Текст книги "Мерфи"

Автор книги: Сэмюел Баркли Беккет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Но имелось несколько указаний гороскопа, которые выполнить Мерфи не мог. Так, например, у него не было того драгоценного камня, обладание которым обеспечивало успех. Собственно говоря, у него вообще не имелось никаких драгоценных камней. Он содрогался при мысли о том, что отсутствие предписанного драгоценного камня увеличивало шансы сил зла против него. Благоприятное число не выпадало на воскресенье еще целый год; календарь сообщал, что это должно было случиться лишь 4 октября 1936 года, и только тогда можно было ожидать максимального успеха какого-нибудь нового Мерфиевого начинания. Это обстоятельство также являлось постоянным источником для беспокойства, так как он чувствовал, что скромное личное предсказание, основанное на принципах, лежащих вне системы небесных тел, которому он очень мало доверял, ибо оно было его собственным, тем не менее могло исполниться.

Что же касается его возможной деятельности, то у Мерфи не могло не возникнуть ощущения, что звезды, определяющие его судьбу, несколько перестарались – указав на посредника, можно уже было не давать дальнейших уточнений и инструкций. Если разобраться по существу, то это самое зарабатывание на жизнь представляет собой не что иное, как проституирование себя и обогащение и так лопающихся от денег толстосумов, этих тиранов, этих пиявок, обеспечение их женщинами и создание им условий для размножения!

Складывается такое впечатление, что существовала некая дисгармония между двумя линиями поведения, которым Мерфи мог следовать, по крайней мере, хоть с какой-то долей уверенности. Ну что ж, тем хуже для него…

Силия заявила, что если он в ближайшее же время не найдет себе какого-нибудь занятия, приносящего заработок, она вынуждена будет вернуться к своему занятию, и хотя она не сказала, к какому именно, Мерфи прекрасно знал, к какому. И музыка жизни смолкнет…

Автор с большим тщанием выстраивал эту фразу, дабы не дать возможность гнусным цензорам совершить свое пакостное дело и заменить авторское выражение каким-нибудь выхолощенным своим.[84]84
  [84]Автор с большим тщанием выстраивал эту фразу… – не следует забывать, что роман написан в тридцатые годы, а в те времена, вплоть до середины шестидесятых, существовали весьма жесткие ограничения того, что позволено было сказать печатным словом; не допускалась «нецензурная» брань, смягчались до намеков сексуально-эротические сцены (политической цензуры как таковой не было, но автор, позволивший уж очень неосторожное высказывание, мог подвергнуться, уже после выхода книги в свет, некоторым гонениям); таким писателям, как Джойс и Лоуренс, приходилось издавать некоторые свои книги за рубежом.


[Закрыть]

Подгоняемый мыслью о том, что он может потерять Силию (пусть и в несколько ограниченном смысле, на вечернее и ночное время – Силия дала ему клятвенное обещание, что «не оставит его совсем»), Мерфи отправился устраиваться на работу в бакалейную лавку, в основном продававшую свечи, расположенную на Гостиничной улице. Стоя в лавке и нервно теребя пальцами свой лимонно-желтый галстук-бабочку, он предложил свои услуги в качестве толкового, исполнительного и поворотливого «мальчика на побегушках». Пожалуй, впервые в жизни Мерфи просил о приеме на работу, оговаривая конкретно, чем он мог бы заняться. Ранее он удовлетворялся просто тем, что толкался на «невольничьих рынках» – так он и многие другие называли конторы по устройству на работу, – выбирая наиболее посещаемые, становился в надменные позы и ждал, неизвестно чего, либо же шлялся по всяким агентствам, выспрашивая, что ему могут предложить. Своего рода бродячая собачья жизнь, правда, без собачьих преимуществ в виде бросаемых костей и объедков.

Бакалейщики, и продавцы, и изготовители свечей повыскакивали из-за прилавков и гурьбой прискакали поглядеть на исполнительного «мальчика на побегушках».

– Етот исполнительный? – прогундосил главный бакалейщик. – Ни хрена на исполнительного не похож.

– И никакой он не мальчик, – ехидно вставил бакалейщиков первый подручный, служивший для главного бакалейщика вроде как отхожим местом для излияния гнева, раздражения и прочих эмоциональных выделений. – Нет, поглядите на него, как по мне, на мальчика аж никак не тянет.

– Да он вроде как и не человек вовсе, как на мой взгляд, – добавил еще один из тех, на кого тоже изливал словесные помои главный бакалейщик. – Пугало просто.

