Текст книги "Антон и Зяблик"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

ЗУБ МАМОНТА

В избе полно людей. Сидят на скамейках, расставленных по стенам, лузгают семечки и ведут неторопливый разговор. На полатях возле печки лежит Егорка Нестеров, мальчишка лет двенадцати. Он держит у самого пола раскрытую книжку и читает, шевеля губами, безучастный к разговору, но все же изредка отрывается, прислушиваясь к взрослым.

– О чем разговор? – спрашивает щуплый старик на деревянном протезе, с мятой бородкой и злыми, колючими глазками.

Это Кондрат, Егоркин дед, он сидит на кругляше у самых дверей, опираясь на палку, и тянет тугое ухо свое к беседе.

– Известно о чем, о Василии. К прокурору в район вызвали…

– Это за что же?

– Молоко сдает без жирности.

– А кто ее замерял, жирность, в молоке-то? – Старик оглядывает сидящих в избе, каждого в отдельности.

Все замолкают.

– К примеру, вот ты, – указывает он на женщину, сидящую за столом. – Сдаешь ты молоко, знаешь, сколько в ем жирности?

Женщина молчит, растерянно улыбаясь.

– Ну, а ты,– показывает он палкой на женщину справа, – скажи, будь ласка, сколько в твоем молоке жирности?

– Да что это вы, батя, ровно прокурор, всем вопросы задаете? – вмешивается Наталья. – Велика наука – жирность определить!

Наталья – Егоркина мать. Она сидит на высокой кровати, опустив ноги в сапогах на высокий приступок лежанки, бросает семечки в рот и весело щурит глаза, оглядывая гостей.

– Велика не велика, а вся деревня сливает в одно, а с него проценту требуют.. .

– И правильно требуют, чтобы не мухлевал, – смеется Наталья. – А то крутит, сам не знаю чего, все бы на выпивку зашибить…

– А тебе, дуре-то, негоже мужа пакостить! – сурово обрывает старик.

– Ха! Это почему же? Если жена я ему, то и покрывать должна? Нет уж, батя, язык я не запродавала, замуж выходя. Кого хочу, того и осуждаю…

– Бога не помнишь!

– Чего это я об нем помнить должна, раз он сам допускает такое! Уж я без него как-нибудь. . .

Старик качает головой – слов не хватает ему, чтобы остановить хулу и мерзость, – оглядывает гостей, ища у них поддержки, но, не найдя ее ни в ком, смолкает, разобиженный.

Егорка отрывается от книжки и, скосив глаза вбок, поглядывает на мать: взаправду она или так просто?

В большой лобастой голове его идет сложная работа: как же все-таки отец его? И права ли мать, ругая его? Отец любит выпивать и нехорош бывает во хмелю, это верно. Но зато, как проспится, лучше его не найдешь. Веселый, до людей охочий и на все руки мастак. И чего только делать не умеет! Вон рамочки для фотографий, что висят на стене, вырезные, словно кружева, – у кого еще такие в деревне? Отцова работа. Мамкин портрет висит возле зеркала – не портрет, а картина, стоит краса-девица, а за ней густая зелень ветвей, на ветках – птицы, а в клювах у птиц – розы, незабудки и другие всякие цветочки. Кто бы еще такое мог сотворить? Тоже отцова работа. А кто еще так играет на гармошке, как отец? Ну ее, мамку, чего цепляется к отцу, что ей надо от него?

Егорка напряженно смотрит в книжку и шевелит губами.

– Ночь уж на улице, мороз дюже крепкий, а Василия все нет, – говорит старый Кондрат, встает и идет к выходу, стуча сразу и протезом и палкой.

– Сынок, – окликает Егорку Наталья, – пойди-ка батю поищи. Поезд давно прошел, может, в деревне у кого застрял.

Егорка скатывается с полатей, накидывает материн ватник, выскакивает в сени и чуть не сбивает деда с единственной ноги.

– Сиди дома, дедушка, я поищу.

С крыльца он видит темную фигуру на другой стороне улицы. Это Павлик, друг и приятель Егорки. Он подходит, долговязый и насупленный, шмыгает носом, топчется.

– Ну что? – спросил Егорка.

– Батя твой валяется, вот что, – тихо сказал Павлик. – Может, замерз уже. . . Не шевелится…

Мальчики мчали по деревне, увязая в снегу, хрипло, прерывисто дыша. Павлик еле поспевал, падал, вскакивал и, покряхтывая от боли, все же бежал, чувствуя, как дух замирает от важности дела, которое им предстоит, от великой преданности Егорке и жалости к нему. Огненным столбом висела в небе луна, две черные тревожные тени гнались одна за другой под визгучий скрип снега, под суматошный лай собак.

Отец лежал под вязом, всклокоченные волосы были забиты снегом, глаза полуоткрыты, шапка валялась рядом. Егорка с разгона упал ему на грудь, схватил руками уши и стал безжалостно их растирать.

– Папка, ну, папка! – тихо скулил он и хлестал его по щекам. – Замерзнешь, вставай!

Павлик прыгал вокруг, зубы лязгали от страха: Егорка казался ему чудовищем – так изголяться над мертвым отцом!

И вдруг Василий издал хриплый клекот, приподнялся и смущенно заморгал глазами.

– Сынок! – узнал он Егорку и засветился от радостного удивления. – Па-а-а-чему не в школе?

– Напился ты, папка! Какая тебе школа? Ночь сейчас.

С помощью мальчиков Василий поднялся, долго стоял, прислонившись спиной к вязу. Егорка оббил с него шапкой снег, нахлобучил ее на голову и потащил к дороге. Павлик пристроился с другой стороны и осторожно пошел, пригибаясь под тяжестью.

Ему все еще не верилось, что Василий так просто воскрес из мертвых!

– Намаемся, пока дотащим. – В голосе Егорки не было ни беды, ни радости, только застарелая забота и привычка возиться с пьяным отцом. – Он, как налижется, страсть тяжелый становится.

Так они и шли втроем, сцепившись и вихляя. Пройдут несколько шагов, постоят и снова пойдут. Василий клонился головой то к одному, то к другому, дышал им в лицо перегаром, засыпал на ходу, просыпался и бубнил частушку:

 
Боевая я какая,
Боевая ужасти!..
 

Сзади загудела машина, ребята оглянулись, и Василий, потеряв равновесие, упал в снег. Из кабины вышел Иван Андреевич Прямков – колхозный агроном, отец Павлика.

– Вы чего тут, ребята?

– Бабу снежную лепим! Не видите, что ли?

Прямков усмехнулся и потрепал Егорку по щеке, но

Егорка отпихнул руку.

– Эх, малый, достается тебе! Может, машиной подвезем?

Прямков опустился перед Василием на корточки. Однако тот очнулся и сам, без помощи, поднялся на ноги. Растопырив пятерню, он скользнул ею по воздуху, желая оттолкнуть Прямкова, но не попал и снова сел в снег.

– Чего вы с батей моим? Уйдите! И ты уходи! – Егорка толкнул Павлика. – Чего вам надо?

Сопя и стервенея от натуги, Егорка стал поднимать отца, долго и без толку возился с ним, а в это время Прямков подогнал машину и распахнул дверцу. . .

В избу Прямков внес Василия как ребенка, остановился у порога и смущенно оглянулся, не зная, куда положить. С кровати вскочила Наталья и помогла уложить мужа на лежанку.

– Натрескался!..

Она ругалась как-то беззлобно, руки ее быстро и привычно стаскивали с него шинель и валенки.

Старый Кондрат встал, уступая место Прямкову, даже обмахнул шапкой кругляш, на котором сидел.

– Сидите, папаша, некогда мне. Гляжу, ребята возятся с ним в снегу, дай, думаю, помогу, – объяснял Прямков, как бы оправдываясь за непрошеное вмешательство. – В машину лезть не хотел. ..

– И нечего было тащить! И пускай бы околел! – ругалась Наталья. – Тебе-то какая забота!

– Человек все-таки. И ребят жалко…

Василий покорно поворачивался, сопел, не открывая глаз. Оставшись в подштанниках, он обнял Наталью, дошел до постели, свалился и страшно – громоподобно и неистово – захрапел.

– Ишь, завел свой граммофон!

Наталья достала с полочки пузырек с нашатырем, смочила тряпочку, приложила ему к носу. Василий с храпом вздохнул и сразу замолк.

Прямков надел шапку.

– Можешь и посидеть, никто не гонит, – сказала Наталья.

Тут и женщины подхватили: садись, мол, посиди.

А хромой дед Кондрат, как встал, так и стоял на своем протезе, растопырив по швам узловатые руки и строго подобострастно ел Прямкова глазами. Не поймешь, что в них: то ли недобрый укор, то ли готовность служить…

– Машину оставил на морозе, да и сыну спать пора. .. Так что спасибо!

В избе, будто ровным счетом ничего не произошло, продолжаются посиделки. Вечер долгий, зимний, никому не охота расходиться. И снова Наталья сидит на кровати, опустив ноги на приступок лежанки, лузгает семечки, тараторит с бабами. Дед Кондрат все так же сидит на деревянном кругляше возле дверей, курит вонючую цигарку и протяжно кашляет – не кашляет, как люди, а будто поет церковный псалом. Егорка лежит на полатях, свесив лобастую голову, и читает книжку.

– Посмотрела бы в кармане. .. Может, где квитанция лежит от штрафа? – советует соседка. – Расплатился, а на остаточки-то и разговелся, а?

– Как бы не так! Уж такая я недогадливая! Вот они, остаточки! – Наталья показывает измятую бумажку. – Все пропил. А это он на опохмелку себе оставил.

– И как ты его терпишь такого?

– И не спрашивай! Сама не знаю. Я бы на них, пьяниц, закон такой – убивать, как бешеных псов! Смотреть на них не могу. Вся драма жизни, пакость, нищета – всё от них, поганых!

– Тьфу! – злобно плюется старик и сипло закашливается. – Змея.

– Да ну вас, папаша! – Наталья машет рукой. – Вам бы все загородить его! Поменьше потачки смолоду – может, человеком стал бы.

– Тьфу! – еще раз плюется старик, потому что нет на эту бабу вразумительных слов: мыслимое ли дело на мужика, хозяина, такого сраму возводить?

Почти все соглашаются с Натальей, но Егорке мучительно жалко отца: за что она его так на людях? Отругала бы потихоньку, а зачем же позорить при всех? Разве всегда он такой?

Егорка смотрит в книжку, а сам сопит от злости на мать. Но вот заговорили об агрономе Прямкове, и на душе у Егорки отлегло. Разговор ему кажется важным: в самом деле, что за человек Прямков? Другой бы проехал мимо, а он не поленился и сам потащил отца, а отец, когда пьяный, шибко тяжелый. Ну, а с другой стороны, чего лезет не в свои дела? Ехал бы себе и ехал и без него управились бы, не в первый раз!

– От него вся и недоля,– брюзжит старый Кондрат.– Всю ему жизнь испортил, дьявол худой!

– Кого это вы, дедушка, величаете так?

– Да кого же? Прямкова, – говорит старик, словно не сам только что тянулся перед ним по-солдатски.

– Других-то чего зря виноватить? – говорит Наталья. – Кто ему мешал учиться? А ему все гулянки да пьянки. . .

– Дуракам – тем и нужно учиться!

– Вот Вася-то и набрался от вас большого ума – без ученья, дескать, проживу. Все-то ему легко удавалось. И меня, дуру, замуж уговорил, школу бросила раньше срока…

– С того зуба во всем ему фарт и пошел, – говорит старый Кондрат, сверля колючими глазками кого-то невидимого перед собой. – Чего надумает, все и сделает, такой уж фарт ему.

– Это какой зуб? Мамонтовый, что ли?

– Эк, вспомнил байку! – засмеялись в избе.

– Байку? А он с того зуба и вверх полез…

Странный пошел в избе разговор – о каком-то зубе, от которого, дескать, получилось Прямкову в жизни везение. Дед Кондрат ссылался даже на библию, доказывая священное происхождение мамонта, зуб которого найден был Прямковым, и от зуба того и была ему счастливая судьба. А вот Василию не потрафило, и он, при всех своих талантах, далеко не пошел. Столько горечи, темной зависти к чужой удаче в туманных и путаных словах старика, что его уже никто не слушает.

– Мозга у тебя, дед, заблудилась.

Старик, сбитый с толку собственными рассуждениями, нахохлился и присмирел и в течение всей дальнейшей беседы молчал и курил, напоминая о себе только длиннейшим кашлем, словно бы запевал какой-то псалом.

А в избе еще долго толковали о разных деревенских делах, обо всем, что подвернется на язык в долгие и неторопливые зимние вечера, когда дома все дела сделаны, а спать еще не время.

– Пора и честь знать, – спохватилась одна из женщин. – Всего не переговоришь, а языкам тоже отдых требуется…

– Погуляйте еще, погуляйте, – удерживала Наталья.

– Да нет уж, детей надо укладывать.

– А чего их укладывать? Поедят и сами уснут.

– Твой-то уж спит, гляди.

Егорка действительно спал, свесив руку с полатей. На полу лежала раскрытая книжка. Пока гости прощались, довольные посиделками, Наталья раздела Егорку, подхватила и отнесла на постель, уложив его рядом с отцом.

– А вы, папа, на печку полезете или стелить?

Кондрат потрогал печку, снял протез, стянул его, как сапог. Наталья, зевая, прикрутила огонек в лампе, подмела веником пол и разделась.

… А Егорка в это время гнал по деревне мамонта – огромного, косматого, с маленькими, злыми, как у деда, глазками, с бивнями, как сабли. Бабы закрывали окна, загоняли ребят по домам, собаки бешено облаивали его из-за плетней. Деревня замерла и ждала беды… Мамонт бивнями выдернул плетень, поднял передние ноги, сбил хоботом снег с деревьев, вырыл телеграфный столб. Какие бы, однако, фортеля ни выделывал он, на горбатой спине его, как цепкий репей, сидел скорчившийся Егорка, хлестал его хворостиной по загривку, гнал по деревне, пугая взрослых и ребят. Мамонт мчал по деревне, все шибче бежал, перепрыгивая через ровки и кустарники, бугорки и ручьи. И нежданно в трясину попал. С трудом он выдирал ноги и медленно погружался в нее. Егорка хлестал его хворостиной, пинал ногами, но тот лишь пьяно мотал головой, смутно смотрел перед собой. И вдруг медленно завалился набок.

«Натрескался!» – ругался Егорка, но тот лишь храпел, дергая хоботом, храпел громоподобно и неистово, словно старый, испорченный граммофон.

Егорка проснулся. Он снял с себя тяжелую руку отца, толкнул его в голову, чтобы перестал храпеть, и долго лежал с открытыми глазами, припоминая странный свой сон. И вдруг похолодел от догадки: а ведь так оно и было на самом деле, только не сейчас, а давным-давно, много тысяч лет назад! И на том торфянике, где мамонт утонул в его, Егоркином, сне, и находится Мамонтова могила. И там еще, наверно, кости остались от него…

Утром, до школы, Егорка зашел за Павликом и вместе пошли они туда, где еще с осени копали фундамент под электростанцию. Павлик ни о чем не спрашивал, но понимал: Егорка зря не поведет его.

На торфянике пустынно. В морозном сумраке расплывались бульдозеры и тягачи со стрелами, похожие на скелеты древних чудовищ. Егорка оглядел машины, наполовину открытый котлован, отошел на несколько шагов, долго, наморщив лоб, смотрел в землю.

– Вот тут!

– Что тут?

– Мамонт подох… Отец тебе ничего не говорил?

– Нет.

– Ясное дело, никому не скажет… Мамонт здесь. О нем даже в библии сказано. Кто от него зуб найдет или кость, тому великое везение бывает…

– Это какое?

– Как чего задумаешь, то и бывает: захотел – и на агронома выучился. А еще захотел – и машину купил. А еще люди слушаются тебя и уважают…

– Это как у папки моего? – догадался Павлик.

– Ага. Зуб он нашел вот на этом самом месте. Левее чуток. А до других костей не дошел.

– А ты откуда знаешь?

– Мне видение было. После школы придем, искать будем.

– Ладно, – согласился Павлик.

После школы ребята снова пошли на торфяник. Сейчас здесь было много народу. Ревели машины. Рабочие сгружали кирпич с грузовика. Над стройкой летали вороны и галки, кричали, но крика их не было слышно. Ребята прыгали с отвала на отвал, крошили комки в зябнущих руках.

– Эй, чего там ищете? – кричали рабочие.

Ребята словно бы оглохли – молча отбегали, чтобы искать в другом месте.

– Всё! – сказал Егорка. – Проворонили! – Он подозрительно оглядел рабочих. – Ясное дело – нашли и спрятали. Что же они, дураки, что ли?

– Это кто же?

– Эх, до чего бестолковый ты! Ничего от мамонта не осталось – всё давно уже раскопали и растащили по косточкам. И нам не осталось. Выло бы мне видение раньше…

Павлик распахнул пальто и, оглянувшись, показал на кость, засунутую за пояс. Показал и рассмеялся:

– А это что?

И отдал Егорке кость. Егорка бережно засунул находку за пазуху.

– Молодец! – похвалил он его. – А теперь тикаем!

Дома матери и деда не было, отец еще спал. Егорка уселся на кровать и толкнул его. Отец зашевелился и внезапно, одним движением поднялся, опустил ноги на пол и стал чесать грудь. Он зашлепал к ведру, зачерпнул ковш воды и долго пил, проливая воду на рубаху.

– Крепко я вчерась, – сказал он и горько поморщился.

Он провел рукой по лбу, яростно потер щеки и судорожно вздохнул. Рот у него по-бабьи разъехался, задергались воспаленные веки. У Егорки защемило сердце от жалости, но, зная, что сейчас начнутся плач и покаянные речи, сурово свел брови и вытащил из-за пазухи кость.

