355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Самуил Шатров » Нейлоновая шубка » Текст книги (страница 9)
Нейлоновая шубка
  • Текст добавлен: 16 октября 2016, 21:47

Текст книги "Нейлоновая шубка"


Автор книги: Самуил Шатров



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Глава двадцать пятая
БИОГРАФИЯ ТУНЕЯДЦА. ФРОСЯ, ФЕДЯ И ХРЯК

Хольману опять не повезло. Следовало пересилить свой щенячий страх и не спасаться бегством. Акундин был единственным человеком, с которым корреспонденту стоило поговорить. Он мог для него оказаться полезным.

Федя был одержим духом предпринимательства. Он не скрывал своих обид на советскую власть. Она не давала ему возможности развернуть во всю мощь его способности и таланты.

В любой капиталистической стране Федя был бы персона грата. Он сделал бы блестящую карьеру. Он стал бы лавочником, биржевым маклером, хозяином игорного дома или профсоюзным боссом. Он был одним из тех индивидуумов, на ком зиждется Великая Цивилизация Открытого Общества Свободного Мира.

В колхозной же Тимофеевке Федор Акундин был последним человеком. Односельчане никогда не называли его по имени и отчеству, а только по имени с прибавлением обидного эпитета: «Федя-калымщик», «Федя-левак», «Федя-шабашник», «Федя-кусочник».

Бес свободной инициативы гонял Федю по всей стране. Он искал легких заработков и прибыльных дел.

Он добывал дефицитный кирпич и кровельное железо для будущих дачевладельцев. («Достанем, хозяин. Есть на складе один свой человечек…»)

Он терся на курортах у железнодорожной кассы. («Обратный билетик? Сделаемся. Постучим в кассу – нам откроют. Придется, хозяин, подкинуть кассиру на молочишко…»)

Он торговал в Москве овощами и фруктами. («Товарищ начальник, да я не спекулянт, я колхозник из Тимофеевки!»)

Продавал кинескопы в Ереване, белорыбицу – в Алма-Ате, мандарины – в Караганде.

Заготавливал в Коми АССР лес для крымского колхоза «Виноградарь Юга». («Ты, председатель, не сумлевайся, отгрузим горбыль, подтоварник, пиловочник. – только шевельни кассой!»)

Одно лето провел на шатком плотике в подмосковном Бисеровом озере, орудовал сачком, насаженным на длиннющий алюминиевый шест, добывал мотыля. («Мотыль, кажись, – тьфу, дерьмо, комариная личинка. А какие деньги за нее платят! По 250 целковых в день со дна вынимали!»)

В Тимофеевке Федя бывал наездом. Жена его, Фрося, тощая, болезненная, рано состарившаяся женщина, изредка выражала слабый протест:

– Все добрые хозяева дома живут, в колхозе работают. Тебя одного носит по белу свету!

– Брысь, личинка! – огрызался Федя. – Стану я на них работать! Нашли дурачка!

– А Корж?

– Что Корж?

– Тоже дурной?

– Афанасий начальству подошву лижет, вот и живет!

Акундин знал, что это неправда. В глубине души он завидовал Коржу.

Федя искал у односельчан дешевой популярности. Он был похож на тех американских сенаторов, которые накануне выборов бесплатно поят избирателей виски «Белая лошадь» и дарят им конфеты, завернутые в бумажку со своим поясным портретом.

В дни коротких побывок Федя водил соседей в столовую, поил за свой счет водкой, хвастал заработками. Но, странное дело, как только разговор касался деревенских дел, неизменно выплывала ненавистная фамилия Коржа.

– А к нашему Коржу опять делегация приехала! Кажись, чехи.

– Тоже сказал! Поляки! Чехи в прошлом месяце опыт перенимали!

– «Опыт, опыт», – злился Федя. – А какой такой опыт? Корми свинью от рыла – вот и весь опыт!

– А ты докажи!

– И докажу.

– Как же ты докажешь, ежели у тебя и свиньи нет?

– Добудем.

– Так ты же целый год в бегах. Кто кормить будет?

