Текст книги "Антон и Зяблик"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

СЕСТРЫ

Шурка выбралась из-под одеяла, огляделась и замерла от испуга. Где же мать? Пошарила под одеялом – нет ее. Глянула вверх, на печку, – и отец куда-то исчез. В избе было сумрачно и тихо, лишь тускло горела лампа, свисавшая с потолка. С раскрашенной фотографии, висевшей на стене, смутно и незнакомо улыбалась Аня, старшая сестра. Значит, уехали все. Тихо встали, собрались и уехали, а ее оставили одну.

Шурка поревела немножко, потом сунула ноги в валенки и накинула ватник. Открыла дверь из сеней, а мороз словно того и дожидался – хвать Шурку, аж дыхание сперло и сердце сжалось в комочек. Зато совсем проснулись глаза. В сиреневом сумраке она увидела мохнатую от инея лошадку и Аню, сидевшую в низких санях, сестру свою родненькую, закутанную в белый пуховый платок и недвижную, как ледяная баба.

Из конуры, гремя цепью, кинулся к Шурке Полкан, лизнул ей голую коленку и радостно залаял. Навстречу шли мать и отец. Оттолкнула Шурка пса и припустилась к ним бегом.

– Сами сказали – возьмете, а не разбудили! Ом-ману-ли!.. – Она снова разревелась. – Без меня уехали!..

Отец хлопнул себя рукавицами по бокам и рассмеялся.

– Да кто уехал, дурочка? Видишь, сани стоят, тебя дожидаемся. Ой и спать же ты здорова! Сколь тебя будил, а ты все дуешь и дуешь в свои сопелки.

– Бри!

– Бот тебе и ври! Ты на печке со мной спала, а я тебя в кровать перенес – не слыхала?

Шурка рот раскрыла от удивления: неужто и вправду на печке спала?

– Не спала я с тобой на печке, все выдумываешь… Ы-ы-ы!

– Будет реветь! – прикрикнула мать и, повернув ее к избе, толкнула в спину. – Ничего с тобой не станется, коли не поедешь. Дом на кого же оставить?

– Обещали ведь! – Шурка тихо заскулила и е отчаянии ухватилась за отца: -Ом-манули!.. Ы-ы-ы!..

– Ладно, мать, возьмем ее. Бабку Лушу попрошу – пусть у нас посидит. Все одно бессонницей мучается, хоть приемник послушает. Я ей музыку заграничную поймаю.

Шурка продолжала скулить – так, на всякий случай, а про себя злорадствовала: не обманешь меня, не таковская!

– Детыпька, – окликнула ее Аня, шевельнувшись в санях– – Поди ко мне, поцелую тебя, а потом спать пойдешь. Ну куда тебе с нами в мороз такой?

– Да ну тебя!– огрызнулась Шурка.– Уезжаешь сама, а мне и проводить нельзя?

– Быстро одеваться! – приказал отец и шлепнул ее пониже спины.

Во дворе с визгом заскользила цепь по проволоке, но Шурка отмахнулась от Полкана и прыгнула в избу. Пес спрятался в конуру и подозрительно смотрел оттуда, чуя, что его оставляют одного.

Оделась Шурка – и вон из дома, чуть не сбила бабку Лушу.

– Чай не на пожар, – проворчала бабка. – Чего на людей кидаешься? Уезжает Анька-то, а она и рада, хохлатая…

Шурка обняла ее, чмокнула в лицо, выскочила на улицу и обмерла. Деревня была, какой и не видывала раньше, таинственная вся, чужая и пустынная – ни единой души в ней живой. Никогда еще в жизни Шурки не было такого, чтобы морозная ночь, и чтобы луна в дымке, и чтобы избы словно пряничные, в снежной глазури. Изо всех ребят на деревне она одна встала в такую спозарань. Расскажет завтра, так не поверят.

