Текст книги "Грехи дома Борджа"

Автор книги: Сара Бауэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Сала-делле-Донне, названный так в честь добродетельных женщин, чьи изображения украшали стены, примыкал к бельэтажу, в котором я впервые встретилась с мадонной. В то время я была совсем другой. Глядя на фреску слева от огромных двухстворчатых дверей с изображением царицы Эсфири, коленопреклоненной перед царем Артаксерксом, я больше не испытывала приятного ощущения, что мы с нею как-то связаны, – как-никак я бывшая Эстер Сарфати. Более того, в это утро я скорее сравнила бы себя с мятежной царицей Вашти, но, помня о долге, тщательно уложила шлейф мадонны, когда она устроилась на золоченом троноподобном стуле, которым пользовалась для аудиенций, и послала Катеринеллу «привести монахиню».

– Можешь сесть, – сказала донна Лукреция, указывая на низкий пуфик у подножия трона.

Пришла монахиня в сопровождении священника, аббатисы и двух других монахинь в черно-белых одеяниях ордена доминиканцев. Я содрогнулась, надеясь, что мадонна этого не заметила. Никак не могла сдержаться. Нет ничего страшнее для испанских евреев, даже тех, кто бежал из страны в детстве, вида «соро́к инквизиции». Но монахиня была маленькой и хрупкой, с двух сторон ее поддерживали сестры-помощницы – видимо, иначе она не устояла бы. Увидев на руках и босых ногах грязные повязки, я испугалась, что у нее проказа. Монахиня приблизилась, а донна Лукреция соскользнула с трона и опустилась на колени и нам с Катеринеллой велела сделать то же. Мне понадобилось все мое самообладание, чтобы не отпрянуть, когда монахиня возложила на мою склоненную голову забинтованные руки для благословения.

– Ты оказываешь нам великую честь, сестра Осанна, – произнесла мадонна, поднимаясь. – Надеюсь, твое путешествие не было чересчур утомительным и ты обрела покой.

– Я бы обрела больший покой, если бы церковь не была построена на фундаменте языческого храма, – ответила сестра Осанна поразительно сильным голосом.

Донна Лукреция почтительно склонила голову.

– Не хочешь ли подкрепиться?

– Выпью немного воды. Я соблюдаю пост до возвращения к сестрам в Мантую.

Донна Лукреция оцепенела.

– Неужели тебе никто не сказал?.. И ты не знаешь, почему ты здесь?

– Я слушаю только Господа, дочь.

– Мы пытались объяснить, но… – В разговор вступила аббатиса. Пожав плечами, она вперила взгляд в священника, но тот лишь покачал головой.

– Понятно. – Донна Лукреция опустилась на стул. Лицо ее приняло жесткое выражение. По обе стороны точеного носа проступили белые пятна, глаза засверкали. – Тебе известно, сестра, кто я?

Вместо ответа сестра Осанна издала вопль, прокатившийся по всему залу, отскакивая от гладких белых лбов добродетельных женщин на стенах. Монахиня упала на колени, сложившись пополам, как от боли, и вцепилась забинтованными руками себе в бок. Обе помощницы опустились рядом и принялись дергать ее за рукава, воркуя, как встревоженные голубицы.

Донна Лукреция даже бровью не повела.

– Я дочь вашего Святого Отца, который по своей милости очистил ваш орден от ереси фра Джироламо во Флоренции. Поэтому ты можешь выслушать меня, не так ли? – Ее тон отличался сладостью, но твердостью, вроде тех леденцов, о которые рискуешь сломать зуб.

Сестра Осанна стонала и раскачивалась из стороны в сторону, но теперь она еще и рвала на себе уши, словно хотела вообще от них избавиться.

– Дьявол меня искушает, – завывала она, – о, как он меня искушает! – Затем, по-прежнему стоя на коленях, но замерев и выпрямив спину, она произнесла звенящим тоном: – Но он не сможет восторжествовать. «Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы» [20] . Я буду слушать голос Господа, дочь.

Донна Лукреция с облегчением вздохнула.

– Я позвала тебя в Рим, сестра, чтобы ты сопровождала меня в Феррару. Мой знаменитый свекор, герцог Эрколе, давно оценил твою святость, поскольку ты носишь знаки страданий нашего Господа и обладаешь благословенным даром провидения. Герцог желает, чтобы ты присоединилась к сестре Лючии Нарнийской в доме, который он для нее построил. – Она сделала паузу, чтобы ее слова дошли до всех присутствующих. Сестра Лючия Нарнийская прославилась своими пророчествами, и герцог Эрколе прибегнул ко всяческим ухищрениям, даже не всегда праведным, чтобы переманить ее в Феррару из монастыря в Витербо. – Мать аббатиса и твой священник, отец Евстасий, согласны, что тебе следует нести свое слово за пределы Мантуи.

По тому, как аббатиса поджала тонкие губы и сверкнули слезящиеся глазки отца Евстасия, я догадалась, что их согласие обошлось недешево. Только сейчас я сообразила, что́ скрывали повязки. У сестры Осанны выступали стигматы, таинственные раны на руках, ногах и боку, которые якобы повторяли увечья, причиненные Христу римлянами. Или, возможно, евреями.

Сестра Осанна кивнула, превратившись в саму покорность после напоминания донны Лукреции о судьбе Джироламо Савонаролы.

– Значит, мы поняли друг друга, – сказала донна Лукреция.

– Пути Господни неисповедимы, госпожа.

– Воистину так, сестра, воистину так. Поднимись теперь и подойди ближе. – Я заметила, как священник с аббатисой недоуменно переглянулись, когда сестра Осанна исполнила повеление. Донна Лукреция продолжила: – Видишь эту девушку рядом со мной? Она родилась иудейкой, но по милости Нашего Спасителя и при заступничестве святых пришла к Христу. Не будет ли это величайшим проявлением Его сострадания к грешнице, если ты позволишь ей лицезреть отметины?

Я испугалась, но, когда взглянула на донну Лукрецию, слова протеста замерли у меня на устах. У нее было точно такое выражение лица, как у нашего старого соседа, сеньора Пердоньела, торговавшего тканями, когда он растирал двумя пальцами шерсть или лен, определяя их качество. Донна Лукреция была искренне набожна, но, как и мой отец, даже если душа витала среди ангелов, твердо стояла ногами на земле, особенно на той узкой полоске в рытвинах, что пролегала между лавками банчеротти, денежных менял и ростовщиков, где начинал мой отец по прибытии в Рим, ожидая аудиенции у кардинала Борджа. Поэтому она привела меня сюда не только для того, чтобы удержать скромницу-новообращенную подальше от своего великолепного брата.

По кивку аббатисы монахини-помощницы выступили вперед и начали снимать повязки с ног и рук сестры Осанны. Монахиня стояла спокойно, как ребенок, опустив голову, поднимая ногу или поворачивая руки в ту или иную сторону, чтобы облегчить задачу помощницам. Взволнованная и отстраненная, она напоминала художника, который снимает покрывало со своей работы перед заказчиком, понимая, что картина его и в то же время не его, исполнена им, но за материалы заплатил заказчик, а вдохновение шло от Святого Имени. Я хотела отвести взгляд, но не смогла. Повязки становились все мокрее, а гнилостное зловоние заставило донну Лукрецию вынуть из рукава платочек и прижать к носу и рту. Я принялась быстро глотать, пытаясь справиться с тошнотой. Монахини занялись боком сестры Осанны – расстегивали крючки, спрятанные в швах одежды.

Внезапно нас отвлек шум за дверью. Взволнованные голоса, шарканье ног, обутых в мягкую обувь, громкий стук в дверную створку, грохот щеколды. Только сестра Осанна, казалось, ничего не замечала, оставаясь неподвижной, как женщины на фресках, пока мы с тревогой смотрели на дверь.

В комнату ворвался Чезаре, за ним по пятам следовал еще один мужчина, который едва достигал ему до плеча, хотя и отличался мощным телосложением. Лицо его напоминало гранат, настолько оно было рябое, острые блестящие глазки сверкали, как марказит на изломе породы. Когда створки распахнулись, отколов дверной ручкой кусок штукатурки от босой ноги царицы Эсфири, я заметила, что один из лакеев, дежуривших снаружи, стоит на коленях, зажимая рукой окровавленный нос.

– Вот ты где, коварная девчонка! – крикнул Чезаре, сверля меня взглядом. Тиресий залаял в поддержку хозяина и тоже уставился на меня, хотя и был абсолютно слепой. Швырнув мою вуаль на пол, Чезаре продолжил: – Надеюсь, твое каменное сердце обрадуется, узнав, что мы все равно выиграли. Всю скачку вела лошадь из Мантуи, но в районе пирамиды на окраине города она сбросила наездника.

– Кто-то ее напугал из толпы, – прорычал рябой.

Я принялась гадать, кто этот человек, что так безнаказанно перебивает герцога Валентино.

– Несомненно, – подтвердил Чезаре.

– Герцог, дон Микеле, что означает ваш приход? Неужели в ваших душах не осталось благочестия? Взгляните на эту женщину. – Донна Лукреция указала на сестру Осанну.

Дон Микеле рухнул как подкошенный на колени и принялся усердно креститься. Чезаре лишь взглянул на свою сестру.

– Ты знала о моем приглашении синьорины Донаты. Что на тебя нашло, почему ты решила пересечь мне дорогу?

Не успела донна Лукреция открыть рот, чтобы ответить, как сестра Осанна отвернулась от нас и посмотрела на Чезаре, стоявшего позади нее. Я заметила, как румянец гнева отхлынул от щек Чезаре и он стал белее апостольника сестры Осанны. Пес съежился, положил морду на лапы и заскулил.

– Царства людские – всего лишь солома, объятая огнем, – изрекла сестра Осанна своим необычным сильным голосом. – Чем ярче загоришься, тем быстрее тебя потушат. Берегись, маленький герцог, берегись руки Великого Мстителя.

Чезаре покачнулся. Я подумала, что он потеряет сознание, и вскочила с пуфика, намереваясь кинуться ему на помощь. Но сестра Осанна, хотя и стояла ко мне спиной, подняла руку, останавливая меня, и повязки упали, открыв колотую рану с запекшейся кровью. Я замерла, как громом пораженная, словно наткнулась на невидимую стену. В зале внезапно стало холоднее, даже настенные изображения, казалось, поеживались. Отец Евстасий принялся растирать предплечья – видимо, тоже почувствовал сквозняк. Какие бы указания он и аббатиса ни дали сестре Осанне, она действовала вразрез заготовке.

Чезаре зашевелил губами, но не издал ни звука. Наконец он хрипло прошептал:

– Двадцать восемь.

– Двадцать, – отозвалась сестра Осанна, и это почему-то вызвало у него смех.

– Ты мне льстишь, сестра, – сказал он.

Сестра Осанна отвернулась от Чезаре с презрением.

– Мои повязки! – скомандовала она помощницам, однако те не спешили повиноваться, переводя взгляд с аббатисы на донну Лукрецию.

Донна Лукреция кивнула, и они принялись заново перевязывать раны сестры Осанны. Вернулась Катеринелла, принесла воды, по ее черному лицу ничего нельзя было понять, хотя, может, сказывался опыт прислуживания донне Лукреции.

– Идем, – произнес Чезаре, протягивая мне руку. – Гонки на кабанах не начнутся, пока я не приду. Ты больше ничего не пропустишь.

Мне показалось, будто рука дона Микеле чуть подвинулась к рукояти одного из кинжалов, висевших у него на поясе.

– Мадонна?..

– Иди, Доната. Так как сестра Осанна должна сопровождать нас в Феррару, у тебя будет еще предостаточно возможности извлечь для себя пользу из ее святости.

Я взглянула на Чезаре, пытаясь понять, какой эффект произведет на него эта новость, но, видимо, он отнесся к сестре Осанне, как к обыкновенной монахине, ничуть не лучше любой другой, что повстречалась бы ему на улице или в Ватикане, в залах аудиенции. Сунув мою руку себе под локоть, он принялся обсуждать ставки с доном Микеле, а я была предоставлена самой себе и наслаждалась теплом его тела, пока он вел меня по многочисленным коридорам и лестницам. Вскоре мы пришли к маленькой незаметной двери. Дон Микеле открыл ее ключом, который передал ему Чезаре, и отошел в сторону, пропуская нас. Чезаре пригнул голову, чтобы не стукнуться о косяк. Прямо из низкого извилистого коридора в самой старой части дворца Санта-Мария мы шагнули в похожую на пещеру, пропитанную фимиамом базилику, прохладную и тихую, если не считать едва слышных шагов священников, готовящих следующую службу. А теперь к ним присоединился звон шпор Чезаре и дона Микеле и мои собственные шаги, когда мы пересекали неф. Пройдя за алтарь, мы оказались у второй небольшой дверцы, ее закрывала ширма с изображением триптиха «Муки святого Петра».

– Сколько часов я провел на коленях в этом месте, – заметил Чезаре, роясь в кисете, висевшем на поясе. – От одного воспоминания они начинают ныть. Тебе известно, что я когда-то был кардиналом?

Еще бы! Весь Рим гудел, обсуждая скандал, и нигде так горячо не спорили, как в классной комнате монастыря Святой Клары, когда после убийства дона Хуана Чезаре отрекся от религиозного призвания, чтобы занять пост брата во главе папских войск.

– Только время зря потратил, – добавил он, покачав головой.

Но прежде, чем я успела спросить, что он имеет в виду, ключ нашелся и вторая дверь открылась. Потянулась еще череда лестниц и коридоров, но уже лучше освещенных, чем в Санта-Марии, с мраморными полами и гобеленами на стенах. Я предположила, что мы в Ватикане, и через несколько секунд мы шагнули из окна второго этажа на короткий мостик, ведущий к трибуне, установленной перед дворцом для Папы Римского и его гостей.

Когда мы появились на трибуне и остановились рядом с троном, толпа взревела так дружно, что этот рев ударил мне в грудь, чуть не выбив из меня дух. Зрители стояли плотной толпой за деревянными ограждениями и ждали начала состязания. Под напором тех, кто оказался напротив трибуны, доски стали выгибаться и трещать. Гвардейцы в ливреях Чезаре взяли наперевес алебарды, готовясь отразить прорыв. Лезвия топориков поблескивали в лучах холодного зимнего солнца. Вся огромная площадь пылала знаменами с гербами Борджа и Эсте, из каждого окна, с каждого карниза свешивались разъяренные быки на шелке и белые орлы, кружившие над добычей. Над нашими головами бился и шуршал на ветру балдахин в алую и золотую полоску. Я огорчилась, что не успела прихватить с собой накидку.

Чезаре остановился, чтобы поприветствовать толпу, крепко держа меня за руку. За мной стоял дон Микеле, и его чесночное дыхание смешивалось с резким запахом свежеструганой древесины и духов, с помощью которых гости маскировали запах пота: эфирное розовое масло, сандаловое дерево, бергамот и лаванда. Я терзалась неловкостью и сознанием собственной беззащитности. Как это так – прийти сюда и даже не поцеловать кольцо Святого Отца? Он наверняка отметит такое пренебрежение, несмотря на всю свою снисходительность к нестрогим порядкам в Санта-Мария-ин-Портико.

Чезаре не улыбался, не махал рукой и не кланялся, просто стоял и ждал, когда наступит тишина, и лицо его ничего не выражало, как его любимые маски. Я невольно попыталась представить, как же себя чувствовали быки несколько дней назад, когда барьер подняли и выгнали их на ринг, превращенный теперь в беговую дорожку, но тогда они оказались перед этим неподвижным лицом среди неестественного шума, поднятого квадрильей [21] .

Вскоре все стихло, лишь изредка раздавались крики торговцев чудесами и жареными цыплятами на маленьких деревянных шпажках. Чезаре повернулся к дону Микеле и спросил:

– Микелотто, за сколько ты домчишься галопом до Кампо?

Я не услышала ответа Микелотто. Ну конечно, мне следовало догадаться. Кому еще доверил бы Чезаре ключи от потайных дверей, как не Микелотто, наваррцу-кондотьеру [22] , своей правой руке? Ведь когда Чезаре задумывал очередной коварный план, выполнять его всегда выпадало Микелотто. Говорили, что одной из его жертв был сам герцог Бишелье. Даже Папа Римский побаивался Микелотто, потому что тот не боялся его сына.

– Гонки на кабанах начнутся через двадцать минут, – объявил Чезаре негромко, но четко, так что его услышали на всей площади. – А пока, чтобы скрасить ваше ожидание, слуги подадут выпечку и вино.

И тут же толпа закружилась, образовав водовороты вокруг ливрейных фигур, одетых в алое с золотом и появившихся как из-под земли. Они несли над головами огромные подносы с кексами и глиняными кувшинами.

Чезаре занял свое место на мягкой скамье рядом с отцовским троном – величественным резным сооружением из испанского дуба, обитым красной кожей. Помост угрожающе скрипел под троном каждый раз, стоило грузному Его Святейшеству пошевелиться. Сидя по правую руку от Чезаре, между ним и Микелотто, все еще не отдышавшегося после скачки до Кампо-ди-Фьори, чтобы дать сигнал к началу состязания, я впервые оказалась в такой близости от Папы Римского Александра. Наклонившись вперед под предлогом поправить юбку, я украдкой бросила на него взгляд.

Лицо, обрамленное сшитой по голове шапочкой из белого бархата и горностаевым воротником плаща, было полно противоречий, которые определяли всю его жизнь, возмущая всех, кто имел с ним дело. Чувственный рот меж двух крупных, гладко выбритых челюстей, глубоко посаженные глаза зажиточного крестьянина, кустистые брови и смуглый цвет лица человека действия вместо бледности того, кто привык лишь молиться и размышлять.

До меня дошли слухи, будто в спальне у него висел портрет, выполненный любимым художником, маленьким мастером из Мантуи. На портрете он был изображен коленопреклоненным перед Девой Марией. Моделью для Девы послужила Джулия Фарнезе. С ним так было всегда: святое и земное вперемешку. Преданный своему призванию, он верил, что его временное пребывание на папском троне должно быть пронизано духовной серьезностью, и, как глава священников, соблюдавших целибат, не видел противоречия в том, что использовал для достижения своих целей меч в сыновней руке и утробу дочери. Я заметила, что понтифик взял Чезаре за руку и тот склонил голову к отцовской, пока он говорил ему что-то быстро и взволнованно на каталанском, не переставая прижимать руку сына к резному подлокотнику трона. С той стороны площади, где донна Лукреция уже присоединилась к остальным своим дамам на лоджии над парадной дверью дворца, эта пара казалась воплощением взаимной любви.

Издалека донесся гул. Толпа стихла и дружно повернулась к южной границе площади, откуда кабаны помчатся к финишному столбу рядом с обелиском Калигулы [23] . Зрители на трибуне подались вперед от возбуждения. До меня вдруг дошло, что я здесь единственная женщина среди мужчин. Остальные дамы, если не считать свиту донны Лукреции, собрались по другую сторону прохода, отгороженного веревочными перилами. Я положила руки на колени и уставилась на них, думая, что все взгляды мужчин устремлены на меня, хотя понимала: они ждут начала гонок и смотрят в одну точку, откуда на открытое пространство площади должны вырваться участники, а сами сжимают в кулаках помятые ярлычки со ставками. Гул нарастал, словно по узким улицам катились раскаты грома.

– Там наверху, – пробормотал Чезаре мне на ухо, иначе я бы его не услышала, – покоится прах Юлия Цезаря. А его душа тоже там, как ты считаешь? Может, он смеется над нашими играми?

Я взглянула на золотистый шар на вершине обелиска, а в это время над древними черепичными крышами предместья поднялись тучи коричневой пыли. Они достигли площади, заставив зрителей кашлять и вытирать глаза. Загремели петли, скреплявшие деревянные ограждения. Гвардейцы перемахнули через ограду с помощью своих алебард, удирая от опасности. На площадь выбежал первый кабан, он визжал и мотал головой, пытаясь сбросить с себя карлика, который цеплялся за него мускулистыми кривыми ножками. Правил он вожжами, пристегнутыми к кольцу в носу животного. Свирепый зверь свернул к ограде прямо под лоджией донны Лукреции. Толпа охнула и отступила, как морская волна при отливе. Всадив клыки в доски, кабан катапультировал наездника через ограду, где его подхватили зрители и швырнули обратно.

Вскоре на площадь выбежали и другие кабаны: одни с жокеями-карликами, все еще припавшими к их спинам, другие – самостоятельно. Какой-то кабан с окровавленными лохмотьями, зацепившимися за клык, весь в пене, свирепо сверкая красными глазками, набросился на несчастного наездника, которого толпа вышвырнула обратно на площадь, и всадил в него клыки. Человечек оказался под копытами стада, и гонка закончилась варварской неразберихой: кабаны остановились, не добежав до финиша, и начали пожирать свою жертву.

– Надо же, – изрек Папа Римский, откидываясь на спинку трона.

На трибуне раздался пронзительный визг. Этот тоненький смех безумца вырывался из мощной груди Микелотто.

– Послушай, – сказал Чезаре, тыча ему под ребра, – видишь тех двух кабанов с ногой? Ставлю пятьсот скудо, что она достанется пятнистому.

– Принято, – отозвался Микелотто. – А победителя подадим на ужин? Кабан с человеческой ногой в животе. Такого еще никто не ел.

– У меня другие планы на вечер. – Чезаре не смотрел в мою сторону, но его рука сжимала мое колено, и было ясно, что он имел в виду.

Мне казалось, будто у меня лопнул череп, вроде яйца, которое сварили слишком быстро, и внутрь хлынули самые противоречивые эмоции. Отвращение от зрелища соперничало с притягательностью, какую несет сцена смерти для живого. Унизительная ситуация, что я сижу здесь среди мужчин без дуэньи и один из них держит свою руку у меня на колене, не скрываясь при этом, скрашивалась беспечным восторгом, что я оказалась в сетях непобедимого Чезаре.

Где-то в глубине, может, даже в том месте, которого касалась Анджела своими любящими умелыми пальчиками, я ощутила желание такой силы, что подвинула ногу к нему и не сопротивлялась, когда рука Чезаре скользнула чуть выше по моему бедру, зацепив кольцом ниточку на моей зеленой гамурре. Я зажмурилась, пытаясь отстраниться от хаоса, царившего у меня в голове, щеки горели, а сердце билось о ребра. Меня накрыла волна жасминового масла, которым Чезаре душил себе бороду, и звериного мускуса, чей запах не перебить никакими духами.– Тебе следует это посмотреть, – произнес он лениво, но с угрожающей ноткой, прорвавшейся сквозь мои грезы.Я открыла глаза и взглянула на него, но он смотрел только вперед, загадочно улыбаясь. И все же я почувствовала на себе чей-то взгляд. Безбородый юноша, одетый в темно-красный бархат, с большим золотым украшением, пришпиленным к головному убору, смотрел на меня, обернувшись, с нижнего ряда трибуны. Красивые карие глаза над гладкими белыми щеками оценивали мое тело с дерзким любопытством. Я потупилась как раз в то мгновение, когда Чезаре поприветствовал юношу кивком и тот резко повернулся обратно, лицом к площади.

Под вялое подбадривание толпы, которой фиаско с кабанами явно не понравилось, группа мужчин в черном бежала, вернее, спотыкалась, направляясь к финишному столбу. Один упал, но потом снова с трудом поднялся, вытирая ладони о бока. Поначалу, глядя на все это сквозь жасминовую дымку, я удивилась, как кто-то сумел согнать кабанов до того, как они впали в ярость, и гадала, кого теперь считать победителем. Но тут сознание мое прояснилось, и сердце сжал холод от чувства вины и собственной глупости.

Эти мужчины были евреями. Теперь я разглядела желтые звезды, пришитые спереди к их одежде, а что еще хуже, узнала лица, хотя их очень изменил толстый слой пыли и усталость. Даниил Коэн, сын сапожника, сколотившего мой сундук, Исаак ибн Давид, чья игра на скрипке могла довести моего сдержанного отца до слез. И самое ужасное то, что теперь опустился на четвереньки и шарил в пыли в поиске очков, без которых никак не мог обойтись, мой родной брат Эли, сраженный приветственными криками зрителей у финишного столба.

Перед моим мысленным взором проносились видения, будто я тоже бежала по сужающемуся кругу. Я увидела маму, умирающую на берегу в Неттуно, и отца с бесстрастным лицом, который рассказывал о своих планах насчет меня. Я сама, в белом, лечу, как призрак, навстречу крещению. Рука сестры Осанны с незаживающей раной, розовый смеющийся рот Анджелы, отчаяние во взгляде донны Лукреции во время ужина с каштанами, широко расправленные обнаженные плечи Чезаре, когда он уходил после корриды. Царица Эсфирь, коленопреклоненная перед царем Артаксерксом… Но это всего лишь фреска на стене. Я продолжала бежать, понимая, что сейчас во мне лопнут все жилы, прежде чем настигну свою цель. В подобном шуме, среди стольких людей разве можно было что-то найти?

Я попыталась подняться, уйти, но рука Чезаре лишь крепче сжала мое колено, а пальцы впились в мою плоть через несколько слоев одежды. А с другой стороны Микелотто тихо взял меня за предплечье.

– Что, не нравится? – поинтересовался Чезаре и, придвинувшись ближе, прошипел на ухо: – Малышка Эстер Сарфати, неужели ты думала, я такой же сентиментальный, как царь… как его там? Видишь толпу? Они готовы с тобой расправиться, как те проклятые свиньи с карликом. И со мной тоже. Мы оба marrani. Но они терпят меня потому, что я предоставляю им развлечения и не подпускаю их врагов к воротам. И в эту минуту ты им нравишься. Во-первых, ты хорошенькая, а во-вторых, сидишь рядом со мной. Будет о чем посплетничать в грязных тавернах и перед нечищеными очагами. Я знаю, твой отец помог нам купить все это, но теперь оно у нас есть, и мы, как видишь, поменялись ролями. Теперь ты нуждаешься во мне.

Кто-то закричал. Женщина. Люди стали оборачиваться. Безбородый юноша с брошью на головном уборе улыбнулся, растянув рот до ушей. Истошные вопли поднимались к балдахину, прорываясь сквозь полосатый шелк, и улетали в бледно-голубое небо. Это были мои крики.

– Отпусти ее, Микелотто. Она начинает мне надоедать.

И вот я уже лечу вслед за своими криками, увлекаемая собственным голосом. Рука болит, а ноги легки, обретя внезапную свободу, они переносят меня через скамейку. Я бегу по проходу в Ватикан, миную потайную дверь, которую Микелотто, наверное, оставил незапертой, возвращаюсь в базилику, чье неподвижное спокойствие наконец меня останавливает. Я падаю на колени и молюсь любому божеству, готовому меня услышать и указать путь из того хаоса, в каком я оказалась. «Порази меня чумой, – молю я, – натрави кабана съесть меня, или Микелотто с кинжалом. Я не боюсь, я уже поражена чумой, разорвана на куски, заколота в самое сердце».

– У герцога Валентино… редкое чувство юмора, – многозначительно и в то же время сдержанно произнес Господь.

Я взглянула наверх и увидела оригинальное золотое украшение в виде лягушачьих лапок, держащих натянутый лук со стрелой. Я моргнула, и оно сменилось карими глазами юноши с трибуны. Нет, это не юноша, сказала я себе, покрываясь по́том ужаса, а Фьямметта, с длинными красивыми ногами, безукоризненность которых подчеркивал дублет и длинные чулки. Фьямметта провела пальцами в перчатке вдоль лезвия изящного кинжала, висевшего у нее на поясе, и рассмеялась.

Больше я ничего не помнила, а когда очнулась, то оказалось, что лежу в собственной постели, рядом со мной сидит Анджела и держит на коленях дымящуюся чашу с пахнущей сгнившими листьями жидкостью.

– Выпей, – велела она.

– Нет.

– Ты потеряла сознание. У тебя начались месячные. Это поможет.

– То, что пахнет так отвратительно, не поможет. – Я вспомнила раздавленные очки Эли, ногу карлика в штанине, похожую на кусок мяса, завернутый перед варкой, полную жестокости маленькую речь Чезаре, Фьямметту… Вероятно, сейчас он с ней, посмеивается надо мной, а сам медленно стягивает чулки с ее изумительных ножек, оглаживая кончиками пальцев белые бедра… – Мне уже ничто не поможет.

Анджела со вздохом взяла с ночного столика сложенный пергамент.

– Вот. Недавно пришло.

Она сердито поджала губы, пока я вскрывала записку, проводя большим пальцем по тисненой эмблеме. Бык, ключи, лилии.

«Прости меня, – писал он. – Я был сам не свой. Меня расстроила монахиня, которую привела сестра. Иногда меня одолевает болезнь. Ты меня поймешь, ты тоже сама не своя.

Валентино».

– Знаешь, как он теперь тебя называет? – спросила Анджела, отобрала у меня письмо и прочитала, покачивая головой: – Виоланта, нарушительница обещаний.

– Неужели? – Мне понравилось это красивое слово с не очень красивым значением. – Вот у меня и появилось прозвище. Как ты и хотела.

Глава 5 Рим, Богоявление, 1502

Я всегда знал, что не смогу без тебя жить. Это так же верно, как то, что солнце встает на востоке, или то, что у меня по пять пальцев на каждой руке.

– Хочешь, я выложу тропинку блестящими камушками, Лукреция, чтобы ты нашла дорогу домой?

Донна Лукреция слабо улыбнулась мальчугану, прозванному Дитя Рима, и погладила его бледную щечку, блеснув перламутровыми розовыми ногтями. Вчера вечером мы целый час занимались ее маникюром, делали для ее рук ванночку из отвара крапивного корня, массировали их лосьоном, настоянным на лепестках роз, полировали ей ногти жесткой тканью. Можно подумать, ворчала Анджела, растирая затекшие колени, что она появится в Ферраре завтра, а не отправляется в путь, который займет несколько недель.

– Теперь ее домом будет Феррара, – возразил Святой Отец, охваченный сентиментальностью, – но мы все поедем навестить ее, не бойся.

Я заметила, что Чезаре сглотнул. Я научилась следить за ним. Чувствовала его появление в комнате, даже если стояла спиной к дверям, – то ли свечи начинали гореть ярче, то ли в воздухе разливалась какая-то сладость. Тянулась к нему, по выражению последователей Платона, как душа тянется к красоте. Во всяком случае, так я себя уверяла. Даже то, как дернулось его адамово яблоко над воротом рубашки, показалось мне очаровательным.

Потом Чезаре выдохнул, пригладил шевелюру и отошел от стены, у которой стоял, прислонясь, отдельно от семейной группы, собравшейся вокруг очага в маленькой гостиной мадонны с окнами на ступени собора Святого Петра. Он двинулся к окну и посмотрел вниз. Мне было интересно, о чем он думает, когда глядит на лестницу, на которой его наемные убийцы закололи последнего мужа сестры, но я могла прочесть по его лицу ровно столько, сколько в мусульманской рукописи. Всем своим видом он выражал лишь нетерпение.

Стоя за креслом мадонны, я не могла выглянуть в окно, но сквозь стеклянные створки до меня доносился шум. Свита новой герцогини Феррарской оказалась слишком велика и не уместилась во дворе, поэтому все собирались на огромной площади перед базиликой. Сквозь непрекращавшийся гул и звон иногда прорывались людские крики, ржание лошадей, рев быков.

– Все, – произнес Чезаре, – нам пора.

– Но…

– Папа, если сейчас кто-нибудь не спустится туда и не наведет порядок, мы до ночи не отправимся, к тому же начинается снегопад. Виоланта, отведи детей к няне, будь добра, и не возвращайся. Нам нужно обсудить семейные дела.

Он взял Джованни за ручку и подвел ко мне. На мгновение Чезаре оказался в такой близости, что я могла разглядеть каждый стежок золотой вышивки на его черном бархатном дублете, вдыхая запах жасмина. Мне до боли хотелось взглянуть ему в лицо, но я не смела. Лишь уставилась на его руку со смазанным следом от порохового ожога и крепкими пальцами, за которые цеплялся пухлой ручонкой его маленький брат.