Текст книги "Режиссёр смерти: Последний дебют (СИ)"

Автор книги: Сан Кипари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Что?? Ты извинилась?? – округлились глаза у Бориса.

– Да, но не перед тобой, старый маразматик!

– Мне только сорок, какой старый?!

– Значит, ты выглядишь плохо!

– Хватит ругаться! – прервал их словесные баталии Сэмюель. – Мы Табиба слушали, а не вашу ругань...

– Я закончил. Спасибо за слова поддержки. Я надеюсь, что вы поняли, почему я так боюсь крови и падаю в обмороки. Просто... я часто возвращаюсь в тот день и сожалею, что не смог спасти Азизу. Она очень любила меня и... И, честное слово, больше никогда я не приеду на вызов, как доктор! Если я выживу, вы услышите обо мне, как о художнике.

– Хорошо! – согласились все.

– Кто следующий? – спросила Илона.

– Давайте дадим слово Петру? Кажется, он хочет что-то рассказать, – предложил доктор Такута.

– Тебе показалось, – ответил Пётр Радов, сложив руку на груди и жуя конец сигареты во рту. – Mais je peux vous dire quelque chose... (фр.: Но я могу вам кое-что рассказать...)

– Хорошо, только давай без иностранных фразочек, чтобы все всё поняли.

– Ладно-ладно, постараюсь. Да и рассказчик из меня, как из коровы бабочка, но, надеюсь, вы мне это простите, – Радов откашлялся. – Буквально три года назад я переехал в Даменсток; до этого я жил в Иафосе и преподавал в элитной школе иностранные языки. Ученики очень любили меня и называли самым лучшим учителем, ведь я пытался преподнести материал так, чтобы все всё поняли; в случае, если кто-то что-то не поймёт, они могли обратиться ко мне, и я без криков, ругани разжёвывал им материал. Я любил детишек, как и они любили меня... На всякие конкурсы меня звали, как конферансье, вместе со мной песенки пели, – в общем, я был местной звездой и очень гордился этим, пока не случилось нечто страшное...

Я в последний свой год преподавания вёл один седьмой класс... Помню: девочек было там больше, чем мальчиков, и все хорошие, открытые, радостные были; они меня любили, а я их любил. Из них часто многие оставались на дополнительные, они, так сказать, la connaissance était recherché (фр.: стремились к знаниям). И девочка там была одна, круглая отличница, смышлёная, интересная, правда, был у неё значительный минус: влюблена она была в меня по уши, всегда в любви признавалась, подарки делала. А я что? Я пытался ей донести, что это неправильно, что так нельзя. Она хоть и была умной, но моих слов не слышала или не понимала, а, может, и не хотела понимать, не знаю.

Каждый вечер она звонила мне, просила помочь ей с уроками, а я, как учитель, помогал. Она была спокойная, тихая, вроде начинала понимать, что я не рассматриваю её как родственную душу. Потому спустя время она угомонилась со своей подростковой влюблённостью. Я тогда и расслабился, а зря.

В то время у меня был короткий роман с моей коллегой – молодой учительницей по истории. Мы были соседями, на работу вместе ходили, как в романтических книгах. Так вот... о нашем с ней романе узнала та девочка, расстроилась, расплакалась и убежала. Мы с коллегой долго искали её, разделились, потом и она пропала. Позже оказалось, что мою тогдашнюю леди убила та самая ученица, а труп нашли в женском туалете. Потом девочка эта спрыгнула с окна четвёртого этажа, оставив свой дневник, где она написала выдуманную историю нашей любви. Даже описывала moments intimes (фр.: интимные моменты), которых у нас даже быть не могло!

А как оказалось ещё позже, девочка тогда уже не была vierge (фр.: девственницей), что стало ещё одной «уликой» против меня. Все тогда в округе поверили её записям, потому мне, по совету полиции, пришлось бежать в столицу. Дело замяли. Не знаю, вспоминают ли про него в той школе, но тогда это было для них самой настоящей трагедией, ведь школа-то была элитной, а этот случай мог разрушить им репутацию, но, к счастью, не разрушил, – Пётр убрал сигарету в портсигар и слабо улыбнулся. – Вот такая история со мной случилась.

– Бедная девочка... Наверное, у неё проблемы были, – предположил Гюль Ворожейкин.