По случаю мороза отец был туго подпоясан полотенцем, а из-под бараньей папахи торчала белая бабья косынка. Шурка без смеха смотреть на него не могла – ну форменное пугало, хоть ставь на огород!

– Садись, – сказал отец.

Но Шурке в сани лезть не хотелось – страсть как надо ей побегать да послушать, как снег под ногами скрипит.

– Догоняй меня, дед! – крикнула она и колобком покатилась впереди.

– А и догоню! – прогудел отец и наддал вожжой.

Лошадь ожила вдруг, распушилась в большого седого ежа, сани взвизгнули и со звоном покатили по деревенской улице.

– Не догонишь меня, дед!

– А вот пятки тебе отчекрыжу!

Шурка скрипела валенками – скрип, скрип! – и все оглядывалась, все оглядывалась. А отец бежал сбоку от лошади, подпрыгивал, как чертик на веревочке, от усов и бороды его так и валил белый дым. Не мог он от дочки отстать, никак нельзя было отстать!

Мать хмуро следила за ними, потом махнула рукой и отвернулась к старшей дочери. Вгляделась в нее и всхлипнула. Аня вытащила из-под тулупа руку и погладила ее по голове.

– Устроюсь вот, приедешь ко мне…

– Не увидишь ты боле ненаглядную свою! – кричал отец. – Вволюшку поплачь!..

Лошадь нагнала Шурку и съехала на обочину. Отец обкрутил руку вожжой и натянул ее. Шурка влетела в сани, зарылась в мягкий Анин тулуп, надышалась теплом – и снова на волю. Под шубой хорошо, а так-то лучше! Она перекатилась на передок саней и выхватила вожжи у отца.

– А ну-ка теперь меня догони, Марафон! – крикнула она отцу, которого звала по-всякому: и дедом, и Марафоном – деревенской кличкой, приставшей к нему еще в молодости.

Шурка взмахнула вожжами и опрокинулась навзничь. И завертелась снежная кутерьма! Полетели навстречу телеграфные столбы, заплясали избы и овины, понеслись оцепенелые сады. Выскочил из-за пригорка пришкольный ветряк с мерцающим красным глазком, сани поднялись вверх и ухнули вниз, полетели так, что сердце остановилось, а тело сделалось легким-легким, вот-вот улетит.

Вскоре в снежной пыли исчезли и деревня, и пришкольный ветряк, и отец, бежавший за санями. Одна луна не отставала – бежала, обгоняя облака, и освещала дорогу. Шурка оглянулась на Аню, бледную сейчас и красивую, как никогда, на мать, припавшую к ее ногам, и вдруг подумала: а ведь уезжает сестра не в гости к кому-то, а навсегда, навсегда! Как же Шурка-то одна будет, без нее?

Когда Шурке тоскливо бывало, любила она петь. Затянет, и сразу легче становится. Вот и сейчас – оглядела она поля, дорогу, луну с облаками, словно прощалась с ними, и заголосила тихонько:

 
Когда меня московский поезд
Уносит в дальние места,
Хлеба мне кланяются в пояс.
Мерцает ранняя звезда…
 

Под скрежет саней можно бы, конечно, затянуть и погромче, все равно не услышат, однако мать торкнула ее в спину:

– Ишь, певица, распелась! Отец-то, гляди, отстал, а она чешет!

Марафон долго догонял, медленно вырастая из морозного тумана, наконец прыгнул в сани и подвалился к Шурке.

– Будет с тебя! – сказал он, забирая у нее вожжи.

Лошадь побежала тише. У хутора Вырикова, спрятанного в соснах, совсем замедлилась. Навстречу им вышел человек – черный, угловатый, вышел и остановился.

– Кто бы это? – испугалась мать.

– Васька-разбойник, кто же еще! – сказал Марафон.

Подъехали ближе, вгляделись – действительно Васька.

В черной короткой тужурке и сапогах, одет не по морозу. Аня выпростала обе руки из-под шубы, потянулась к нему:

– Садись ко мне.

– Ладно уж, сиди там!

Вася пожал Марафону варежку, забрал у него вожжи, свистнул и побежал рядом, раскатисто скрипя сапогами. На Аню даже не глянул.

– И охота была с печки слезать, елки-мочалки!– удивился Марафон. – Без тебя не спровадим, что ли?

– А у меня дело на станции есть.

– Вот оно что! Ну ладно, вместе веселее будет.

Вася успевал на ходу прихлопывать задниками сапог, длинно сплевывал в снег и поигрывал вожжами над дымящимся крупом коня.

– Вась, а ну подь ко мне! – властно сказала Аня.

– Чего? – мрачно буркнул он, придерживая коня.

– А то вот! – Аня притянула его к себе, насильно опустила уши на шапке, и Шурка заметила даже, как Вася покраснел от смущения.

Конечно, никакого дела у него на станции – знал, что Аня уезжает, вот и караулил. Аня усадила его рядом с собой, укрыла краем шубы.

– О человеке, значит, заботится, – пояснил отец, скосив на них глаза.

– Молчал бы уж, старый, – одернула мать.

– А что? Больше-то не придется…

Шурка шлепнула отца по спине.

– Молчал бы уж, дед, – сказала она.

– Вот елки-мочалки, слова сказать не дадут. Ты не слушай меня, Вася, а знай себе грейся. Последний час твой, можно сказать…

– И не стыдно вам, батя, насмехаться? – с укором сказала Аня.

– И не стыдно? – подхватила Шурка и, отобрав у отца вожжи, сильно тряхнула ими.

Сани дернулись, все сразу примолкли.

Навстречу понеслись ложбины, черные, как омуты, замелькали белые стога – не стога, а шлемы витязей, пролетели рогатые кустарники над речкой, что невидимо текла подо льдом. Как смерч, пронеслись грузовики, и за ними долго еще в воздухе завивалась шлейфом бурая пыль.

– Дед, что это? – спросила Шурка.

– Халтура, вот что, дочка! Подкормку на поля везут, а сеют по дороге, нечистая сила!.. Нет бы укрыть догадаться!

– Жди от них! Догадаются! – сказала Шурка и прихлопнула вожжами. – Н-но, нечистая сила!

Шурка цепко следила за дорогой, но это не мешало ей, выставив из-под платка ухо, подслушивать, о чем шепчутся Аня и Вася. Беда только – плохо слышно, потому что под полозьями будто гремел оркестр, и музыканты, задыхаясь, дудели в трубы и флейты, били в барабаны и бубны.

 
Вася, милень-кай ты мой,
До свиданья, дорогой… -
 

напевала Шурка, выдумывая слова, и жалела, сильно жалела Аню, которой, наверно, ой как тяжко расставаться с милым своим Васей.

Когда Шурка вырастет, она тоже уедет, и дед не станет ее ругать, как Аню, потому что он любит ее больше старшей дочери, а за что – непонятно. Шурка – маленькая, шустрая, как обезьянка, и драчливая, как мальчишка. Над Аней он всегда смеялся. А ведь она и умная, и красивая, и цену себе знает. И понимает в жизни курс, как сама говорит.

Шурка оглянулась на родителей. До того показались они старенькими, что сами по себе заморгали глаза и под носом появилась сырость. Особенно деда жалко – маленький такой, глазки слезятся, с бровей свисает иней, а усы как. сосульки. «С кем же они останутся?» -думала она. Дед хорохорится, а ведь седьмой десяток пошел. Мать на вид здоровая, крупная, а тоже – подоит корову и сидит, будто воз дров переколола. На огороде повозится – вовсе разогнуться не может. Ой, беда с ними, беда!

– Дед, что это горит там? – спросила Шурка.

Далеко в стороне, прямо на снегу, словно бы росли огненные кусты – они шевелились и переползали с места на место, а вокруг стояли машины и суетились люди.

– Нефть горит, – спокойно сказал Марафон. – Давеча, слыхал я, труба у них где-то лопнула, ну, а теперь, сказать, кто-то огоньку и уронил. Порядочки!..

Давно уже не видно ночного пожара, а Шурка все вертится, все оглядывается: все-то ей запомнить нужно, чтобы завтра ребятам рассказать. Никто, поди, из них не видел нефтепровод, а она одну только ночь не поспала – сколько всего навидалась!

Когда проезжали Тарасовку, мимо, опережая сани, проскочил по снегу черный зверь.

– Ах ты подлец ты эдакий! – ругнулся Марафон. – С цепи сорвался!

Шурка привстала на санях и вскрикнула от радости:

– Полкан! Полкаша!..

Полкан лег на снег и завилял хвостом.

– Сейчас мы с ним поздоровкаемся. – Марафон вытянул кнут из сена и спрятал его за спиной. – Будет знать, как покидать свой пост!

Но как только сани приблизились, Полкан умчался вперед.

– Чует, быть ему битым. А чего прибежал, спрашивается?

– Вы бы кнут свой спрятали и не стращали пса, – строго сказала Аня.

Марафон спрятал кнут, и тогда Полкан, все понимая, побежал навстречу, вскочил в сани и пошел лазить по шубам. Аня гладила его, пес мотал головой и лизал ей варежки. Марафон, однако, молча проследил за ним недобрыми глазами, внезапно сгреб его в охапку и вышвырнул из саней:

– Не мешай им, не твое это собачье дело…

– Чешет языком, что помелом! – сказала мать.

Шурка махнула на него рукой: мол, что с него взять!

– Что помелом! – подтвердила она, осуждая отца.

– Такой уж родитель дал, не сам покупал.

– Что родитель твой покойный, что ты – одна скверна у вас на языке. Дочь уезжает, а он балаболит. Придержал бы язык, на привязи!

– Молчу, привязал! – Отец придвинулся к Шурке. – Давай-ка мы с тобой, дочка, вместе лошадку поводим, чем баб слушать.

… Станция встретила их полным безлюдьем – одни лишь кони да еще собаки на возках. Люди, понаехавшие к раннему поезду, набились в темной станционной комнате. В уголочке сгрудились ремесленники. Девочки спали, укрывши лица короткими воротниками шинелей, мальчики играли в «жучка» – били в ладонь изо всех сил, с треском и хохотом. И только один из них, подсев к окошку, в темноте читал книжку.

Возле кассы молчаливо стояла очередь. Кое-кто нетерпеливо стучал в окошечко пальцем, но касса безмолвствовала, и кассир, верно, спал еще.

– Билет не потеряла? – забеспокоилась мать.

Аня развязала платок, взбила тяжелые волосы, упавшие на воротник тулупа, не торопясь расстегнула кофту и вытащила билет.

– Упрячь его, доченька, поглубже.

Аня усмехнулась и повела глазами на Васю. Вася смущенно отвернулся.

– Куда уж глубже! Билет скоро показывать.

– А дело было такое, – подхватил Марафон, доставая кисет. – Ехали две бабы с города, одна другой и отдала билет на сохранение, а сама вышла на станцию, в буфете купить кой-что. Платок-то, где у ей деньги, развязала, глядь– а билета нет. Забыла, значит, что отдала товарке. Ищет-поищет, а тут и поезд уехал – прощай, елки-мочалки! Что делать? Так и пошла пешком домой, цельный месяц шла до деревни.

Говорил он, словно бы ни к. кому не обращаясь, а вокруг между тем собирались люди. Даже ремесленники побросали игру и подались к взрослым.

– Сейчас пойдет трепотня, – сказала Аня и увела Васю к круглой, глянцевитой печке, возле которой спали девочки.

Многие Марафона знали, подходили и здоровались.

– Ты чего заливаешь?

– Закурить есть?

– Нет, ты послухай, что с нашей учителкой было, – продолжал Марафон, подавая кисет. – Шли они с подружкой до деревни и только, значит, Еланин овражек прошли, мимо лесочка идут, а тут выскакивает Митька-дурачок из Дербеневки, палку в руках держит. «Садись, говорит, подвезу!». «Да мы, Митенька, пешочком дойдем, недалечко нам тут». А он на них палкой. Ну, уселись они сзади на палку, погудел он и поехали! Провез их десять шагов. «Слезай, говорит, приехали! С тебя, говорит, рубль, ты в кабине сидела, а с тебя полтинник – в кузове тряслась…» Вот какая, значит, история, елки-мочалки.

– Ты что на Митьку брешешь? – удивился кто-то, видимо из дербеневских. – Он же почтарем работает…

– Мне что Митька, что Витька, только врать не мешай, – сказал Марафон, ничуть не смутившись. – Ты вот послушай такую байку…

Шурка бегала то к Ане с Васей, которые о чем-то шептались, то к отцу. Интересно, конечно, послушать, что это заливает там отец, но еще интереснее узнать, о чем говорят Аня с Васей в последний-то раз. Может, она уговаривает, чтобы он уехал вместе с ней? Или Вася просит ее остаться и никуда не уезжать? Вася-то не мог с ней уехать, – мать, двое братьев у него. Отца их прошлый год на высоковольтке убило, один Вася теперь кормилец у них. Ну и Аня ни за что не останется. Бывало, когда она работала на станции в буфете и жила в поселке на квартире, Шурка вместе с отцом приезжали к ней за продуктами. Оставит она Шурку заместо себя в буфете, а сама пойдет поезд встречать, ходит, на пассажиров смотрит – кто с курортов, кто на курорты. Видно, тогда-то и решилась повернуть свою жизнь. И о чем это они с Васей шепчутся?

В зале зажглась наконец лампочка, и окна, в которые брезжил серый рассвет, почернели. Люди стали подниматься, протирать глаза, собирать и связывать вещи. Мальчик, читавший книжку, спрятал ее и давай будить девчонок. А те смотрят вокруг ошалело, щеки пылают от сна, никак невдомек им, что надо вставать. За окошечком кассы послышался шорох. Народ, толкаясь, начал тесниться, и очередь, стоявшая вдоль стены, сразу сбилась в кучу.

До прихода поезда оставалось еще время, но Шурка выскочила на платформу, чтобы первой встретить поезд, бегала туда и сюда, вглядывалась в туманную темень, едва различая в ней зеленоватый огонек семафора.

Бесшумно, будто на цыпочках, подошел поезд. Так тихо подъехал, что Шурка вздрогнула, когда он проскрипел на мерзлых рельсах и остановился. На подножках стояли хмурые и сонные проводники с фонарями в руках, с неприязнью смотрели на бежавших к. вагонам людей и, казалось, готовы были биться насмерть, чтобы никого не впустить. Отъезжающие бегали от вагона к вагону, цеплялись за поручни и напролом лезли в тамбуры, сметая проводников.

Обвешанный чемоданами, Вася исподлобья смотрел на всю эту суету. Он пока еще не лез вперед. Мать караулила тюк. Крутился один Марафон. Его баранья папаха мелькала то здесь, то там, ныряла в толпу и снова выныривала, все ближе и ближе прибиваясь к вагону. И появилась на переходном мостике между вагонами.

– Сюда, Вася! – крикнул он. – Дай им рекорду, елки-мочалки!

Вася давно дожидался своей очереди и теперь неспешно двинулся в толпу, как бульдозер, разбрасывая всех, кто стоял на пути. Шурка с восторгом оглянулась на Аню – вот он Вася наш какой! Недаром первый физкультурник в деревне. Аня улыбнулась уголками губ, одобрительно кивнула. Вася пробился к самой подножке, передал Марафону один чемодан и другой и сам легко взобрался на площадку. Вместе с Марафоном они исчезли в вагоне.

Шурка так. и плясала от нетерпения.

– Не гомонись, – сказала Аня, удерживая сестренку спокойными руками.

Удивительно, как в этой толкотне она сохраняла полнейшую невозмутимость, будто не ей было ехать, а кому-то другому, будто никакого сомнения быть не могло, что поезд не уйдет, пока она не сядет. И такая она была всегда – спокойная, уверенная и наперед умеющая все рассчитать.

Разве другая так бы решилась уехать? А она положила сделать так, и вот уезжает! Шурка посмотрела на нее и сразу успокоилась.

На платформе остались одни провожающие. Аня неторопливо прощалась. То одному кивнет, то другому, потому что много у нее было здесь знакомых, еще с той поры, когда работала на станции буфетчицей. Мать припала к ней и долго не могла оторваться. Шурка протиснулась между ними, бросилась сестре на шею и разревелась в голос. Аня целовала ее мокрые щеки.

– Смотри слушайся маманьку и папаньку. Одна ты теперь у них остаешься. Устроюсь, приедешь ко мне, я тебя по городу повожу, все тебе покажу…

– Ну, дочь, залазь, – вмешался отец. – Поезд ждать не будет. Давай почеломкаемся, что ли!

У отца задергалась щека, один ус встопорщился, он смахнул с него каплю оттаявшего инея и приложился к Аниной щеке, крякнул и тут же отошел.

Вася, стоя на ступеньках вагона, подал ей руку и втянул в тамбур. Потом Аня показалась в окне. Вася стоял, наверно, где-то за ее спиной, а может, пробирался к выходу. Поезд бесшумно тронулся, набирая скорость, шел все быстрее и быстрее, а Вася все не показывался. Может, решил ехать вместе с Аней? Может, надумал в последнюю минуту?

– Сейчас выскочит, – сказал Марафон.

И верно: от вагона отделилась черная фигурка и покатилась вперед, постепенно отставая от поезда. К станции Вася подошел молчаливый и озабоченный. И никому не смотрел в глаза.

– Ну, как? Место у нее есть? – спросила мать.

Вася махнул рукой: чего уж там!..

– Не приставай ты к нему, смилуйся, – попросил Марафон. – Видишь, переживает. Ты, мать, с Шуркой посиди здесь, погрейтесь у печки, а я погляжу. Может, подбросить кого…

Он запахнулся, туго затянул полотенце на полушубке и побежал на площадь. Вскоре он вернулся, неся чемодан в парусиновом чехле. За ним шла девушка в короткой шубке, валенках и шапке-ушанке.

– Вот и попутчица нам, – сказал он, ставя чемодан на скамейку. – Одну, значит, спровадили, а другую встречаем. .. Вы тут, барышня, побалакайте с моими, а мы с Васей коня посмотрим и к. куму сбегаем.

Шурка во все глаза уставилась на незнакомку. Она подошла к ней вплотную и коснулась рукава шубки. Из-под ушанки доверчиво смотрели на Шурку черные живые глаза, на ресничках, как слезинки, блестели капельки воды.

– Шура. А тебя как?

– Ой! – смутилась Шурка. – И меня так. же. Небось врете.

– А может, ты врешь? – Девушка большим пальцем расплющила ей нос. – Может, ты не Шурка, а Матрешка?

Шурка вмиг освоилась с новой знакомой, прижалась к ней, облапила шубку – диво, а не шубка, серенький мех наружу, живой и теплый, как у котенка, – и все искала, искала, где же это на шубке застежки? Девушка обняла Шурку, обдав нездешним запахом – тонким, нежным.

Марафон и Вася где-то изрядно задержались и пришли навеселе. Вася смотрел поживее, словно освободился от томившего его груза. Марафон похлопал жену по плечу. Та сидела зацепенев, с выражением скорбным и отсутствующим.