– За ним свинья в купированном вагоне будет ездить.

– На мотоцикле. Он за рулем, она в коляске.

Собутыльники нагло гоготали. Федя ругался.

Как-то вернувшись из очередного вояжа, он приволок поросенка.

– Породистый! – сказал он Фросе. – Доглядай!

Поросенок был высокий, поджарый, худой, что заяц по весне. Нрав имел легкий, задиристый, собачий. Ел мало. Целыми днями как оголтелый носился по сарайчику. Это огорчало Федю.

– С таким характером сала не наживешь! И что тебя, свинячая душа, носит? Допрыгаешься, сукин сын, до ножа!

Со временем поросенок остепенился. Начал исправно есть. Тыкал пятачком в тонкие, как костыли, Фросины ноги, требовал добавки.

– За ум взялся, стервец! – с удовольствием констатировал Акундин.

Теперь он уже похвалялся перед собутыльниками:

– Покажу я вам, как надо хряка растить! Накроется коржовский Яхонт!

– Так и накроется?

– И видно не будет!

– Хвастать не косить, спина не болит!

– Раз Федя Акундин сказал, – убито!

Федя не останавливался перед расходами. Трижды поил человечка с пивзавода, пока тот не выхлопотал ему разрешение на барду. Болезненная Фрося получила новую нагрузку. Ежедневно она ставила на шаткую самодельную тележку оцинкованный бак и отправлялась за три километра на пивзавод.

Дорога была тяжелой. Колеса тележки, снятые со старой детской коляски, увязали по самую ось. Обратный путь в гору был особенно мучителен. Колеса буксовали. Из бака выплескивалась барда. Фрося, по-бурлацки пригибаясь к земле, тянула веревочную лямку.

В тот год стояло жаркое лето. Жара плыла над садами, песчаной дорогой, над кукурузными полями. Под неистовыми ударами солнца посерели сады и даже кончики листьев теплолюбивой кукурузы побурели, ссохлись, стали ломкими, рассыпались от одного прикосновения.

Фрося, задыхаясь, тащила тележку со свиным кормом.

Она доползала до дому вся в липком поту. Схватывало сердце, в ушах стоял звон.

Хряк радовал хозяйский глаз Акундина. Самец раздался в кости, наливался кровью и жиром.

– А мой стервец знай намолачивает, – хвастал Акундин. – Чистая прорва. Фроська от него язык на бок свесила. Гад буду, если пятьсот килограммов не вытянет! Помяните мое слово – накроется ваш Яхонт!

– На выставку повезешь?

– Мне медалев не нужно. Сам сожру!

Август был дождливым. Фрося, увязая в грязи, волокла тележку с бардой. Иногда, не в силах вытянуть ее из цепкого месива, она сливала на дорогу часть пойла.

Хряк поджидал ее у дверей сарайчика. Нервная дрожь пробегала по его жесткой желтовато-серебристой щетине. Фрося с трудом дотаскивала бак до кормушки. Хряк с остервенением накидывался на пищу. Зарыв морду в корыто, он издавал свистяще-хлюпающие звуки, будто в его желудке работал испорченный насос. Давясь и разбрызгивая жидкость, он с молниеносной быстротой опорожнял корыто. Пищи не хватало. Хряк со злобным хрюканием семенил к Фросе, словно знал, что ему привезли не все, что его обокрали.

От непосильной работы болезнь Фроси обострялась. По ночам она просыпалась от тупой боли. Ей казалось, что сердце подмяла чья-то безжалостная железная ступня. Она лежала с открытыми глазами, боясь вздохнуть.

Наконец она не выдержала.

– Федя, продай хряка! – взмолилась Фрося.

– Да ты ополоумела! Он же сейчас в самый рост входит!

– Заболела я. Сил нет!

– Не жрешь ничего, потому и болеешь. Ты жри побольше, наворачивай, как я, – все болезни пройдут, – сказал Федя с убежденностью и эгоизмом никогда не болевшего человека.

– Не могу, Федя. В горло не лезет!

– Запихай, так полезет!

– Съест меня хряк, – заплакала Фрося.