– Peut-être, peut-être... (фр: Может быть, может быть...) Ну, я закончил рассказ. Кто следующий обличит свою душу? Может, ты? – он кивнул в сторону Илоны.

– А я что?

– Расскажи о себе.

– Да рассказывать особо нечего... – замялась фотограф. Кажется, она совсем не ожидала, что очередь настигнет её так быстро. – Ну... эм... в школе меня все всегда унижали и обижали за низкий рост и цвет кожи, так как я была одна такой на всю школу: то кипяток на меня «нечаянно» прольют, то в грязь бросят, то свяжут до посиневших рук, то волосы подожгут со словами: «Ты же сама подгорелая, так гори!» Меня... меня вообще никто никогда не любил.

– С твоим-то характером это неудивительно... – буркнул Борис Феодов.

– Нет, не в этом дело!! У меня тогда был совершенно другой характер: я не умела постоять за себя, была молчаливой, слабой и забитой. Я не могла даже слова им сказать, чтобы защититься, а драться я совсем не умела. Я хотела пойти на бокс или что-то наподобие такого, но меня родители не хотели отпускать, так как я «де-евочка», мне нельзя драться и прочий бред. Они не знали, что надо мной издеваются; я боялась им об этом рассказать, боялась, что им тоже причинят боль. Это потом я научилась отвечать обидчикам и... и... сама стала обижать... чтобы меня не... обижали...

Неожиданно для всех она шмыгнула носиком и вытерла мокрые глаза рукавом ночной рубашки.

– Ты плачешь?.. – всё сильнее изумлялся Борис.

– Нет, не плачу! – громко воскликнула Илона и гневно сверкнула мандариновыми глазами. – Только слабаки пускают слёзы! А я не слабая!

Все молчаливо переглянулись, наконец поняв, как сформировался характер задиры у Илоны и почему она всегда над всеми насмехается. Сэмюель Лонеро пододвинулся к ней и ласково погладил её по голове, отчего девушка вздрогнула и рефлекторно схватила его за запястье.

– Прости, – тут же извинился композитор, думая убрать руку, но фотограф положила её обратно себе на голову и приказным тоном сказала:

– Гладь.

Сэмюель с лёгкой улыбкой продолжил гладить Илону, пока остальные с ноткой умиления рассматривали их, как пару. Все, кроме Бориса.

– Эй, Сёма, – внезапно сказал Феодов, – а давай ты нам расскажешь о себе! А то я внезапно вспомнил, как увидел у тебя на запястьях бинты и мне интересно, что это.

Остальные с удивлением обратили взоры сначала на Бориса, затем на замявшегося Сэмюеля и в ожидании замолкли.

– Бинты? – спросил, нахмурившись, Стюарт.

– Да, бинты, ёмаё! Это очень меня взволновало, без шуток! Ну, Сёма, расскажешь, что это такое?

Сэмюель явно был растерян и глазами искал некую поддержку, но, так никого и не найдя, вздохнул и солгал:

– Наверное, вам показалось...

Сидевшая рядом Илона схватила его за правую руку и завернула рукав ночной рубашки, обнажив забинтованное запястье. Не успел Сэмюель даже пикнуть, как девушка размотала бинты и с ужасом отпрянула от композитора: всё его предплечье было покрыто багровыми, синими пятнами и свежими порезами.

– Что это?! – посерел Стюарт, подойдя к приятелю и взяв его за руку. Сэмюель отдёрнул руку и со скрипом зубов отполз назад.

– Не важно... – прошептал он, но никому не понравился этот ответ.

– Мы ждём объяснений! – Скажи, что случилось? – сказали враз Пётр Радов и Табиб Такута.

– Ты режешь себя?! А это что за пятна?! – взволнованно воскликнула Илона. Она явно беспокоилась и переживала за него, ведь как такое возможно, что у настолько солнечного и весёлого человека могли быть суицидальные наклонности?.. А так зачастую и бывает, к сожалению: многие весёлые люди таят страшные тайны, узнав которые, ты больше не сможешь со спокойствием смотреть на этого человека и слышать его беззаботные шутки, видеть, как он смеётся и явно натянуто улыбается.

Сэмюель схватил окровавленный бинт и впопыхах стал перевязывать себе руку, дабы избавить всех от ужаснейшего вида его предплечья.

– Вы не должны были это видеть...

– Но мы уже увидели! Что случилось, малыш Сэмюель? – спросил Гюль Ворожейкин.

– ...это гнусная привычка, от которой я никак не могу избавиться. Не переживайте, я не умру, не смогу; мне просто нельзя умереть, а я много раз пытался. Я просто невезучий на этот счёт, ха-ха, вот и перестал пытаться...

– В смысле пытался?! – с отчаянием в голосе вскричала Илона. Слёзы брызнули из её глаз. – Ты действительно глупый блондинчик, раз пытался умереть!

Сэмюель опустил взор в пол и усмехнулся.

– Мне жаль, что вы это узнали и увидели...

– Можешь рассказать нам, что произошло? – спросила обеспокоенная Элла.

– Если я вас не напугаю окончательно, то могу. Наверное...

– Не напугаешь, – убедили его остальные.

Композитор оглядел всех и начал рассказ:

– Знаете, мне всегда казалось, что я живу в кошмаре, мерзком сне, из которого один выход – смерть... Это называется дереализация, как мне говорили доктора, и она преследует меня большую часть жизни. Вернее, сна. Но я понимаю, что я живу в реальности, что всё вокруг – настоящее, а не сон, но это чувство никак не покидает меня. Поэтому я... режусь, чтобы возвращать себя в настоящее, чтобы не потеряться в мыслях окончательно, чтобы чувствовать себя «живым», так сказать...

– А ты лечился у психиатра? – спросила Ева.

– Да, конечно. В двенадцать лет это всё началось, а лечиться я начал с пятнадцати. О, сколько докторов я прошёл, чтобы найти нужного мне, сколько лекарств перепил, сколько слёз пролил, сколько истерик перетерпела моя бедная мама! Я никогда не мог до конца объяснить, что со мной происходит, потому никто вокруг не понимал меня; все считали меня плаксой, считали странным и непонятным ребёнком. Именно поэтому мне пришлось надеть маску, так сказать, «клоуна», чтобы наоборот дарить всем вокруг радость, а не горе и страдания, чтобы меня любили, а не пугались, чтобы всё было хорошо, но... я... я до сих пор не могу снять эту маску и вместо того, чтобы рассказать о том, что со мной происходит на самом деле, из моего рта вылетают лишь шутки. Простите, я слишком много говорю...

– Нет-нет, не молчи, пожалуйста! – воскликнула Илона. Слёзы ручьями стекали с её шоколадных щёк. – Мы тебя слушаем!

– Ты плачешь из-за меня?..

– Нет, не обращай на это внимание! Я вовсе не плачу! Говори, говори, умоляю! Только не молчи, не шути!

Сэмюель оглядел остальных, и все кивнули, подтверждая слова Илоны.

– Я так давно никому об этом не рассказывал... Мне правда очень неловко и стыдно перед вами...

– Не стыдись, всё хог’ошо, – сказал Максим Убаюкин. – Говог’и, мы все собг’ались здесь для того, чтобы послушать дг’уг дг’уга.

Сэмюель продолжил с явно неловкой улыбкой:

– Мне диагностировали депрессию, вернее, что-то хуже депрессии; я так и не понял, что это, но лечение у меня длилось около двух лет. Я пил много лекарств и много раз мы поправляли курс; мне было ужасно стыдно перед мамой, что я такой проблемный, ведь лекарства стоили достаточно дорого и их было много. Я... я почти всегда не видел смысла в жизни, хоть и пытался его найти, пытался жить, вдыхать воздух полной грудью, смеяться и улыбаться, но это было больно, очень больно.

Я большую часть жизни прожил в Октавиусе; мать с отцом были в разводе и жили отдельно: мать со мной – в Октавиусе, а отец со старшей сестрой – в Даменстоке. Мы жили не слишком бедно, но и не богато, в отличие от отца с сестрой, но я никого не виню в этом, не завидую, нет! Я просто... я мечтал войти в люди, стать кем-то значимым, тем, кем можно гордиться и кого можно уважать, доказать всем, что я чего-то стою, что я не бесполезен и важен. Я понимал, что это маловероятно, потому хотел свести счёты с жизнью, однако перед моим замыслом я случайно выиграл в лотерею и, как видите, переехал на эти деньги в столицу. Мама осталась в Октавиусе, не захотела переезжать, потому порой я навещаю её... Простите пожалуйста, я правда очень стыжусь так много говорить...

Сэмюель замолк, стыдливо опустив голову.

– Мне больше нечего рассказать вам. Простите, пожалуйста...

– Не извиняйся, глупый блондинчик! – сказала заплаканная Илона и крепко обняла Сэмюеля, уткнувшись ему в плечо. Ей было до безумия жаль композитора, к которому она сильно привязалась, и безумно стыдно, что она ничего не может сделать, чтобы ему стало лучше.

Сэмюель с удивлением смотрел на Илону и гладил её по голове, повторяя, что всё хорошо.

Спустя несколько минут молчания Илона перестала плакать, утёрла слёзы и спросила, всё ещё обнимая Сэмюеля:

– Кто следующий?

Марьям подняла руку, встала на ноги:

– Давайте я, раз уж такое дело, – и чуть приподняла подол своего длинного ночного платья, явив на свет протез левой ноги. – У меня одна нога фальшивая.

Все шокировано смотрели на её протез, не ожидая такого поворота событий. Одна Элла оставалась спокойной, ибо знала про особенность подруги.

– Что случилось?.. – спросил ошеломлённый Лев.

– В подростковом возрасте я на автобусе попала в автокатастрофу и была единственной выжившей из двадцати человек. Однако за жизнь я поплатилась ногой, – внезапно она звонко рассмеялась. – Будет смешно, если я и в этом кровавом проекте выживу и поплачусь уже второй ногой.

– Надеюсь, такого не будет...

– Я шучу, мой ненаглядный! Но я, конечно же, выживу, ведь, – она шумно зевнула, – ведь у меня удача высо-окая... да и я красивая, мне нельзя умирать, в отличие от вас всех! Ну, что скажете про мой протез? Правда, красивый?

– Удивляет, как ты так спокойно говоришь про свою инвалидность... – сказал Пётр Радов.

– Я это зову не инвалидностью, а своей особенностью, которая делает меня непохожей на серую массу! Но перед сном я его снимаю, так что можете отвернуться, если вам неприятно на такое смотреть.

Лёгкими движениями Марьям сняла протез и положила его неподалёку от себя с ласковой улыбкой, будто укладывала своего любимого ребёнка спать.

– Единственный минус: он о-очень дорого стоил, но зато свои функции выполняет! Вы ведь совершенно не ожидали, что среди вас есть «особенный» человек, правда ведь? Правда?

– Да, не ожидали, – вздохнул Гюль Ворожейкин, отчего Марьям довольно взвизгнула и схватилась за свои щёчки.

– Ура!

Илона, не переставая обнимать Сэмюеля и раздражённая поведением нелюбимой ею Марьям, сказала:

– Так, у нас остался только старый маразматик, который ещё ничего не рассказал!

– Хватит меня обзывать, малявка! – процедил сквозь зубы разъярённый Борис. Девушка показала ему язык.

– Тише, тише, не ссорьтесь! – успокаивающе произнёс Гюль, похлопал Бориса по плечу. – Борис, расскажешь что-то о себе?

Борис задумчиво пожевал зубочистку, взял её в пальцы и дрожащими руками снял каску. Красный ромбовидный рубин на макушке каски сверкнул при свете свечей.

– Это каска принадлежала моему дедушке; он мне её подарил на день рождения, – промолвил он.

– Но почему ты её носишь? – спросил Убаюкин.

– Да, почему? – поддакнула Вита. – Мы слышали, что у тебя... ПТСР.

– Хм... интересно. Но нет у меня никаких диагнозов; я здоров, как бык! И ношу я каску в знак памяти, чтобы помнить своих погибших друзей, жертвы и войну тысяча тринадцатого года; чтобы не забывать тех, кто, храбро сражаясь, пал на земле моей родины – Ренегурбса, – его голос был суров и даже отдавал сталью. Нахмурив брови и увидев, что все внимательно смотрят на него, он продолжил:

– В августе тысяча тринадцатого года в мой родной Ренегурбс ворвались кирнарцы. До сих пор во снах я вижу чёрное небо, что скрывали своими прочными телами бомбардировщики, вижу перед глазами, как люди замертво падают на землю, слышу визги пуль. Мать с отцом пали по дороге к убежищу, а я чудом выжил. Теснясь с остальными выжившими людьми, мы ожидали, когда нас выпустят наши военные, но к нам пришли эти проклятые кирнарцы и вывели на улицу под прицелом!