– Хватит, мать, убиваться. Еще вон Шурка с нами, не скучно будет. Одну невесту спровадили, другая растет. Подождешь, Вася, Шурку, а? Ты не смотри – мозглявая, еще росту наберет…

– Ехать нам не пора ли? – напомнила жена.

– Едем, едем! – кивнул Марафон и подхватил чемодан в парусиновом чехле.

Расселись в санях. Шурка сбросила с передка Полкана. Он шмякнулся в снег, отряхнулся безо всякого неудовольствия – привык к человеческой неблагодарности: исправно караулил коня и сани, а его же и вышвыривают!

Марафон укутал девушке тулупом ноги.

– Больно шубка ваша коротка, барышня. Садись, Вася, рядышком. Ай не хочешь? Ну, как знаешь! Тогда я с ней рядом посижу. – И, запахнувшись, бочком кинулся в сани. – Трогай, Шурок!

Шурка дернула вожжи. Под полозьями заиграли музыканты, пробуя свои флейты и трубы, прилаживаясь друг к другу. Сперва нестройно, без согласия, а потом приноровились и задышали заодно. И пошла крутить карусель…

Заплясали избы, запрыгали водокачка с пожарной вышкой, завертелась снежная кутерьма.

Марафон раскурил цигарку и повернулся к. девушке. Из-под усов и бороды валил дым и сыпались искры.

– Будет у меня к вам, барышня, один разговор, – начал он.– Пока бежит лошадка, а рядом пылит наш Вася,– вы за него не беспокойтесь, любую лошадку угоняет! – разъясните вы мне, почему, значит, одни из деревни текут, а другие обратным манером едут в деревню?

Девушка отмахнула прядку волос.

– Не знаю даже, что и сказать вам на это, – смутилась она. – Причины бывают разные, наверно…

– Разные, конечно, – согласился Марафон. – А вот вы, к примеру, зачем едете в нашу таракань? По собственной воле или по приказу?

– О! – обрадовалась девушка. – Я вам еще на станции сказала – животновод я. Что же мне с коровами в городе делать?

– Конечно, в городе коров не держат. Это мы, хотя и необразованные, а все же понимаем. Животноводы в городе вроде бы ни к чему. Ну, а если разобраться, и в городе место нетрудно найти – мало ли там канцелярий всяких? На каждый хвост свой писарь имеется. Нет, вы толком-то разъясните, за что вас так-то наказали?

– Кто же меня наказал? – растерялась девушка. – У меня дед в деревне жил когда-то, так что и я, можно сказать, почти деревенская.

Марафон прищурил один глаз.

– Я, конечно, человек не шибко ученый, но кое-что и понимаю. Оно, понятное дело, не всякий помнит, откуда прародитель наш пришел, только, если рассудить, вся Россия из деревни вышла. А вы вот о себе так ничего и не сказали. Нет уж, девушка, раз к нам едете, значит, обстоятельства у вас такие получились…

– Да будет тебе приставать, – сказала жена. – Хватил уж где-то, не остановится.

– Выпил, это верно. От тебя не укроешься.

Шурке этот разговор показался важным, и она с неодобрением посмотрела на мать.

– Правда, от тебя не укроешься, – поддержала она отца.

– Ну, однако же, нашей беседе не мешай, – строго сказал Марафон. – Вот и ей, гляди, – он кивнул на Шурку, – интересно. Да и Васе, может, важно знать… Эй, Василь Трофимыч, будет бензину расходовать, садись к нам – может, девушке поговорить с тобой хочется!

Вася приотстал. Он бежал какое-то время рядом, потом прыгнул бочком в сани. Взял у Марафона кисет и стал скручивать цигарку. Скручивал долго и старательно, щурил глаз и усмехался, слушая Марафона.

– Вы меня извиняйте, барышня, за то, что я, конечно, выпил маленько, – продолжал Марафон. – Очень уважаю я вас, поскольку вы, сказать, у Ивана Акимыча в совхозе служить будете, а он крепкий мужик, кого зря к себе не возьмет. Так что мое вам полное будет почтение. Барышня вы культурная, с образованием, отец-мать у вас, квартирка с газом, так ведь? Дед ваш из деревенских, это понятно, ну, а вам вот, вам вот чего в городе не сидится? Очень важно мне знать это, девушка.

– Да отстань ты от нее, богом прошу,– опять вмешалась мать.

– Не нравится ей наш разговор, – огорченно сказал Марафон. – А почему не нравится? Потому что ей, старой, урок…

Шурка покосилась на мать и сердито свела брови.

– Почему же это вас так интересует? – тихо и уже с любопытством спросила большая Шура, переводя глаза с Марафона на его жену и догадываясь, что между ними идет какой-то давнишний спор.

– А потому, значит, что вы приехали, а моя вон дура уехала, старуху мать не пожалела, а мать-то… Тьфу, не стану я тут мать винить, не в ей тут дело. Вот и уехала, а за каким счастьем, спрашивается? Вон Вася, милый человек, руки золотые, так ведь и ему в душу плюнула! И нет бы в деревне, сказать, ей плохо жилось. Электричество, радио, пожалуйте… Так ей и это нипочем, красивой жизни захотела, елки-мочалки! Вы извиняйте, конечно, за грубое слово, это у меня присказка такая. Эх ты, Вася-Василек, голову не вешай!.. – Он хлопнул Васю по плечу и запел вдруг совсем что-то несуразное, запел и сразу осекся. – Нету у меня голосу… Вот и Шурка у меня большая охотница до музыки, а голосишко хрипатый, вроде как у меня. Корове бодучей бог рог не дает, а нам вот с Шуркой иной раз так спеть охота! А нету, значит, данных никаких. Верно я говорю? – спросил он у дочки.

– Верно, – согласилась Шурка и покраснела. – Только я, когда мне петь охота, все равно пою.

Даже Вася не удержался и хохотнул, и теперь с широкого, губастого лица его, словно оттаявшего после мороза, не сходила плутоватая улыбка. Шурка перехватила его взгляд, бросила девушке вожжи: «На, погоняй!» – и бухнулась к нему на колени. Бухнулась и завертелась, устраиваясь как в кресле, а он – вот дело-то какое – отвел цигарку в сторону и огромной, с лопату, ладонью своей погладил ее по пунцовой щеке.

– Эх, Вася, душа моя! – сказал Марафон и полез к нему целоваться, а жена, поджав губы, застыла с выражением крайнего и снисходительного терпения – видно, привыкла, притерпелась и давно уже махнула на мужа рукой.

Большая Шура с неуверенной лихостью новичка правила конем, вся поглощенная важным делом, и пугливо оглядывалась по сторонам. Солнце еще пряталось за горизонтом, а небо полыхало, переливалось огнями, бушевало над лесом, металось в камышовых зарослях, впаянных в лед реки. Сани нырнули вниз, покатились с пологой горы, самоходом взмыли вверх, и сразу полыхнуло в глаза малиновое солнце. Показался ветряк при школе, а там и открылась родная деревня. Она уже проснулась. От каждой избы поднимались в небо медленные столбы дыма. Из подворотен вылетали заспанные псы, вскачь неслись за Полканом, оглашая утро яростным лаем.

У самых ворот с ведром ждала их бабка Лукерья. Она поставила ведро в снег и козырьком приставила ладошку, потому что от солнца рябило в старых глазах. Марафон перехватил у девушки вожжи и придержал коня.

– Принимай, бабка, гостей! Новую дочку себе привез. – И, повернувшись к Шуре, сказал: – Прежде попьешь у нас чайку, отдохнешь, а потом Вася тебя отвезет. С полным ведром – к счастью, говорят. Так-то вот, елки-мочалки…