Мерфи, и раньше не раз встречавшийся с таким отношением к своей особе, в котором смешивались презрение, насмешка и даже отвращение и ненависть, не сделал тяжкой ошибки и даже не попытался каким-нибудь образом смягчить такое отношение к себе. Иногда ему высказывали то, что о нем думали, более откровенно и резко, иногда помягче. Хотя формы выражения менялись, но содержание, вполне соответствующее одной мозговой извилине бакалейщика и иже с ним, оставалось всегда одним и тем же – в переложении на более изысканный язык это звучало бы так: «Ты никчемное, ничтожное и иррациональное создание».

Мерфи вышел из лавки и огляделся, ища глазами скамейку или что-нибудь еще, на что можно было бы присесть. Но ничего такого он не обнаружил. К югу от Королевской Бесплатной Больницы когда-то располагался небольшой скверик, но теперь большая часть его пребывала погребенной под неостановимо разрастающейся злокачественной городской тканью, именуемой домами с дешевыми квартирами, а остальная часть оказалась отданной во власть мусорников и гадких бактерий.

В тот момент Мерфи охотно бы променял уготованное ему, как он надеялся, на неопределенный срок место в Передней Чистилища на пять минут в своем кресле-качалке; в обмен на пребывание в состоянии зародыша, вернувшегося в лоно, он отказался бы даже от пребывания с подветренной стороны Скалы Белаква, от созерцания на рассвете камышей, трепещущих в эстральном[85]85
  [85]Эстральный – южный.


[Закрыть] свете у воды, и солнца, заливающего по мере восхождения своим сиянием мир, неподверженный искуплению до тех пор, пока он, Мерфи, не завершит круг своих мечтаний, уходящих ко временам еще нерожденного дитяти, охватывающих период от момента зачатия – сперматозоидной вольности – до распада в печи крематория. Он питал столь высокие надежды на возможность пережить некие особые ощущения post mortem,[86]86
  [86] После смерти (лат.).


[Закрыть] столь явственно он представлял себе их суть, что он и в самом деле надеялся испытать их, прожив предварительно весьма длинную жизнь… А потом, после жизни, перед тем, как с великими трудами ему придется взбираться по исключительно крутому склону к высотам Рая, у него будет предостаточно времени на мечтания, на созерцания зорь, оживляющих потусторонние небеса с их собственными зодиакальными знаками… И с Божьей помощью ни один из этих гадких бакалейщиков своими проклятиями не сократит ему пребывания в счастливых сферах!

Такова была его фантазия, возможно, самая четко организованная из всех его фантазий. Она относилась к тем из них, которые лежали за пределами страданий, она открывала красоты свободы.

Мерфи, чуть ли не теряющий сознание, прислонился к ограде Королевской Бесплатной Больницы и опять принялся умножать свои бессильные клятвы отказаться от мечтаний и о горнем, и о низменном, если только какой-нибудь чудодейственной силой он будет перенесен в свое кресло-качалку и ему будет позволено покачаться в нем ну хотя бы минуг пять… Но если ему не суждено быть помещенным в кресло-качалку, то пусть будет позволено хотя бы отыскать кусочек старого доброго английского газона с его замечательной травкой, на которой он мог бы улечься, забыться, перестать замечать то, что его окружало, погрузиться в дивный мир, в котором не было бакалейщиков, раковых опухолей, называемых домами, в котором пребывал бы лишь он сам и больше никого бы не было, он, счастливо лишенный всякого лишнего знания.

Ближайшим местом, где он мог бы найти такое отдохновение на мураве, насколько он помнил, являлся маленький скверик на Линкольнз Инн Филдз. Правда, атмосфера там всегда гнусная, насыщенная миазмами обмана, мошенничества, подлости, жульничества; там собирались обманщики и обманутые, жулики и обжуленные, темные дельцы и светлые труженики, там тянуло холодком тюремной камеры, там витала тень виселицы… но там была трава, там росло даже несколько незатейливых деревьев.

Сделав всего пару шагов по направлению, долженствующему привести его к тому малому убежищу, которое, как ни плохо оно само по себе, но все же лучше, чем просто асфальт, Мерфи тут же вернулся к ограде и снова оперся о нее, ибо осознал, что в его состоянии шансов добраться до более близкого сквера не больше, чем до значительно более далекого Гайд-Парка, хотя, строго говоря, газоны Гайд-Парка были бы намного предпочтительнее… А для начала ему бы неплохо присесть, а уж потом можно было бы подумать над тем, где бы прилечь. Как говорится, прежде чем бежать, следует пройтись не спеша, прежде чем улечься, неплохо бы посидеть… Мерфи стал даже подумывать, не истратить ли ему те деньги, которые он приберег на обед, на то, чтобы доехать домой, но если он заявится так рано, то Силия подумает, что он прекратил поиски работы. Да, Силия еще пребывала подле него, так как пообещала, что не «уйдет», что бы ни произошло, и даже в том случае, если ей придется вернуться к своему занятию… Какой выход? Пообедать немедленно, несмотря на то что еще совсем рано и его до обычного повышенного слюноотделения в предвкушении обеда оставалось не менее часу.

Обед для Мерфи являлся своего рода ритуалом, не изгаженным пошлыми мыслями о том, что его главная задача – обеспечить питание и соответственно пополнение сил. И он двинулся вдоль ограды, высматривая одну из тех закусочных, в которой можно было бы дешево пообедать. Увидев то, что искали его глаза, он рискнул оторваться от ограды, а оторвавшись, тут же бросился к спасительным стульям. Ощущение того, что его седалище соприкасается с плоской поверхностью стула, было столь сладостным, что он тут же вскочил и повторил процесс размещения зада на стуле, но на этот раз сделал это медленно, со вкусом, с расстановкой. Не так часто получаешь столь приятные ощущения, и поэтому относиться к ним следует соответствующим образом – крайне бережно. Увы, вторичное помещение седалищной части на стул принесло лишь разочарование.

Подняв глаза, он увидел официантку, которая стояла перед ним с таким отсутствующим видом, что ему оказалось очень трудно представить себя в роли клиента, делающего заказ, который ей нужно записать да потом еще и принести. Спустя некоторое время, видя, что официантка не собирается уходить, Мерфи, слегка откашлявшись, произнес тоном, которым собираются заказывать блюдо, требующее особого искусства шеф-повара:

– А вот принесите-ка мне…

И запнулся. Он решил выдержать паузу, которая, как он вычитал в трудах по психологии Освальда Кюльпа, необходима для того, чтобы предварительный сигнал, предшествующий главному сообщению, мог подготовить нужную реакцию и снять напряжение, вызванное необходимостью такую реакцию проявлять. Когда Мерфи решил, что нужный промежуток времени истек, он огласил главную часть своего сообщения:

– Да, принесите-ка мне чашечку чайку и пакетик печенья «ассорти».

Вполне калорийно сбалансированный обед и как раз по его средствам.

А официантка, словно подчиняясь каким-то его волшебным чарам или неожиданно догадавшись о его «вздымающихся», как это когда-то назвал Вайли, способностях, несколько срывающимся голосом тихо и быстро (быстро, наверное, потому, что боялась наплыва других клиентов, которых пришлось бы спешно обслуживать) проговорила:

– Для тебя я Вера, дорогуша.

Нельзя сказать, что Мерфи воспринял это с большой заинтересованностью.

Да, Мерфи испытывал доверие к школе психологии Кюльпа. И Марбе, и Бюлер могли заблуждаться, даже Уотт ошибался – он был человек, а разве человеку не свойственно ошибаться? Но вот Нарцисс Ах,[87]87
  [87]Кюльп, Марбе, Бюлер, Уотт, Ах – немецкие и английские психологи и философы второй половины XIX – начала XX вв.


[Закрыть] как он мог ошибаться?…

Вера завершила обслуживание, как ей представлялось, в значительно лучшем стиле, чем начала его. Ей казалось странным, что этот клиент – тот же самый человек, которого она поначалу приняла за какого-то дурачка. Она ловко поставила поднос на стол и даже приготовила счет, хотя об этом ее еще не просили.

Мерфи слегка отодвинул поднос от себя так, чтобы его удобнее было осматривать, откинулся на спинку стула, уперся ногами в пол и поднял передние ножки стула в воздух, балансируя на задних и покачиваясь, отдался созерцанию того, что он так почтительно называл своим «обедом». Это доставило ему большое удовлетворение. Мы сказали: «почтительно», и это не случайно, ибо Мерфи как последователь (хотя и не постоянный) учения Гильома Шампосского,[88]88
  [88]Гильом Шампосский (Гильом из Шампо) (ок.10б8 – 1121) – французский теолог.


[Закрыть] исповедовавшего крайний теофанизм,[89]89
  [89]Теофания – зримое человеком явление божества; надо думать, теофанизм – учение, основанное на вере в то, что Бог может являться человеку в зримых формах.


[Закрыть] не мог не ощущать некоторую робость и почтительность перед такой жертвой, приносимой в угоду своему аппетиту; не мог он обойтись и без мысленного прочтения молитвы: «Милостивый Боже, смилуйся над той Своей частью, которую я собираюсь проглотить!»[90]90
  [90] По некоторым учениям, все в этом мире есть Бог, и поэтому поглощая пищу, мы поглощаем часть Бога.


[Закрыть] Мы сказали, что созерцание «обеда» принесло Мерфи «удовлетворение». И это тоже не случайно, ибо пришел высший момент его падения, момент, когда без чужой помощи, самостоятельно ему предстояло одним махом покончить с капиталовложением. Капитал, вложенный в «обед», был совсем небольшим и составлял всего несколько пенсов, но не следует забывать о том, что весь его наличный капитал составлял сумму, лишь ненамного превосходящую вложенную. Мерфи несколько беспокоило то, насколько эта трансакция соответствовала деловой активности, предписанной гороскопом Сука, но не следовало исключать и того, что их понимание умения вести дела несколько различалось. Однако не столь уж важно, как предпринятая Мерфи деловая операция могла быть оценена с экономической точки зрения; ничто не могло приуменьшить ее значения как триумфа, пусть и небольшого, достигнутого, несмотря на серьезнейшие препятствия. Ну, возьмите хотя бы соотношение сил воюющих сторон: с одной стороны, колоссальная армия содержателей ресторанов, кафе, закусочных, жаждущих лишь наживы, щедро одаренных здравым смыслом и хитростью, имеющих на вооружении наисовершеннейшее оружие в виде неисчислимого количества всяческих вкусностей, а с другой стороны, жалкий солипсист[91]91
  [91]Солипсист – последователь солипсизма, философского представления, согласно которому весь видимый мир является творением ума того, кто этот мир себе воображает.


[Закрыть] и несколько пенсов в его кармане.

Итак, наш жалкий солипсист, сотворив свою молитву и предвкушая заранее свое бесчестье, быстро придвинулся вместе со стулом к столу, лихим движением схватил чашку чая и одним залпом выпил не меньше половины. Но едва проглотив то, что было у него во рту, Мерфи принялся плеваться, эруктировать[92]92
  [92]Эруктировать – производить звук, связанный с отрыжкой.


[Закрыть] и производить другие непотребные звуки так, словно его, прибегнув к подлому обману, заставили глотнуть густую жидкость, в которую насыпали толченого стекла. Такое его поведение привлекло внимание не только всех остальных посетителей закусочной, но и официантки Веры, примчавшейся, чтобы спасать клиента, у которого, как она решила, «чай пошел не в то горло», и теперь ему грозила смерть от удушья. Мерфи еще некоторое время производил звуки, очень напоминающие рокотание и фырканье воды, вырывающейся из сливного бочка в унитаз при многократном и слишком настойчивом дерганье за ручку, а затем, обретя голос, проговорил гадко и ЯДОВИТО:

– Я просил китайский, а что вы мне подсунули? Индийский!

Хотя Вера и была разочарована тем, что ничего особо серьезного не произошло, и несколько задета несправедливым обвинением – он заказывал просто «чай», не указывая, какой именно, – она не замедлила заменить чай. Вера была типичной и послушной представительницей того слоя населения, из которого выжимали на работе обильный пот, и не могла изменить лозунгу своих нанимателей, которых скорее можно было бы назвать рабовладельцами, гласившему: если уж клиент, он же простофиля, платит за ту дрянь, от которой в желудке делаются дырки, в десять раз больше, чем она стоит производителям, и в пять раз больше, чем обходится притащить и швырнуть эту дрянь перед его рожей на стол, то вполне резонно будет выслушать его жалобы и сделать то, чего он хочет, но при этом стоимость замены блюда ни в коем случае не должна превышать пятидесяти процентов того, что с него состригли.

Получив свежую чашку чая, Мерфи решил несколько изменить тактику. Он отпил лишь треть, а затем, дождавшись, когда Вера проходила мимо, окликнул ее:

– Извините ради Бога, Вера, я, наверное, причиняю вам массу беспокойства, но не могли бы вы долить в чашку кипяточку? И молочка еще немножко, а?

Увидев, что Вера готова возмутиться, Мерфи поспешил добавить фразу, которая подобно тому, как «сезам» открывал вход в пещеру, открывала доступ к ее сердцу:

– Верочка, я знаю, что доставляю вам столько хлопот, но, видите ли, заварочки налили от души, для меня слишком много.

Обрати внимание, читатель, на ключевые слова в этой фразе: «Верочка», «от души» и «заварочка». Такая официантка, как Вера, да еще в такой закусочной, в которую забрел Мерфи, ни за что не смогла бы устоять перед их тройственным воздействием. А прибавьте еще сюда тон благодарности, особую улыбочку… И Вера не устояла.

Вот таким вот образом Мерфи получил на вложенный капитал обслуживание, 1,83 (приблизительно) чашки чаю да еще печенье. Откроем маленький секрет: к подобным благородным хитростям он прибегал не раз.

Можете и вы, мои дорогие мелкие мошенники, попробовать провернуть этот трюк.

Мерфи настолько воспрянул духом, что принял смелое решение: не есть печенье, а оставить его «на потом». Значит так: сейчас он добьет чай, а поскольку к чаю подают бесплатно некоторое количество молока и сахару, он напьется этого молока и наестся этого сахару, сколько удастся заполучить, а потом потихоньку пешочком отправиться в Гайд-Парк и там на травке съест свое печенье. На Оксфордской улице, глядишь, кого-нибудь из знакомых повстречаешь, что-нибудь еще подкинут… И Мерфи принялся обдумывать, как ему лучше всего добраться до улицы Тоттенхэм Корт, как и в каком порядке он будет есть свое печенье «ассорти», как он холодным тоном поначалу отвергнет предложенную ему подачку… Он с закрытыми глазами в уме уже добрался до Британского Музея и даже уже собирался зайти в Зал Древностей, поглядеть на все эти археологические находки, когда вдруг резкий тычок в нос чем-то твердым побудил его открыть глаза. Тычок был произведен визитной карточкой, которую тут же слегка отодвинули в сторону так, чтобы он мог прочитать, что на ней написано:

Остин Тыкалпенни

Поэт на Все Случаи Жизни

Из Дублинского Графства

То создание, которое держало эту визитку перед носом Мерфи, поверьте, не заслуживает описания. Кто он, как не пешка в игре между Мерфи и звездами, пытающимися управлять его судьбой; Тыкалпенни делает свой ход, начинает новую комбинацию, а потом сбрасывается с доски. Возможно, такому, как Остин Тыкалпенни, найдется еще какое-нибудь применение, например в детском лото или в пасьянсах литературных критиков, но, слетев с доски, ему уже к большим ахматам не вернуться. В игре, ведущейся между человеком и звездами, возврата к пройденному этапу нет.

– Мне не удалось привлечь твое внимание с помощью того, что божественный сын Аристона[93]93
  [93]…божественный сын Аристона – Платон.


[Закрыть] называет звуковым потоком, исходящим из души и срывающимся с губ, – пояснял Тыкалпенни свою манеру общения с помощью визитной карточки, – и поэтому пришлось позволить себе вольность прибегнуть к такому, как ты мог заметить, несколько необычному способу возвращения тебя к реальности.

Мерфи допил чай и изготовился встать, чтобы уйти, но Тыкалпенни каким-то хитрым приемом подсек ему ноги под столом и вскричал:

– Страха не имей, петь я уж не пою.

Мерфи настолько не терпел какого бы то ни было насилия над личностью, что тут же полностью обмякал и не оказывал никакого сопротивления при малейших проявлениях насильственных действий, направленных против него. Именно так он поступил и в тот раз.

– Да-с, как говаривали древние, nullalineasinedie,[94]94
  [94] Ни дня без строчки (лат.).


[Закрыть] – произнес современный Тыкалпенни. – Разве я посмел бы сюда заявиться, если бы продолжал еще пить и петь? Ни за что.

Тыкалпенни, усевшийся прямо напротив Мерфи, такое выделывал ногами под столом, что всколыхнул в голове Мерфи давно заброшенные пласты памяти.

– Да, да, припоминаю, имел сомнительную честь познакомиться с вами в Дублине, – с каменным выражением сказал Мерфи. – Или это неприятное обстоятельство произошло в Гейт Театре?

– Вот именно-с, давали «Ромеота и Джулио», – продолжал кривляться Тыкалпенни. – «Клянусь моей пяткой, мне это совершенно безразлично…».[95]95
  [95] Слова Меркуцио из Сцены 1 Акта 3 «Ромео и Джульетты» Шекспира.


[Закрыть] Хе-хе. Отличная штучка!

Мерфи смутно припоминал эту встречу, но ему казалось, что тогда к нему приставал какой-то фармацевт.

– Я тогда был, как говорится, на ушах, – подсказал Тыкалпенни, – а ты был, что называется, в кусках.

Пришло время сообщить печальную правду, которая вышла бы наружу раньше или позже: Мерфи никогда не прикасался к алкоголю.

– Послушайте, если вы не хотите, чтобы я позвал полицию, прекратите свои неуклюжие генуступрации,[96]96
  [96]Генуступрации – этот словесный монстр составлен из слова genu (лат.), означающего «колено» (в английском языке имеется слово genuflection, что означает «коленопреклонение»), и слова stupratation (англ. на французско-латинской основе), что значит «насилие» вообще, «насильственное лишение девственности» в частности; в данном контексте это словесное сращение следует, стало быть, осмысливать как «насильственные действия коленями».


[Закрыть] – попытался протестовать Мерфи.

Ключевым словом в этом обмене репликами было «полиция».

– Печенка моя бедненькая совсем вся иссохлась, – пожаловался Тыкалпенни, – так что мне пришлось повесить на крючок свою лиру и прекратить и пить, и петь.

– Судя по всему, вы не только лиру повесили, но и приличия, – вяло отбивался Мерфи.

– Сударыни Мельпомена, Каллиопа, Эрато и Талия,[97]97
  [97]Мельпомена – муза трагедии; Каллиопа – муза эпической поэзии и знания; Эрато – муза лирической поэзии; Талия – муза комедии.


[Закрыть] – продолжал вести свое Тыкалпенни, – именно в этом порядке обхаживают меня с тех пор, как произошла эта существенная перемена в моей жизни.

– Ну, по крайней мере, это мне понятно. Я вполне хорошо понимаю, что вы при этом ощущаете.

– Вот этот самый Тыкалпенни, – витийствовал Тыкалпенни, – который в течение стольких лет, которым он даже счета не вел, постоянно, день за днем, творил стихи, пентаметр[98]98
  [98]Пентаметр – размер в античном стихосложении (пятистопный).


[Закрыть] на каждую пинту пива, деградировал до такой степени, что вынужден работать санитаром в больнице для умалишенных из средних классов. В основе своей мы, конечно, видит Бог, имеем того же самого Тыкалпенни, но quantum mutatus.[99]99
  [99] Несколько измененный (лат.).


[Закрыть]

– Ab ilia,[100]100
  [100] Из этого (лат.).


[Закрыть] – подхватил Мерфи.

– А чем я занимаюсь? Приходится мне силой заставлять тех, кто не хочет есть, принимать пищу, – плакался Тыкалпенни, – для этого сажусь на них сверху, раскрываю челюсти распоркой, сдвигаю языки в сторону медицинской лопаточкой, вставляю в рот воронку с едой и не отступаюсь, пока все из нее не уйдет вовнутрь пациента. Я хожу по палатам с совком и ведром, я…

Тыкалпенни запнулся, обильно глотнул лимонад из своего стакана и прекратил орудовать коленями и ногами под столом. Однако Мерфи не смог воспользоваться этой передышкой, чтобы сбежать, ибо его пригвоздила к стулу мысль о том, что в Суковом гороскопе имелось явное противоречие между двумя пунктами, а именно там, где говорится о лунатике, подпадающем под влияние, и о попечительстве как роде деятельности.

– Я уже больше не могу, – простонал Тыкалпенни, – эта больница и эта трезвость меня просто доконают. Я сам психом становлюсь.

Трудно сказать, в чем главный изъян в способе изъясняться у таких, как Тыкалпенни: то ли в их душе, то ли в потоке слов, изливающемся из души, то ли в губах, эти слова оформляющих, – но так или иначе, их речь производит жалкое впечатление.

Когда мы излагали признания Силии ее деду Келли и излияния Ниери, открывавшего душу перед Вайли, нам приходилось прибегать к авторским пояснениям, а не вводить все подробности в диалог, поэтому вполне имеет смысл прибегнуть к такому же приему и сейчас по отношению к Тыкалпенни. Тем более, что изложение причин, приведших его к санитарствованию в сумасшедшем доме, займет не слишком много времени и места.

Тыкалпенни, почувствовав, что алкоголь становится для него серьезной проблемой, после длительных колебаний отправился к одному дублинскому врачу по фамилии Больнофф, имевшему скорее философский подход к лечению, чем сугубо медицинский; отец Больноффа, между прочим, был немецкого происхождения. И доктор Больнофф посоветовал: «Просайте бить, а не то фам капут». Тыкалпенни принял совет к сведению и заявил, что бросит пить, чтоб совсем не скапуститься. Доктор Больнофф стал ржать долго и заразительно, а отсмеявшись, сказал: «Я фам давать запиську к доктор Убивпсиху». А доктор Ангус Убифсих вроде как курировал одно заведение, расположенное в окрестностях Лондона и известное под названием «Психиатрическая Лечебница – Милосердное Заведение Св. Магдалины». В «запиське» была высказана просьба пристроить выдающегося, но нуждающегося ирландского барда Тыкалпенни в это заведение для прохождения не очень интенсивного курса лечения против дипсопатии,[101]101
  [101]Дипсопатия – слово образовано по принципу дипсомании – неостановимого влечения к алкоголю (дипсо – жажда (лат. – греч.) и маниа), т. е. болезненное стремление утолять алкогольную жажду, а проще говоря – алкоголизм.


[Закрыть] в обмен на что ирландский бард обязывался выполнять какие-нибудь обязанности, обычно возлагаемые на технический персонал.

Тыкалпенни был принят на этих условиях и так исправно выполнял порученные ему обязанности, что в «Милосердном Заведении Св. Магдалины» (в дальнейшем для удобства сокращаемом до М.З.М.) начали поговаривать о том, что имела место ужасная ошибка при установлении диагноза, и эти нехорошие подозрения улеглись лишь после того, как доктор О'Ффауст прислал разъяснительное письмо, в котором высказывал предположение, что главным лечебным фактором, обеспечившим такой быстрый прогресс в данном любопытном медицинском случае, явилась не собственно антидипсопатическая терапия и не мытье бутылок, а освобождение от навязчивого стремления к стихотворчеству, которое требовало бутылки пива на каждую сочиненную строку.

Такая оценка ситуации не покажется странной тому, кто имеет хотя бы некоторое представление о тех пентаметрах, которые Тыкалпенни сочинял, почитая это своим долгом перед отечеством, славным Эрином[102]102
  [102]Эрин – поэтическое название Ирландии.


[Закрыть] (хотя пентаметр – очень вольный размер, свободный, как птичка, Тыкалпенни, совершая ненужную и жестокую жертву, икал, говоря метафорически, на концевых рифмах); цезура[103]103
  [103]Цезура – ритмическая пауза внутри стихотворной строки.


[Закрыть] получалась у него твердой и вспученной, как его собственный животик, раздутый flatus;[104]104
  [104] Скопление газов в желудке (лат.).


[Закрыть] некоторая вспученность наблюдалось и в других местах его стихов, вызванная попыткой вставить в них мелкотравчатые красоты друидической[105]105
  [105]Друидизм – религия у древних кельтов, заключающаяся в почитании природы и требующая жертвоприношений.


[Закрыть] почвенной просодии,[106]106
  [106]Просодия – наука и искусство стихосложения.


[Закрыть] засосанные вместе с черным крепким пивом. Поэтому ничего удивительного не было в том, что он испытал огромное облегчение, почувствовал себя, можно сказать, новым человеком, когда прекратил мучиться над своими пентаметрами и занялся мытьем посуды, уборкой и прочим в лечебнице для умалишенных представителей среднего класса.

Однако всему хорошему в этом мире приходит конец, и Тыкалпенни предложили перейти с положения человека, выполняющего ряд обязанностей без оплаты, на положение оплачиваемого – хотя и мизерно – благородного «представителя технического персонала». И он принял предложение. У него не хватило духа отказаться. Поклонник Вакха, взиравший на мир с олимпийских высот, превратился в незаметного, обузданного прислужника.

И вот теперь, по истечении лишь одной недели работы в М.З.М. с оплатой, а соответственно со значительно более широким, чем ранее, кругом обязанностей, он почувствовал, что дальше переносить эти муки он не в состоянии. Он не против того, говорил Тыкалпенни, чтобы его жалость и сочувствие были – в пределах разумного, конечно, – пробуждаемы, но когда уже начинает тошнить от сострадания и постоянного ощущения тревоги и беспокойства, то это уже представляется ему отвратительным и не соответствующим истинному катарсису, тем более, что тошнота эта никак не разрешалась рвотой.

Хотя Тыкалпенни неизмеримо уступал Ниери во всем, но у них обоих имелись некоторые общие черты, которые, с одной стороны, их в некотором смысле сближали, а с другой – являли собой полную противоположность Мерфи. Одной из таких черт был какой-то вычурный страх перед безумием, которое якобы может их постичь. Другой такой чертой являлась полная неспособность в течение даже непродолжительного времени отдавать себя созерцанию каких бы то ни было печальных зрелищ. Эти две черты в некотором смысле были связаны друг с другом – можно сказать, что всякую болезненную ситуацию можно свести к созерцанию того или иного вида.

Но даже и в этом Ниери превосходил Тыкалпенни, по крайней мере, с точки зрения традиционного взгляда, который ставит дух соревновательный выше духа торгашеского и человека, сожалеющего о том, что ему не доступно, выше человека, глумящегося над тем, чего он не понимает. Ниери знал притчу своего великого учителя о трех жизнях, а вот Тыкалпенни ничего такого не знал.

Вайли в определенном смысле стоял ближе к Мерфи, но его взгляды отличались от Мерфиевых так, как отличаются взгляды voyeur[107]107
  [107] Тот, кто имеет пристрастие наблюдать наготу или эротические сцены (фр.).


[Закрыть] от взглядов voyant,[108]108
  [108] Тот, кто смотрит, смотрящий, а также – ясновидящий (фр.).


[Закрыть]хотя Вайли был не более voyeur в неприличном смысле, чем Мерфи voyant в надприличном смысле. Эти термины используются здесь лишь для того, чтобы провести разграничение между видением, которое зависит от света, предметов, точки зрения и так далее, и видением, которое приходит в смущение от всего увиденного. В те дни, когда Мерфи еще испытывал некоторое желание видеть Кунихэн, все, что ему нужно было сделать, так это просто закрыть глаза. И по прошествии столь значительного времени – даже тогда, за столиком в закусочной, – вполне возможно, что закрой он глаза, образ Кунихэн, пусть и весьма расплывчатый, предстал бы перед его мысленным взором. Она действительно попадала в желтое пятно его сетчатки, была его macula lutea.[109]109
  [109] Желтое пятно на сетчатке, которое представляет собой участок наиболее острого зрительного восприятия (лат.).


[Закрыть] Подобным же образом он и Силию увидел в тот первый раз, когда они только повстречались, но не тогда, когда она кружилась перед ним – ее какое-то особо ладное кружение так нравилось ее деду Келли, – а тогда, когда она глядела на Темзу. Все происходило так, словно какой-то инстинкт удерживал ее от того, чтобы явиться перед ним во плоти прежде, чем он издалека оценит все ее достоинства, и этот же инстинкт предупреждал ее о том, что прежде, чем он увидит ее по-настоящему, чтобы наступило озарение, ему требуется пребывать в темноте, не внешней, а прежде всего внутренней. Мерфи полагал, что его внутренняя темнота совершенно особенна и ни с чем не сравнима.

Невероятно преувеличенная боязнь Тыкалпенни сойти с ума от постоянного общения с теми, кто со своего ума уже сошел, порождала в нем страстное желание бросить свою санитарскую работу в М.З.М. Но поскольку его взяли на работу с испытательным сроком в один месяц и с условием, что деньги он получит лишь по прошествии полного месяца, то бросить работу, отработав лишь неделю, две или даже три, равносильно было бы отказу от денег, честно заработанных за все те муки, которые он претерпел. И вот Тыкалпенни пребывал в полной растерянности, не зная, как же ему все-таки поступить: сойти с ума или отравить себе существование до конца жизни воспоминаниями о мучительной неделе, отработанной безо всякой денежной компенсации.

Милосердное Заведение Св. Магдалины, несмотря на то что его пациентами были представители достаточно зажиточных классов, испытывало, подобно многим другим психиатрическим лечебницам, затруднения в найме на работу санитаров и санитарок. Собственно, именно это обстоятельство и явилось одной из причин найма Тыкалпенни на работу, несмотря на то что у него не имелось никакой квалификации, необходимой санитару подобного заведения, если не считать его габариты и нечувствительность к оскорблениям, приобретенная поэтом за годы критических нападок. Даже в М.З.М. находилось не так уж много больных, которые в своем умопомешательстве настолько отрешились от реальности, что не могли бы распознать, чего стоит личность, подобная Тыкалпенни, и не поносить его.