Землю покрывали кучи мёртвых тел; в воздухе витал железный запах крови и дым пуль; вместо зданий нас окружали обломки. Нас, выживших, взяли в плен, а потом отправили в концлагеря, которые кирнарцы возвели прямо в Ренегурбсе. У нас больше не было имён, только цифры: мне достался номер, где было много шестёрок и троек. Я его уже не помню и не хочу вспоминать.

Погода всегда была мрачной, под стать всеобщему настроению и мешала кирнарцам пробираться в остальные города, тем самым руша их злобные планы по захвату территории. Об ужасах концлагерей рассказывать нет смысла, так как вы сами понимаете, что там творилось. Ужас, самая настоящая Преисподня на земле!

Мне было двенадцать, когда меня, моих друзей Лёву и Перри и ещё нескольких человек взял к себе домой прислугой комендант лагеря. Он считал нас за животных: мы пили и ели из мисок на полу, спали на привязи на улице, прямо на траве. Он постоянно бил нас, унижал, плевал нам в лица и ухмылялся своей противной улыбкой. Я постоянно буйствовал, и в наказание меня лишали еды, и отправляли в подвал на несколько часов, чтобы я успокоился. Но я не собирался поддаваться этому мерзавцу!

Спустя некоторое время самый слабый из нас повесился. Глупый слабак! Я ненавижу самоубийц, ведь это – слабые, ничтожные люди, не способные жить. Нет, Сёма, тебя я не зову слабаком: ты всё ещё живёшь и борешься со своим недугом, значит, ты силён.

– Спасибо, Боря... – Сэмюель кивнул. – Я краем уха слышал про эту войну с кирнарцами, но... как вы выжили?

– Да легко! Мы сдружились с младшим братом Перри и по совместительству сыном коменданта Пеппером. У нас зародился план, который мы прорабатывали больше полутора года: мы собирались замаскировать Перри и поставить его вместо коменданта, чтобы он ослабил военных, а пленных усилил. Пеппер своровал ключи от подвала и наших оков у своего отца, а его старший брат Перри начал буйствовать. Его заперли в подвале, а вечером всех усыпили снотворным. Лёва с Перри перетащили спящего коменданта в подвал, я запер его и Перри начал маскироваться.

О, как Перри профессионально сыграл роль коменданта! Наш план длился около двух месяцев: он велел вернуть меня, Лёву и остальных прислуг в лагерь, где мы готовили пленных к восстанию. Это и многие другие восстания прозвали «Восстанием яокских мертвецов».

– Я слышала про это! – воскликнула Ева Вита. – Тогда вооружённые пленные сражались с вооружёнными кирнарцами и победили.

– Да: мы с Лёвой вели всех вперёд и говорили не сдаваться. Итогом, мы победили и спустя двух лет осады Ренегурбса отрубили голову коменданту.

Все ошеломлённо и восхищённо смотрели на «безумца», который теперь в их глазах предстал отважным героем. Даже Максим был неподдельно восхищён тем, кто только недавно готов был убить его. Но в то же время все понимали, что у Бориса были явные проблемы с психикой, но никто не решился об этом сказать вслух.

– Ну, на этом всё? – с зевком спросила Илона, наконец отодвинувшись от Сэмюеля.

– Вроде да, – кивнул Пётр и тоже зевнул.

Стюарт хотел сказать, что последней осталась Элла, однако его возлюбленная незаметно для всех прижала палец к губам, тем самым говоря, чтобы он ничего не говорил. Скрипач промолчал и продолжил вереницу зевков.

– Ну, тогда давайте на боковую! – воскликнул Борис. – Спать очень хочется...

– Да, но вы не забывайте, что у нас... – зевнула Марьям. – ...цель поймать убийцу...

– Помним-помним, – лёг Табиб. – Всем спокойной ночи.

– Да, спокойной ночи!

– Поймаем убийцу!

– Bonne nuit! (фр.: Спокойной ночи!)

– Всем сладких снов!

Свеча потухла, – все легли под свои одеяла и почти моментально погрузились в сон.

Глава 5.5. Бал мертвецов

Крепко спи и помни, что ты не один,

И во сне увидишь танец балерин,

Что на сцене кружат и поют тебе:

«Крепко спи и помни о своей судьбе».

Крепко спи и знай, что ты не один,

Пусть нас окружают бедствия лавин.

Я с тобою буду рядом навсегда,

Даже если нас разлучит смертельная игра...

Тик-так, тик-так...

Часы гудели.

Тик-так...

Часы скоротечно бежали вперёд.

Тик... пуф!

Оркестр загромыхал до крови, что скоротечными струями полилась из ушей. Стюарт закрыл окровавленные уши и распахнул глаза, с диким ужасом озираясь по сторонам и тяжело дыша. Но дышать было больно и трудно, будто в горле вырос ком, состоящий из острых игл, что глубоко вонзались в плоть и царапали, рвали глотку. Он закашлялся, но рук от ушей не отводил. Между холодных пальцев, как и с подбородка, просачивались алые струи и окрашивали его белую одежду в багровый...

Когда незримый оркестр замолк, Стюарт вновь огляделся и вытер рот рукой. Однако вокруг никого не было, лишь он один, стоящий в тёмном пространстве, где, казалось, не было ни стен, ни потолка. В потерянности он направился в правую сторону, но, пройдя более тридцати шагов, остановился и направился уже в иную сторону, однако так и не смог наткнуться на что-либо, что дало бы ему подсказку о его местонахождении.

– Эй! Тут кто-нибудь есть? – эхом отскакивал от незримых стен его неуверенный голос.

Но никто не отзывался.

– Где я, чёрт возьми?! – после получасового бессмысленного хождения по чёрному пространству гневно вскричал он. Заметив, как вдали с левой стороны прорезался свет из приоткрытой и взявшейся из ниоткуда двери, Стюарт с блеском надежды в мутном глазе ринулся к ней, но замер в полуметре от двери.

При свете он увидел Затейникова, одетого в праздный оранжевый костюм и белое пышное кружевное жабо. Он тянул к нему свою ладонь в белой перчатке, сладко улыбался музыканту и, ещё выше приподняв ладонь, ласково запел:

Здравствуй друг мой, не пугайся меня.

Моё приглашение прими, потерянное дитя!

Я явился сюда за тобой из недр Ада...

Я явился к тебе, ведь твоя жизнь проклята!

Я руку свою к тебе тяну!

Её возьми и мы отправимся ко дню,

Когда взошёл ты на порог «ТарТара»,

Словно вступил ты в дом пожара!

Может, я изменю твою судьбу...

Не дождавшись, когда Стюарт возьмёт его за руку (что он делать и не собирался), Затейников цепко и больно схватил его за запястье и насильно втянул в следующую комнату. Прожектора ослепили оробевшего музыканта, что с испугом озирался по сторонам, активно моргал слезящимися глазами и пытался привыкнуть к свету.

Наконец привыкнув, Уик стал озираться кругом и изумлялся с каждым мгновеньем всё сильнее и сильнее. Он оказался в просторном бальном зале с высоченными белыми стенами с золотистыми орнаментами, расписным потолком с большой стеклянной люстрой и ступал по красной ковровой дорожке, которой, казалось, нет начала и нет конца.

Свернув с ковровой дорожки, он посмотрел на своё отражение в начищенном стеклянном полу и увидел, что вместо привычной одежды он был переодет в простой чёрно-белый хитон.

– Ч-что происходит?! – в недоумении вскричал он, отшатнувшись назад и столкнувшись спиной с кем-то невысоким. Оглянувшись, Стюарт посерел и ужаснулся: перед ним стоял в малиновом фраке, белой рубашке и розовой бабочке живой Ванзет Сидиропуло, из чьей перетёртой тёркой шеи водопадом лилась кровь и окрашивала пол под ними в ярко-алый. Держа бокал вина в свой маленькой окровавленной руке, он недоумённо смотрел на Стюарта, подняв одну короткую бровь.

– Что такое, Стюарт? – спросил Ванзет.

– Т-ты?.. Ты живой?..

– Ну да!

Живее нет, чем я,

Мертвее нет, чем ты,

Я жив снаружи, а ты мёртв внутри!

Он натянуто осклабился, театрально разведя руки в стороны и неожиданно больно ткнул Стюарта прямо в грудь.

– Мертвец не я, а ты! – захохотал он.

Из-за плеча драматурга выглянул Сэмюель в охристых брюках на подтяжках и голубой рубашке с засученными рукавами, что обнажали изрезанные в мясо синие запястья. На мертвенно бледном лице играла странная улыбка, под покрасневшими глазами чернели поцелуи бессонницы и «алые» веснушки – полопавшиеся капилляры.

– Привет, Стю! – воскликнул композитор, отведя драматурга в сторону.

– Г-господин Лонеро?..

– Ты чего такой испуганный?

– В-ваши запястья...

– О, ты ещё моё тело не видел!

Без лишних слов Сэмюель приподнял свою рубашку, явив на свет вываливающиеся из изрезанного живота склизкие кишки с прочими органами, что свисали, как листочки на дереве.

Вот, погляди, к чему привела моя болезнь:

Кишки наружу – об этом будет моя песнь!

Порезы, синяки украшают моё тело;

Всем всё равно, ведь это совершенно не их дело!

Сэмюель рассмеялся, отчего кишки начали подпрыгивать и сильнее кровоточить.

К горлу подступила колющая тошнота от такой натуралистической картины. Стюарт закрыл рот руками, отходя от мертвецов подальше. Развернувшись спиной к ним, он встретился лицом к лицу с белой, как мел, Лебединой Грацозиной; она пристально смотрела на него своими бездонными, широко распахнутыми глазами с потёкшей тушью.

– Что такое, малыш Стю? – протянула она, и ухмылка зазмеилась на её тонких фиолетовых губах.

Стюарт опустил свой взор на её живот, откуда торчал кухонный нож, и слуха его коснулся активно нарастающий детский плач. Он моргнул, – задушенный пуповиной ребёнок оказался на руках Лебедины.

Она качала его и тихо пела колыбельную:

Мирно плывут облачка,

Значит, счастье всегда

Окружать будет нас, нас оно бережёт...

Ничего плохого не произойдёт...

Мальчик мой милый, сладко спи,

Пусть нас окружат любви огни,

Пусть всё будет ярким и хорошим,

Даже если мы навек голову сложим...

Лихорадочно дышавший Стюарт попятился назад и вновь с кем-то столкнулся. Обернувшись, он увидел перед собой Бориса Феодова в синем фраке и покосившейся каске, что с безумным хохотом сдирал с Максима Убаюкина лицо, словно маску. Под тонким слоем кожи виднелось фиолетовое месиво вместо мышц, зубы выпадали один за другим, а вместо носа была треугольная кровоточащая дыра.

Борис запевал:

Раз ты актёр, снимай лицо!

Покажи и обнажи своё нутро!

Ты – убийца и тебе прощенья нет!

Так давай закончим наш кровавый дуэт!

Максим отвечал, слабо шевеля губами и повторяя одну и ту же фразу:

Нет мне прощенья,

Нет мне спасенья...

Музыкант с криком бросился в другую сторону, однако спустя пару мгновений резко остановился: перед ним одиноко сидел на стуле Гюль Ворожейкин в тёмно-синей мантии и с кастрюлей на голове. Он качался взад и вперёд, приглушённо напевая:

Часы стучат, окутанные тьмою,

И жизнь бежит со стрелкой часовой.

Я в коробок прилягу под землёю,

Когда нагрянет час мой роковой.

Палач мой – я, кастрюля – гильотина,

А эшафотом выступит холодная квартира.

Мой крик услышат сквозь открытое окно,

Но мне помочь не поспешит никто...

Стюарт в отчаянии зашагал назад, как вдруг его за плечи схватил Табиб Такута в сине-розовом костюме. Его челюсть с фиолетовым языком свисала; он произносил нечленораздельные предложения и что-то постоянно мычал, пытаясь добродушно улыбнуться. Казалось, он хотел успокоить приятеля и заверить его, что всё хорошо, но скрипач лишь посерел от страха, закричал и бросился прочь от доктора.

На полпути он споткнулся и упал на пол, оглянувшись; перед ним с отрезанными ногами сидела Марьям Черисская, одетая в пышное голубое платьице, и смеялась над ним.

– Глупый мужчинка! От судьбы не убежишь, как бы ты ни пытался! – хохотала она. – Ты умрёшь, умрёшь! Ты станешь с нами единым целым; тебя, как и нас, накроют одеялом с головой и оставят гнить в комнате в полном одиночестве!

Рядом с ней стояла Илона Штуарно в мандариновом бальном платье, тоже смеялась, указывала на него пальцем и пискляво запевала:

Главный герой испугался судьбы!

Главный герой убежать попытался!

Но не сбежишь ты, как ни крути,

Но не покинешь гробик, хоть ты старался!

– Да какого чёрта?! – закричал Стюарт, зажмурился и закрыл уши руками, однако пение мертвецов не прекращалось, а наоборот усиливалось с каждой пройденной секундой и сводило нашего бедного героя с ума. Музыкант сел на корточки, желая исчезнуть из этого проклятого места.

Вскоре пение заглохло, – раздалось завывание скрипки, и он осторожно приоткрыл глаза. Перед ним громогласно загремел оркестр, в котором состояли однорукий трубач Пётр Радов и безглавый басист Борис Феодов, а дирижировал ими Сэмюель Лонеро в фиолетовом фраке с белым поднятым воротом; полы его фрака завораживающе то вздымались, то опускались, кишки вываливались и почти соприкасались с полом. Стюарт прислушался и понял, что играет мазурка. Поднявшись и осмотревшись, он узрел ужасающую и одновременно великолепную картину: уродливые мертвецы разбились на пары и танцевали, кружили по просторному залу; слышался шелест пышных многослойных платьев, дуэтный стук женских и мужских каблуков и разговоры со смехом, что превращались в тихий неразборчивый гул.

Неожиданно со стороны послышался до боли знакомый и излюбленный голос: Элла, одетая в роскошное сверкающее чёрное платье и длинные вечерние перчатки, подошла к возлюбленному и ласково взяла его за холодную ладонь. На голове у неё была гулька с пышным шиньоном, на плечи опадали белые лилии, что стебельками уходили в причёску, на губах играла нежная и хитрая улыбка.

– Дорогой, – обращалась она к нему, – пойдём?

– К-куда?..

– Как куда? Танцевать! Это ведь бал, бал! А я единственная без пары; всё искала тебя среди десятков лиц и, наконец, нашла. Моё ты сокровище!

И со смехом она повела его в танец.

После мазурки заиграл вальс, и Стюарт взял инициативу на себя, ведя возлюбленную вперёд и кружа с ней в танце среди прочих парочек, постепенно превратившихся в серую массу. Весь ужас, что до этого отравлял его душу и холодом проникал во все части тела, исчез, испарился, словно его и вовсе не было; в груди его затеплился огонёк, лицо загорело алым пламенем при виде смеющейся и целой, здоровой Эллы. Как же он её любит! Как восхищается её образом! Он готов целовать её вечно, вечно признаваться в любви и любить, любить, пока сама смерть не разлучит их!..

Стюарт остановился, снял её перчатку и прижал ладонь Эллы к губам.

– Элла, Элла! – вскричал он, крепко обняв возлюбленную и прижав её к своей груди. Сердце стучало в ритме бешеного танца, сливаясь с внезапно заигравшим страстным танго, но на музыку Стюарт более не обращал внимания; им полностью завладела Элла, чья улыбка слепила пуще солнца.

– Стюарт! Стюарт! – восклицала она в ответ, целуя его щёки, нос, губы, лоб.

Но счастью долго длиться не суждено: неожиданно загрохотал барабан, до смерти испугав женщину. Она тяжело задышала, с волнением смотря на опустевший оркестр и вслушиваясь в нагнетающее биение барабана.

– Что такое? – спросил её скрипач.

– Это всё... это всё неправильно! Так не должно быть!

– Что не должно быть? О чём ты?

– Я... Прости меня, Стюарт!

Элла отпрянула от возлюбленного, жутко побледнела и, приподняв подол платья, бросилась прочь. Стюарт тотчас ринулся за ней, однако его на полпути перехватил Добродей Затейников.

– Куда? – засмеялся он и повёл музыканта в танец. Танго продолжилось, но оркестр пустовал: бездыханные тела Бориса, Сэмюеля и Петра лежали друг на друге горочкой в стороне, а музыкальные инструменты, покачиваясь навесу, грохотали.

– Знаешь, – начал Затейников, – тебе очень идёт чёрный цвет! Не понимаю, зачем ты одеваешься в белый... чёрный ведь куда солиднее и красивее.