вот твое имя здесь есть.

– Нет.

– Коулсон!

– Это моя фамилия. Но зовут меня Ланья, а не Вирджиния.

– А среди твоих родственников была Вирджиния?

– Мою двоюродную бабушку звали Вирджилия. Серьезно. Она жила в Вашингтоне, округ Колумбия, и я видела ее всего один раз, мне было тогда семь или восемь. Ты помнишь имена кого-нибудь из своих близких? Отца, к примеру?

– Нет.

– А матери?

– ...только как они выглядят, но... это все.

– Сёстры или братья?

– ...никогда не было.

Помолчав, он покачал головой.

Она пожала плечами.

Он закрыл блокнот и заговорил, подыскивая слова:

– Давай притворимся... – и задумался, о чем говорилось в следующем после списка словесном массиве, – будто бы мы находимся в городе, в заброшенном городе. И он, значит, горит. Электричество везде отключено. Телекамеры и радио сюда попасть не могут, так? Поэтому все снаружи о нем забыли. Никаких вестей из него не исходит. И в него тоже ничего не попадает. Притворимся, будто все в нем окутано дымом, окей? Но теперь и огонь уже не виден.

– Один дым, – сказала она. – Притворимся...

Он моргнул.

– ...будто мы с тобой сидим в сером парке, а вокруг серый день серого города. – Она нахмурилась, глядя в небо. – Совершенно обычный город. Воздух здесь ужасно грязный. – Она улыбнулась. – Мне нравятся серые дни, дни вроде этого, дни без теней... – Она заметила, что он воткнул свою орхидею в бревно.

Прикованная к коре, его кисть покачивалась в окружении лезвий.

Она встала рядом с ним на колени:

– Я скажу тебе, что надо сделать. Давай снимем это! – Она дернула застежку у него на запястье. Его рука дрожала в ее пальцах. – Вот. – И рука освободилась.

Он тяжело дышал:

– Это... – он смотрел на оружие, все так же зафиксированное в трех точках, – ...очень злая вещь. Оставь ее здесь, к чертям.

– Это инструмент, – сказала она. – Он может понадобиться тебе. Просто знай, когда использовать его. – Она поглаживала его руку. Его сердце успокаивалось. Он вздохнул снова, очень глубоко.

– Знаешь, тебе стоило бы меня опасаться.

Она моргнула.

– Я опасаюсь. – И села на корточки, подавшись назад. – Но некоторые из тех вещей, которых боюсь, я хотела бы попробовать. Других причин находиться здесь нет. А что, – спросила она, – происходило с тобой в тот момент?

– А?

Она дотронулась до его лба тремя пальцами и продемонстрировала ему поблескивающие подушечки.

– Ты вспотел.

– Я был... как-то вдруг очень счастлив.

Она нахмурилась.

– Я думала, ты перепуган до смерти!

Он прочистил горло, попытался улыбнуться.

– Это было как... ну, неожиданно почувствовать счастье. Я был счастлив, когда вошел в парк. А потом вдруг просто... – Он гладил ее руку в ответ.

– Хорошо, – рассмеялась она. – Звучит неплохо.

Его зубы были тесно сжаты. Он расслабил челюсть, и пробормотал:

– Кто... что ты за человек такой?

Ее лицо раскрылось одновременно удивлением и досадой:

– Что ж, посмотрим. Замечательная, очаровательная – в восьми – в четырех фунтах от того, чтобы быть сногсшибательно шикарной... так мне нравится себе говорить; всякие там семейные деньги и социальные связи. Но в данный момент я против всего этого бунтую.

– Окей.

У нее было маленькое, почти квадратное, совсем не шикарное лицо, но оно было милым.

– Похоже, так оно и есть.

Насмешливость ушла из ее лица, оставив одно удивление.

– Ты мне поверил? Да ты лапочка!

Она вдруг поцеловала его, в нос, и совсем не выглядела смущенной; скорее, как если бы она выбирала момент для какого-то важного телодвижения:

А именно, взять гармонику и осыпать его градом нот. Они оба рассмеялись (его смех скрывал изумление, и он подозревал, что это заметно), и она сказала:

– Пойдем прогуляемся.

– Твое покрывало?..

– Оставь его здесь.

Он взял блокнот с собой. Они бежали легко, размахивали руками, сбивая листья. На тропе, он остановился и посмотрел вниз, на свое бедро.

– Э-э-э?..

Она оглянулась через плечо.

– Ты, – медленно спросил он, – помнишь, как я вытаскивал орхидею и вешал ее к себе на пояс?

– Я ее туда повесила. – Она провела по гармонике большим пальцем, извлекая беспорядочный набор звуков. – Ты чуть не оставил ее там, поэтому я просунула лезвие через твою ременную петлю. Серьезно. Здесь на самом деле может быть опасно.

Он кивал, слегка приоткрыв губы, пока они бок о бок добирались до тропинок, лишенных тени.

Он сказал:

– Ты повесила ее туда. – Где-то легкий ветерок без усилий прокладывал свой путь сквозь зелень. Он целых два вдоха сознавал исходящий от них двоих дымчатый запашок, пока тот не растворился в невнимании. – Значит вот так, одна-одинешенька, ты наткнулась в парке на этих людей?

Она посмотрела на него так, словно он выжил из ума.

– На самом деле, я пришла сюда с целой группой. Весело; но уже через пару дней они начали мешаться под ногами. Я имею в виду – машину иметь, конечно, неплохо. Но если впадать в беспомощность просто из-за того, что бензин кончился... – Она пожала плечами. – Пока мы сюда еще не добрались, Фил и я спорили, существует ли это место на самом деле. – Неожиданная и удивительная улыбка заполнила ее глаза, почти не затронув губы. – Я выиграла. Какое-то время оставалась с этой группой, с которой пришла. А потом я их бросила. Несколько ночей с Милли, Джоном и прочими. Затем я отправилась на встречу собственным приключениям – а пару ночей назад вернулась.

Думая: «Ох...

– То есть, у тебя были деньги, когда ты сюда попала?

...Фил»

– Они были в группе, с которой я пришла. Кучу пользы им это принесло. В смысле – долго ты бродил бы в поисках гостиницы по городу вроде этого? Нет, от них надо было оторваться. И они были счастливы избавиться от меня.

– Они ушли?

Она посмотрела на свой кроссовок и рассмеялась нарочито зловещим смехом.

– Люди уходят отсюда, – сказал он. – Те, что дали мне орхидею, они уходили, когда я пришел.

– Кое-кто уходит, – она снова рассмеялась. Это был тихий, уверенный в себе и интригующий, и тревожащий смех.

Он спросил:

– А что это за приключения у тебя были?

– Видела несколько скорпионьих драк. Странное зрелище. Не то, чтобы я была в восторге от Кошмарового пути, но город так мал, что быть слишком переборчивым не получается. Я провела несколько дней в одиночестве в милом домике в Хайтс: в конечном итоге, это меня и доконало. Мне нравится жить вне помещений. Потом какое-то время был Калкинс.

– Это тип, который газету выпускает?

Она кивнула.

– Несколько дней я провела у него. Роджер живет в перманентном загородном уик-энде, но только в городской черте. Он удерживает рядом с собой кое-каких интересных людей.

– Ты тоже была таким интересным человеком?

– По правде говоря, я думаю, Роджер считал меня чем-то вроде украшения. Для развлечения интересных.

– Ну и дурак.

Она действительно была красива эдакой грубой красотой – или, скорее, «прелестна».

Он кивнул.

– Впрочем, столкновение с цивилизацией пошло мне на пользу. После, я снова отправилась бродить сама по себе. Ты бывал в монастыре, рядом с Голландией?

– А?

– Вот и я там не была, но слышала, что несколько весьма искренних людей устроили там что-то вроде религиозного пристанища. До сих пор мне не удалось выяснить, начали они это до того, как все случилось, или же въехали и стали хозяйничать уже после. Но все равно звучит впечатляюще. По крайней мере, если верить слухам.

– Джон и Милдред тоже довольно искренни.

– Туше! – Она выдула аккорд, посмотрела на него с хитрецой, рассмеялась и ударила стебли высокой травы. Он взглянул; и ее глаза, ждущие от него слов, были зеленее дымки, дозволяющей присутствие листвы.

– Здесь как в маленьком городке, – сказал он. – Кроме сплетен есть еще какие-нибудь занятия?

– Не особо. – Она снова ударила по стеблям. – Но это довольно приятное отличие, если ты так на это смотришь.

– А где живет Калкинс?

– Ах, так тебе нравится сплетничать! А то я уже испугалась на секунду, – она перестала бить траву. – Офис его газеты просто ужасен! Он водил туда нескольких из нас, прямо туда, где они печатают. Серо, мрачно, давяще, да еще это эхо. – Она сморщила лицо, поджимая плечи, руки. – А-а-а! Но вот дом его... – Ее черты расслабились. – В порядке. Сразу за Хайтс. Много земли. Можно весь город рассмотреть. Представляю, что это было за зрелище, когда ночью включались все фонари. – В этот раз сморщилась совсем чуть-чуть. – Я пыталась выяснить, всегда ли он там жил, или тоже только что въехал и стал хозяйничать. Но такие вопросы здесь не задают.

Он свернул, и она последовала за ним.

– Где его дом?

– По-моему, действующий адрес – на Южной Брисбейн.

– Как тебе удалось с ним познакомиться?

– У них была вечеринка. Я проходила мимо. Один мой знакомый пригласил зайти. Фил, если быть точным.

– Звучит просто.

– Э, а было очень сложно. Теперь ты хочешь отправиться туда и познакомиться с Калкинсом?

– Ну, здесь все выглядит довольно паршиво. Я мог бы сходить туда и посмотреть, может кто-нибудь пригласит меня. – Он замолчал. – Конечно, ты девушка. Вам ведь проще должно быть, нет? Быть... украшениями?

Она приподняла брови.

– Не обязательно.

Он взглянул на нее как раз вовремя, чтобы перехватить ее ответный взгляд. Мысль показалась ему занятной.

– Видишь дорожку за футбольными воротами?

– Ага.

– Она выводит прямо на Северную Брисбейн. Которая через некоторое время перетекает в Южную.

– Хей! – Он широко улыбнулся ей, затем уронил голову на бок. – Что стряслось?

– Мне грустно, что ты уходишь. Я вся настроилась на полный опасностей, волнующий день, на то, чтобы бродить с тобой повсюду, играть для тебя на гармонике.

– Почему бы тебе не пойти со мной?

На ее лице отразились одновременно смущение и лукавство.

– Уже была.

Где-то сзади раздался стук молотка.

Заметив его сдвинутые брови, она пояснила:

– Один из рабочих проектов Джона. Они вернулись с ланча. Я знаю, что там осталась еда. Чувак, который им в основном и готовит, – Джомми, мой хороший друг; ты хочешь есть?

– Не, – он помотал головой. – К тому же, я еще не решил, хочу ли я...

– Все ты решил. Но мы увидимся, когда ты вернешься. Вот, возьми. – Она протянула ему блокнот. – Будет что почитать в пути.

На секунду его лицо выразило признательность за то, что она хотела бы, чтоб он остался.

– Спасибо... за все.

– Вот что здесь есть хорошего, – ответила она на его благодарность; – так это то, что когда ты вернешься, я тебя все же увижу. – Она поднесла гармонику ко рту. – Здесь никто не теряется. – В металлическом отражении ее глаза и ноздри были провалами тьмы в посеребренной плоти, пронзенными без век, без ресниц, без пределов – бесконечной зеленью. Она выдула диссонансный аккорд и ушла прочь.

Он уже покидал безглазых львов, когда его осенило: на гармонике такой аккорд невозможен.

Ни на одной из тех, что у него когда-либо были.

2

Он прошел три квартала, и в середине четвертого увидел церковь.

На колокольне можно было разглядеть два циферблата (из, вероятно, четырех). Подходя ближе, он обратил внимание, что на них нет стрелок.

Он потер лоб тыльной стороной ладони. Между кожей и кожей катался песок. Всё эта сажа...

Возникла мысль: я в достаточно неплохой форме, чтобы получить приглашение на домашнюю вечеринку!

Из дверей церкви зазвучала органная музыка. Он вспомнил, как Ланья говорила о каком-то монастыре... Задумавшись, проступает ли на его лице любопытство, он вошел, осторожно ступая, – с крепко зажатым подмышкой блокнотом – в крытое черепицей фойе.

Через внутреннюю дверь видно было, как на стоящем в кабинете вертикальном проигрывателе, на его алюминиевой фронтальной части вращались две бобины из четырех. Свет не горел.

Образ запечатлелся в то самое мгновение, когда он начал разворачиваться прочь (и, сохранив его, он понятия не имел, что дальше с ним делать): закрепленный кнопками, над кабинетной доской для объявлений висел тот плакат, что на Луферовской стене располагался в центре: чернокожий мужик в фуражке, куртке и ботинках.

Другая дверь (ведущая в, собственно, часовню?) была приоткрыта в темноту.

Он сделал шаг назад, на дорожку...

– Эй, там!

На старике были красно-коричневые брюки-клёш, очки в золоченой оправе; под скучным вельветовым пиджаком – ярко-красная безрукавка: борода, берет. Он нес подмышкой кипу газет.

– Как вы поживаете этим росистым утром?

– Здравствуйте.

– Так... могу поспорить, вы хотели бы знать, который сейчас час. – Старик вытянул жилистую шею. – Посмотрим-ка. – Он уставился на колокольню. – Посмотрим. Это, получается, примерно... одиннадцать... эээ... двадцать пять. – Он уронил голову в приступе одышливого кашля. – Ну как вам, а? Неплохой такой трюк, правда? (Хотите газету? Берите!) Это и есть трюк. Я покажу, как это делается. Что такое? Газеты бесплатны. Хотите подписку?

– У вас под подбородком... где вы взяли эту штуку вокруг шеи?

– Вы имеете в виду... – Свободная рука старика поднялась к перечного цвета волосам, непрерывно поднимающимся от верхней части груди к подбородку. Он расстегнул ожерелье, и оно упало бриллиантовой змеей. – ...вот это? А вы свою где достали?

А он-то думал, что воротник и манжета скрывают его цепь.

– По дороге сюда. Написано, что из Бразилии.

Старик поднес конец цепи поближе к глазам:

– ...Япония? – и протянул конец ему посмотреть.

На медном ярлыке было отпечатано: елано в Японии. Перед елано виднелась закорючка несомненно напоминающая с.

Старик снова обернул ее вокруг шеи и в конце концов сумел застегнуть одной рукой.

Он взглянул на газеты: и смог прочесть, прямо рядом со стариковской мятой манжетой:

БЕЛЛОНА ТАЙМС

Среда, 1 апреля 1979 г.

В ГОРОДЕ НОВИЧОК!

Он нахмурился.

– Вашей цепи я не видел, – продолжил объяснять старик, не дожидаясь приглашений. – Но вы бы не спрашивали, если бы у вас не было своей такой, правда же?

Он кивнул, в основном просто, чтобы старикашка продолжал – впрочем, совершенно излишнее настояние.

– Думаю, это нечто вроде награды после инициации. Только вы не в курсе, что вас инициируют? И могу поспорить, это вас в некотором роде расстраивает.

Он снова кивнул.

– Меня зовут Фауст, – сказал старик. – Хоаким Фауст.

– Уаким?..

– Звучит как будто верно. Впрочем, судя по акценту, буквы у вас в этом слове не те же, что у меня.

Он потянутся к протянутой руке Хоакима: тот схватил его ладонь и по-байкеровски крепко пожал ее.

– Вы сказали... – Хоаким нахмурился, и только сейчас отпустил руку, – что нашли свою по дороге сюда? За пределами Беллоны?

– Именно так.

Хоаким покачал головой и сказал:

– Ммммммммм, – а тем временем рокот, нараставший последние несколько секунд, громыхнул у них над головами. Они посмотрели наверх. В полумраке ничего не было видно. Реактивный длился тревожно долго, потом стих. Плёночный орган после него стал казаться тихим.

– На часах, – сказал Хоаким. – Передний циферблат. Короткий обрубок был когда-то минутной стрелкой. Так что можно приблизительно вычислить в какую сторону он показывает.

– А. А что насчет часа?

Хоаким пожал плечами.

– Я покинул кабинет около одиннадцати. По крайней мере, мне кажется, что было одиннадцать. Отсутствовал я не так уж долго.

– А что случилось с... со стрелками?

– Черномазые. По-моему, это была первая ночь. Когда сверкали все эти молнии. Они ж совсем взбесились. Кишмя тут кишели. Переломали целую кучу всего в округе – отсюда же до Джексона рукой подать.

– До Джексона?

– Джексон авеню – там большинство этих черномазых живет. Раньше жили. Вы новенький?

Он кивнул.

– Может быть получится раздобыть вам газету за тот день. Говорят, таких картинок вы раньше точно не видели. Они полыхали. И взбирались по приставным лестницам, вламывались в окна. Один парень рассказал мне, что там была фотография, как они взбираются на церковь. И отламывают стрелки на часах. И друг друга на куски разрывают тоже. Должна быть где-то целая серия фотографий; там такой здоровенный негр гонится за маленькой белой девушкой... целая туча вони насчет тех фотографий поднялась. «Изнасилование» – неприятное слово, которого в газете не использовали, но именно изнасилованием это и было. Люди говорили, что не стоило Калкинсу их печатать. Но вы знаете, что он сделал? – искаженное лице Хоакима настойчиво требовало ответа.

– Нет. Что? – осторожно уступил он.

– Он взял и выследил этого черномазого с фотографий, и заставил кого-то взять у него интервью; и напечатал потом вообще всё. Уж если хотите знать мое мнение, чего ему не стоило печатать, так это то интервью. Я хочу сказать, Калкинса очень волнуют гражданские права и все такое. Всерьез волнуют. Мне кажется, у цветного населения в этом городе были с этим проблемы, и Калкинса это беспокоило. Искренне беспокоило. Но у того ниггера рот был грязнее грязи, и пользовался он им только затем, чтобы молоть всякую мерзость. Я думаю, он даже не особо понимал, что это, собственно, такое – газетное интервью. Нет, я знаю конечно, что цветным не слабо так доставалось. Но если хочешь помочь, не нужно печатать фотографию громаднейшего, чернейшего в мире ниггера в процессе порчи какой-то маленькой семнадцатилетней девочки-блондинки, а потом две страницы подряд отдавать под его рассуждения о том, как это было клёво, где через слово «дерьмо» или «блядь», и «Уууу-иии», и как он собирается организовать себе еще такого же как только получится, и как легко это будет сделать без свиней[2]2
  В Соединенных Штатах это презрительное наименование полицейских в среде уголовно-пролетарского элемента.


[Закрыть] вокруг! Я хочу сказать – только не если ты хочешь помочь, так ведь? Теперь благодаря этой статье Гаррисон – его звали Джордж Гаррисон – нечто вроде героя для всех черномазых, оставшихся на Джексоне; и такое ощущение, что и для всех остальных заодно. Откуда видно, с какими людьми мы имеем дело.

– Но вы их не видели, так?

От этого Фауст отмахнулся.

– Есть еще один цветной мужчина откуда-то с Юга, какие-то гражданские права, активный человек – не мистер ли Пол Фенстер? Он оказался здесь примерно в то же время, когда все происходило. По-моему, Калкинс тоже его знает, и часто пишет о том, что он делает. Вот этот парень, мне кажется, может иметь благородные намерения; но каким образом он собирается что-то делать, имея фоном эту суматоху с Джорджем Гаррисоном, а? Я имею в виду: с таким же успехом можно сказать, – он огляделся вокруг, – что не так уж много осталось небезразличных людей. Или что на Джексоне осталось много черномазых.

Любопытство и раздражение свои он сконцентрировал в вежливом вопросе:

– А с чего все началось? Бунт, я имею в виду.

Хоаким склонил голову сильно набок.

– Видишь ли, никто так и не прояснил эту историю до конца. Что-то упало.

– А?

– Некоторые говорят, дом обрушился. Другие утверждают, будто самолет упал прямо там, посреди Джексона. Еще кто-то говорит, что какой-то парень залез на крышу здания Второго Городского банка и оттуда кого-то подстрелил.

– Кого-то убили?

– Очень даже. Типа как это был белый парень на крыше, а подстрелили черномазого. Вот они и начали бунтовать.

– А что написали в газете?

– Примерно то же, что я тебе рассказал. Никто не знает наверняка, который из этих вариантов случился.

– Если бы самолет упал, кто-нибудь да знал бы.

– Это же было в самом начале. Тогда был просто невероятный бардак. Множество зданий горело. И погода была иной. Люди все еще пытались выбраться. Людей здесь была чертова прорва. И они были напуганы.

– Вы тогда были здесь?

Хоаким сжал губы так сильно, что в конце концов его усы и борода слились воедино. Он покачал головой.

– Я всего лишь слышал о газетной статье. И фотографиях.

– А откуда вы пришли?

– Ааааа! – Фауст воздел свободный палец в нарочитом упреке. – Тебе стоит поучиться не задавать таких вопросов. Это невежливо. Я ведь ничего о тебе не спрашивал, верно? Я назвал тебе свое имя, но о твоем не спросил.

– Извините, – отступил он.

– Тебе предстоит повстречать множество людей, у которых будут самые разные негативные реакции на распросы о том, что было до Беллоны. Уж лучше я тебе об этом сообщу, чтоб ты не вляпался в неприятности. В особенности, – Фауст задрал бороду кверху и прикоснулся большим пальцем к своему ошейнику, – те, кто носит такую штуку. Вроде нас с тобой. Могу поспорить, что если бы я спросил о твоем имени, или, может, возрасте, или зачем тебе орхидея на поясе... что угодно в таком духе, я мог бы реально разозлить тебя. Ведь так же?

Он ощутил в животе дискомфорт, смутный, как воспоминание о боли.

– Я иду из Чикаго, самое недавнее. Перед этим Фриско. – Фауст вытянул руку, придерживая одну из расширяющихся книзу штанин. – Дедуля Йиппи, ага? Я – путешествующий философ. Хватит тебе?

– Извините, что спросил.

– В голову не бери. Я слыхал, Беллона была там, где была в. Должна быть, теперь. Я здесь. Этого хватит?

Он снова кивнул, обескураженный.

– У меня была хорошая, честная работа. Продавал Трайб на углу Маркет и Ван Несс. Вот он я, старейший разносчик газет в Беллоне. Этого хватит?

– Да. Послушайте, я не имел в виду...

– Что-то в тебе, парень. Мне оно не нравится. Скажи, – морщинистые веки за линзами в позолоченной оправе, – а ты сам часом не цветной, нет? Я хочу сказать, ты довольно смуглый. Такой, многофункциональный. Я конечно мог бы сказать «темный», как вы, молодежь, сейчас говорите. Но там, где я рос, когда я рос, они звались черномазые. Для меня они по-прежнему черномазые, и под этим я не имею в виду ничего такого. Я желаю им всего самого лучшего.

– Я американский индеец, – решился он, смирив гнев.

– О. – Хоаким опять склонил голову набок, оценивая. – Ну, если ты сам не черномазый, значит очень черномазым симпатизируешь. – Он сильно налегал на это слово, стремясь употребить весь еще оставшийся в нем негатив. – Я тоже. Я тоже. Вот только они никогда мне не верят. Я бы на их месте тоже не верил. Черт, мне же нужно газеты доставлять. Вот – возьми одну. Вот так; молодец. – Фауст поправил кипу у себя подмышкой. – Когда интересуешься бунтующими ниггерами – а ими чуть ли не все интересуются, – эта ремарка была подана до крайности театрально, – прошерсти эти ранние издания. Держите газету, Преподобныя, – он поспешил через дорожку и вручил очередную газету чернокожему священнику в ниспадающей до земли сутане, который стоял в дверях церкви.

– Благодарю, Хоаким. – Голос был... контральто? Под темной мантией намек на... грудь. Лицо округлое и достаточно деликатное, чтобы принадлежать женщине.

Хоаким пошел вниз по улице, и теперь священник посмотрел на него.

– Это у нас с Фаустом такая небольшая игра, – пояснила она – это была она – рассеивая его недоумение. – Пусть это вас не расстраивает.

Она улыбнулась, кивнула и вознамерилась зайти внутрь.

– Извините... Преподобная...

Она повернулась.

– Да?

– Эээ... – Измученный любопытством, он не в состоянии был сфокусировать его на чем-то конкретном. – Что у вас за церковь, вот эта? – остановился на этом, хотя вопрос и выглядел безнадежно надуманным. О чем он на самом деле хотел спросить, так это был конечно же плакат.

Она улыбнулась.

– Межконфессиональная, межрасовая. Уже довольно долго нам удается проводить по три службы в неделю. Мы были бы очень рады, если бы вам захотелось придти. Конечно же, в воскресенье утром. Кроме того, вечера по вторникам и четвергам. У нас пока что не слишком большая паства. Но мы наращиваем группу.

– А вы – Преподобная...

– Эми Тейлор. На самом деле я не рукоположена. Я этот замысел сама на себя взвалила. И, принимая во внимание обстоятельства, получается в целом неплохо.

– Вы просто типа как въехали в церковь и захватили ее?

– После того, как ее бросили жившие тут люди. – Она не стала от него отмахиваться. Она протянула ему руку. Это вполне может быть один и тот же жест. – Рада была с вами познакомиться.

Он пожал ее ладонь.

– И я рад познакомиться.

– Надеюсь, вы будете приходить на наши службы. Это очень тяжелое для всех нас время. Любая духовная помощь нам сейчас только на пользу... вам так не кажется?

Ее рука (как рука Хоакима) задержалась в его. И рукопожатие было крепче.

– Эй, а вы не знаете, что сегодня за день?

Она опустила взгляд в газету.

– Среда.

– Но... как вы понимаете, что настало воскресенье.

Она рассмеялась. Это был смех вполне уверенного в себе человека.

– Воскресные службы происходят тогда, когда в газете написано воскресенье. Мистер Калкинс путает даты, я знаю. Но на каждые семь дней всегда приходится только одно воскресенье. А также один вторник. А вот с четвергами уже всякое бывает. Я говорила с ним по этому поводу. Очень обходительный человек. И очень беспокоится о том, что происходит в его городе, несмотря на чувство юмора, которое кое-кто находит невыносимым. На частоту повторения воскресений я обратила внимание сама. Он рассказал мне о вторниках; но за случайные четверги встал горой. Правда, он довольно любезно предложил мне объявлять четверг, когда бы я не попросила – при условии подачи уведомления за сутки. – Ее идеальная серьезность раскололась улыбкой. Она отпустила его руку. – Все это на самом деле забавно. Я чувствую себя так же странно, рассказывая об этом, как вы, должно быть, – слушая. – Естественные волосы, округлое, коричневое лицо: она ему нравилась. – Ну что, попробуете посещать наши службы?

Он улыбнулся.

– Попробую. – Ему было даже немного жаль лгать ей.

– Хорошо.

– Преподобная Тейлор?

Она оглянулась назад, приподнимая прореженные брови.

– Дойду ли я по этой улице до дома... мистера Калкинса?

– Да, дотуда примерно миля. Придется перейти Джексон. Два дня назад какой-то храбрец ездил на автобусе туда-сюда по Бродвею. Всего один автобус. С другой стороны, нет траффика, с которым надо сражаться. Не знаю, ходит ли он по-прежнему. Но на нем вы в любом случае попадете к офису газеты. А не к нему домой. Думаю, можно и прогуляться. Я ходила.