Текст книги "Встреча на Эльбе. Воспоминания советских и американских участников Второй мировой войны"

Автор книги: Семен Красильщик

Соавторы: Марк Скотт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Я бросилась к двум американским летчикам и попросила доставить меня в Париж. Это их весьма развеселило и озадачило, и они спросили, что за спешка. Я объяснила, что только что встретилась с русскими, что у меня сенсационный материал и что мне просто необходимо попасть в Париж, чтобы передать его. Оба летчика понимающе улыбнулись насмешливо и с явным недоверием. «Как же, как же, – сказал один из них. Я, значит, Сталин, а вот он – Рузвельт».

Видя, что спорить бесполезно, я спокойно уселась на траву под крылом «С-47». Устроившись в тени, я открыла пишущую машинку и начала печатать. Удивленные летчики подошли сзади и стали читать через плечо. Когда я обернулась к ним, чтобы узнать, как их зовут и откуда они, намереваясь включить эти сведения в репортаж, их отношение мгновенно переменилось. «Гляди-ка, – закричали они, – да она и впрямь встретилась с русскими! Ну точно, встретилась с русскими! Поехали!»

Мы забрались в самолет и полетели в Париж. Хотя приземлились мы довольно близко от города, мне еще пришлось ловить попутную машину, чтобы добраться до Парижа. Приехав в отель «Скриб», где располагался пресс-центр для корреспондентов, аккредитованных при Армии США, я первым делом направилась к окошку цензора, куда и передала свой репортаж, который начала писать под крылом «С-47», а закончила уже в полете. Вместе с ним я передала и пленку Аллана. Так мы стали первыми корреспондентами, сообщившими о встрече на Эльбе. В довершение всего Бойд Люис, который был главой ЮПИ при штабе главнокомандования союзных вооруженных сил, устроил мне выступление по радио с рассказом об этой волнующей встрече.

После войны мне удавалось добывать и другие сенсационные материалы: я брала интервью у канцлера Австрии Курта Шушнига, папы Пия XII, вдовы Муссолини, была корреспондентом ЮПИ на Нюрнбергском процессе, но ничто из этого не могло сравниться с тем репортажем о встрече с русскими в Торгау.

Бен Кэзмир[45]45
  Бернард (Бен) Кэзмир после войны работал агентом по продаже недвижимости.


[Закрыть]. Когда я встретился с русскими

Когда я встретился с русскими, я был пулеметчиком 261-го батальона полевой артиллерии 9-й армии США в чине капрала. 24 апреля 1945 года наша часть передислоцировалась из Зиденгрёбена на восток, в Гросс-Эллинген, немного западнее Эльбы. С этой позиции наша артиллерия почти не вела огня, так как у нас был приказ стрелять только по тем целям, относительно которых было достоверно известно, что это вооруженные силы врага.

Ходили упорные слухи, что русские близко. Когда множество немецких солдат начало переправляться через Эльбу в нашем направлении, стало ясно: русские уже совсем недалеко. По всему было видно, что война подходит к концу.

К утру 3 мая 406-й пехотный полк 102-й дивизии окопался на западном берегу Эльбы возле Шандау. Ожидая русских, солдаты 102-й дивизии установили большой плакат так, чтобы его было видно с восточного берега. Надпись была по-русски, но английскими буквами. Грамматика, правда, оставляла желать лучшего, но настроение было передано хорошо:

NAZDAR RUSSKIJ VOINSTVO

Mi wse tut, Josef

ОТ NAS 406—INFANTRY,

102 DIVISION, 9 ARMY

AMERIKANSKIJ VOINSTVO

Утром 3 мая я со своим другом, рядовым 1-го класса Брусом Ва, и собакой Пучи, которую подобрал пару недель назад, отправился на позиции 406-го пехотного полка. Мы с Брусом понимали, что что-то должно случиться, потому что в тот день мы не видели ни одного немецкого солдата, в то время как на прошлой неделе они попадались нам ежедневно.

Солдаты 406-го полка заметили передвижение войск на противоположном берегу, и нам приказали приготовиться к стрельбе. Стояло ясное утро, видимость была отличной.

Вдруг на другой стороне кто-то поднял красно-белый флаг. Я закричал: «Боже мой, да ведь это польский флаг!» – и бросился к берегу, размахивая руками, чтобы дать понять, что мы друзья, и тут же успокоил Бруса, сказав, что никакой опасности нет.

Мы решили перебраться через реку, чтобы поприветствовать солдат на другом берегу, и все трое – Брус, Пучи и я – погрузились в одну из лодок, брошенных немцами.

На восточном берегу нас встретили бойцы 1-го Украинского фронта, среди которых были и солдаты польской дивизии. Мы начали обниматься, целоваться, хлопать друг друга по плечу. Никогда в жизни я не целовал столько мужчин. Это были волнующие, счастливые минуты. Еще шла война, мы были на передовой, но знали, что мир близок. Всей душой и сердцем мы радовались этой встрече.

Мы с Брусом захватили с собой по одному НЗ[46]46
  НЗ – неприкосновенный запас.


[Закрыть] и по пачке сигарет каждый. Всем этим мы поделились с русскими и польскими бойцами. Сигарет на всех не хватило, поэтому те, кому они достались, разламывали их пополам и давали половину другим, жаждущим попробовать. Так же мы разделили и неприкосновенные запасы.

Русским и полякам очень понравились наши стальные каски и сапоги. Хотя в Америке я вырос в семье, где говорили по-польски, переводить мне было совсем нелегко: было много незнакомых слов. Наши друзья интересовались в основном, откуда мы и что нового слышно про войну. Некоторые говорили, что у них есть родственники в Америке.

Тут появился русский офицер. Он начал что-то громко и быстро говорить нам с Брусом, и только когда я сказал: «Не понимай по руску. Проше по польску мувич»[47]47
  «Пожалуйста, говорите по-польски»


[Закрыть] – он немного поостыл, поняв, что нам нужен переводчик. Подошли два польских солдата и перевели вопрос офицера: «Уполномочены ли вы своим командованием на эту встречу?» «Нет, – ответил я. – Мы просто переплыли через реку, чтобы приветствовать вашу армию. Мы готовы передать ваше послание». Тогда офицер сказал: «Вам нужно вернуться на свой берег. Мы не хотели бы, чтобы вы пострадали здесь от вражеского огня», – и тут же невдалеке послышалась перестрелка. «Ну вот, – сказал офицер. – Теперь ясно?» «Теперь ясно», – ответил я. Мы отдали друг другу честь. Офицер улыбнулся и пожелал нам всего хорошего.

Когда пришло время прощаться, какой-то русский солдат протянул мне монетку, как бы в обмен на то, что мы привезли с собой. И Брусу, и Пучи, и мне – нам всем было очень радостно, когда мы прыгнули в свою лодку и возвратились на западный берег.

В тот же день двое русских солдат переплыли реку и встретились с одним из наших офицеров, майором Реймондом Чепменом. Состоялось еще одно короткое празднование. Мы все уже начинали думать о родине.

Все это произошло более сорока лет назад, но я всегда помню эти минуты мира и дружбы, которые пережил вместе с русскими в тот ясный и солнечный майский день.

В апреле 1986 года группа советских ветеранов встречи на Эльбе посетила Детройт. Многое же мы вспомнили тогда! На приеме в честь наших гостей я произнес краткую речь и рассказал о своей встрече с русскими на Эльбе. Затем я раздал всем по серебряному доллару в память о той монетке, которую подарил мне русский солдат. Один из ветеранов никак не мог понять, зачем я это делаю. Он озадаченно спросил меня через переводчика: «Что это за монета? Зачем она?» Когда переводчик объяснил ему, русский широко улыбнулся и расцеловал меня. Мы смеялись и обнимались точно так же, как тогда, на Эльбе. Дух Эльбы царил в тот вечер в Детройте – тот самый дух, который был с нами, когда мы с Брусом встретились с русскими в те последние дни войны.

Энди Руни[48]48
  Эндрю (Энди) Руни был во время войны военным корреспондентом газеты «Старс энд страйпс». Сейчас он известный американский журналист.


[Закрыть]. День подарков на Эльбе

1-й Украинский фронт Конева. 26 апреля. (Задержано доставкой.) Бурное ликование царило сегодня на восточном и западном берегах Эльбы возле Торгау. Встретившиеся здесь пехотинцы 1-й армии США под командованием генерал-лейтенанта Кортни Ходжеса и бойцы 1-го Украинского фронта маршала Конева, несмотря на языковой барьер, поздравляли друг друга и обменивались подарками: американскими НЗ и русской водкой. Это означает конец германской армии как боеспособной силы.

Рядовые 69-й пехотной дивизии, которым наконец-то не угрожал никакой враг, сидели на солнышке на берегу Эльбы, распивая вино, коньяк и водку, и слушали, как их новые русские друзья играют на аккордеонах и поют русские песни.

Русские солдаты – молодые и сильные и, как правило, немного коренастее американских – осмотрели американскую амуницию, а американцы не упустили возможности пострелять из русских автоматов. На исходе дня то тут, то там можно было увидеть американского солдата, направляющегося к своему «джипу» в русских сапогах, и поменявшегося с ним обувью русского солдата, который никак не может справиться со шнурками на американских ботинках.

Если для большинства русских бойцов на Эльбе сегодняшний день не станет самым замечательным в их жизни – значит, они самые чудные солдаты на свете. Русские солдаты такие же простые и веселые, как американцы, только это как бы американские солдаты, помноженные на два.

Если вы знаете, что такое немецкий солдат, то русский является его полной противоположностью. Невозможно представить себе русского – солдафоном, марширующим гусиным шагом. Русские любят петь, смеяться и рисовать автоматными очередями узоры на кирпичных стенах.

Дорога на Торгау представляла собой необычное зрелище. Вереницы русских батраков, угнанных нацистами в Германию, работавших на немецких фермах, кто на повозке, кто пешком, двигались по шоссе, ведущему в Торгау, чтобы встретиться со своей армией, которая наконец принесла им освобождение. По другой стороне дороги, в обратном направлении, шла толпа усталых и испуганных людей. Это были немцы, бегущие от русской армии.

Увидев приблизившуюся колонну соотечественников, стоявшие вместе с американцами на берегу русские солдаты бросились к русским девушкам. Пошли разговоры и песни, объятия и поцелуи. Вокруг аккордеонистов образовывались кружки, человек по двадцать, и слышались русские песни, напоминавшие большинству американцев песню про волжские челны.

Статья из газеты «Старс энд страйпс» от 28 апреля 1945 года.

Перепечатывается с разрешения «Старс энд страйпс».

Получено 8 мая 1945 года

ДЛЯ МАРШАЛА СТАЛИНА

ОТ ПРЕЗИДЕНТА

Теперь, когда советско-англо-американские войска принудили армии фашистских агрессоров к безоговорочной капитуляции, я хочу передать Вам и через Вас Вашим героическим армиям горячие поздравления нашего народа и его Правительства. Мы высоко ценим великолепный вклад, внесенный могучим Советским Союзом в дело цивилизации и свободы.

Вы продемонстрировали способность свободолюбивого и в высшей степени храброго народа сокрушить злые силы варварства, как бы мощны они ни были. По случаю нашей общей победы мы приветствуем народ и армии Советского Союза и их превосходное руководство.

Я буду рад, если Вы пожелаете передать эти чувства соответствующим Вашим командующим на поле боя.

ГАРРИ С. ТРУМЭН

ПОСЛАНИЕ

ОТ ПРЕМЬЕРА И. В. СТАЛИНА

ПРЕЗИДЕНТУ Г-НУ ТРУМЭНУ

Сердечно благодарю Вас за дружественные поздравления по случаю безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии. Народы Советского Союза высоко ценят участие дружественною американского народа в нынешней освободительной войне. Совместная борьба советских, американских и британских армий против немецких захватчиков, завершившаяся их полным разгромом и поражением, войдет в историю как образец боевого содружества наших народов.

От имени советского народа и Советского Правительства прошу передать американскому народу и доблестной американской армии горячий привет и поздравления с великой победой.

И. СТАЛИН

9 мая 1945 года

Джефф Боэм[49]49
  Годфри (Джефф) Боэм после войны работал репортером.


[Закрыть]. Если это американцы, то им не место за колючей проволокой!

Я был стрелком-радистом 440-й эскадрильи бомбардировщиков 319-й авиационной группы ВВС США. 22 января 1944 года наш самолет «В-26» был сбит над Италией. Пилот со штурманом попытались довести подбитый бомбардировщик до базы, но он врезался в гору и взорвался, и они погибли. Двое стрелков открыли свои парашюты слишком быстро: ветром их затянуло в пламя, объявшее самолет, и их горевшие тела камнем упали на землю с высоты 10 000 футов. Меня и второго пилота взяли в плен, когда мы приземлились на парашютах. Сначала на грузовике, а потом в товарных вагонах нас доставили в Германию.

Я отчетливо помню, будто это было вчера, как меня, американского военнопленного, освободили советские войска в нацистской Германии. Я помню, как в июле 1944 года немцы решили перевести нас из лагеря для военнопленных в Хайдекруге в другой лагерь, потому что Красная Армия подошла уже совсем близко. Нас было около двух с половиной тысяч человек. Когда мы вышли на главную дорогу, то увидели, что она запружена беженцами с самыми разными повозками: старики и женщины впряглись в телеги и фуры вместо лошадей, дети тащили за собой тележки, доверху нагруженные вещами, которые беженцы обычно берут с собой, покидая дом. Время от времени встречались подростки в коротких штанишках и с рюкзаками на плечах, будто они собрались на прогулку, но большинство детей, как и стариков, были одеты очень бедно. Не было слышно ни звука, лишь скрип колес да шарканье ног. Прошло несколько часов, прежде чем нам удалось найти просвет в этой медленно тянувшейся колонне.

Когда мы наконец добрались до поезда, то узнали от других пленных, что охранники были вынуждены отгонять беженцев штыками, чтобы не дать нам смешаться с толпой. Нас запихнули в вагоны, рассчитанные на сорок человек или восемь лошадей, но – немцы, как обычно, поместили по шестьдесят пять человек в вагон. Вся наша партия военнопленных заняла по крайней мере целый состав. Каждому из нас был выдан хлеб, и утром и днем, когда поезд останавливался, мы могли взять воды.

Я до сих пор помню, как во время одной из остановок поезда я увидел молодую немку, сидевшую на каком-то ящике. В одной руке она держала ребенка, в другой – чашку с супом, которым пыталась накормить младенца, и слезы текли по ее изможденному лицу, а суп тек струйками по платьицу ребенка. Рядом с ней никого не было, и вроде бы ничто не мешало ей накормить ребенка грудью, но она сама так долго не ела, что у нее пропало молоко.

Так, все время делая остановки, мы ехали несколько дней. Потом нас погрузили в трюм парохода, настолько тесный, что, даже если бы мы все могли стоять, места все равно не хватило бы. Раз в день охранники поднимали люк и опускали в трюм ведро воды. Те пленные, что были поближе, дрались из-за нее. Кое-кому удавалось получить глоток, но большая часть воды, похоже, расплескивалась при драке.

На пароходе мы плыли два-три дня, затем нас снова погрузили в поезд. На этот раз на нас надели наручники, сковав по четыре человека: охранники объяснили это тем, что союзники якобы держат в наручниках немецких военнопленных. Потом нас поместили в товарные вагоны. Каждый вагон был разделен пополам проволокой, за которой находились шестеро охранников с пулеметом.

Через какое-то время и мы, и охранники успокоились и обменялись сигаретами. У одного из пленных оказалось что-то вроде консервного ножа, и с его помощью нам удалось открыть замки на наручниках. Было очень жарко, а пить было нечего. Около полудня поезд остановился. Заперев замки на наручниках, мы вывалились из вагона и поняли, что попали в новый лагерь.

Нас встретил большой отряд молодых солдат, вооруженных винтовками со штыками. Какой-то зверского вида полковник начал орать на нас (позже мы узнали, что его жена и дети погибли при бомбардировке Дрездена).

Солдаты с немецкими овчарками на поводках повели нас по дороге по четыре-пять человек в ряд. Немного погодя нам приказали бежать. Прямо перед нами упали несколько наших товарищей, организмы некоторых были насколько обезвожены, что через поры шла кровь. Один никак не мог подняться, а другой, который был прикован к нему, не мог поставить его на ноги. Подбежавший полковник приказал спустить собак, и те бросились на лежащего ничком пленного.

Тут полковник заметил, что один охранник не захотел колоть упавшего штыком, и, яростно крича, что-то приказал ему. Молодой солдат вытянулся по стойке «смирно», глядя прямо перед собой, но не двинулся с места. Полковник приказал охранникам увести его, а мы помогли отнести окровавленного товарища в лагерь. Бывшие среди нас врачи-англичане насчитали на его теле 76 ран от укусов собак и штыков. Он выжил, но мы сомневались, что остался в живых тот немецкий солдат, который осмелился не подчиниться приказу.

Последние дни войны. Мы находились в лагере для военнопленных летчиков № 1 возле Барта, рыбацкого поселка на берегу Балтийского моря. Это были голодные дни, особенно для двадцатилетних. Некоторые из нас за шесть недель потеряли в весе по пятьдесят фунтов. Как правило, один или двое теряли сознание во время ежедневной переклички.

Было бы гораздо хуже, если бы немцы принуждали нас работать, но, поскольку мы все были офицерами (в основном младшими) и согласно Женевской конвенции освобождались от работ, они на этом не настаивали. Однако всех советских пленных, независимо от чина, немцы заставляли делать самую грязную и тяжелую работу, и те грудились во всех четырех лагерных зонах под присмотром вооруженных охранников[50]50
  Женевская (1929 г.) конвенция наряду с Гаагской (1907 г.) – международные правовые документы, регулирующие условия содержания военнопленных. Гитлеровское командование и власти грубо попирали международное законодательство, в том числе и Женевскую конвенцию, участницей которой являлась Германия. В жестоких условиях фашистского плена погибли сотни тысяч военнопленных. Но особенно тяжелыми были условия для советских военнопленных, которые повсеместно использовались на каторжных работах. Только на оккупированной территории СССР немецко-фашистские захватчики уничтожили 3 млн. 900 тыс. советских военнопленных. Советский Союз, хотя и не был участником Гаагской и Женевской международных конвенций о военнопленных, в 1942 году заявил, что в своих действиях будет руководствоваться Гаагской конвенцией 1907 года.


[Закрыть].

В нашей зоне было 2,5 тысячи летчиков, и почти все они летали на бомбардировщиках; в основном это были сержанты, доставленные сюда из лагерей в Хейдекруге и Киефхейде. Была, впрочем, небольшая группа летчиков-истребителей, и они были повыше нас чином. Полковник Ф.С. Габревски (Габби), знаменитый ас, был старостой в нашей зоне.

Днем 29 апреля прямо за нашей зоной раздался оглушительный, потрясший землю взрыв, за ним еще два. Мы бросились на землю. Огромные бурые клубы пыли, смешанной с обломками, поднялись над крышами бараков. «Это они готовятся уходить!» – крикнул кто-то и оказался прав: немцы уничтожали электростанцию и все коммуникации, служившие для снабжения не только лагеря, но и самого поселка Барт.

В тот вечер мы столпились у репродукторов, надеясь услышать новости о событиях во внешнем мире. Немецкие сообщения были почти столь же точны, что и новости, передаваемые Би-би-си, – их мы слушали по радиоприемникам, которые тщательно прятали, – а в двух случаях немцы оказались даже более оперативными: когда сообщили об открытии второго фронта на сутки раньше союзников и когда передали известие о смерти президента Рузвельта.

Страдающих от бессонницы становилось все больше и больше. К десяти часам вечера барачный коридор заполнился военнопленными – они сидели или лежали на полу, и огоньки их сигарет мерцали в темноте.

Все были уверены, что ночью будет бомбежка и безопаснее всего пересидеть ее здесь. Впрочем, время ночного бдения еще не наступило: закат только начинал угасать. Четверо ребят из 12-го отсека варили пойманную кошку, другие стояли вокруг и смотрели. «А что, ничем не хуже кролика», – сказал один из них.

В дверях появился Главный. «Есть что-то не хочется», – сказал он. Главному было 46 лет, он был худ и жилист, ростом немногим более пяти футов. Натурализованный американец, он свободно говорил по-русски, так как родился в России. С 8 лет он жил в Германии, где получил образование; в первую мировую войну служил в германской армии, воевал на западном и восточном фронтах, потом переехал жить в США. Он был еврей, но, когда был взят в плен венграми, выдавал себя за индейца племени навахо. Дело было так: он летал стрелком на бомбардировщике «В-24», и во время девяносто девятого вылета был сбит в районе Будапешта; на земле толпа крестьян чуть не линчевала его, но их предводитель вдруг решил, что им попался индеец. Насмотревшись в кино американских вестернов, они считали себя равными индейцам в искусстве верховой езды, говорил Главный.

Вдвоем мы вышли во двор.

«Думаешь, выберемся отсюда живыми?» – спросил я.

«Уже немного осталось, – ответил Главный. – Хватит волноваться за себя – подумайте, что творится там, за колючей проволокой. Солдаты Красной Армии, у которых паек-то – кусок хлеба с сыром да, может, немного супа, выигрывают войну, а вы тут ни хрена не делаете, только ноете. А ведь среди них много женщин, и в эти минуты они сражаются и гибнут».

Я понимал, что он прав. Только что мы узнали из сообщений Би-би-си, что русские взяли Щецин, в семидесяти милях к востоку от нас, и теперь продвигаются в нашем направлении. Я обвел взглядом зону. Там, на западе, сквозь колючую проволоку и деревья виднелось Балтийское море. За морем был дом. На воде догорал закат. Мы вернулись в барак.

Ставни в нашем отсеке были закрыты. Двое ребят возились со светильником, представлявшим собой банку с маргарином, в которую был воткнут фитиль, вырезанный из солдатского ремня. Маргарин все равно был несъедобен, так что имело смысл использовать его для освещения. Лежа на нарах, мы болтали, спорили, рассказывали друг другу, как мама готовила начинку для индейки, обсуждали, что лучше всего делать с порошковым молоком, которое мы получали от Красного Креста, – оно называлось «Клим». Было около десяти часов, когда кто-то закричал: «Фрицы ушли! Прожекторы на вышках не двигаются!» Все как один вскочили с нар. «Они оставляют нас здесь!» Мы осторожно приоткрыли ставни, кто-то погасил маргариновую коптилку. Прожекторы на сторожевых вышках, которые всегда прочесывали зону, все еще светили – наверное, работал запасной генератор, – но были неподвижны.

В ту ночь почти никто не спал. На рассвете мы выбежали во двор. Двери бараков были заперты на висячий замок, так что выбирались мы через окна или тщательно замаскированные ходы, проделанные нами в полу. Ни часовых, ни собак. Все вокруг было спокойно.

На следующий день в бараках никого не осталось, кроме нескольких человек, которые занимались стиркой или пекли пироги в честь победы, причем некоторые пироги были в пять слоев, а величиной в два квадратных фута. Пекли их на жестяных противнях, сделанных из расплющенных банок из-под «Клима»; чтобы пироги поднялись, добавляли зубной порошок (в нем была сода), а пироги делали из тертых сухарей, печенья из лагерного пайка, изюма, чернослива, шоколада и других сладостей, накопленных за долгие месяцы.

Уже темнело, когда вдалеке над деревьями на западной стороне мы увидели первую ракету. Ярко-красным шаром она медленно описала плавную дугу и погасла. Через несколько секунд еще три ракеты – одна красная и две синие взмыли по той же траектории. «Пехотные ракеты, – сказал Главный, – Красная Армия!»

Громкоговоритель починили еще днем, и теперь из него неслась легкая музыка. Около десяти часов вечера посреди песенки «Дай мне простор» ворвался голос диктора, читавшего сводку новостей: «Мы установили контакт с русскими! Би-би-си сообщает, что Красная Армия взяла Берлин. Гитлер мертв!»

Новость распространилась с быстротой молнии. Мы бросились из комнат в коридор, навалились на двери и, выломав их, высыпали наружу. Из всех бараков сквозь сорванные двери выбегали люди. Нас было 2500 человек, и мы вопили, кричали, свистели, махали руками, прыгали друг на друга, хохотали как сумасшедшие, что-то истошно орали, задрав кверху головы. Когда в нашей зоне на минуту наступало затишье, на нас начинали накатываться волнами рев и крики из остальных трех зон – и так без конца, пока мы совсем не охрипли. И даже потом, через много часов, когда шум почти утих, из других зон доносились отдельные голоса: «Дядя Джо! Ура! Дядя Джо!»[51]51
  Шутливо-фамильярное прозвище И. В Сталина


[Закрыть]

Первого мая в восемь утра Габрески собрал нас всех вместе. Он сказал, что мы больше не пленные, но что «мы по-прежнему солдаты и теперь это армейский лагерь». При первой же возможности, сообщил он, нас отправят домой. И добавил, что русские попросили, чтобы мы надели черные нарукавные повязки в знак траура по президенту Рузвельту. Те из нас, кто не смог достать черной материи или бумаги, нарисовали повязки карандашом на рукаве. После переклички, когда раздалась команда «разойдись», ни один человек не двинулся с места. Целую минуту мы стояли по стойке «смирно» – так мы почтили память нашего президента.

В тот же день мы сорвали колючую проволоку вокруг всей зоны. Все, что было в бараках металлического и деревянного, все шло в дело; мы прямо-таки вгрызались в эту проволоку. Те, кто опрокинул заграждение в западной части зоны, устремились через дорогу и начали крушить немецкий склад: били окна, ломали двери и, взяв вагонетки, стоявшие у сторожевых вышек, таранили его до тех пор, пока он не сдвинулся с фундамента и не рухнул.

Вечером к нам в отсек пришли гости: 11 бывших пленных красноармейцев, размещавшихся в соседней зоне. Немцы приводили их к нам под усиленной охраной два раза в неделю; при них был бак на колесах, в который они вычерпывали содержимое выгребных ям. Кое-кто из нас ухитрялся угощать их сигаретами, когда не видела охрана.

Иногда Главному удавалось переговорить с одним из них – сержантом, который всегда носил казачью фуражку. Главный рассказал нам, что это летчик-истребитель; однажды он кинул Главному пригоршню сырых луковиц, и их восхитительный аромат, когда мы потушили их вместе с картошкой, просто сводил с ума остальных ребят из нашего барака!

Этот самый сержант в казачьей фуражке и привел гостей; вот они шумно обнимаются с Главным, кричат что-то друг другу по-русски, а мы стоим и смотрим. Вдруг кто-то вспоминает, что мы все-таки хозяева, и мы делаем нашим гостям бутерброды с колбасным фаршем и консервированным тунцом, варим кофе. Все улыбаются, пожимают друг другу руки. 11 русских и 24 американца втиснуты в комнату размером всего пятнадцать на двадцать четыре фута, да еще вдоль стен стоят тройные нары. Но мы вполне можем сидеть на столе, на нарах, на полке под окном – ведь и мы и наши гости привычны к тесноте.

Немного погодя Главный начинает переводить нам, что ему рассказали русские. «Немцы, перед тем как уйти убили 98 русских военнопленных. Днем их забрали из барака и повели в концлагерь для французов, который находился в трех милях отсюда. Эти 11 человек сбежали в лес, догадавшись, что их ждет. Но не убежали совсем, а пошли вслед за колонной пленных. Они видели как немцы под дулами автоматов заставили их товарищей вырыть глубокую яму, выстроиться около нее, а потом скосили их автоматными очередями».

Когда русский в казачьей фуражке в первый раз объявился в нашей зоне, он был поражен, увидев, что колючая проволока все еще на месте. «Кто эти люди за колючей проволокой? – спросил он у нашего начальства. – И что за люди на сторожевых вышках?»

«Это наши солдаты, – был ответ. – Мы сторожим их чтобы они не разбежались куда попало, так, что их потом не найдешь».

«Если это американцы, – сказал русским, – то они освобождены, и им не место за колючей проволокой. Они свободные люди. Откройте ворота и выпустите их на волю». Тут он перешел на крик: «Они должны в городе праздновать вместе с нами свое освобождение и Великую Победу! Они должны вкусно есть, спать в чистых постелях, а не жить в этих вонючих бараках!»

Вслед за ним пришли части Красной Армии. Целыми днями мы с Главным слонялись среди русских солдат – так интересно было их расспрашивать! Мы разговаривали с 12-летним подростком, которого война сделала сиротой, и он сказал нам: «Армия для меня – отец с матерью». Мы разговаривали с врачом, работавшим круглыми сутками, чтобы спасти тех немногих из близлежащего концентрационного лагеря, которые выжили.

К 4 мая войска Красной Армии провели все необходимые восстановительные работы в нашем лагере и в Бартe, разминировали летное поле и испробовали его возможности для взлета и посадки. Русские учредили в Барте новые административные органы и сообщили в штаб-квартиру союзных войск в Лондоне о нашем освобождении и о том, что аэродром в полном порядке. Кроме того, они пригнали коров и свиней, обеспечив нас свежим мясом.

Большинство из нас покинуло лагерь 13 мая: бомбардировщики «В-17», демонстрируя внушительную мощь, один за другим прилетали за нами в Барт. Это был первый этап нашего возвращения с войны.

Да, я помню наше освобождение так ясно, будто это было вчера. Сегодня и в Советском Союзе, и повсюду в Европе, и в Японии, и в США на могилы миллионов павших во второй мировой войне возлагают цветы, их оплакивают, о них вспоминают. Но мы оплакиваем и других – их тоже были миллионы – миллионы матерей и отцов, сыновей и дочерей, от которых остались груды обуви и одежды, зубов и волос, людей, которые были превращены в топленый жир, абажуры и золу. У них нет могил.

Я до сих пор вижу лица, множество лиц, которые за все эти годы не состарились в моей душе. Отчаявшиеся лица бесчисленных беженцев, задыхающихся на пыльных сельских дорогах разоренной Германии. Изможденное лицо матери, у которой не было молока для младенца. Оскаленные морды рычащих овчарок и лицо молодого немецкого солдата, который не пошел против своей совести, предпочтя смерть. Лицо нашего Главного, лицо Габрески, лицо русского сержанта в казачьей фуражке. И я помню все те лица – лица, исполненные радости и надежды, – которые я видел, когда русские воины освободили наш лагерь американских военнопленных. Было это, в общем-то, не так уж давно, когда мы соединились с русскими на дорогах войны.