Хряк жирел. Федя любовался его бочкообразной грудью, широкой и прямой спиной, хорошо развитыми окороками, сильными ногами с упругими бабками. Целыми днями хряк блаженно лежал на боку. Глазки его совсем заплыли; он открывал их только тогда, когда слышал скрип тележки.

– Фундаментальная скотина! – восхищался Акундин. – Небоскреб, а не свинья.

Фрося слабела. Как-то на дороге ее встретил Корж и помог дотянуть до дома тележку.

– Ты никак в пристяжные нанялся? – насмешливо сказал Акундин.

– Жену бы пожалел, – ответил Корж.

– Видали? Жалельщик нашелся! Ты бы лучше колхозных свинарок пожалел. Они по сколько свиней выкармливают? Сотни! А моя Фроська одного! Колхозный эксплуататор!

– Наши дивчата за пять километров грязь не месят. У нас механизация, дурья твоя голова! Подвесная дорога корма доставляет. Наши свинарки учатся, да еще в театр ездят!..

– Ладно, бог подаст, – оборвал разговор Акундин. – Иди в бригаду агитируй, а мы уж как-нибудь без тебя!

Однажды Федя вернулся домой после очередной месячной отлучки. Хата была открыта. Ветер раскачивал входную дверь.

– Фроська! – крикнул Акундин. – Где тебя черти носят, стерва!

Никто не отозвался. Акундин пошел в сарайчик. Он увидел голову жены, запрокинутую на пороге. Фрося недвижно лежала на земляном полу, залитом бардой. Рядом валялся пустой бак. Хряк вылизывал барду, прихватывая сослепу, от жадности, и подол ситцевого платья Фроси.

Акундин поднял легкую, как пушинку, жену. Он понес ее в хату. Хряк, сопя и отфыркиваясь, увязался за ним. Тяжело переваливаясь, он следовал по пятам Акундина, требуя пищи.

Фросю хоронили через несколько дней. Бабы со злобой смотрели на Акундина. Поминали добром Фросю, жалели, что не укладывают вместо нее в могилу Федю.

На поминках Федя без передыху лакал водку. Скулил, поносил Коржа, грозился привезти из города на могилку Фроси гранитный постамент, выбегал в сарайчик целоваться с хряком.

Утром, хлебнув огуречного рассола, Акундин пошел добывать хряку пищу. Пришлось на манер покойной Фроси впрячься в тележку. Приехал он злой, взмокший от пота, заляпанный грязью.

Так началась его жизнь без Фроси.

Ежедневные рейсы за бардой не вдохновляли Федю на дальнейшее соревнование с Коржем. Он решил жениться, чтобы переложить на плечи своей новой избранницы заботы о жадном борове.

Акундин остановил свой выбор на старой знакомой Глаше, бывшей домашней работнице стоматолога Бадеева.

Глава двадцать шестая
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА СТОМАТОЛОГА И ВЕНИ. ГЛАША КАК ПОЛЕМИСТ

Глаша прибыла в Тимофеевку после смерти Бадеева. Врач-надомник неожиданно умер на своем стоматологическом посту. Он рухнул у гудящей бормашины.

В тот день Исидор Андрианович принимал Веню-музыканта. Труженик «Скупторга» выглядел неважно. Можно даже сказать, плохо. Он осунулся, поблек, его кунья мордочка выражала скрытую тревогу.

Стоматолог при виде Вени-музыканта не испытал чувства радости. Он даже забыл о своей клятве отомстить завмагу, если тот попадет к нему в руки. Не вспомнил он Вене-музыканту и неприятного разговора в фанерном закутке по поводу нейлоновой шубки. Стоматолог был сам выбит из колеи. После увоза дочери и угона бежевой красавицы что-то сломалось внутри у врача-надомника. Он стал угрюмым, апатичным, жизнь потеряла для него прежнюю прелесть и очарование.

Веня-музыкант сел в кресло и открыл рот. Бадеев увидел много зубов, ему показалось, что их больше, чем это положено для нормальной челюсти.

– На что жалуетесь? – задал традиционный вопрос Исидор Андрианович.

– На жизнь, – горько усмехнулся Веня.

– А в смысле зубов?

– Ни на что.

– Зачем же вы пришли? Вам захотелось показать мне свою ослепительную улыбку?

– Я хочу сделать золотые коронки.

– На здоровые зубы?

– Такая у меня блажь.

– А серьги в уши вы не хотите вдеть? Вы что, ненормальный? У вас же идеальные зубы. Такая челюсть попадается одна на тысячу!

– Я неплохо заплачу, доктор! – официальным голосом сказал Веня.

Догадка озарила мозг стоматолога: Веня-музыкант хочет изменить свою внешность!

Исидор Андрианович не ошибся. Завмаг действительно решил несколько реконструировать свою внешность. На очереди стояла перекраска волос, а также легкая пластическая операция с целью модернизировать форму носа. Весь этот план был продиктован отнюдь не эстетическими соображениями. «Лучше быть уродом на свободе, чем красавцем в тюрьме», – думал Веня. Предполагаемая реконструкция должна была по замыслу завмага максимально затруднить то, что следователи называют «идентификацией личности по чертам внешности».

Вене не терпелось сделать необходимые операции и покинуть столицу. Над головой завмага и Матильды Семеновны нависли тяжелые грозовые тучи.

А все началось с безобидной, казалось, ревизии, которую внезапно провели контролеры-общественники. Веня попытался отделаться мелкой взяткой, но напоролся на еще более крупную неприятность.

Назревала катастрофа. Это безошибочно учуял Веня. Матильда Семеновна плакала и на всякий случай разносила по друзьям и знакомым чемоданы с вещами. После зрелых размышлений завмаг решил исчезнуть на время в периферийной глуши.

Исидор Андрианович еще раз осмотрел челюсть пациента и сказал:

– Зубы – дело хозяйское. Если хотите – поставим коронки.

Он включил бормашину и… начал оседать на пол.

– Что с вами, доктор? – кинулся к нему Веня.

– Ничего, – прошептал стоматолог и испустил дух.

Исидора Андриановича хоронили через три дня. За гробом шли его бывшие пациентки – нафталинные старушки в траурных мантильях.

Жена Бадеева ликвидировала бормашину и другое имущество, включая вывеску: «Пломбы, коронки, пиорея – за углом» – и выехала к дочери в Сибирь.

Глаша, прихватив чемоданы, где хранились накопленные годами хлопчатобумажные богатства, отбыла в Тимофеевку.

Она не узнала родного села. Новые дома, новые сады, новый клуб – все было до того новым, что она даже растерялась. Она поспешила в новый сельмаг, чтобы оценить мануфактурную конъюнктуру.

Действительность превзошла самые смелые Глашины ожидания. Полки были доверху набиты штапелем, майей, сатином, маркизетом и еще какими-то тканями с заумными названиями вроде: «маттгольдони», «лизетт», «твил».

Глаша купила по привычке (а вдруг после не будет) восемь метров маттгольдони и семь метров твила. С этой минуты она решила скоротать остаток своих дней в Тимофеевке.

Глаше не дали засидеться. Не прошло и недели, как она уже работала медицинской сестрой в новой сельской больнице.

Федор Акундин, отвергший в прошлом сердечные Глашины притязания, не сомневался в успехе предстоящих переговоров. И впрямь, при виде Феди сердце Глаши дало несколько перебоев, как солдат, сбившийся с ноги, и потом еще долго трепыхалось и подскакивало, пока не обрело надлежащего ритма. Правда, в этом матером, кудлато-плешивом мужике с трудом проглядывался прежний веселый гибкий, словно ивовая лоза, Федя. Все же это не помешало Глаше с благосклонностью отнестись к брачным устремлениям Акундина.

В конце этой памятной встречи, после того, как были обсуждены жилищно-бытовые вопросы, а также проблемы воспитания хряка и транспортировки барды, после того, как Федя дал ложную клятву выпивать только по большим советским и церковным праздникам, Глаша спросила:

– А где ты, Федя, работаешь?

– Нигде.

– Это как понимать?

– Кормлюсь чем бог послал.

– Спекулируешь?

– Бывает.

– И манафактурой спекулируешь?

Глаша люто ненавидела спекулянтов мануфактурой.

– Случается, и манафактурой.

– Как же тебе не совестно людям в глаза глядеть?

– А мне бара-бир!

– Смотри, Федя, посадят тебя.

– Теперь много не дают. Как-нибудь перебьешься. Будешь передачи носить, – отшутился Федя.

– Не буду я носить.

– Это почему же?

– Не пойду я за спекулянта, – вздохнула Глаша, прощаясь со своей девичьей мечтой.

– Не подходим для вас, значит. Городские мы. Образованные. Босоножки одела и воображаешь. Тьфу!

Федя смачно сплюнул.

– На жену плюйся, а я тебе еще не жена, – сурово сказала Глаша.

– Нужна ты мне в жены с такой фотографией, – сказал Федя, обиженный отказом. – Ты в зеркало глянь. С такой рожей и под фату лезешь!

Акундин несколько недооценил полемических возможностей Глаши. Это была его ошибка. Длительная тренировка в очередях выковала из Глаши незаурядного полемиста резко атакующего стиля. К тому же повседневная практика необычайно развила ее голосовые связки. Она без особого труда могла перекричать в троллейбусе болельщиков, спешащих на матч, если даже они все разом обсуждали шансы «Спартака» и «Торпедо».

– Чтоб тебе десны повылазили! – сравнительно спокойно начала она. – Чтоб с тебя коронки пососкакивали! Чтобы при инъекции у тебя во рту игла сломалась!

Федя замолк, силясь вникнуть в смысл диковинных ругательств.

– Люди добрые! – вдруг завопила она с такой силой, что ее голос начисто перекрыл рев репродуктора, передававшего марш из «Тангейзера» в исполнении сводного духового оркестра. – Люди добрые! Поглядите на этого паралитика!

Из близлежащих домов показались колхозницы.

– Гляньте на этого проходимца! Жену загубил, а теперь к другим подбирается! Где твоя совесть, спекулянт несчастный?!

– Ты потише, а то схлопочешь! – пригрозил Акундин.

Он побаивался женского общественного мнения Тимофеевки.

– А ты не затыкай мне рот! – взвизгнула Глаша. – Думаешь, ежели покойницу кулаками мутузил, так и на меня кинешься? Я тебе кинусь, инфекция!

Колхозницы одобрительно загудели.

– Свататься пришел! – упершись руками в бока, с нескрываемым сарказмом оповестила общественность Глаша. – Женишок! Нужен ты мне! Еще спекулянтством похваляется! И куда только у вас смотрит милиция? В Москве таких тунеядцев давно выселяют. И как только его колхоз терпит?

Колхозницы зашумели:

– Верно, Глаша!

– Колхоз позорит!

– В сельсовет его! Надо Коржу пожаловаться!

– Выслать его, спекулянта!

– Бабоньки, не так круто! – пытался утихомирить женщин Федя. – Я же никому зла не делаю!

– А кто Фросю в гроб загнал, душегуб?

Акундину ничего не оставалось, как позорно ретироваться. Остаток дня он провел в столовой, где жестоко напился. Вечером Федя, ошалевший от водки и распиравшей его злобы, зарезал хряка.

Всю неделю Акундин пропадал в областном центре. Распродав на базаре мясо, вернулся в Тимофеевку и снова начал пить. Именно в эти черные для Феди дни с ним повстречался в закусочной Ганс Хольман, специальный корреспондент.

Окончание новеллы о фокуснике СОЛЬДИ и администраторе ЛОШАТНИКОВЕ

Глава двадцать седьмая
ГДЕ ОАЗИС? БЛИЗНЕЦЫ-САТИРИКИ. ТРАГЕДИЯ СОВРЕМЕННОГО АДМИНИСТРАТОРА

Дикая эстрадная бригада Лошатникова попала в цейтнот. Она моталась по области в поисках выигрышного хода. Ее преследовали финансовые неудачи и жестокие газетные рецензии.

Периферийная печать крайне неуважительно отзывалась о коллективе «Будем знакомы». Четвертые страницы газет пестрели заголовками: «Берегись – Лошатников!», «Внимание! Среди нас – Дерибас!». «Три часа в плену у халтуртрегеров».

Моральные силы бригады были подорваны не столько рецензиями, сколько материальными потерями. Они стоили братьям-близнецам Дерибас двух роскошных малиновых пиджаков, в которых исполнялись сценки «Ах, зачем нам кукарача!» и «У них на авеню!». Чудо-богатырь продал на рынке дубленую шубу. Лаврушайтис кормил гиганта Гималаев отходами кулинарного производства районных забегаловок и «ушками», которые варил на походной электроплитке. От этой пищи у старого Тамерлана ослабла память и он начал лысеть. Чуть ли не ежедневно к ним стучался призрак голода и члены дикой бригады скопом наваливались на дверь, чтобы не впустить грозного гостя.

Лошатников возлагал серьезные надежды на Тимофеевку, большой районный центр, где находился колхоз-миллионер «Красный партизан».

– Вот только бы добраться до Тимофеевки! – говорил он.

Лошатников был похож на тех караванщиков, которые поддерживают дух своих спутников надеждой добраться до оазиса. Того самого оазиса, где под сенью персиковых деревьев изможденные тяжелым переходом, жарой и жаждой путешественники сумеют наконец растянуться на бухарском ковре и съесть душистый плов, запивая его ароматнейшим кок-чаем!

В Тимофеевке бригаду постигло тяжелое разочарование. Зал был оскорбительно пуст. Лишь в углу, на самых дешевых местах, с десяток сопливых мальчишек жаждали встречи с гигантом Гималаев – Тамерланом.

Лошатников, опасаясь скандала, вернул деньги и отменил представление.

Вся бригада в скорбном молчании двинулась к дому приезжих. Впереди шествовал Иван Бубнов, канюча и жалуясь на свою судьбу. Лаврушайтис вел на поводке одряхлевшего Тамерлана. За ними шел Лошатников с Викториной Аркадьевной, так и не ставшей «дамой из чужой Галактики». Лошатникову не удалось поставить этот номер, и Викторина Аркадьевна порой с сожалением вспоминала о старике Сольди. Сзади плелись братья-близнецы.

– Вот вам и долгожданная Тимофеевка, – сказал Жора. – Мы опять горим!

– Без дыма, чистым огнем! – подтвердил Витольд.

– Не надо паники! Каждый остается на своих местах! Каждый занимается своим делом! – сказал Лошатников, мучительно решая в уме задачку: бежать из Тимофеевки одному или прихватить с собой Викторину Аркадьевну.

– Вам хорошо, – сказал Жора. – Вы не продавали своих пиджаков.

– Не будьте завистником, Жора, – ответил Лошатников. – Зависть – чувство, недостойное нового человека!

– Можно быть философом, когда есть сбережения, – огрызнулся Витольд.

– А кто вам мешал их иметь? Сколько раз государство обращалось к вам с просьбой «Храните деньги в сберкассе»! Вы не обращали на это внимания. А разве вы не читали плакатов: «Отправляясь в дальний путь – аккредитив взять не забудь!»

– Афиша у нас плохая! – заныл богатырь Бубнов. – Из-за нее и горим. Помню, в сорок восьмом году была у меня афиша в три цвета. Я лежу в белой борцовке на манеже, а на груди стоит зеленый самосвал. А в самосвале желтая корова. Полный сбор!

– Видно, нельзя безнаказанно для своего интеллекта бить на голове кирпич-сырец и ломать на груди железобетонные блоки, – усмехнулся Лошатников и без злобы добавил: – Сырой ты, Ваня. Не в афише суть!

– Нет, в афише! – заупрямился богатырь.

– Ты, Ваня, не создан для аналитического мышления, – ласково улыбаясь, продолжал Лошатников. – Можно поставить себе на грудь самосвал с мамонтом, и все равно публика не пойдет. Зритель теперь не тот. Он новый. Мы еще толком его не знаем. Раньше знали. Да, мы знали, что Тимофеевка обожает фокусников, глотающих керосин и другие нефтепродукты, Пятихатка любила факиров, Горловка – чемпионаты французской борьбы с «масками смерти», чемпионами Цейлона и Мадагаскара, а также польским силачом Збышкой-вторым, Ясиноватая могла часами слушать куплеты Жоры и Витольда…

– Мы пользуемся успехом, – сварливо отозвался Жора.

– Дай бог вам такой, – добавил Витольд.

– Я не хотел вас обидеть. Я только хотел сказать, что мы не знаем нового зрителя. Чем он живет? Чем дышит? И в каких случаях он несет в ладошках заветную десятку? Вот в чем трагедия современного эстрадного администратора!

– Бросьте теоретизировать! – сказал Жора. – Тимофеевка осталась прежней. Местные жители увлечены своими свиньями, помидорами и огурцами. Они влюблены в квадратно-гнездовой посев. Они ухаживают за королевой полей. Им не до искусства.

– Они рано ложатся спать, – подхватил Витольд. – В девять часов их уже клонит ко сну. Это общая болезнь всех сельских жителей.

– Вы никогда не будете знаменитыми сатириками, – грустно покачал головой Лошатников. – Для сатириков вы слишком ненаблюдательны. Нет, дорогие друзья. Тимофеевка не та. Здесь много интеллигенции – агрономы, врачи, учителя. На фермах работают два выпуска средней школы. Мы просто ошиблись адресом. Нам нужна другая Тимофеевка. Но где ее искать? Я не вижу ее вблизи!

– Найдем! – сказал первый близнец.

– На наш век хватит!

– Вашими устами хванчкару пить, – сказал Лошатников, забывая, что он обязан вселять бодрость. – Как жалко, что я не такой голубоглазый оптимист. Мне было бы легче жить. А у меня сейчас так тяжело на душе, друзья!

И, как бы иллюстрируя слова руководителя дикой бригады, Тамерлан – гроза Гималаев вытянулся во весь рост и заревел глухо и печально:

– Э-э-э-э, и-о-о-о!..

– Он голоден, – сказал затянутый в кожу Лаврушайтис. – Я не могу слышать его рев.

– Не делайте из этого мелодрамы, – сказал Жора. – В естественных условиях медведи не едят целую зиму…

– Они сосут в берлоге лапу, – продолжал Витольд.

– Он так не привык, – сказал дрессировщик. – Он же не дикий. Он домашний, он ученый, он так не может…

– А мы можем? – раздражаясь, сказал Жора.

– Хорошее воспитание он дает своему медведю. Он насилует его природу, приучая к круглогодичному питанию! – не преминул вставить Витольд.

– Коллеги! – взмолился Лаврушайтис. – Не будьте жестокими. Надо что-то предпринять. Посмотрите на него, как он терпеливо все переносит. Войдите в его медвежье положение…

– Нас не разжалобишь, – сказал Жора. – Я все равно не побегу продавать свой последний выходной костюм, чтобы дать вашему медведю витамины!

– Всю жизнь он ни в чем не нуждался. Он получал овощи, мед и фрукты. Теперь он голодает, – чуть не плача сказал Лаврушайтис. – Я перед ним виноват. Я мог его сдать в зооцентр. Его хотели взять в цирковую кавалькаду, на конвейер. Наконец, его покупали кинематографисты для картины «Таборные были». Я не дал. И зачем мне была нужна эта поездка? Я же получаю пенсию.

– Сдадите мишку в зооцентр месяцем позже, только и делов, – сказал Лошатников.

– Месяц такой жизни! Медведь не протянет!

Некоторое время все шли молча.

Перед домом приезжих Лошатников встрепенулся и сказал, бодрясь:

– И все же выше голову, друзья! Я завел вас в Тимофеевку, я вас и выведу!

В эту же ночь Лошатников и Викторина Аркадьевна бежали из райцентра, бросив на произвол судьбы дикую бригаду и домашнего медведя.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю