Текст книги "Мерфи"

Автор книги: Сэмюел Баркли Беккет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Когда усилия, затрачиваемые на проливание слез, наконец стали превышать удовольствие, вызываемое поцелуями, эти слезы собирающими, Кунихэн прекратила делать такие усилия и соответственно прекратились слезы. Несколько утомившийся Вайли подкрепил свои силы с помощью виски и высказал свое нижеследующее, тщательно взвешенное мнение, каковым оно в действительности и являлось.

Пришло время устранить, говорил Вайли, тем или иным способом, раз и навсегда неопределенность в положении Кунихэн, которая вызывала подобную же неопределенность среди ее доброжелателей, а именно, и прежде всего, в положении его самого, то есть Вайли. Без помощи Купера Ниери никогда не разыщет Мерфи. Но предположим даже, что это ему удастся сделать – разве это принесет облегчение Кунихэн? Совсем наоборот. Почему? Да потому, что даже если Мерфи не прекратил думать о Кунихэн (а он наверняка, проявив невероятную глупость, по собственной дурацкой свободной воле это сделал), то Ниери угрозами или подкупом заставит его это сделать, а если ни то, ни другое не даст результатов, то Ниери может прибегнуть к крайней мере и устранить Мерфи вообще. Такой человек, как Ниери, намеревавшийся жениться на Кунихэн уже будучи женатым, то есть сознательно решившийся стать двоеженцем, готов на все, что угодно.

Следовало бы сказать «троеженцем», но даже Вайли не знал о существовании еще более ранней, самой первой жены Ниери, не только вполне живой, но даже и преуспевающей и, по официальной версии, якобы пребывающей в Калькутте, в Индии.

– Хоть я, признаюсь, и не в восторге от Ниери и не собираюсь его защищать, – ответила Кунихэн на длинную тираду Вайли, – но все же мне бы очень не хотелось думать, что он такой законченный негодяй, каким ты его описываешь. Я не наводила никаких справок, но если он и в самом деле бросил жену, то наверняка у него были самые веские основания на это.

Кунихэн не могла думать слишком плохо о человеке, который под влиянием ее чар готов был пойти на двоеженство – если, конечно, принять как фаю-то, что ее чары оказали на него именно такое глубокое воздействие. Не было достаточных оснований и для того, чтобы присоединиться к охаиванию предыдущего ухажера, который был значительно более финансово обеспечен, чем Вайли, хотя, может быть, и не столь интересен в чисто… эээ… мужском смысле. Она вовсе не собиралась устанавливать с Вайли связи более тесные, чем того требовалось для достижения ее цели (а целью ее по-прежнему, несмотря ни на что, оставался Мерфи) или чем того требовали ее аппетиты (некоторого, вполне определенного свойства). И если она обходилась с Вайли менее строго, чем с Ниери, и позволяла себе несколько больше вольностей, то только потому, что Ниери не пробуждал в ней соответствующих аппетитов. Но она дала совершенно ясно понять как одному, так и другому, что до тех пор, пока оставалась хоть самая малая надежда вернуть Мерфи, ее чувства и привязанности следует рассматривать как находящиеся, по ее словам, «во временно подвешенном и не распространяемым на других состоянии». Вайли принял это сообщение вполне благосклонно, ибо «подвешенное состояние» ее чувств не препятствовало очень теплому проявлению их по отношению к Вайли, и его не очень интересовало, будут ли они, эти чувства, когда-нибудь в полной мере распространены на других.

Вайли, достаточно разумный, чтобы довольно точно оценить ситуацию и поблагодарить судьбу и звезды за то, что эти чувства не распространялись на него, быстро сообразил, что допустил ошибку, защищая Мерфи и нападая на Ниери. Мужчине добиться перевеса над женщиной на столь родной ей почве сентиментального сладострастия все равно, что попытаться обскакать собаку в тонкости обоняния. Ее инстинкт был своего рода menstruum,[140]140
  [140]Menstruum – несмотря на совсем иные ассоциации, которые это слово может вызывать, оно означает просто растворитель


[Закрыть] мгновенно и безо всяких проволочек разлагающим мотивы всех предпринимаемых им шагов на составные части и выявляющим все, что представляло для нее интерес и тешило ее тщеславие. Но и у Кунихэн были свои слабые места – и в прямом, и в переносном смысле – ее эрогенные зоны и ее потребность в Мерфи. Совершив быстрый налет на зоны, Вайли, решивший кое в чем пойти на попятную, заявил вот что:

– Знаешь, я был совершенно несправедлив к Ниери. Я все обдумал и понял, как я ошибался. Вполне возможно, и даже, можно сказать, очень вероятно, он исключительно надежный человек… Но дело в том, что без Купера Мерфи ему не отыскать. У Ниери таланты совершенно иного рода. А пока Мерфи не отыщется, ничего ж и предпринимать нельзя.

А вот у Кунихэн было ощущение, вгонявшее ее в печаль, что еще меньше удастся сделать после того, как Мерфи отыщется. Она вздохнула:

– Ну и что же ты предлагаешь?

Прежде чем высказать конкретное предложение, Вайли начал длинную речь о том, что, конечно же, он чувствует, что Мерфи нуждается в Кунихэн намного сильнее, чем она в нем; о том, насколько Мерфи подавлен, можно судить хотя бы по той истории, которую рассказал Купер, – нужно только вспомнить описание того, в каком положении Купер обнаружил Мерфи, который, очевидно, подвергся грубейшему нападению, надо думать, со стороны соперника – нет, нет, не в любовных, а в каких-то финансовых или прочих подобных делах; причем, заметьте, обнаружен был Мерфи в доме, явно не приспособленном для нормальной человеческой жизни, настолько не приспособленном, что был по решению властей снесен. А теперь Мерфи, наверное, вынужден спать где-нибудь на набережной или, спасаясь от преследований врагов, все ночи напролет прятаться в парках или в холодных криптах церквей, переживая там все муки грешников, осужденных на вечные страдания (воображение Вайли разыгралось)… и поэтому его нужно немедля отыскать, не просто ради того, чтобы его можно было привести к Кунихэн и чтобы он сам ей сказал, что его отношение к ней ничуть не изменилось и остается все тем же, что и раньше, – конечно, конечно, именно это и остается главной задачей и причиной необходимости скорейшего нахождения Мерфи, – но найти его необходимо и для того, чтобы дать ему возможность избавиться от своей глупой ирландской гордости. Пока ему позволено лишать себя общества Кунихэн – его толкает на такое безрассудство невероятно искаженное представление о рыцарском благородстве, – все его начинания в любой сфере и в любом деле обречены на провал. Но вот если рядом с ним окажется Кунихэн, она будет его вдохновлять, поддерживать, утешать, вознаграждать своей любовью, и вот тогда-то он сможет добиться всего, достичь любых высот…

– Я спросила, что ты предлагаешь, – прервала Кунихэн излияния Вайли.

И Вайли предложил следующее: им всем следует поехать в Лондон – ей, ему и Куперу. Кунихэн будет душой и сердцем этой экспедиции, он, Вайли, будет ее мозгом, а Купер – мускульной силой и, так сказать, когтями. Кунихэн сможет обрушить на Мерфи все свои накопившиеся и нерастраченные чувства, которые он, Вайли, тем временем будет безмерно счастлив и рад некоторым образом возбуждать с тем, чтобы дать Кунихэн возможность, так сказать, упражнять их и поддерживать в рабочем состоянии; кроме того, он сможет выполнять и менее сложные обязанности, как то: осуществлять контакты с Ниери и удерживать Купера от запоя. Он мог бы добавить: и привносить надежду в жизнь Ариадны, урожденной Кокс, но он этого не сделал.

– Ну, хорошо, а кто будет оплачивать всю эту грандиозную затею? – спросила Кунихэн.

– Ниери потом оплатит все наши издержки, – уверенно заявил Вайли.

Он сослался на письмо, в котором Ниери высказывал сожаление по поводу напрасной поспешности, проявленной им, Ниери, когда он необдуманно рассчитал Купера, и просил, точнее даже умолял Вайли поступить к нему на службу; в том же письме Ниери писал – в этих строках прямо-таки чувствовалось учащенное Ниериево дыхание, – что он бы многое отдал, дабы приложиться губами хотя бы к краю даже не платья Кунихэн, а к краю ее шубы, и что такое его желание должно свидетельствовать о том безграничном почтении, которое он к ней питает, и соответственно неограниченном доверии, с которым они могут к нему относиться. Конечно, может возникнуть необходимость обратиться к Кунихэн с тем, чтобы она взяла на себя предварительные расходы, которые ей следует рассматривать не просто как первичный взнос, а как удачное вложение капитала, которое принесет отличные дивиденды, а Мерфи, конечно, будет самым «большим дивидендом».

– Но раньше субботы я не смогу поехать! – воскликнула несколько растерявшаяся Кунихэн. Дело в том, что в пошивочной мастерской ей предстояла важная примерка.

– Ну что ж, суббота так суббота. Лучшего дня, пожалуй, для путешествия и не найдешь…

Всегда приятно уезжать из родной страны, но особенно замечательно, когда это происходит в субботу, и разодетые дамы и господа, можно сказать, прямо из театра, садятся на пароход, предвкушая легкие амурные приключения, сопровождающие плавание по морям, ведь впереди у них целая ночь, которую предстоит провести на воде.

Вот какое романтическое настроение обуяло Вайли.

– Я не пойму, к чему такая спешка, – неуверенно проговорила Кунихэн. – У нас было бы время сообщить господину Ниери о нашем намерении и договориться насчет того, кто… эээ… возьмет на себя расходы… чтобы… эээ… исключить элемент непредвиденности и случайности.

– Я против того, чтобы входить в какой бы то ни было контакт с Ниери, – категорически заявил Вайли, – до тех пор, пока не отыщется Мерфи. Если мы обратимся к Ниери прямо сейчас, когда все еще так зыбко и окончательно не решено, он может, знаешь ли, по некоторому недомыслию начать воздвигать препятствия на пути достижения своих же собственных интересов. А вот если перед ним предстанет его друг и женщина, которую он любит, причем в момент, когда он угнетен и его гложет тоска, да еще сообщат ему, что Мерфи найден, я уверен, он засыплет нас своими финансовыми благодеяниями.

А про себя Вайли подумал: если все пойдет вкривь и вкось, если Мерфи отыскать не удастся, если Ниери упрется и откажется взять на себя расходы, всегда можно вернуться к Ариадне, урожденной Кокс.

Если дела пойдут плохо, подумала Кунихэн, если любовь моя, мой Мерфи не отыщется, если Вайли распояшется и начнет вести себя гадко, всегда можно поманить Ниери, и он тут же уляжется у моих ног.

– Ладно, считай, что договорились.

Вайли принялся заверять Кунихэн, что она ни в коем случае не пожалеет о предпринятом путешествии, что это будет началом новой жизни для них для всех – для нее, для Мерфи, для Ниери и для него, Вайли, ее покорного слуги, человека недостойного, но удостоившегося… Для них для всех – это свет в конце туннеля, новая заря!.. Вайли, окончив тираду, направился к двери. Кунихэн ему вслед произнесла:

– Буду жалеть или не буду, но я не забуду твоей доброты и твоего участливого ко мне отношения.

Вайли замер, повернувшись к двери спиной и держась за спиной за ручку. Свободной рукой он сделал в воздухе неопределенный жест, к которому он всегда прибегал, когда слова оказывались недостаточными для сокрытия того, что он на самом деле чувствовал. Кунихэн же со своей стороны не без некоторых усилий создала на своем лице некое особое выражение, которое на мгновение должно было изобразить понимание. В этом заключался некоторый риск, на который она шла весьма редко.

– Доброту и участие проявляешь ты, а не я, – галантно высказался Вайли.

Оставшись одна, Кунихэн попыталась разжечь огонь в душе, но из этого мало что получилось. Торф, который она использовала на растопку, был чисто ирландским и соответственно пропитан излишней элеутероманией:[141]141
  [141]Элеутеромания – слово составлено из греческих слов eleuthros – свободный и mania – болезненность и означает: болезненно повышенное, излишне страстное стремление к свободе.


[Закрыть] никак не хотел возгораться в закрытом помещении, так сказать, за решеткой. Кунихэн выключила свет, открыла окно и выглянула. Уставившись в небо, она предалась досужим размышлениям. Что не может повернуть к земле луна: свою обратную сторону или переднюю?… Что хуже: никогда не принадлежать тому, кого любишь, или же постоянно проводить время с теми, кого едва знаешь и кого не успеваешь даже возненавидеть? Да, узелки, загадочки, не развяжешь их, не решишь…

На улице внизу, прямо под окном появляются Вайли с Купером. Головки крошечные, зажаты меж плечиками, словно в колодках… Нет, на Купера такое описание не распространяется, так выглядит с высоты только Вайли… А Купер вдруг заскакал, как пинг-понговый мячик… бежит какими-то рывками, словно ноги не несут, удаляется, и теперь видны не только его голова, плечи, немного спины, а весь он, вся его нелепая крошечная фигурка… А куда же подевался Вайли?

Кунихэн, захваченная своими изоконными наблюдениями, не обратила внимания на щелчок замка и тихое хлопанье входной двери, а ведь все эти звуки могли бы послужить ей предупреждением, что она должна занять позу, достойную того, чтобы быть словно случайно увиденной «неожиданно» вернувшимся и входящим в комнату Вайли. Но вместо этого Кунихэн высунулась из окна еще дальше, так что только половина ее оставалась в комнате, да и то эта половина зависла над полом, с ним не соприкасаясь. Ступени крыльца далеко внизу, прямо под ней, были погружены в темноту, лежащую большим, казавшимся черной ямой пятном на сером асфальте. Пробившийся откуда-то свет превратил перила в тонкие сверкающие лезвия…

Кунихэн закрыла глаза – что было неразумно с ее стороны – и, казалось, уже совсем собралась покинуть комнату, когда руки Вайли, ловко сложенные таким образом, что чашками плотно легли на ее груди, мягко затянули Кунихэн назад в комнату. Пускай голова кружится, но не от высоты и одиночества, а от близости и общения.

8

Должно быть, то крайне неприятное событие, о котором мы вскользь упомянули в конце пятой главы, произошло как раз в то время, когда бакалейщики позволили себе издеваться над Мерфи.

В тот день – а была пятница, 11 октября – квартиросдатчик Кэрридж наконец-то почувствовала свой собственный запах и понабирала в магазине бесплатных образцов крема для бритья, дешевых духов, туалетного мыла, всяческих моющих средств для ног, пенных шампуней для ванны, зубных паст и зубных эликсиров, дезодорантов и даже депиляторов. Ах, как легко потерять свежесть тела! Личная гигиена – превыше всего! И многие другие рекламные воззвания неожиданно очень пришлись ей по душе. У Кэрридж имелось одно бесценное преимущество перед многими другими, которые, подобно ей, страдали от излишне сильного телесного запаха, – она рассматривала его как нечто, принадлежащее только ей и не являющееся физическим недостатком. Но тем не менее она решила бороться с запахом, хотя, конечно, она так просто сдаться не могла – она не отдаст свою личную родную вонь без борьбы! Лишь бы только борьба не обходилась слишком дорого.

Окрыленная, ликующая, восторженная, выдраенная, умащенная, дезодорированная во всех уголках и щелках, несколько преждевременно сияющая от возвращения в состояние, которое она называла «первично-чистым и нетронутым порчей», Кэрридж заявилась к Силии со своей обычной чашкой чая. Силия стояла у окна и смотрела на улицу. Поза и общий вид Силии показались Кэрридж какими-то необычными, ей незнакомыми.

– Заходите, – не поворачивая головы, Силия глухо пригласила зайти ту, которая уже вошла.

– Пейте, пока не застыло, – пропела Кэрридж.

Силия круто повернулась и воскликнула:

– Ах, это вы! Знаете, я беспокоюсь, не случилось ли чего с нашим старичком! Целый день из его комнаты – ни звука! Ни шагов, ничего!

Силия так разволновалась, что, проявив несдержанность, ухватила Кэрридж за рукав.

– Какие глупости! – воскликнула Кэрридж. – Он исправно забрал поднос со своей едой и потом так же исправно выставил его обратно.

– Но это было уже несколько часов назад! И с тех пор – ни звука!

– Извините, голубушка, – строгим голосом урезонила Силию Кэрридж, – я совершенно явственно слышала, как он перемещается у себя по комнате, все как обычно!

– Но как же так? Как так могло получиться, что вы слышали, а я нет? – удивилась Силия.

– По одной наипростейшей причине, – Кэрридж почему-то развеселилась. – Вы – это не я, и соответственно наоборот. – Кэрридж даже выждала несколько мгновении, чтобы Силия могла сполна насладиться этой глубокой мыслью. – А вы разве не помните, что именно я некоторое время назад привлекла ваше внимание к тому, что у вас с потолка сыпется штукатурка, когда он топает у вас над головой?

– Помню, и теперь не удивляюсь, откуда берется вся эта белая пыль. Я всегда невольно прислушиваюсь к его шагам, а теперь вот я их не слышала.

– Глупости, – отрезала Кэрридж. – Чтобы успокоиться, вам просто нужно…

– Нет, нет, я не успокоюсь до тех пор, пока не смогу убедиться, что с ним все в порядке!

Кэрридж пожала плечами, всем своим видом давая понять, что судьба старика наверху ее совершенно не беспокоит, и повернулась с явным намерением уйти. А Силия снова ухватила ее за рукав и прижалась к ее плечу! Кэрридж даже пот прошиб от восторга – она мысленно благословляла все те мази, духи, мыло и дезодоранты, благодаря которым такая близость сделалась возможной! Она вся покрылась капельками пота, каждая из которых была частицей всеобщей благодарности. Однако такое обильное потоотделение для некоторых людей имеет поистине трагические последствия; такое наблюдалось и наблюдается во все времена; древние римляне называли это caper,[142]142
  [142] Козел; козлиный запах; острый запах человеческого пота (лат.).


[Закрыть]имея в виду, конечно, особо острый запах, исходящий от человека.

– Бедное мое дитя, – принялась утешать Силию девственная Кэрридж, – успокойтесь. Может быть, я могу что-нибудь сделать, чтобы вас успокоить?

– Можете. Нужно подняться, зайти к нему в комнату и посмотреть, как он там.

– Но у меня имеется строжайший наказ не беспокоить его ни при каких обстоятельствах! – воскликнула Кэрридж. – Но с другой стороны, мне невыносимо видеть вас в таком состоянии!

А Силия и в самом деле была «в состоянии» – в состоянии крайней возбужденности: она вся дрожала мелкой дрожью, а лицо у нее сделалось пепельным. Шаги над головой вместе с креслом-качалкой и ползучим убыванием света давно уже стали неотъемлемой частью ее послеполуденного времяпрепровождения. Даже если бы вдруг на Лондон мгновенно спустилась тьма, то вряд ли это произвело бы на нее такое же впечатление, как непонятное отсутствие звуков из комнаты наверху.

Силия вышла с Кэрридж на лестничную площадку. Кэрридж медленно и тихо поднялась по лестнице к двери старика, а Силия оставалась внизу. Кэрридж, стоя у двери, прислушалась, потом постучала; не получив ответа, постучала погромче, потом принялась грохотать в дверь кулаком, дергать за ручку вверх и вниз, производя как можно больше лязга. Не дождавшись никакого ответа, она открыла замок запасным ключом, распахнула дверь и вошла. Сделав пару шагов, она остановилась и замерла на месте. Старик, скрючившись, лежал на полу, а вокруг него вились ручейки крови, расползающиеся по линолеуму, который, кстати, обошелся Кэрридж очень дорого; в одной руке он сжимал страшного вида большую, наполовину раскрытую опасную бритву, которой успешно перерезал себе горло. Кэрридж обозревала эту жуткую картину со спокойствием, которое поразило ее саму. То, что ей открылось, настолько соответствовало тому, что, по ее предположению, могло случиться, и тому, что живо рисовалось в ее воображении, что она не испытала почти никакого шока – или точнее, шок этот был очень незначительным. Она услышала оклик Силии, долетевший с лестничной площадки: «Ну что там?» А Кэрридж раздумывала: вызывать врача или полицию – за вызов врача придется платить, а вот полиция… Глянув еще раз на старика, она в этот раз разглядела дополнительные детали: бритва, очевидно, при падении тела частично закрылась, почти начисто отрезав ему один палец; рот был приоткрыт и наполнен какой-то вязкой жидкостью, казавшейся черной… Увидела оно еще кое-что, но описывать все это – дело слишком тягостное; такого она уж не могла вообразить себе, когда представляла ранее возможный конец старика, и почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Кэрридж выскочила из комнаты и бросилась вниз по лестнице. Ее ножки скакали со ступеньки на ступеньку с такой быстротой, что глаз не смог бы расчленить все фазы их движения и видел бы лишь смазанную полосу. Пробегая мимо Силии, она чиркнула большим пальцем себя по горлу, похожему на птичий зоб, показывая тем самым, что произошло со стариком. В мгновение ока долетев до входной двери, она выскочила наружу и, стоя на крыльце, стала верещать, призывая полицию. В следующее мгновение она уже скакала по улице, чем-то похожая на до смерти перепуганного страуса; она бросалась то в одну, то в другую сторону, не зная, куда ей бежать. И Йоркская и Каледонская улицы находились на равном расстоянии от места трагедии, и она никак не могла решить, к которой из них ей следует устремиться. Она вздымала руки, голосила и призывала на помощь полицию. А внутри она была удивительно спокойна, настолько спокойна, что ясно понимала: было бы неуместно проявлять такое же спокойствие внешне. А когда собралась толпа соседей и прохожих, она юркнула назад в дом и заперла за собой дверь.

Вскорости прибыла полиция. Послали за врачом. Врач прибыл и вызвал карету «скорой помощи», которая незамедлительно примчалась. Санитары снесли старика по лестнице вниз, мимо Силии, которая продолжала стоять на лестничной площадке, и поместили его в машину. Это, по всей видимости, могло свидетельствовать о том, что старик был еще жив, ибо помещение трупа, пусть и очень свеженького, в карету «скорой помощи», а не в специально приспособленное для перевозки мертвых тел транспортное средство, является действием незаконным, однако не существует никакого закона, никакого подзаконного акта, никаких уставных положений, никаких особых распоряжений, которые воспрещали бы вынос трупа из кареты «скорой помощи». Пострадавший, но еще живой пациент имеет полное право по пути в больницу перейти в состояние трупа, каковым правом старик и воспользовался.

В результате, Кэрридж не пришлось платить ни пенни, ни единого пенса! Врача вызвала полиция – ей и расплачиваться. Перемещение тела выполнила «скорая помощь». Уборка в комнате и затирание кровавых следов на ее красивом линолеуме более чем компенсировались квартирной платой, которую старик выдал ей на целый месяц вперед за день до происшествия. Так что Кэрридж блестяще выпуталась из всего этого неприятного дела.

Всю ночь и весь следующий день, а затем и следующую ночь с небольшими перерывами Мерфи провел, успокаивая Силию. Он довольно сердитым голосом пытался пояснить Силии, какие несказанные выгоды извлечет – или точнее уже извлекает – старик из факта своей кончины. Но все его пояснения были напрасны, ибо Силия предавалась скорби, но скорбела она не о мертвом, а – как это бывает со всеми теми, кто остается в живых, – о себе, отнюдь этого не скрывая. Мерфи сообразил, что все его речи не к месту, лишь в воскресенье утром. Более того, он понял, что все его аргументы пусты и не нужны. Они не учитывали особенностей склада характера и ума Силии, а точнее говоря, они вообще словно были обращены к какому-то совсем другому человеку.

Трудно сказать, почему Силия оказалась ввергнутой в состояние такой скорби и такого глубочайшего уныния. Вряд ли это было вызвано просто тем, что ее послеполуденному времяпрепровождению в качалке, которое она стала ценить почти столь же сильно, сколь и Мерфи до их встречи, был нанесен тяжелый ущерб. Силии почему-то постоянно хотелось подняться и осмотреть то место, где случилась трагедия. Она выходила из комнаты, подходила к лестнице, но вместо того, чтобы подняться наверх, возвращалась к себе. Ее странное поведение весьма раздражало Мерфи, о чьем присутствии она, казалось, вспоминала лишь время от времени, и когда это происходило, она набрасывалась на Мерфи с какой-то отстраненной страстью, словно ей было все равно, кто перед ней – Мерфи или кто-то другой, и не удивительно, что ему эти вспышки вовсе не нравились.

Но наконец пришел момент, когда его открытые намеки и сообщения, сделанные как бы между прочим, но с очень гордым видом, о том, что он нашел работу, пробудили в ней какой-то интерес, и она даже сподвиглась на восклицание «да:»¹. Одно только слово и притом односложное. Не «неужели?», не «в самом деле?», а просто односложно «да?» Мерфи сердито схватил ее за плечи, слегка встряхнул и заставил поглядеть на себя. Ее чисто-зеленые глаза, которые она закатывала и отводила в сторону, словно подернулись желтым илом, как у козы, исторгающей из себя выкидыш.

– Посмотри мне в глаза! – вскричал Мерфи.

А она посмотрела сквозь него. Или можно выразиться и так: взгляд ее, словно мячик о стенку, ударился о него и тут же отскочил назад.

– Начиная с июня, ты постоянно твердила: найди работу, найди работу! Работа, и работа, и ничего кроме работы! Будто бы в мире все происходит лишь для того, чтобы побудить меня найти работу! А я тебе говорю, что работа – это крышка для нас обоих, ну, по крайней мере, эта работа угробит меня. Ты мне все говорила: нет, такого не случится, работа – это новое начало, я стану новым человеком, и ты станешь новым человеком, весь подлунный мир изменится, все дерьмо превратится в благовония, на небесах радости по поводу того, что Мерфи нашел работу будет больше, чем по поводу миллиардов трудяг, которые в своей жизни ничего и не знали, кроме постылой работы. Ты нужна мне как личность, а я тебе нужен только для постели, а постель заставит мужчину сделать все, что хочешь, постель – мощнейшее погоняло, поэтому ты всегда выигрываешь!

Мерфи запнулся, задохнувшись от напора чувств. Гнев, который дал ему достаточно энергии для начала своей речи, исчерпался еще до того, как он добрался до ее середины. Уже первые несколько слов отобрали у него весь запал. И так было всегда, не только с энергией и не только со словами.

Силия, отнюдь не выглядевшая победительницей, обвисла у него в руках; она мучительно-тяжело дышала открытым ртом; глаза мутные, словно испачканные, взгляд дикий.

– «Избегай усталости от…» – тихо повторила Силия фразу из гороскопа Сука, не доведя ее, правда, до конца.

– Я таскаюсь по этому гадкому городскому муравейнику, – снова заговорил Мерфи, получив энергетическую подпитку от остатков своего раздражения, – ищу работу по твоему требованию, изо дня в день, и в град, и в дождь, и в снег, и в грязь, и в сырость, и в голод… эээ… в холод, я хотел сказать, и в жару, весь истощал, штаны спадают, вынужден питаться всякой наидешевейшей дрянью, рвотным порошком, а не едой! И вот наконец я ее, работу то есть, нахожу или она находит меня, я, полумертвый от усталости и от оскорблений, истощенный до последней степени, не медля ни минуты, отправляюсь домой, тащусь, едва передвигая ноги, прихожу, ожидаю получить твои поздравления, и что получаю? «Да?» Хотя, конечно, это лучше, чем «ну?»

– Ты ничего не понимаешь, – пробормотала Силия, которая и не пыталась слушать, что он ей говорит.

– Нет, не понимаю! Ветхий старикашка, бывший лакей, отдает концы, сам их, так сказать, обрезает, а ты тут стенаешь, как Ниоба[143]143
  [143]Ниоба – в древнегреческой мифологии дочь Тантала; обладая многочисленным потомством (по разным вариантам мифа от двенадцати до двадцати поровну сыновней и дочерей), Ниоба возгордилась перед богиней Лето, имевшей только двух детей – Артемиду и Аполлона; разгневанная богиня пожаловалась своим детям; Аполлон поразил стрелами всех сыновей Ниобы, а Артемида – дочерей.


[Закрыть] по своим детям! Нет! Я этого не понимаю!

– Он был не лакеем, – поправила его Силия. – Он бывший дворецкий.

– Бывший и много пивший, – неудачно попытался пошутить Мерфи.

Бурное объяснение закончилось, хотя вряд ли то, что происходило между Силией и Мерфи, можно было бы с полным правом назвать «бурной сценой». Наступило молчание, во время которого Силия мысленно простила Мерфи за то, что он разговаривал с ней несколько грубо, а в это же самое время Кунихэн, Вайли и Купер, находившиеся на борту экспресса Ливерпуль-Лондон, приступали к утреннему разговенью после не очень продолжительного ночного поста.

Пока те завтракали, Мерфи одевался, причем делал это с необычной тщательностью.

– Отгадай маленькую загадку – вдруг предложил он. – Почему барменша пила сладкое шампанское?… Ну что, сдаешься?

– Не знаю, сдаюсь.

– Потому что крепкое пиво ей казалось горьким, а губы крепкого работника О'Ппива еще горше! – хихикнул Мерфи.

Эта шуточка не позабавила Силию; она не позабавила бы Силию, даже если бы Силия пребывала в отличном настроении и даже если бы она услышала эту шуточку в каком-нибудь другом месте, со значительно более подходящей для шуток атмосферой. Но это не имело значения. Дурацкая шутка эта не учитывала особенностей склада характера и ума Силии, а точнее говоря – она вообще словно была обращена к какому-то совсем другому человеку. Для Мерфи было важно лишь то, что шуточка позабавила его. Она всегда казалась ему презабавной и не просто смешной, а смешной до клонического[144]144
  [144]Клонический – спазматический, судорожный.


[Закрыть] состояния. Была еще одна шуточка, которая ввергала его в пароксизмы смеха. Мерфи называл такого рода шутки Тилмигримским анекдотом», по названию вина в Лилипутии. Мерфи, босоногий, в рубашке времен еще его студенческих дней (он когда-то изучал теологию), с пристежным воротничком и лимонно-желтым галстуком-бабочкой, плясал по комнате, валялся от смеха, вызванного им самим же рассказанным глупейшим анекдотиком. В какой-то момент он и в буквальном смысле повалился на пол, крытый линолеумом «Мечта Декарта», давясь и извиваясь, как курица во время острого приступа зевоты.[145]145
  [145]Зевота – болезнь кур.


[Закрыть] Мерфи очень живо представлял себе всю сцену: вот барменша, дебелая девица, свеженькая, из деревни, лошадиная голова на коровьем теле, ее черный корсаж скорее в форме буквы W, чем буквы V, а ноги скорее похожи на X, чем на II, глазки прикрыты в предвкушении сладостной боли, зависла над стойкой; а вот и крепкий О'Ппива, входящий в пивную, рот до ушей, волчьи клыки с фиксами, усы в стороны… а потом губами хвать за сосок – и как на картине Тинторетто «Происхождение Млечного Пути»…[146]146
  [146]Тинторетто, Якопо Робусти, прозванный «Тинторетто», (1518–1594) – венецианский художник, известный своими композициями и на христианские и мифологические темы; на упомянутой картине изображен один из вариантов мифа о происхождении Млечного Пути: Гере обманным образом «подсунули» младенца Геракла, но в конце концов узнав, что это за ребенок, она выхватила свою грудь изо рта ребенка, и божественное молоко брызнуло на небо.


[Закрыть]

Припадок все больше походил на эпилептический, а не просто на безудержный приступ смеха, и Силия не на шутку встревожилась. Глядя на Мерфи, катающегося по полу в рубашке, единственной, которую можно было бы назвать приличной, она произвела в уме нужную перестановку, вызвала в памяти прежнее место обитания Мерфи и то положение, в котором она один раз его обнаружила, и пришла к нему на помощь, как и тогда. Но на этот раз ее помощь не понадобилась, припадок прошел, и в комнате воцарилась мрачная атмосфера, словно после ночного кутежа.

Мерфи позволил Силии одеть себя. Когда она полностью привела его в порядок, он уселся в свое кресло и объявил:

– А вот когда я теперь вернусь, один Бог знает.

Силии тут же захотелось все разузнать поподробнее. А уселся Мерфи в свое кресло для того, чтобы можно было с удовольствием подразнить Силию, проявившую такую запоздалую заинтересованность. В нем сохранилось еще немного любви к ней, достаточно, чтобы ее помучить, повытягивать, как говорится, из нее жилы. Когда он решил, что довольно промучил ее своим молчанием, он перестал раскачивать качалку, картинно-ораторским жестом поднял руку и заявил: