Текст книги "Ревность"
Автор книги: Селия Фремлин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Что знает Джесси? О чем подозревает, что предполагает? И что из известного ей осмелится когда-либо облечь в сдержанные, почтительные слова, которыми только и умеет изъясняться?
Розамунда вглядывалась в мутное зеркало, пытаясь найти в отражении то, что видела Джесси, догадаться о том, что угадала Джесси; и чем дольше она всматривалась в собственные глаза, тем чуднее, бессмысленнее они казались – как слово, которое много раз перечитываешь. Круглые, пустые, мертвые, ничего не выражающие глаза куклы… а теперь еще, оттого что она так таращится, все в них двоится… вновь возвращается головная боль. Розамунда отвернулась от зеркала, потерла глаза.
– Очень хорошенькая, – отозвалась она о Квини, даже не взглянув на фотографию, и вернулась на место.
Джесси по-прежнему не спускала с нее недоумевающих глаз.
– Я так думаю, вам не следует слишком засиживаться у нас, мисс Розамунда, – тревожно проговорила она. – Нехорошая ночь. Совсем нехорошая. – Она раздвинула кухонные занавески и заглянула в щелку. – Ну и туманище…
Целую минуту она не отрываясь разглядывала плотную, как серое одеяло, пелену тумана, а когда повернулась, Розамунде показалось, что в чертах старого строгого лица отразилось нечто до сих пор невиданное – выражение страха.
– По-моему, вам уже пора домой, мисс Розамунда, – повторила старая служанка почтительно, но с затаенной настойчивостью. – Право слово, пора! Может, и не мое это дело – говорить так, но уж больно не нравится мне этот туман…
– А, вот ты где, Розамунда! – В дверь просунула голову миссис Филдинг. – Если ты не против, дорогая, я бы хотела чуть-чуть переделать тот абзац о щитах. Только сместить акценты, и все, минутное дело. Видишь ли, не хочу, чтобы складывалось впечатление, будто я ставлю под сомнение лишь одну новую хронологию…
Потребовалось несколько минут, точнее – два с половиной часа, считая короткий перерыв на яйцо в мешочек и кофе с молоком, которые составляли каждодневный ужин миссис Филдинг. Когда они закончили, Розамунда с ужасом обнаружила, что уже почти половина девятого.
– Все, я побежала! – воскликнула она. – Если пропущу девятичасовой поезд, следующего придется ждать целую вечность. Я бы с удовольствием еще посидела, но никак не могу…
– Пустяки! Я вызову тебе такси, дорогая, – заявила миссис Филдинг со спокойной уверенностью человека, которому не надо покидать дом, но после пяти минут безуспешных попыток дозвониться вынуждена была признать, что в этот туманный вечер такси не раздобыть. – В таком городе, как наш, могли бы наладить эту службу и получше! – кипела праведным гневом миссис Филдинг, пытаясь частично переложить свою вину в том, что Розамунда задержалась, на чужие плечи. – Ничего, дорогая, вечерние поезда всегда опаздывают. Пойдешь побыстрее и успеешь.
Глава XXII
Как раз быстрая ходьба и вызвала у Розамунды первый приступ дурных предчувствий. Во всяком случае, так она убеждала себя, торопливо шагая по пустынной дороге и прислушиваясь к дроби собственных шагов – единственному звуку, не приглушенному туманом. Если бы этот звук был размеренным, спокойным и уверенным, ей бы и в голову не пришло ничего плохого. Ощущение, что ее преследуют, возникло исключительно из-за поспешного цокота ее собственных шпилек.
Бред, конечно; никто ее не преследует. Дважды она замирала как вкопанная посередине пустой дороги – тишина, никого и ничего, только бесшумно разливаются волны белесого тумана, стирая цвета и звуки, все плотнее окутывая ее мягкими, зловещими объятиями.
Ну почему, скажите на милость, «зловещими»? Разумеется, из-за странных, несвойственных Джесси намеков. Мать абсолютно права – Джесси точно чудит; все равно жалко, что их разговор прервали и Джесси не успела объяснить, что, собственно, у нее на уме.
Розамунда летела, стараясь не обращать внимания на облегчение, которое доставляла мысль, что скоро она, слава богу, окажется на Главной улице. Там, сквозь ставни закрытых магазинов, пробивается, пусть и неяркий, свет; взад и вперед ходят люди, натыкаются друг на друга в молочном месиве и смущенно смеются.
Но и Главная улица была почти безлюдна. Редкие шаги, приближающиеся и затухающие вдали, постукивали так же торопливо и неспокойно, как ее собственные. «Добрый вечер!» – раздавались в серой мгле голоса невидимых прохожих; в такую ночь взаимная поддержка особенно приятна. Вскоре далекий свисток поезда дал знать, что Розамунда уже почти добралась до угла Станционного проезда.
Но почему сердце в груди колотится так гулко и тяжко, как от внезапного испуга? Почему так непреодолимо тянет припуститься бегом и бежать, бежать… быстрее, быстрее… прочь, прочь, как мчишься во сне? Прочь от чего? От себя самой – от чувства вины? Значит, это правда, что в основе страха лежит боязнь самого себя, собственных побуждений? Значит, страх, подобного которому она прежде никогда не испытывала, на самом деле – древний, хорошо знакомый страх: так первобытный человек переживал вину за пролитую кровь? И сейчас в окутанном туманом городке двадцатого века ее преследуют древнегреческие фурии, мстительницы? Преследуют за убийство Линди? Чем еще, как ни тягостным чувством вины, – и никуда от него не деться – можно объяснить омерзительный, переполняющий душу ужас, для которого реальной причины нет?
Если она в самом деле убила Линди, то, наверное, так и должна себя чувствовать, и, может быть, до конца дней своих. Будут идти годы, и со временем она начнет забывать, но не надолго. На час, на два? На целый день? А затем вновь больная совесть погонит ее сквозь дни и ночи. И так вечно.
Или, может, ее гонитель не совесть, а нечто более странное, более непостижимое? Вдруг это дух Линди бредет туманными улицами по ее следам – невидимый, неумолимый, уверенный в своей победе, как при жизни была уверена Линди? Дух Линди маячил сегодня вечером за окном Джесси, напуская на них из тумана тревогу, и страх, и жуткие предчувствия?
Как легко поверить в такую чепуху, стоит лишь разок ослабить бдительность! Усилием воли Розамунда заставила себя пойти размеренно и спокойно, потому как знала – только так она может быть уверена, что не бросится в безумной панике вперед. Она прислушивалась к ровному звуку шагов и говорила себе: все в порядке; слышишь, как она идет, совершенно спокойная, совсем не испуганная женщина. Цок, цок, цок ее ног, ног, ног, дальше, дальше и дальше, это не может продолжаться вечно, скоро она окажется на станции, сядет в поезд, поедет к дому…
Но, когда она попала на станцию, девятичасовой поезд уже ушел. Розамунда нашла нечто почти успокоительное в торжественности, с которой заспанный кассир объявил, что следующий поезд придет не раньше чем через полтора часа, что это очень медленный поезд и прибудет он в Лондон только после полуночи. Хоть какое-то человеческое общение. Идиотский, беспричинный страх начал утихать. Когда кассир скрылся в том углу кассы, который всегда спрятан от глаз пассажиров, Розамунде ужасно захотелось, чтобы он вернулся, пусть бы даже сообщил, что до пяти утра поездов вообще не ожидается, а зал ожидания в десять часов будет закрыт, согласно правилам, и ей придется сидеть всю ночь на платформе.
Но он не вернулся, ничего такого не сказал. Розамунда пробралась в пустой, полутемный зал ожидания и села на корточки, прижавшись к догоревшей печке, словно пытаясь забрать у нее остатки воспоминаний о былом тепле. Холод – это бы еще ничего, не страшны и желтоватые щупальца тумана, которые медленно выползают из-под двери и сворачиваются в кольца, будто тоже безнадежно ищут тепла… Но запах!
Удивительно, что он так действовал на нее, самый обыкновенный запах железнодорожной станции – сырости, копоти, масла. Слов нет, запах малоприятный, но ведь и не пугающий? Нет, и пугающий тоже, причем странным образом. Теперь, когда она сидела на станции, бессмысленная паника, терзавшая ее несколько минут назад, прошла, но на смену явился тяжелый, неопределимый ужас, и сутью его, самой сердцевиной был этот запах. Страх и запах плыли вокруг нее, лениво сплетаясь и расплетаясь; как дымом, наполняли легкие, чувства… и постепенно Розамунда начала понимать, что такое с ней уже было.
Когда? Где? Воспоминания накатывали приступами дурноты, но ухватить их никак не удавалось. Вскоре Розамунда притерпелась к запаху и его власть над ней поубавилась. Начавшие было всплывать воспоминания снова ушли в глубину и пропали.
Должно быть, она задремала, потому что в следующий миг, очнувшись от дьявольски запутанного, суматошного сна, увидела поезд, который только что замер у платформы. В судорожной спешке, с колотящимся после внезапного пробуждения сердцем, Розамунда схватила в охапку вещи, бросилась на платформу и вскочила в поджидавший поезд.
Но вообще-то можно было и не спешить. Не произошло ровным счетом ничего. Ну разумеется, это же медленный поезд, как ехидно предрек кассир. Он еще бесконечно долго стоял не двигаясь. Раз или два где-то впереди хлопнула дверь купе, кондуктор крикнул: «Порядок!» – и снова наступила тишина.
Наверное, Розамунда – единственный пассажир. Жутковатое ощущение. Немного погодя она встала и прошлась туда-сюда по коридору – посмотреть, есть ли кто в других купе, но они все были пусты. Во всяком случае, в ее вагоне пусты, а топать через весь поезд, только чтобы проверить, есть там кто-нибудь или нет, показалось слишком глупым. Поэтому Розамунда вернулась на прежнее место и уставилась в окно на безлюдную, тускло освещенную платформу, ожидая дальнейших событий. Вероятно, задержка как-то связана с туманом, но это почему-то действует на нервы, особенно когда кругом так тихо. Хоть бы железнодорожники, что ли, пошвыряли чемоданы в свой вагон, поорали бы друг на друга, как это обычно случается на остановках.
Нелепость, конечно, но она почувствовала облегчение, когда все-таки увидела еще одного пассажира. Помахивая чемоданом, он семенил вдоль платформы с предельной скоростью, на какую были способны его коротенькие немолодые ноги. Розамунде стоило огромного труда тут же не начать стучать и радостно махать ему в окно. После отчаянной борьбы с дверью через одну от двери Розамунды – он, очевидно, как раньше она сама, воображал, что поезд вот-вот тронется, – пассажир с натугой открыл купе и ввалился внутрь.
Здесь он, должно быть, пережил сильное разочарование, поскольку поезд остался неподвижным. По-видимому, ему стало так же тоскливо и одиноко, как Розамунде, потому что минуту спустя он появился с того конца коридора, робко заглянул в ее купе, после чего вошел, забился в самый дальний угол и спрятался за газетой.
Розамунда от всего сердца сочувствовала своему молчаливому соседу, соорудившему из газеты баррикаду. Он намеренно выбрал единственное в поезде населенное купе, а затем также намеренно отгородился от всех возможных контактов. Ему явно было нужно то же, что и ей, – успокоиться, зная, что рядом есть люди, но не утруждать себя разговорами. «Какой милый старичок!» – думала Розамунда, хотя единственное, что она видела, – это темные, хорошо отутюженные брюки и пару черных, начищенных башмаков.
Поезд, который все это время словно вежливо дожидался, пока пассажир устроится, теперь с пыхтением и скрежетом дрогнул и начал медленно набирать скорость. И Розамунда прониклась еще большей благодарностью к молчаливому соседу.
Потому что снова вернулся страх. Вернулся со стуком колес… Он нарастал, бился, множился… Розамунда едва не закричала. Каково было бы остаться в пустом поезде один на один с этим страхом – и вообразить такого не осмелишься. Она впилась глазами в пару респектабельных ног, в такие надежные, сверкающие башмаки и ждала, когда пройдет приступ ужаса, как будто это физическая боль.
И он прошел. Поезд, достигший нужной ему скорости, размеренно покачиваясь тащился сквозь туман. Розамунда перевела дух и даже подумала – не достать ли книжку. Не читать, конечно, для этого ее мысли слишком заняты, но сам вид печатных строчек так ободряет. И потом, это успокоит соседа. Вдруг он рискнет высунуться из-за газеты и посмотреть на нее. Ужасно будет, если он увидит, что Розамунда сидит без дела, и, испугавшись, что она скажет что-нибудь, сбежит из купе.
Вскоре поезд снова начал замедлять ход – он добрел до еще одной маленькой сельской станции. И к собственному ужасу, Розамунда увидела, что ее милый старичок складывает газету. Да, вот берет шляпу… перчатки… тянется за чемоданом… Боже милостивый, он выходит!
Розамунда насилу могла поверить в кошмар происходящего. Она готова была рухнуть перед старичком на колени, на грязный, засыпанный окурками пол, и просить, умолять остаться. Но нет; воспитание (пропади оно пропадом!) требовало, чтобы она чинно, с постной физиономией сидела в своем углу и только вежливо улыбалась, когда он, бормоча «Прошу прощения», пробирался мимо нее. Вот он открывает дверь… закрывает ее за собой… мелкими нескладными шажками удаляется и растворяется в тумане.
Одна. Поезд, качнувшись, пустился дальше, и тут же страх внутри нее ожил, стал расти, набирать силу, поднимаясь из желудка к сердцу, заволакивая содрогающийся в смятении разум. Поезд пошел быстрее, скрежеща и громыхая на стыках… исступленно загудел, словно взвыли демоны в аду. И тут Розамунда вспомнила все.
Да, все: вплоть до чудовищного удара по голове, напрочь отшибшего память о том вторнике.
Глава XXIII
Вторник. Тот вторник, когда Розамунду свалил грипп. Середина дня… нет, раньше… Скрип задней двери вывел ее из лихорадочной дремоты.
– Рози! – донесся веселый, хорошо знакомый голос. – Рози, ты дома?
Ох уж эти добрососедские отношения – можно заявиться в дом без предупреждения. Они, впрочем, тоже себе это позволяли. Розамунда запахнула халат и, сжавшись, как загнанный зверь, ждала, что будет дальше. Если не отвечать, может, Линди уйдет?
– Ро-о-зи!
Настойчивый голос был уже у лестницы. Еще немного – и ступеньки заскрипят под проворными ногами. Чем дать застукать себя в постели, лучше уж самой спуститься.
– А, привет! Еще не встала? Или тебе нездоровится, бедняжке?
Линди оглядела ее с головы до ног. Розамунде почудилось, что ее жалостливый тон относится к обоим предположениям: что Розамунда распустеха – день на дворе, а она все в постели валяется; и что она немолодая, квелая тетка, вечно страдающая всякими хворями.
– Нет, что ты! Просто ванну принимала, – соврала Розамунда и почувствовала, как температура в знак протеста подскочила. – Я в порядке.
– Ну и отлично. Я просто хотела попросить – передай, пожалуйста, Джефри, пусть не переживает за мать, сегодня я к ним заеду. Вчера не вышло, и он боялся, что мать расстроится – она ведь так рассчитывает на меня, но в такой туман я просто не смогла.
«Рассчитывает на меня»! Можно подумать, это она невестка! При всей своей болезненной слабости и апатии Розамунда разозлилась.
– Не беспокойся, – ледяным тоном проговорила она. – Я сегодня еду. Как раз начала собираться.
До этого момента у нее и в мыслях не было ничего подобного, но стоило словам выскочить, как Розамунда поняла, что именно так она и поступит.
– Да?.. – Одну восхитительную секунду Линди пребывала в полной растерянности. Затем ее взгляд приобрел какое-то диковинное, чуть ли не коварное выражение. – Понятно. И как же ты поедешь?
– Поездом, само собой, – процедила Розамунда. – Как я это делала почти двадцать лет, пока не подвернулась ты со своей машиной.
В нормальном состоянии она бы нипочем не позволила себе так недвусмысленно демонстрировать собственную неприязнь, но от повышенной температуры в сочетании с гневом она не то чтобы была не в себе, а просто вела себя чуточку безответственно. Довольно приятное ощущение, как будто находишься в легком подпитии.
– Ах, так. – Линди смотрела на нее со странной задумчивостью. – Ну что ж, тогда я пошла.
Линди попрощалась. Задняя дверь за ней захлопнулась. Откуда же такое чувство, будто на самом деле она не ушла? Будто в любую минуту может вернуться, крикнуть снизу что-нибудь веселое и злое? Розамунда кинулась собираться в дорогу с лихорадочной, почти вороватой поспешностью. Прямо перед выходом ей пришло в голову, что неплохо бы позвонить свекрови и предупредить, что вместо Линди приедет она, Розамунда.
К телефону подошла Джесси, и Розамунда осипшим, нервным голосом (нервным от страха, что Линди каким-то образом может ее подслушать) наспех объяснила перемену планов – точнее, констатировала, поскольку объяснений никаких не было. Джесси, понятное дело, несколько удивилась, но это ничего, дайте только добраться до места, а там уж Розамунда что-нибудь придумает.
Тогда она еще не знала, что до места ей добраться не доведется.
Воспоминания о следующем часе – или около того – смазаны. Она помнит, что, когда вышла из дома, короткий декабрьский день уже угасал. Розамунда торопливо шла по мокрым, темнеющим улицам и вдруг услышала шаги за спиной.
Да, это была Линди, стремительная и решительная, с кучей оправданий: она, мол, должна отвезти миссис Филдинг отпечатанные записи… а туман все еще слишком силен, чтобы ехать на машине… и она подумала, как будет здорово прокатиться на поезде с Розамундой…
Насколько Розамунда помнит, она с грехом пополам отвечала, в меру вежливо… Они дошли до станции… и там, да, там встретили Нору, как позже Нора и утверждала, слушали ее горькие жалобы на Неда. Потом подошел поезд до Эшдена. И следующее, что Розамунда отчетливо припоминает, – они с Линди сидят в пустом вагоне друг напротив друга и спорят. Нет, ссорятся, да так, как прежде никогда себе не позволяли.
С чего все началось? То ли Розамунда в горячечном легкомыслии потеряла самообладание? То ли Линди, хорошенько рассчитав, спровоцировала ссору ради собственных целей? Что бы то ни было, они сидели и швыряли друг в друга резкими словами, стараясь перекричать стук колес.
– Я так и знала, что в конце концов ты до этого докатишься! – торжествующе надсаживалась Линди. – Как только увидела тебя сегодня в этом халате, так сразу и поняла – решила, как все ревнивые жены, прикинуться больной? Последний выход, да? Думаешь, придет Джефри домой, пожалеет тебя, устыдится, что был невнимателен…
Именно этого Розамунда твердо решила не делать, как только сообразила, что заболела. Удивительно, как Линди попала в точку.
– Что за чушь! Сказано тебе – я собиралась уходить. И с чего вдруг мне понадобится, чтобы Джефри меня жалел? Неужели ты вообразила, что я ревную? К тебе?
В последнее слово она постаралась вложить все презрение, на какое была способна, чтобы унизить Линди, но без толку. Жалостливого смешка Линди она не услышала из-за рева поезда, но ошибиться не могла.
– Ревнуешь? Еще как ревнуешь! Да ты из-за ревности ополоумела! Невооруженным глазом было видно, как ты все это время играла терпимую жену; позволяла Джефри пропадать у меня; постоянно приглашала меня к себе; делала вид, что я твоя лучшая подруга. Это же старый как мир способ! Все ревнивые жены им пользуются – и каждая уверена, что она первая до него додумалась! В точности как ты…
Правда сказанного вселяла ужас.
– Чушь! – повторила Розамунда и сама почувствовала, что прозвучало это слабовато. – Никогда в жизни не ревновала. Спроси Джефри…
– Ах, Джефри!.. Бедный Джефри! До мужчины такие штучки всегда в последнюю очередь доходят, уж поверь мне. Я просто выхожу из себя – сатанею оттого, что приходится стоять рядышком и наблюдать, как он принимает все за чистую монету и думает, что за терпимая у него жена и как он должен быть ей благодарен и, не дай бог, ничем не обидеть! Но больше я не намерена стоять и смотреть! Я найду способ показать ему, какова ты на самом деле. Ревнивая, злобная собственница! Точь-в-точь как другие жены! Сегодня вечером я с ним поговорю… Открою ему глаза!..
– А я расскажу ему, какая на самом деле ты! – крикнула Розамунда. Лихорадка и гнев огнем разливались по телу, давая ощущение необыкновенной свободы и бесцеремонности. – Я сатанею оттого, что он принимает за чистую монету тебя! Я расскажу ему, что безмятежность и веселье, которые ты на себя напускаешь, всего-навсего маска. Я покажу ему – докажу, что под ней скрывается неврастеничка, одержимая и ревнивая. Да, это ты ревнуешь! Вот отчего ты льстишь мужьям и критикуешь жен – знаешь, что сама не можешь сделать мужчину счастливым, и лезешь вон из кожи, чтобы доказать, что никто не может…
Жар, прихлынувший к лицу, стал невыносим. Розамунда живо поднялась, открыла окно и высунулась наружу. Блаженство. Прохладный влажный воздух обдувает пылающее лицо. Слова Линди о том, что ревность ее очевидна, попали прямо в цель. И очень больно. В бешенстве Розамунда только надеялась, что она своим ответом тоже не промазала.
Нет, не промазала.
Все еще выглядывая в окно, Розамунда поначалу не заметила руки, которая осторожно протянулась из-за ее спины… а когда увидела и поняла, что та поворачивает ручку двери, было уже поздно. Розамунда попыталась с силой оттолкнуть Линди, но защелка замка уже отошла, и в результате она только быстрее вылетела в распахнувшуюся дверь. Не почувствовала ни удара, ни толчка – будто все это во сне… и вот ее уже несет прочь от поезда, но, странное дело, – никаких особых ощущений, даже ощущения стремительного движения. Сколько это длилось? Полсекунды, не больше. Она не падала, нет, она парила, абсолютно свободная, а мимо звездной спиралью мчались искры и огни поезда. Но не страх испытывала Розамунда в это странное, бесплотное мгновение; скорее торжество, восторг, восхитительное ощущение победы. Душа ликовала: «Я победила! Победила! Теперь наконец Джефри узнает, что она дурная, злая! Узнает, что она убийца!» Перед глазами мелькнуло белое лицо Линди – она все выглядывала из уносящегося прочь поезда; нет, не Розамунда, а она, Линди, летела навстречу гибели.
Секунду, полсекунды Розамунда плыла бесплотным торжествующим духом; затем, как некое темное чудище, из тумана вынырнула земля и набросилась на нее.
Должно быть, прошло несколько часов, прежде чем она очнулась среди зарослей кустарника, на густой траве возле путей.
Теперь, когда Розамунда сумела оживить свою память, снова сидя в поезде, с грохотом несущемся сквозь ночной туман, она вдруг ощутила такое облегчение, что закрыла глаза и откинулась на спинку скамьи, наслаждаясь душевным и телесным покоем, на который уж почти перестала надеяться. Теперь все понятно: нелады с памятью, исчезновение Линди – все. После подобной выходки Линди ничего не оставалось как исчезнуть, по крайней мере на какое-то время. А у Розамунды от падения, вероятно, приключилось сотрясение мозга, отсюда и временная потеря памяти, и дикие головные боли, гораздо более сильные, чем можно ожидать от небольшой простуды. Ей бы и догадаться, да не было сил как следует подумать.
И загадочные приступы тошнотворного страха, которые в последнее время мучили ее, – вовсе не признаки подсознательного чувства вины. Это просто ее нервы и тело вспоминали падение с поезда и снова переживали шок. Потому что каждый раз их выбивал из колеи звук поезда – звук, или вид, или запах. Вот причина ее необъяснимого ужаса в тот вечер, когда они с Бэйзилом подошли к железнодорожному мосту и она вообразила, что это от его слов или его присутствия у нее трясутся поджилки.
Про грязные туфли и пальто теперь тоже все понятно; и про истрепанную сумку Линди. Надо думать, Розамунда непроизвольно схватилась за нее в последний момент как за соломинку, а Линди в пылу борьбы или испугавшись, что ее саму вытащат, выпустила сумку из рук. Вот, наверное, почему ее промелькнувшее в вагоне лицо было искажено страхом: Линди мигом сообразила, что сумка, найденная возле тела Розамунды, – это улика, от которой ей не открутиться.
О чем, интересно, думала Линди в тот момент и позже? Никаких сомнений – она хотела убить Розамунду. И когда, интересно, она поняла, что попытка не удалась? Чистое везение, что Розамунда приземлилась на траву в кустах, – в любом другом месте это была бы верная смерть.
И чем Линди занялась, когда наконец слезла с поезда? Розамунда поставила себя на ее место, попыталась мыслить и рассуждать, как мыслила бы и рассуждала Линди. Вышло удивительно легко.
Первым делом она, само собой, постарается представить все как несчастный случай – чтобы додуматься до этого, большого ума не нужно. Наврать, что ее вообще не было в поезде, нельзя: Нора ее видела. Тогда что лучше – заявить, что несчастье случилось на ее глазах, или что она ничего не видела? Не видела, конечно. Потому что если б видела, то должна была дернуть стоп-кран. Проще всего сказать, что Розамунда вышла в коридор и что только какое-то время спустя Линди начала беспокоиться, почему та не возвращается.
И что тогда? А тогда в Эшдене, сойдя с поезда, надо на месте разыграть удивление по поводу того, что Розамунда не сошла вместе с ней. И продемонстрировать должную озабоченность ее исчезновением.
Кому продемонстрировать? Без зрителей или слушателей это представление не имело бы никакого смысла. При том что Линди определенно не стала бы привлекать внимания работников станции, чтобы они не пустились на поиски, пока она не заполучит сумку-обличительницу. Стало быть, на этом этапе было бы хорошо позвонить Джефри, дать ему понять, что кое-что случилось и что она, Линди, очень этим обеспокоена. Но не говорить, что именно произошло, потому что она еще не придумала подходящей истории. Позже она сумеет объяснить туманность своих слов тем, что, дескать, была совершенно сбита с толку… представить не могла, что стряслось… не хотела без причины волновать его и т. д. и т. п.
Необходимая степень тревоги с ее стороны, таким образом, установлена, и теперь она может сосредоточиться на добывании сумки. Сколько на это ушло времени? Как далеко от Эшдена произошел «несчастный случай»? Отправилась Линди пешком – идти-то, может, далеко, несколько миль? Или поехала на неспешном деревенском автобусе? А может, дерзнула взять такси до какого-нибудь местечка поблизости, рискуя быть узнанной таксистом в том случае, если дело дойдет до полицейского расследования?
Как бы там ни было, времени на это потребовалась пропасть, и, когда она добралась до места, Розамунда уже очухалась и ушла, машинально сжимая сумку в руке. Сейчас Розамунда смутно припомнила, как брела, спотыкаясь, по кочковатой местности… Темень, путающиеся мысли… огни… телефонная будка… Словно во сне попыталась дозвониться до Джефри – очень нужны были его утешение и поддержка. Значит, это с ней и ни с кем другим у него возникла телепатическая связь по телефону! Ужасно приятно. А потом она, наверное, двинулась знакомой дорогой домой – такой знакомой, что могла бы проделать ее с закрытыми глазами.
А Линди после долгих лихорадочных поисков вдоль железнодорожной насыпи обнаружила, что жертва и предательская сумка исчезли. И смекнула, что либо Розамунда осталась жива, либо ее тело уже нашли. В обоих случаях никакой надежды на выигрыш после совершенного преступления у нее не оставалось.
Нет, кое-какая надежда все же была. Только все зависело от того, что Розамунда – если жива – помнит о случившемся. Линди, вероятно, очень надеялась, что после удара и перенесенного шока Розамунда не вспомнит вообще ничего – как оно, кстати, и случилось, – по крайней мере в ближайшие несколько дней. Или же рассчитывала, что даже если Розамунда и запомнила само падение из поезда, то в смятении не заметила, что причиной его была Линди. И тогда все еще может сойти за несчастный случай.
Но необходимо знать точно. Как она станет выяснять? Будет звонить в дом до тех пор, пока не услышит в трубке голос Розамунды… а потом будет звонить, чтобы засечь момент, когда в доме никого нет и, значит, можно пробраться туда и забрать вожделенную сумку. И все это время она, по всей вероятности, ломала голову – как узнать, что помнит Розамунда, о чем уже разболтала? Газеты молчали, и каждый прошедший день, вероятно, добавлял Линди крупицу уверенности. В конце концов, когда риск разоблачения сойдет на нет, она, может, осмелеет настолько, что вернется – присматривающаяся, настороженная, вооруженная какой-нибудь умной историей, скрупулезно подогнанной под любые открывшиеся факты. О, у Линди ума хватит. Можно не сомневаться – она вывернется, особенно в глазах того, кто с радостью готов верить в лучшее, как, например, Джефри.
И все пойдет по-старому? Возможно ли это? Ведь Линди знает… Глубокими темными ночами – даже если никто никогда не обмолвится ни словом – она будет гадать, знает ли Розамунда… Отныне к ее ненависти добавится еще и страх. Совсем не обязательно быть шантажистом, чтобы вызывать подобного рода страх. Достаточно оказаться в положении, когда вы можете стать шантажистом.
Но на самом деле все гораздо проще. Теперь, когда Розамунда все вспомнила, она отправится прямо домой, обо всем расскажет Джефри, и вместе они решат, что делать – если вообще что-то делать. По большому счету, это уже не имеет значения. Джефри узнает, а это смертельный удар по надеждам Линди. Ей останется только исчезнуть навсегда – уехать за границу, что-нибудь такое. Может, она так и поступила…
Какой-то звук, неясное движение заставили Розамунду поднять глаза. В коридоре кто-то стоял… к окну купе прижалось лицо. Лицо Линди.
Глава XXIV
B[глаза встретились, но Линди не шевельнулась. «Старается угадать по моему виду, что я знаю, что помню», – спокойно, безо всякой опаски подумала Розамунда. То, что не она виновна в преступлении, по-прежнему переполняло ее душу безмерным облегчением, не оставляя места другим чувствам. Она даже улыбнулась белому, застывшему лицу с глупой признательностью за то, что оно, а не ее собственное лицо должно вечно нести след убийства.
Линди медленно отодвинула дверь купе, вошла и с нарочитой старательностью прикрыла за собой дверь. Теперь Розамунда видела – на ее лице нет и следа вины, на нем выражение подозрительного торжества. И вовсе оно не бледное, как сначала показалось сквозь стекло; это мертвенный электрический свет и клочья желтого тумана, пробравшиеся из ночной тьмы, вводят в заблуждение. Розамунда и сама, должно быть, выглядит так же…
– Вот мы и встретились! – с расстановкой проговорила Линди, не сводя глаз с Розамунды, и села напротив. – Ну как ты?
После падения с поезда? После гриппа? Нарочно выражается так неопределенно – прощупывает, что мне известно. А я не скажу! – решила Розамунда. И не потому, что начала догадываться о какой-то опасности, угрожающей ей в данной ситуации, а просто из-за детского удовлетворения – в кои-то веки она поставила Линди в неловкое положение, а не наоборот.
– Хорошо, спасибо, – сдержанно ответила она. – А как ты? Где ты была все это время?
