Текст книги "Грехи дома Борджа"

Автор книги: Сара Бауэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 8 Феррара, август 1502

Ты моя первая, последняя и единственная любовь.

Все началось с хориста герцогской часовни. В день одного из многочисленных святых мы, исполняя свой долг, пришли на службу. Знай я заранее, во что выльется именно эта месса, наверное, запомнила бы имя святого, поставила бы свечи или назвала в честь него ребенка.

Но я знала лишь, что день выдался жаркий, и духота в часовне, пропитанной ладаном, стояла почти невыносимая. Мой веер, казалось, лишь повышал температуру, а не разгонял душный воздух. Точно так, помешивая в котле, мы выпускаем клубы пара. Я не представляла, как донна Лукреция умудрялась дышать сквозь густую вуаль, закрывавшую расцарапанное лицо. Я попыталась сосредоточиться на службе, но мое внимание привлекли темные пятна пота под мышками хормейстера – они то исчезали, то появлялись в такт мелодии, которой он дирижировал. А еще я смотрела на неподвижный столб пыли в луче света, что проник из окна часовни.

Внезапно в хоре возникло волнение. Какой-то мальчик, с блестящим от пота лицом, рухнул на колени и повалился набок. Музыканты запнулись и сбились с такта. Несколькими быстрыми, выразительными взмахами рук хормейстер вернул слаженную мелодию. Двое псаломщиков, путаясь в отороченных кружевом стихарях, унесли мальчика в баптистерий. Наша молитва продолжилась, а я даже как-то взбодрилась, словно мое полуобморочное состояние перешло на хориста. Когда мы позже узнали, что он умер, меня охватило беспричинное и неожиданное чувство вины. Можно подумать, его смерть первоначально предназначалась мне.

До нас начали доходить известия и о других смертях. Начиналась лихорадка, подобно болотной, с потливости, озноба и боли в суставах, а через несколько часов у больных возникала жестокая рвота, раздиравшая их внутренности так, что они умирали, истекая кровью из всех отверстий на теле. Хотя помещения в Корте-Веккьо, отведенные для хора, тщательно вымыли горячей водой, а на потолочных балках подвесили ароматические шарики с амброй и камфарой, заболели еще два мальчика. Проход, соединявший замок с Корте-Веккьо, закрыли, а перед воротами стали жечь ладан. Но, несмотря на эти меры, лекари донны Лукреции вновь принялись усердно настаивать, чтобы она немедленно покинула город. В Милан послали за доном Альфонсо, поскольку она заявила, что послушается его совета.

Он приехал с отцом в Феррару, примерно через две недели после смерти хориста. К тому времени специально отряженные повозки для мертвых каждое утро собирали тела в бедных кварталах, а бесстрашная группа францисканцев начала проводить массовые похоронные службы на краю известковых ям, вырытых перед Порта-дель-Анджели. Послушники удалились в собор, где беспрерывно проводились мессы, и те, кто мог, приходили, чтобы обратиться с молитвой к святому Георгу отогнать заразу и к святому Маурелио очистить их от грехов, навлекших такую беду.

Дон Альфонсо дал знать, что повидается с женой, как только встретится с городским советом, где они вместе обсудят, что можно сделать для облегчения людских страданий и снижения уровня заражений. Это дало нам несколько часов, чтобы придумать, как скрыть царапины на лице мадонны. Анджела предложила использовать свинцовую пудру, но не слишком толстым слоем, иначе дон Альфонсо решит, будто мадонна тоже подхватила лихорадку. Элизабетта Сенесе принялась орудовать пестиком и ступкой, изготовляя пасту из свинцовой пудры, кармина и розового масла под цвет лица мадонны. А сама мадонна, к моему огорчению, провела целый час, закрывшись с Фидельмой.

Когда дон Альфонсо появился в покоях мадонны, он по-прежнему был в своей дорожной одежде, хотя для приличия предварительно ополоснул лицо и руки и стряхнул бо́льшую часть пыли с плаща и сапог. Подобно наброску художника, наполовину стертому, вид у него был какой-то расплывчатый, неопределенный, глаза рассеянно бегали, губы шевелились. Когда мадонна, сопровождаемая Фидельмой, вошла в Камера-даль-Поццоло, на лице ее не было ни вуали, ни косметики. Я услышала, как Анджела рядом со мной тихо охнула и натянула на голову капюшон. Дон Альфонсо уставился на жену, а ее рука, которую он собирался поцеловать, так и застряла в огромной лапище с грязными ногтями. Опомнившись, он поклонился, коснулся бородой тыльной стороны ее ладони, выпрямился и сердито окинул нас взглядом, словно желая, чтобы мы растворились в стенах. Однако он ничего не сказал, поэтому мы остались на своих местах.

– Что, черт возьми, ты сделала со своим лицом, жена? – сурово спросил он. – Такой вид, будто ты побывала в кабацкой драке. Или на тебя напали крысы Сигизмондо. – Он усмехнулся.

Донна Лукреция мягко улыбнулась.

– Так что? – настаивал дон Альфонсо.

Мадонна бросила нервный взгляд на Фидельму. Если они что и запланировали, то дело явно пошло не так. И тогда я вышла вперед, полагаясь на свой статус спасительницы Анджелы и возлюбленной Чезаре. Мне оставалось только воздвигнуть правду на фундамент лжи и пустых мечтаний.

– Госпожа пришла в такой ужас от поступка герцога Романьи в отношении вашего семейства в Урбино, что от горя нанесла себе эти раны.

Пусть сам делает выводы относительно причин горя; само горе было достаточно искренним.

– Я не давала тебе позволения говорить, Виоланта. Но то, что она сказала, правда, мой супруг. – Мадонна опустилась на колени, облокотившись на Фидельму. – Простите меня. Мне следовало бы подумать, что вы будете недовольны моим нынешним видом.

– Вставай, женщина.

Я уловила в его грубом тоне сентиментальные слезные нотки, и у меня потеплело на сердце, когда он отбросил руку Фидельмы и сам помог мадонне подняться. А ее ножки мы скроем, подумала я, ведь он не ляжет с ней в постель до рождения ребенка. Хотя в низкопробных публичных домах, которые он предпочитал, наверняка было полно заразы, так что нам придется подобрать соответствующих девиц, пухлых и грубоватых, способных одинаково весело распотрошить каплуна и ублажить хозяйский член. Подобные развлечения служили своего рода защитой для нашей хозяйки.

В тот вечер супруги ужинали вместе, и вскоре дон Альфонсо отправился на семейный совет, в котором принимали участие его отец, Ферранте и Джулио. Обсуждались методы борьбы с лихорадкой. Город перешел на осадное положение. Въезд запретили из страха дальнейшего заражения, но и тем, кто еще не заболел, не позволялось уезжать. Они должны были печь хлеб, забивать скот и возить повозки с мертвыми к серным ямам, в которых сжигались трупы. В обычных условиях евреям разрешали жить и работать среди христианского населения Феррары, но теперь герцог приказал им переселиться в старый квартал вокруг синагоги. Для их же безопасности и сохранности имущества, объяснял он, иначе евреев могли бы обвинить в эпидемии и устроить погромы.

– Королева Изабелла тоже так говорила, – заметила я, обращаясь к Фидельме, когда мы вышли на лоджию, чтобы послушать объявление, которое зачитывал внизу на площади охрипший офицер герцога, прерывая чтение кашлем. – В эдикте об изгнании. – Во всяком случае, так говорил мой отец тем же ироничным тоном, каким я обращалась к Фидельме, тоном, не вязавшимся с его словами, – он будто пытался сказать что-то еще.

– Это разумная предосторожность, – произнесла Фидельма. – Не следует подвергать христианские души соблазну, когда существует опасность умереть без отпущения грехов.

Священники отказывались входить в дома умирающих из страха заразиться. Ипполито тут же предложил отправиться в Рим за разрешением понтифика не отпускать грехи светским людям, и, несомненно, это разрешение было бы дано, но оно еще не прибыло.

– Почему ты здесь? Я имею в виду, на службе у доны Лукреции. Если ты так искренне приняла новую веру, то тебе, видимо, гораздо больше подошла бы жизнь в монастыре.– Я заключила сделку с отцом. Он золотых дел мастер. Отец сказал, что если я хочу быть христианкой, то, по крайней мере, могу сослужить ему службу. В Мантуе он изготовил кое-какие вещицы для донны Изабеллы Гонзага, и она порекомендовала его донне Лукреции. Но из-за того, что эти две дамы не переносят друг друга, отец решил подстраховаться и послать меня в Феррару. Не мы выбираем свою судьбу. Взять, к примеру, святого Павла или Христа. Нужно выполнять Божье дело там, где мы его обретаем.День и ночь город припадал к земле под тяжестью грязного желтого дыма, вонявшего тухлыми яйцами. С трудом верилось, что он способен очистить воздух. Дым прилипал к волосам, застревал в горле, цеплялся за складки одежды, покрывал здания сажей и окрашивал нашу кожу желтоватым цветом. Красные кресты, красовавшиеся на входных дверях, не различали чинов и званий; свежая краска стекала, как капли крови, с резных бронзовых ворот аристократов, крепких, обитых железом дверей городских купцов и ободранных шкур, прикрывавших вход в самые ветхие лачуги. Таверны были забиты больными, умирающими и убитыми горем, ищущими забвения. Герцог приказал закрыть заведения, но это лишь привело к беспорядкам на улицах, когда компании пьяниц сталкивались с процессиями поющих гимны флагеллантов [33] , пришлось вновь открыть таверны. Улицы заполнили туши животных, умерших от голода, потому что некому было их кормить, а среди них носились стаи одичавших собак, чьи хозяева умирали в поту на соломенных тюфяках или перьевых перинах. По крайней мере, дым отгонял мух.

Проход к замку оставался закрытым. Кухонную дверь, через которую поставлялись еда и напитки, мыли каждый день, а слугам, разгружавшим мешки с зерном, бочонки вина, кувшины с оливками и ящики соленой рыбы, приказали носить тканевые маски, закрывавшие рот и нос. Нам запретили есть свежее мясо, фрукты и овощи, созревшие в зараженном воздухе. Даже в молоке и яйцах было отказано, поэтому мы научились питаться той же самой полентой, что ели крестьяне. В резиденцию герцога никого не впускали и никого из нее не выпускали; даже письма сжигались. Однако лихорадка была коварная и поражала нас при любой возможности. В конце июля одну из придворных мадонны, Джулиану Чекареллу, скромную девушку, искусную вышивальщицу, нашли мертвой в собственной постели, с выгнутой спиной и задранной ночной рубашкой – видимо, она металась по постели в судорогах. Оба лекаря мадонны успели заболеть, и Джулиана умерла без присмотра.

Вечером мадонна пожаловалась на боли в животе.

– В том месте, где когда-то была моя талия, – расстроенно объяснила она в попытке списать симптомы на вынужденную зерновую диету.

Но я опасалась за нее. Видела, что ей нездоровилось, она удручена смертью Джулианы, которая умерла в одиночестве, без отпущения грехов, и ее тело швырнули в серную яму вместе с трупами простых горожан и уличных бродяг. В то же самое время в мадонне угадывалась радость женщины на исходе срока беременности. Стоило ребенку шевельнуться в утробе, как глаза донны Лукреции загорались, лицо оживлялось восторгом и радостным ожиданием. Наверное, существовало какое-то расхождение в ее крови и крови ребенка. Я думала, что роды должны спасти мадонну, однако ребенку предстояло появиться не раньше рождественского поста.

Я сказала, что останусь на ночь в ее комнате, раз врачеватели сами слегли с болезнью, и мадонна не возражала. Я хоть и устроилась достаточно удобно на своем ложе из одеял на полу, но почти не спала. Ночь была лучшим временем – воздух охлаждался, костры догорали, и снова можно было дышать. Я лежала как в коконе из мягких одеял, наслаждаясь покоем, слушала воркование козодоев, уханье сов и шорох мышей под полом. Хорошо хоть, животные жили себе, поживали, не подозревая о нас и наших страданиях. Мне было покойно от сознания своей незначительности. И если я такое мелкое существо, то, вероятно, и боль в моем сердце ничего не означает и со временем станет терпимой.

Или вообще исчезнет. Эта мысль вырвала меня из дремоты. Я не смогла бы жить без этой боли, как не сумела бы жить без воздуха или воды. Если я смирюсь, любовь внутри меня потускнеет и погаснет, я снова стану обычной, одной из молодых женщин хорошего происхождения со скудными средствами, которая поможет своей хозяйке приобрести влияние и укрепиться в новой жизни. Любовь к Чезаре была моей особенностью, отличительной чертой. У меня отняли все – семью, веру, даже язык, и я заполнила пустоты любовью. Если теперь я позволю ей исчезнуть, кто знает, чем заполнится пустота, не стану ли я неузнаваемой даже для самой себя?

Осознав, что обязана подпитывать эту боль, я полностью очнулась от сна, тем более что донну Лукрецию начало тошнить, и это окончательно прогнало все мысли о Чезаре. Выбравшись из-под горы одеял, я поспешила к ней, откинула полог и согнулась, чтобы придерживать ей голову, пока не прошел приступ. Сквозь ставни на окнах просачивался лунный свет и поблескивал на черной коже Катеринеллы, которая беззвучно отделилась от тьмы и присела на корточки рядом со мной, придерживая в руках тазик. Когда донне Лукреции стало лучше, я зажгла свечу на столике, и мы втроем рассмотрели содержимое таза: нет ли там черной крови – признака лихорадки.

– Освещение плохое, – сказала я.

– На обед подавали пудинг с кровью, – произнесла мадонна, и от воспоминания ее снова затошнило.

Только Катеринелла продолжала молчать. Вероятно, несмотря на лихорадку, она все равно не видела угрозы в черном цвете. Дона Лукреция откинулась на подушки; из-под кружевного чепца, прилипшего ко лбу, выбились мокрые пряди волос.

– Я пошлю Катеринеллу за лекарем, – проговорила я. – Не может быть, чтобы все они заболели.

– Лучше бы привести священника. – По бледным, припухшим щекам мадонны потекли слезы. – Надо же, чтобы все так закончилось, – пожаловалась она, слегка подвывая.

Это Чезаре виноват, в ярости подумала я, а потом, еще больше разозлившись, задалась вопросом, почему, что бы ни произошло, обязательно замешан он. Не захвати он Урбино, мы до сих пор жили бы в Бельфьоре, в полной безопасности. Убирая таз и предлагая мадонне глоток воды, который она тут же вернула, я уже не знала, люблю ли я его или ненавижу, и вообще, есть ли между этими чувствами разница.

– Ступай! – крикнула я Катеринелле. – Приведи лекаря.

– Но мадам говорит…

– Не нужен ей священник. Не все умирают.

Однако, когда рабыня ушла, поскрипывая босыми ногами по натертому деревянному полу, мадонна спросила:

– Со мной все кончено, Виоланта?

– Нет, мадонна, конечно, нет… – Но ее твердый и неподвижный взгляд, в котором угасала надежда, заставил меня замолчать. – Не знаю, – призналась я.

– Посмотри под кроватью. Там стоит сундучок. Дай его мне.

Я знала, о чем она говорит. Это была небольшая коробка, обитая потертой кожей, с медными насечками, запиравшаяся на ключ, который мадонна носила на цепочке. Я вытянула сундучок из-под кровати и аккуратно положила на колени донне Лукреции. Цепочка с ключом запуталась у нее в волосах, но она отказалась от моей помощи. Никто, кроме нее, не дотрагивался до ключа. С тихим торжествующим возгласом она высвободила цепочку, сняла с шеи и открыла замок. Я надеялась, что маска безразличия, которую мы, придворные дамы, обязаны носить в любое время, не исчезла, но меня охватило неприличное любопытство. Что в сундучке? Любовные письма? Тайный запас золота или бриллиантов? Пиала с ядом в качестве последнего средства?

В первый момент мне показалось, что сундучок пуст, но когда свет от свечи проник под выпуклую крышку, я увидела маленькую филигранную шкатулку, ту самую, что была с мадонной в ночь после нашего визита в темницу Уго и Паризины. Я невольно бросила взгляд на потолок, стараясь различить съемную панель, но ничего не увидела, ни щелки, даже если она действительно там была. Вынув шкатулку из сундучка, мадонна подержала на ладонях и улыбнулась, словно спутанная, перекрученная проволока хранила в себе какое-то драгоценное воспоминание.

– Помнишь, что я тебе говорила, Виоланта? Если я умру, ты должна передать это Чезаре с моей… – голос ее дрогнул, она запнулась и продолжила: – С моей любовью и сестринским долгом.

Я попыталась придумать предлог, чтобы узнать, почему это так важно для нее, но на ум ничего не пришло. Вернулась Катеринелла, приведя с собой одного из лекарей дона Альфонсо – сонного, встрепанного и напуганного. Наверное, кроме сифилиса, ничего другого он не знает, подумала я, возненавидев его за то, что не дал мне удовлетворить любопытство. Заодно возненавидела и себя за это самое любопытство.

Видимо, донна Лукреция, ослабленная беременностью и выхаживанием Анджелы, уже не могла выдержать этот последний удар, но дон Альфонсо вознамерился предпринять все усилия, чтобы спасти ее. С Анджелой я приобрела репутацию целительницы, поэтому теперь дон Альфонсо приказал мне оставаться с мадонной день и ночь. К тому же, надо полагать, мною можно было пренебречь как бывшей иудейкой. Сам дон Альфонсо устроил себе ложе в гардеробной жены, откуда его можно было легко вызвать ночью в случае малейшего изменения ее состояния. А днем он старался проводить с женой как можно больше времени, насколько позволяли его обязанности. Дон Альфонсо неизменно присутствовал, когда она принимала пищу; несмотря на то что я лично готовила для больной куриный бульон и ячменную кашу над жаровней в гардеробной, тем более что она все равно ничего не могла удержать, кроме одного-двух глотков воды, он продолжал подозревать отравление. Просто выдавал желаемое за действительное; даже яд был предпочтительнее лихорадки.

Когда новость разлетелась по дворцу, начали собираться стервятники: послы других государств, с цепкими взглядами и загадочными улыбками; художники, поэты и музыканты, пользовавшиеся покровительством мадонны, которым нужно было кормить семьи; купцы, бравшие с нее втридорога за атлас и мыло; священники и лекари, взиравшие друг на друга из противоположных углов комнаты, каждый в своем убеждении, что его профессия важнее. Здесь находился Джан Лука Поцци, герцог Эрколе когда-то посылал его в Рим устраивать брак мадонны; с тех пор он так и остался вынюхивать вокруг нее в надежде заручиться поддержкой дочери Папы Римского и получить кардинальскую шапочку в обмен на положительные – или хотя бы невраждебные – отчеты о ней, которые он высылал хозяину. А в укромном уголке, поблескивая глазами, как кошка в темноте, затаился Франческо Троче, человек, известный как посредник понтифика. Время от времени он шепотом бросал какую-то фразу на каталанском своему сподвижнику, Франсеску Ремолинсу. Тот привез из Урбино известие о падении Камерино под натиском войск Чезаре. Повелители Камерино тоже были связаны родственными узами с родом Эсте.

Явилась и семья: герцог в сопровождении сестры Осанны и стайки его любимиц-монахинь, которые рыдали, рвали на себе одежды и заверяли его милость, что случится чудо и его нерожденный внук не пострадает. Ферранте принес с собой сплетни и сборники стихов. Всплакнул на моем плече. Даже Сигизмондо решил навестить невестку и заверить ее, что лихорадка – очередной заговор крыс, но он справится с этой напастью. Он принес труп одной из злодеек, вымочив в рассоле и обмотав тонким муслином в подтверждение того, что победа близка. Я выставила его вместе с добычей, вздохнув с облегчением, что наша кухня расположена внизу башни Маркесана.

Епископ Венозы, любимый лекарь Его Святейшества, прошел сквозь толпу, как Моисей, перед которым расступилось Красное море. Он прошествовал в спальню, а потом оттуда в сопровождении семенящих сзади помощников, нагруженных мисками и подносами с чашками и банками. Стоило ему появиться в дверях, как все лица тотчас поворачивались к нему с выражением ожидания, терпения, тревоги, любопытства и внимания, а он взирал на них торжественно и высокомерно. Каждый раз, когда дверь опять за ним закрывалась, толпа возобновляла пересуды, теряясь в догадках и домыслах. Это перешептывание напоминало вздохи демонов, обитающих в эфире.

Однажды днем, когда мадонне стало чуть лучше, я отправилась к себе, чтобы отдохнуть и переодеться, а вернувшись, обнаружила, что толпа перед ее покоями разошлась и теперь службу у дверей спальни несет Микелотто да Корелла.

– Ну-ну, – сказал он, наклеивая на свою рябую физиономию подобие улыбки. – Маленькая иудейка. Симпатичная награда для моего господина.

– Он здесь?

У меня перехватило дыхание. Пол закачался и стал уходить из-под ног, словно палуба на корабле. Микелотто кивнул. Я чуть не бросилась его целовать, хотя от него несло чесноком и прогорклым маслом и зубы у него были как у старой лошади.

– Но его нельзя беспокоить. – Микелотто расправил плечи и нарочито поднес правую руку к эфесу меча.

– Донна Лукреция будет меня искать. – Я приказала сердцу успокоиться, но оно не послушалось. – Я ее выхаживаю, знаете ли.

– Только не сейчас, – усмехнулся Микелотто. – Подождешь здесь, пока за тобой не пошлют. Кстати, я бы выпил вина, прежде чем ты устроишься с удобствами. И съел чего-нибудь. Мы почти добрались до Милана, когда он решил завернуть сюда. Мы ни разу не останавливались даже сменить лошадей.

– Съестного у нас очень мало. С тех пор как началась лихорадка, город на осадном положении. Вам еще повезло, что вас пустили в ворота.

– Но мы ведь госпитальеры, видишь? – Он показал на белый крест, украшавший его рыцарский плащ. – Мы приходим на помощь больным.

Чезаре, подумала я, чуть не лопаясь от радости, способен из всего сделать шутку.

– Посмотрю, что смогу найти на нашей кухне. Но дальше не пойду, учтите.

– Боишься, что он опять удерет от тебя? Привыкай к этому, девушка.

– Не хочу уходить далеко от госпожи. Вдруг я ей понадоблюсь.

– Приведи Тореллу, Микелотто. Живо. – Голос Чезаре, мелодичный и сильный, с легким испанским акцентом.

Не так я представляла нашу встречу. Хорошо хоть, сорочка на мне была чистая и волосы расчесаны. Я присела в реверансе и ждала, устремив взгляд в пол, что Чезаре обратится ко мне.

– Виоланта, слава богу. Идем со мной. – Ни приветствия, ни удивления; можно подумать, мы расстались только вчера.

– Господин.

Теперь, по крайней мере, я могла на него взглянуть. Лицо белее мела, неподвижное, как маска. Даже губы, сжавшись, побелели, и борода припорошена дорожной пылью. В глазах мелькал страх, хотя чего он опасался, я не поняла – того, что увидел в спальне у мадонны, или того, что не выдержит и выдаст себя. Повернулся ко мне спиной и ушел в спальню, придержав дверь ладонью. Перчаток на нем не было, и я заметила у него под ногтями черные полумесяцы грязи. Рука его слегка дрожала, и мне до боли хотелось дотронуться до нее, ощутить человеческое тепло, прощупать каждую косточку от запястья до кончиков пальцев.

Тут в мое сознание, затуманенное внезапной близостью Чезаре после долгих месяцев тоски, постепенно вторглось тихое звериное рычание и булькающие звуки. Я поспешила за Чезаре и чуть не столкнулась с ним в дверях. Спеша на помощь к мадонне, я оттеснила его в сторону, коснувшись плечом и боком плаща госпитальера, и чуть не обожглась от жара его тела.

Когда я покидала мадонну, она лежала укрытая, а теперь же оказалась поверх одеял, завернутая в халат, соскользнувший с одного плеча. Полы халата разошлись, так что была видна одна нога. Спина у нее выгнулась так, что я опасалась, как бы не треснул хребет, глаза закатились, изо рта шла пена, а из напряженного горла доносилось звериное рычание. Фонси, который, как всегда, сидел на кровати рядом с хозяйкой, зашелся сумасшедшим лаем.

– Мы только что разговаривали и…

– Что? Я не слышу.

Чезаре снова попытался что-то объяснить, но из-за пронзительного собачьего тявканья ничего нельзя было разобрать. Тогда он схватил пса за шкирку. Пес заскулил, а я поморщилась.

– Заткнись, – велел он собаке и зажал ей нос, прежде чем вернуть на место в ногах кровати, где Фонси притих, уткнув морду в лапы.

Мне захотелось стать песиком для Чезаре. Я бы лежала у него в ногах, вдыхала его запах, терпела пинки или поцелуи, в зависимости от настроения, и была бы благодарна за любое проявление внимания.

– С этим мне не справиться, – произнесла я. – Ей нужен лекарь.

– Я привез Тореллу. Сестра мне показалась вполне здоровой, поэтому я послал его отдыхать. Он не привык сутки проводить в седле вроде нас с Микелотто. – Чезаре обернулся к двери: – Микелотто! Где, черт возьми, Торелла? Сколько времени нужно, чтобы отыскать кого-то в этой проклятой хибаре?

Ответа не последовало.

– Теперь ты должен мне помочь, – сказала я. Мне было уже не до церемоний, и если он счел меня дерзкой, то мог бы разобраться со мной по своему усмотрению после окончания кризиса. Так или иначе. – Нам нужно повернуть мадонну на бок. Вот так. Крепко держи ее, пока я подложу ей сзади подушки, чтобы она снова не перевернулась на спину. Теперь язык. Говорят, при падучей можно откусить себе язык.

Чезаре буквально прирос к боку сестры.

– Нет у нее падучей, – заявил он, пока я носилась по комнате в поисках ремешка или палки, чтобы вставить ей между зубов.

– Иногда лихорадка вызывает эту болезнь. Я видела у других.

Ничего подходящего. Флакончики с духами, щетки для волос, коробочки с кошенильной пастой, пояса с драгоценными камнями и шляпные булавки. А то, что нужно…

– Твой пояс от меча. Дай мне пояс от меча.

Чезаре успел отстегнуть меч и поставить его в угол. Мои слова на него не подействовали, он словно застыл, не в силах шевельнуться.

– Пояс от меча! – крикнула я, перегнувшись через кровать так, что мое лицо оказалось рядом с его лицом.

Чезаре вздрогнул, выпрямился, попытался расстегнуть ремешок, но не сумел. Пальцы не слушались. Тогда я обежала вокруг, втиснулась между ним и кроватью, наши бедра и животы были тесно прижаты друг к другу в некой пародии страсти, которую мы оба не совсем сознавали. Я расстегнула ремень, взобралась на кровать и, опустившись на колени позади донны Лукреции, сунула ей в рот. Она выгнула шею и брыкалась, как упрямая лошадь, не желая прикусывать ремешок. Стараясь успокоить ее, я растирала ей спину. Только тогда я заметила, что скомканная постель мокрая.

– У нее отошли воды, – сказала я Чезаре, разворачиваясь на кровати к нему лицом.

– На два месяца раньше срока.

Мы уставились друг на друга со спокойствием, за которым скрывалась полная безнадежность. Даже донна Лукреция затихла, выйдя из припадка. Она глубоко выдохнула и улеглась удобнее, словно собираясь заснуть. Схватки затихли, будто ребенок тоже понял, что теперь ничего не поделать. Чезаре встряхнул головой, точно бы пробуждаясь от сна.

– Торелла! – проревел он. – Именем Господа, где ты?

Появление Гаспаре Тореллы, все еще сжимавшего в руке кусок хлеба с сыром, сразу всех успокоило. В Риме я несколько раз виделась с лекарем Чезаре. Он был не только любезным и обходительным, но и сведущим в своем ремесле. В общем, он мне нравился, так как часто смешил меня. Родом он был из Валенсии, и Чезаре, насколько я знала, очень ему доверял. Торелла вылечил его от сифилиса с помощью сложного режима очистки организма, кровопускания и ртутных паров, о чем только и говорили в Стиглиано, где Чезаре все это терпел. Затем Торелла написал трактат о лечении при горячей поддержке своего пациента, после чего слава его росла день ото дня. С доходов он преподнес своему молодому покровителю золотую пилюльницу, отделанную эмалью, для хранения пилюль чистотела и алое, которые тот должен был принимать ежедневно во время еды, чтобы не допустить возвращения болезни.

Чезаре буквально накинулся на лекаря, когда тот вошел в спальню, выбив у него из руки остатки еды. Я думала, что Фонси тут же соскочит с кровати и набросится на съестное, но песик оставался там, куда посадил его Чезаре, хотя принялся жизнерадостно подергивать носом.

– Слава богу. Мы просто разговаривали, а потом у нее вдруг случился этот… этот припадок, и теперь…

– Да, да, ваша милость. Будьте столь добры, посидите тихо, пока я осмотрю больную. Монна Доната, вы мне не поможете? – Торелла был не тот человек, чтобы прибегать к прозвищам.

Пока я убирала подушки и переворачивала мадонну на спину, она очнулась, застонала от боли и схватилась за живот.

– Только не это, – прошептала она, обращая на меня умоляющий взгляд серых глаз. – Только не это.

– У вас отошли воды, мадонна.

Услышав голос сестры, Чезаре подскочил со стула. Опустившись на колени у кровати, он взял ее за руку, вынудив Тореллу отказаться от попытки замерить пульс на этой руке и перейти к другой, что тот и проделал почти с отеческим терпением, пока Чезаре тихо и горячо что-то говорил сестре на беглом каталанском. Донна Лукреция кивала и улыбалась, но тут снова начались схватки, и она отвернулась от него, нахмурившись и закрыв глаза.

– Теперь ты должен уйти, – прошептала она на итальянском. – А то будешь только мешать. Придешь посмотреть на своего нового племянника, когда все закончится.

Чезаре пытался возразить, но она оставалась непреклонна.

– Она только больше расстроится, если ты будешь свидетелем ее страданий, – заметила я. – Ступай к дону Альфонсо. Ему понадобится компания. – И я коснулась его щеки кончиками пальцев, словно это было самое естественное, что я могла сделать.

– Да. Спасибо тебе.Отыскать дона Альфонсо было нетрудно. Он уже вышагивал перед спальней, как цирковой медведь, прикованный цепью к шесту. Катеринелла и еще две девушки с охапками чистых простыней жались к стенам, хотя, мне кажется, их больше пугал налитый кровью взгляд Микелотто, чем бессильное горе дона Альфонсо. Микелотто сидел за столиком перед большим кувшином вина, изрядно опустевшим, судя по тому, с какой легкостью рыцарь его поднимал. Оставив мужа мадонны и ее брата, которые кинулись друг к другу, проливая слезы, я вернулась к больной.Ребенок родился ближе к вечеру, когда небо зависло между светом и тьмой, а птиц, спрятавшихся в гнезда, уже нельзя было отличить от пепла, что летал в воздухе. В последний момент донна Лукреция вытерпела еще один приступ, выгнув спину и зарычав, как собака, тем временем ее дочь выскользнула в этот мир в луже крови и слизи. Я ждала, что тоненький крик ребенка прорвется сквозь звон колоколов, призывавших к вечерней молитве, хотя понимала, что девочка мертва. Потыкав пальцем и перевернув маленькое тельце, разложенное на серебряном блюде, Торелла поднес его к угасающему свету за окном и объявил, что ребенок умер по крайней мере несколько дней назад. – Кожа коричневатая, сморщенная, грудь проваленная, первородная смазка отсутствует. – Он заглянул ей в ухо, раздвинув завитки хряща и кожи, вроде садовника, ищущего червяка в сердцевине бутона розы, затем кивнул, словно ухо каким-то образом подтвердило его заключение. – Ничего нельзя сделать, – сказал Торелла, передавая мне блюдо. Он даже не прикрыл его ничем, это не входило в его обязанности. – Я поговорю с доном Альфонсо, если приведете его ко мне.