Текст книги "Леди Роз"

Автор книги: Сандра Уорт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Весь следующий день я провела в своей комнате, сидя в кресле и глядя на реку. Когда Урсула поскреблась в дверь, чтобы посмотреть на меня, я приняла решение.

– Урсула, собери домочадцев в большом зале, – слабым голосом сказала я. Раньше мне и в голову не приходило, что человеческая речь требует таких усилий. – Пусть придут все. Я выйду к ним через час. До тех пор меня не беспокоить.

Она кивнула и ушла. Дверь закрылась. Я бессильно опустилась в кресло и закрыла глаза.

Я смотрела на собравшихся слуг. Присутствовали все – Джеффри, Агнес, привратники, воины, лакеи, конюхи, шорники, оружейники и их помощники, повара с поварятами, судомойки, мясники, вышивальщицы, портнихи, кормилицы, пряхи, ткачихи, изготовитель четок, управляющий, начальник охраны, дворецкий, местные монахи и даже странствующие братья. Они стояли и пристально следили за мной, но опускали глаза, когда я встречалась с ними взглядом. Все насторожились и были готовы пуститься наутек, как олень в лесу, услышавший шаги человека. Я взяла себя в руки и сделала глубокий вдох.

– За последний месяц ваше поведение изменилось. Это не осталось незамеченным. Я удивлялась, но не догадывалась о причине. Некоторые из вас служили мне много лет, другие пришли недавно, но я считала, что все вы знаете, как я к вам отношусь. Я была вашей хозяйкой и старалась быть доброй и справедливой, разбирала ваши ссоры и распределяла обязанности поровну, чтобы никто не делал больше другого. Когда вы болели, я освобождала вас от работы, а когда рожали, сама принимала у вас роды…

Я сделала паузу.

– Теперь я узнала, почему многие из вас начали тяготиться службой. И хочу, чтобы вы поняли: я не имею к поступкам своего дяди никакого отношения. Как и вы, я всем сердцем скорблю о тех бедных, несчастных людях и их родных – пусть Господь в своей неизреченной милости увидит их страдания и простит им грехи! Священники говорят, что перед Богом мы отвечаем только за собственные поступки, но люди считают, что мы несем ответственность и за грехи наших кровных родственников. Каждый, кто хочет перестать служить мне, может это сделать. Эти люди получат плату за месяц вперед, а если я им понадоблюсь, они всегда смогут ко мне обратиться.

Я ждала, до предела измученная этой короткой речью.

– Это все. Можете идти.

Ушел только один из слуг, недавно нанятый. На следующее утро Агнес, убиравшая постель, утешила меня:

– Он еще слишком молод, не знает жизни, но скоро научится. А мы, все остальные, сделали глупость, миледи, решив, что вы отвечаете за дела своего дяди. Вы имеете к ним такое же отношение, как мы сами.

В знак благодарности я задумчиво похлопала ее по руке, а потом пошла искать Урсулу.

– Урсула, я еду в Бамберг. – Мой голос звучал еле слышно. – Пусть Джеффри оседлает лошадей.

Урсула печально посмотрела на меня и молча кивнула.

Когда мы достигли высоких стен Бамберга и подъехали к воротам, Джеффри назвал стражнику мое имя. Решетка с грохотом поднялась, и нас пропустили. Солдаты, мимо которых мы проезжали, приветствовали меня холодно, но я, поглощенная мыслями о том, что сказать Джону, этого почти не замечала. Было очень холодно, я торопилась, а потому не стала ждать помощника Джона, сэра Мармадьюка Констебла. Вместо этого я попросила стража провести меня к нему в арсенал.

Сэр Констебл учтиво поклонился:

– Миледи, милорда Нортумберленда нет. Если хотите, подождите в приемной. Мы сделаем все, чтобы вам было удобно.

– Где он? – требовательно спросила я, приехавшая не для того, чтобы сидеть и ждать.

– Час назад ускакал на берег, не взяв с собой никого. И не сказал, когда вернется.

– Если так, будьте добры посадить моих сопровождающих у камина и дать им теплого вина и еды, потому что мы приехали издалека, замерзли и проголодались. А мне принесите одеяло и скажите, в какую сторону ускакал милорд. Я найду его сама.

Венера уже взошла. Начинался закат, и волны неприветливого Северного моря, напоминавшие жидкое серебро, лизали дикий берег. Я спустилась по крутому склону, спотыкаясь о траву и сорняки, и побрела вдоль берега в поисках Джона. А потом ветер донес до меня собачий лай и конское ржание. На фоне темневшего неба, по которому быстро бежали грозовые тучи, я увидела Саладина и высокого мужчину, в одиночестве стоявшего на утесе и пристально вглядывавшегося в пустынное море. Его длинные каштановые волосы трепал ветер.

Джон.

Я побежала по песку и начала молча взбираться на скалу. Дряхлый Руфус с трудом встал и завилял хвостом, но Джон даже не обернулся. Мое сердце сжалось от боли. Я не стала тратить время на бесполезные приветствия и воскликнула:

– Джон, ради бога, неужели ты меня осуждаешь?

Он не ответил и не повернул головы. Просто продолжал стоять и смотреть в безбрежное море, словно не подозревал о моем присутствии.

– Джон, если у тебя еще есть сердце, ответь мне! По-прежнему не глядя на меня, муж сказал:

– У тех, кого посадил на кол твой дядя, остались родные, которые любили их. Они были людьми.

Его голос был холоднее ледяного ветра, трепавшего мое одеяло.

– По-твоему, я этого не знаю? Или ты считаешь, что мне нет до этого дела? Я никогда не осуждала тебя за то, что делал Уорик! Почему ты считаешь меня ответственной за поступки моего дяди?

Тут Джон повернулся, и я шарахнулась, увидев в его глазах лютый гнев.

– Ты всегда знала, как я отношусь к поступкам Уорика. Моя позиция ясна каждому. Но ты не сказала против дяди ни слова. Даже сейчас. Ради бога, Исобел, эти люди были сыновьями, мужьями и отцами! Неужели кровное родство может заставить человека закрыть на это глаза? И даже простить?

Я не поверила своим ушам и на мгновение потеряла дар речи, но потом слова хлынули из меня рекой:

– Я всегда ненавидела зверства своего дяди! Думала, ты знаешь меня и мои чувства! Только преданность мешала мне высказывать свое осуждение, потому что мы обязаны ему своим браком. Но если бы я могла переубедить дядю… если бы могла повернуть время вспять и отдать жизнь за то, чтобы ничего подобного не случилось, я бы сделала это не задумываясь! Мое сердце разрывается от скорби по этим мужчинам… этим мальчикам. Что мне сделать, чтобы доказать это? Ох, Джон, как ты мог подумать, что я способна закрыть глаза на такую жестокость, на такой ужас? Я не оправдываю эти зверства, но он мой дядя, мой родственник. Я не могу изменить то, что он сделал! Я должна найти способ пережить это, но никогда не пойму и не прощу его; Ох, Джон, почему мы живем в таком аду? Почему это должно было…

Я осеклась, будучи не в силах продолжать, и сквозь слезы и рыдания, сотрясавшие мое тело, выдавила то, о чем думала многие годы:

– Если бы не было Уэйкфилда, все могло бы сложиться по-другому!

– Но Уэйкфилд был, – холодно ответил Джон. – И все, что последовало за ним.

– Джон, любимый, ты когда-то сказал, что я – твое единственное утешение. Неужели сейчас ты откажешь в утешении мне? – воскликнула я.

Ответа не последовало. Муж не смотрел на меня; его лицо, было бесстрастным. К моему ужасу, Джон повернулся, собираясь уйти. Он больше не может меня видеть!

Земля закачалась под моими ногами, и мир, который я знала, перевернулся. Падая, я уцепилась за руку Джона и бессильно опустилась на колени. Тринадцать лет меня поддерживала вера в то, что любовь сильнее всех бурь и ударов судьбы. Теперь любовь ушла. Вырвалась из рук, хотя я думала, что держу ее крепко.

Я отпустила руку мужа и, охваченная скорбью и отчаянием, закрыла лицо, пытаясь справиться со слезами. Вокруг завывал ветер; на мое лицо падали капли дождя, смешиваясь с соленой изморосью и слезами. Я стояла на коленях, завернувшись в одеяло и пытаясь свыкнуться с этим ужасным новым миром, который внезапно стал моим.

Но Джон не ушел, а опустился на колени рядом со мной.

– Исобел…

Он отвел мои руки, прикрывавшие лицо, взял меня за подбородок и заставил смотреть ему в глаза. В полутьме его глаза казались влажными, губы дрожали. Джон обнял меня.

– Прости меня, Исобел… Прости меня… Любимая, ты ни в чем не виновата. Виноват один я… – Его голос звучал как никогда прежде, Джон повернулся лицом к морю; его взгляд стал потусторонним.

Я затаила дыхание.

– У меня больше нет сил хранить тайну, которую я скрывал столько лет. Ты должна ее услышать; может быть, тогда тебе будет легче меня понять… – Чтобы продолжить рассказ, ему пришлось собраться с силами; у меня закружилась голова от страха. – Я солдат, убийства – мое ремесло, но от них меня выворачивает наизнанку. Все эти годы я убивал, потому что у меня не было выбора. Нужно было либо выживать, либо завоевывать славу… Я всегда говорил себе, что в один прекрасный день это кончится. Но это не кончится никогда. Когда твой дядя зверски казнил этих людей, я понял, до какой степени ненавижу убивать. И как ненавижу себя за эти убийства… – Его взгляд был полон мучительной боли. – Прости меня, Исобел. Я был глуп и эгоистичен. Думал только о себе.

Я закрыла глаза и испустила тяжелый вздох. «Все эти годы, а я и не знала… Только чувствовала… что он что-то утаивает от меня. Все эти годы».

– Я думала, что потеряла твою любовь, – прошептала я.

– Нет, Исобел, ты ее не потеряла… Я буду любить тебя до своего смертного часа. Есть жестокость, есть зло, но есть и любовь. Нас благословило ею само Небо, правда?

– Правда, милый.

Порыв ветра сорвал с меня одеяло и разметал волосы. Я задрожала.

– Исобел, здесь слишком холодно. Даже для мартовского вечера. – Джон бережно закутал меня в одеяло. – Давай поищем убежище. Будем надеяться, что завтра погода изменится.

В крепость мы возвращались верхом на Саладине, и, хотя ветер всю дорогу засыпал нам глаза песком, я чувствовала себя в безопасности, потому что меня защищала любовь. Я ехала сзади, обхватив руками сильную грудь мужа, прижавшись головой к его спине, и думала: «Теперь будь что будет, мне все равно. Я успела узнать, что такое счастье».

Глава двадцать пятая

1470 г.

«Бойся Мартовских ид», – сказала мне прорицательница.

Едва я успела подумать, что иды, приходившиеся на пятнадцатое марта, пришли и ушли, а ничего страшного с нами не случилось, как пришло письмо от Джона. «Робин из Ридсдейла поднял новое восстание, – писал он, – и я должен решить, что делать. Боюсь, у меня нет другого выхода, кроме как дать сражение». Джон быстро и решительно подавил мятеж Робина из Холдернесса, но Холдернесс не был нашим родичем. Восстание, которое возглавлял наш кузен Робин из Ридсдейла, было совсем другим делом. Джон и после первого мятежа не мог преодолеть чувство вины перед родственниками и друзьями, которые погибли, сражаясь против него, но теперь дела обстояли еще хуже.

Второе восстание Робина из Ридсдейла было более широким и многочисленным, и на кону стояло множество жизней.

Я стиснула письмо в дрожавшей руке. Эдуард не имеет понятия о том, чего Джону стоят его победы! Я опустилась в кресло и посмотрела на мрачное небо. Как Джон будет убивать своих родных? Муж предпочитал молчать о том, что тяготило его душу, но я читала между строк и чувствовала его нерешительность и мучительные сомнения. Он ненавидел убийства. А теперь – уже в который раз – был вынужден убивать тех, кто был ему дорог.

Я встала и пошла в детскую, мечтая услышать смех детей. Когда я миновала большой зал с его рядами чудесных колонн и вошла в арку, ко мне с лестницы устремилась Агнес. Она с трудом переводила дух, но широко улыбалась. Значит, новости были хорошими. Я завела ее в маленькую пустую прихожую.

– Миледи, есть известия из Йорка! Сегодня утром приехал кузен моего мужа. До вчерашнего вечера он был с милордом Нортумберлендом в Йорке. Милорд убедил Робина из Ридсдейла сложить оружие, привез лорда Скрупа Болтонского, самого Робина из Ридсдейла и многих других к королю Эдуарду в Понтефракт, попросил помиловать их, и наш король, щедрый, как всегда, сделал это!

Я почувствовала себя счастливой, и весь этот день улыбка не сходила с моего лица. Я танцевала с детьми, играла с ними и хохотала так же громко, как трехлетняя Люси. Потом с аппетитом пообедала и легла в постель. Такого хорошего настроения у меня не было давно; сердце успокоилось и больше не мешало мне спать. Джон сделал то, что должен был сделать, и при этом сумел избежать кровопролития.

Двадцать пятого мартаг после вечерней мессы, когда весь замок уже спал, во дворе послышался громкий шум. Я встала с кровати, подошла к окну, протерла глаза и увидела при свете факелов Джона. С ним были только Том Гоуэр и Руфус. Я следила за тем, как муж передавал Тому поводья Саладина.

Я схватила халат и свечу, сунула ноги в шлепанцы и побежала по лестнице, терзаемая плохими предчувствиями. Почему он приехал без предупреждения? Что могло заставить его отправиться в опасную поездку под покровом ночи?

Когда я увидела Джона, он, опустив голову, поднимался по лестнице башни. Шел дождь, было ужасно холодно, но моя дрожь была вызвана не этим. Джон шел так, словно получил смертельную рану в какой-то жестокой битве.

Я встала под аркой, упершись рукой в холодный камень. Муж остановился и посмотрел на меня. Свеча, которую я держала в руке, шипела от капель дождя и отбрасывала неровный, колеблющийся свет. Увидев его глаза, я ахнула. Этот сбитый с толку, недоверчивый взгляд я видела в тот страшный день, когда до нас дошла весть о случившемся в Уэйкфилде. «О боже, что случилось?» Джон открыл рот, но не смог произнести ни звука. Я молча взяла руку мужа, перекинула ее через свое плечо, помогла подняться по лестнице и довела до спальни. Он упал в кресло у окна и закрыл лицо руками. У меня разрывалось сердце. Я молча опустилась на колени и прижалась щекой к его ноге.

Свеча догорела, наступила темнота. Церковные колокола пробили сначала двенадцать раз, а потом еще четыре. Ухнул филин. В стоявших на каминной полке часах шуршали песчинки, отмечая медленный, но неотвратимый ход времени. По темному небу прошла луна и погасла, прокричал петух, которому откликнулся другой, в комнату проник бледный утренний свет, а Джон по-прежнему сидел молча. Хотелось плакать, но я ждала. Ждала так же, как ждала всю свою жизнь… так же, как ждут смерти.

Наконец Джон тяжело вздохнул и пошевелился. Я подняла голову. Муж опустил руки, и я снова увидела его лицо.

– Любимый, что тебя мучает? – Чтобы произнести эти слова, пришлось проглотить комок в горле.

Его губы сжались. Джон встал с кресла, повернулся ко мне спиной, посмотрел в окно на неприветливый пейзаж и со вздохом сказал:

– Алн прекрасен… Когда я скакал по его берегу или проезжал три старых моста, то думал, что он прекрасен в любое время года – весной, летом, осенью и зимой. Как много значили для меня эти луга, река, замок… графский титул…

Я громко ахнула.

– Графский титул?

Он повернулся, обнял меня за плечи и привлек к себе.

– Боюсь, Исобел, мы в последний раз видим замок, который шесть лет был нашим домом.

– Графский титул? – В моем голосе прозвучала нотка истерики. Я знала, что это значило для Джона. Он проливал за этот титул свою кровь и заслужил его долгими годами ратной службы. Сражался тогда, когда у остальных опускались руки; не гнулся перед бурями и жестокими испытаниями, которые могли выпасть на долю человека.

– Я больше не граф. Эдуард забрал у меня титул через день после того, как помиловал Коньерса, и вернул его Перси, которого выпустил из Тауэра.

Я закрыла рот руками, чтобы справиться со слезами, но тщетно. В ушах продолжало стучать: «Это невозможно. Это невозможно…»

Потом я уткнулась лицом в его плечо и зарыдала. Я оплакивала не себя, а Джона, его обманутые надежды и отнятое будущее. Каждый его шаг на каменистом жизненном пути был шагом честного, смелого и преданного рыцаря, который не считал, чего это будет ему стоить, но исполнял клятву и любым своим поступком доказывал верность королю, хотя все толкало его на измену.

«Он посвятил Йоркам всю свою жизнь, приносил им жертвы, убивал, а теперь, в конце долгой, трудной, извилистой дороги, Эдуард принес его в жертву, как оленя перед пиром, и выбросил».

– Джон, ох, Джон! – причитала я, выплакивая за мужа те слезы, которых не мог пролить он сам.

Эдуард много раз говорил Джону, что любит его всем сердцем. «Да минует нас королевская любовь», – думала я с отвращением, которого никогда раньше не испытывала. Он отнял у Джона графство и произвёл в маркизы Монтегью, но это был всего лишь титул, приносивший жалкий ежегодный доход в сорок фунтов от земель где-то в графстве Саутгемптон. Пообещал женить нашего сына Джорджи на своей старшей дочери Элизабет и сделать его герцогом Бедфордом, но этот титул тоже был фиктивным, потому что не сопровождался земельными владениями. Впрочем, и этот договор был пустым звуком; никто из нас не верил, что Эдуард собирается сдержать слово или что Элизабет Вудвилл это разрешит.

При таких стесненных обстоятельствах мы могли позволить себе всего несколько слуг, поэтому пришлось их тщательно отобрать. Конечно, при нас должны были остаться Урсула, Джеффри, оруженосец Джона Том Гоуэр и Агнес. Со слезами на глазах мы попрощались с остальными и в холодное туманное утро уехали из Уоркуорта в Ситон-Делаваль, забрав детей и немногие пожитки, уместившиеся на двух телегах. Когда мы спускались с холма, я оглянулась. Туман, окутывавший роскошный замок, придавал ему что-то нереальное; казалось, это происходило во сне. И так же, как бывает во сне, замок благодарил за хороший уход, помахивая нам башенками и прощаясь навсегда. В разрыве мелькнул кусок стены, ворота, ближайшая к ним башня, и я вспомнила, как Джон, подсчитав стоимость ремонта, решил сделать ее квадратной, в отличие от всех остальных, которые были круглыми. Это случилось в первый счастливый год нашей здешней жизни. С деньгами было трудно всегда, даже тогда, когда мы были графами; богатство было слишком недолгим, чтобы нам удалось что-то скопить.

Я посмотрела на Джона, ехавшего рядом на Саладине. Он не позволял себе оборачиваться и сидел неестественно прямо. «В прошлогоднее гнездо яйца не откладывают». Разве он не твердил мне, что оглядываться бессмысленно? Я повернулась лицом вперед, чтобы не смотреть на Уоркуорт, хранивший множество счастливых воспоминаний.

Жизнь в Ситон-Делавале оказалась более трудной, чем была раньше. Мы очутились среди врагов, без родни и друзей, разбросанных бурей в разные стороны. Пока Перси радовались и пировали, мы считали каждый грош и с головой уходили в работу. Слугам тоже было трудно, потому что им пришлось переучиваться. Однажды я увидела, как Агнес меняла камыш, и велела ей впредь не делать этого без моего распоряжения. Приходилось сохранять огарки и следить за тем, чтобы свечи не горели без толку. Я помогала портнихе штопать одежду и шить новые наряды для девочек, которые – за исключением маленькой Люси – вырастали из платьев каждые несколько месяцев. Но расходы были велики, а ежегодный доход мал, поэтому Джону нужно было найти способ взять у кого-то в долг. К вечеру я сильно уставала, но не ложилась спать без истовой молитвы за его здравие. Мне приходилось тяжело, однако ему было во сто крат тяжелее: униженному, осмеянному, занимающемуся ненавистным делом, разделяющему с солдатами тяготы походной жизни и рискующему получить рану или потерять жизнь в следующей схватке.

В дополнение к нашим потерям сырая весна повредила посевы и лишила людей надежды на хороший урожай. Это означало, что зимой многие умрут с голоду. Мы мало чем могли им помочь, потому что золотого рудника в Девоне у нас больше не было и мне самой приходилось сражаться со счетами. Я тщательно изучала их вместе с управляющим, определяла количество покупаемых продуктов, число готовившихся блюд, плату мальчикам, которые были у нас на посылках, находила способы снизить количество писцов, занимавшихся составлением посланий и учетом расходов. Когда наступала пора платить им жалованье, я делала это собственноручно, пользуясь случаем поговорить с каждым отдельно, чтобы поздравить с именинами или рождением ребенка, похвалить за работу или посоветовать, как её улучшить.

Я редко видела Джона, который был вынужден брать взаймы у своего близкого друга лорда Скрупа Мешемского, потому что обращаться к Уорику больше было нельзя. И Скруп давал, не требуя ничего взамен. Тот самый лорд Скруп, который участвовал в мятеже против Эдуарда, поднятом Робином из Ридсдейла и Уориком. Теперь я понимала стремление Джона к одиночеству; мне и самой никого не хотелось видеть.

«Все хуже и хуже», – думала я, помогая свечному мастеру заливать в формы горячий воск. На лбу проступили капли пота; руки были заняты, и лоб приходилось вытирать рукавом. Мы по-прежнему принимали бедных и давали ночлег бродячим торговцам, но всего на одну ночь, потому что большего наши средства не позволяли. Четыре Всадника Апокалипсиса, спустившиеся к нам на новый, 1470 год, теперь скакали по всей земле, и я ждала новостей с растущим страхом. Но писем Джона я боялась еще больше, чем паломников и купцов, потому что сомневаться в истинности его новостей было нельзя. Эти новости лишали меня последней надежды.

В июне Эдуард нанес нам новый жестокий удар, передав охрану Восточной марки[63]63
  Здесь: пограничная территория (как правило, спорная), охранять которую обязан ее владелец, обычно имеющий титул маркиза.


[Закрыть] Перси и оставив Джону лишь Западную, на дальней границе с Шотландией. Приезды Джона стали еще более редкими, потому что оттуда до Ситон-Делаваля было неблизко. Но когда теперь он приезжал домой и испытывал желание; скакать по пустошам, я ехала рядом с ним, и иногда мы занимались любовью в какой-нибудь заброшенной старой овчарне, насквозь продуваемой ветром. Одни, окруженные безбрежными просторами, мы ощущали исцеляющее прикосновение природы, а древние римские форты и места захоронений, попадавшиеся здесь на каждом шагу, напоминали нам о бесконечности времени и неисповедимое Господних путей. Мы возвращались в Ситон-Делаваль усталыми и в то же время набравшимися сил, необходимыми для встречи завтрашнего дня.

Осенью Джон приехал еще раз. Руфуса с ним больше не было; бедняга умер в мой день рождения, первого августа, в почтенном возрасте пятнадцати лет, и Джон взял себе щенка; которого назвал Роландом. Когда я увидела лицо мужа, моя радость угасла; оно было обветренным, измученным бессонницей и нравственными страданиями. За это лето он страшно постарел. Я отвернулась, вонзила ногти в ладони и только после этого нашла в себе силы поздороваться с мужем.

В нашей спальне я посадила его в деревянную кадку, наполненную теплой водой, и начала мыть. Щенок лежал у камина и внимательно следил за нами.

На сей раз я прикасалась к шрамам мужа бережнее, чем обычно. Теперь этот сильный мужчина, которого я беззаветно любила всю свою жизнь, казался мне хрупким, но от этого был еще дороже. Я чувствовала, что Джон ускользает от меня, и старалась держать его крепче.

Я протянула мужу кусок его любимого теплого ржаного хлеба и самого лучшего сыра, который смогла найти в наших скудных запасах.

Джон покачал головой, взял руку, которую яполо-жила на его плечо, и нежно поцеловал ее. Я закусила губу, чтобы не дать воли слезам. Когда я посмотрела на щенка, он завилял хвостом, подбадривая меня. Заставив себя улыбнуться, я наклонилась к Джону, прижалась щекой к щеке и обвила руками его обнаженную грудь. Потом сделала глубокий вдох, наслаждаясь его теплом и близостью, и прошептала:

– Я люблю тебя.

– И я тебя, Исобел, – пробормотал он. – До конца своих дней…

Я растерла его полотенцами, губкой, смоченной в травяном настое, и помогла надеть халат. Потом мы устроились на подушках перед камином, я наполнила две чаши и прильнула к нему. Он долго молчал, потягивая вино, а потом сказал:

– Исобел, у меня есть новости.

У меня перехватило дыхание.

– Не сейчас, милый, – быстро сказала я, зажимая ему рот губами. – Новости могут подождать. Сейчас наше время… время для любви…

Джон обнял меня и страстно поцеловал. Моя измученная душа растаяла от этого поцелуя; мы бешено двигались в такт, ощущая ту же полную гармонию, которую ощущали всегда. Мир вращался, а мы поднимались все выше и выше, в бесконечные небеса, а потом вокруг рассыпался миллион звезд, принеся нам спокойствие и удовлетворение.

Новости, которые принес Джон, действительно оказались мрачными. Некоторые из них я уже знала от бродячих торговцев, но услышать их из уст мужа было еще страшнее. Уорик, не веривший, что гарнизон Кале отказался впустить его; еще целый месяц плавал вокруг, но в мае ему пришлось проглотить гордость и попросить убежища во Франции. За это время он понял, что Англия скорее согласится терпеть на троне Эдуарда, чем примет его недалекого и безрассудного брата Кларенса. Уорик и французский король собрались вместе, чтобы раскинуть мозгами и придумать план. Результат этих встреч потряс мир.

«Это слишком страшно, чтобы быть правдой», – подумала я. Но закрывать глаза и затыкать уши было бесполезно. Людовик XI по кличке Король-Паук завлек в свои сети Уорика и Маргариту и заставил их заключить союз против Эдуарда. Они должны были одновременно вторгнуться в Англию и восстановить на троне Генриха VI. Их примирение произошло благодаря поразительному умению Людовика убеждать, потому что злейших врагов нельзя было себе представить: Маргарита ненавидела Уорика больше всех на свете, а отвращение Уорика к прежней королеве превышало его отвращение к Элизабет Вудвилл. Новая королева не нанесла ему и сотой доли вреда, причиненного старой; тем не менее он ползал в ногах у убийцы своего отца и брата, извинялся и умолял Маргариту о прощении.

«Это слишком ужасно», – думала я, гуляя по рощам, засыпанным палой осенней листвой. Джон отправился в Понтефракт, комендантом которого продолжал оставаться. Я с горечью думала о том, почему Эдуард оставил его на этом посту. К жестоким ударам, нанесенным Джону в марте и июне, добавился еще один. Король освободил Джона от обязанности защищать от скоттов Западную марку и поручил охрану границы своему семнадцатилетнему брату Дикону.

Под моими ногами хрустели сухие ветки. Прислонившись к дереву, чтобы унять дыхание, я подумала: «Лучше бы он вонзил Джону кинжал в сердце».

– Почему? Что я сделал? – спросил меня в тот день убитый горем Джон.

«Ничего, – подумала я. – Ты все принес в жертву своему королю, а он предал тебя и продолжает предавать». А вслух ответила:

– Любимый, ты говорил королю правду, а он тебе лгал. Преданность – качество, которое требуется от обеих сторон. – Бесчестный и низкий Эдуард вызывал у меня ненависть, но я не советовала Джону бросить его; решение он должен был принять сам.

Нужно было идти дальше. Я шла по трещавшим сучьям и отводила в стороны колючие ветки, преграждавшие путь. Почему-то мне вспомнился Сомерсет. «Положение у него трудное, – сказал сэр Томас Мэлори, узнав, что Эдуард помиловал герцога. – Время покажет». Так и вышло. Сомерсет вернулся к Ланкастерам и умер, сражаясь за них.

Одни животные быстро перебегали тропу, другие замирали на месте и осторожно следили за мной. Остановившись у ручейка, я опустила лицо в воду и начала жадно пить. Язык запекся и распух, сердце стучало с такими перебоями, что мне стало страшно. Ручеек негромко журчал, отражая мое лицо на фоне голубого неба. Все выглядело таким мирным… Но этот мир был иллюзией. Я посмотрела на небо, обрамленное мертвыми сучьями. Договор Уорика и Маргариты был скреплен обручением шестнадцатилетнего сына Маргариты Эдуарда с милой Анной, дочерью Уорика, любившей Дикона. Перед моим мысленным взором возник принц Эдуард. В Ковентри этот шестилетний мальчик спокойно говорил об отрубленных головах.

Обручение должно было состояться в декабре в Амбуазе. Дикон тяжело перенес эту новость. Окруженный Вудвиллами, которых он ненавидел не меньше, чем Джон, мальчик держался в стороне от всех. Эдуарду он был предан всецело, но сохранять эту преданность ему было легче, чем Джону, потому что рядом с ним был брат. Оба брата Джона были изменниками, он находился на вражеской территории, отвергнутый своим королем и презираемый всеми остальными, и был вынужден терпеть множество унижений со стороны Перси. А Перси есть Перси: им было мало раны, нанесенной Джону лишением графского титула, и они постоянно растравляли ее оскорблениями.

Положение Джона терзало мне душу днем и ночью, лишало сна и причиняло такие нравственные мучения, которых я раньше не знала. Брату Джона Джорджу приходилось легче: он был архиепископом, не боялся гнева Эдуарда и в один прекрасный день мог заключить с ним мир. В отличие от Уорика, который дважды восставал против короля. Эдуарду оставалось только одно: настичь кузена и убить. Как Джон это выносит? Разве он может убить родного брата или отослать его королю, чтобы Эдуард отрубил ему голову? Джон всегда– ненавидел измену и всегда жил в соответствии со своим девизом: «Честь, преданность и любовь». Он долго отказывался считать своих братьев изменниками, но теперь был сам по себе; если поддержать одного, другой сочтет его предателем.

«Боже? – мысленно воскликнула я. – Где Ты? Ты меня слышишь? Ты можешь помочь нам?»

Кого должен выбрать Джон? И как он может это сделать? Я запрокинула голову и крикнула в небо:

– Эдуард, будь ты проклят! И ты, Элизабет Вудвилл, тоже! Пусть Ад поглотит ваши зловонные души!

После прогулки по лесу я вернулась к исполйению своих обязанностей, испытывая тайный стад. Мне не следовало проклинать короля и королеву, но я это сделала, а проклятие назад не возьмешь. Я не сомневалась, что заплачу за свои слова дорогой ценой, но это не уменьшало моей вины. Я все больше времени проводила в молитвах, прося даровать мне прощение, а Джону – силы одолеть черное отчаяние, ожидавшее мужа независимо от выбора, который ему предстояло сделать. А потом Джон неожиданно вернулся домой.

Он был изможден сильнее обычного. Потеря графского титула отняла у него все. От Джона осталась одна пустая оболочка, еще способная двигаться. Я положила голову ему на плечо, мы пошли в «спальню и сели у огня, обняв друг друга.

– Уорик написал мне из Франции, – сказал Джон. – Он возвращается в Англию вместе с Маргаритой, чтобы вернуть корону Генриху. – Муж посмотрел на меня измученным взглядом. – Просит меня перейти на его сторону и сражаться вместе с ним. Говорит, что мое место там.

Я тяжело вздохнула, собралась с силами и, ожидая ответа и одновременно боясь его услышать, спросила:

– Ты уже принял решение, верно?

– У меня нет выбора. Я не был с Томасом, и Томас погиб… Я должен быть рядом с Уориком. – Лицо Джона потемнело от чувства, названия которого я не знала.

Значит, я была права. После Уэйкфилда слова Томаса пугали Джона, и он винил себя в смерти брата.

– Исобел, всю мою жизнь я боролся за мир и пытался жить честно. Но мир оказался мечтой, а честь – понятие растяжимое. Какой бы путь я ни выбрал, надежды на мир нет. И на сохранение чести тоже. К добру или к худу, но я должен быть рядом с братьями. Кто идет против друзей, знакомых и родни, сражается с бурей в одиночку. Любимая, это мне больше не по силам.