– Пап, а пап, а мы кость от мамонта нашли. Во, гляди, какая…

Отец взял кость, сковырнул с нее кусочек земли и подошел к окну, чтобы рассмотреть при свете.

– Вроде бараний мосол.. .

Он зевнул, бросил кость под стол и потянулся за кисетом. Приступ покаянного настроения прошел. Он выкурил в полном молчании цигарку, выпил еще ковш воды и начал одеваться.

Ребята всё стояли, чего-то ожидая от него, но он махнул рукой – идите, мол, нечего! Тогда Егорка поднял кость и вышел на крыльцо.

– Знает твой батька! – заносчиво сказал Павлик, выйдя следом. – Дрында пьяная твой батька, вот кто!

– Ты моего батьку не трожь! Критик нашелся!

– Дрында, – не сдавался Павлик. – Понимает он в мамонтах очень!

Егорка размахнулся и бросил кость в сугроб. Павлик метнулся за ней, нырнул в снег, схватил и побежал со двора.

– Стой, говорю! – крикнул Егорка и припустил за Павликом, но Павлик бежал без оглядки.

У калитки своей избы он задержался, прихлопнул щеколду с другой стороны. Егорка дернул щеколду, сбросил ее, влетел за ним в избу и погнался вокруг стола, опрокидывая стулья.

– Не подходи, зашибу! – грозился Павлик, размахивая костью.

– Я вот тебе зашибу! – кричал Егорка. – Поплачешь у меня!

Из горницы вышел отец. Он остановился, наблюдая за ребятами. Всклокоченные, как два петуха, они готовы были биться насмерть.

– Не поладили? – спокойно спросил он.

Ребята угрюмо молчали. Прямков подошел к сыну и протянул руку. Павлик покорно отдал кость и опустил голову.

– Где подобрали?

– На болоте, где электричество строят, – осипшим голосом сказал Павлик и внезапно всхлипнул: – Это от мамонта. ..

– Откуда знаешь?

– Мне один человек сказал, а ему видение было…

Егорка весь дрожал от возбуждения, не зная, то ли стукнуть Павлика, то ли выхватить кость и удрать. Но Прямков осторожно погладил ее ладонью. Держа кость на весу, он ушел в горницу. Вернулся оттуда с лупой и долго двигал ею, поворачивая кость в разные стороны. Егорка притих и стоял за его спиной едва дыша. Вспышка улеглась, и теперь он с нетерпением ждал, что скажет этот худой, долговязый и ученый агроном, вызывавший среди односельчан самые разные толки.

– От мамонта или нет, правду не скажу. Только точно – не поросячья и не баранья. . .

Мальчики переглянулись. Все-таки это удача, пусть неполная, но все же удача.

– Только давайте так, – сказал Прямков. – Пока все до точки не узнаем – молчок. Пошлем в город для выяснения – все же интересная вещь.

Егорка глянул Прямкову в глаза и вдруг осипшим голосом спросил:

– А верно говорят, что вы зуб от мамонта нашли и вам от того зуба везение было?

Прямков завернул кость в газету, опустил лупу в карман пиджака и присел на стул. Он ударил руками о колени и тихо засмеялся.

– Было дело, а я и забыл вовсе… Так это ж когда? Еще мы в школу бегали…

И рассказал, что действительно нашли они в детстве кость от мамонта – не зуб, а бивень, а еще каменный топор, и хранились эти находки в школьной коллекции до самой войны, а что дальше с ними было, не знает, потому что школа сгорела в войну, а учитель-биолог, собиратель и хранитель школьного музея, уехал в эвакуацию и вскорости умер там.

Дядя Ваня пытливо заглянул Егорке в глаза:

– Чего это наговорили тебе про мое везение? От отца наслышался, поди? А я ведь с ним дружил когда-то. Был он верховодом у нас, и я верил ему, ну, как старшему брату: что, бывало, ни скажет, для меня закон. Больших способностей человек. Да время свое упустил, растратил себя в пьянстве, разменялся по мелочам, дурость одолела, а сейчас виноватых ищет. Ты меня извини, конечно, нехорошо так о твоем отце говорить, только тут уж ничего не поделаешь – что есть, то есть. И не к тому говорю это, чтобы злобу ты к нему имел, а потому, что человек он хороший, вот что обидно.

Прямков закурил папиросу и долго стоял у окна, смотрел на улицу и качал головой, словно продолжая разговор, давно уже начатый, а все еще не конченный. Потом он достал из шкафа альбом и из множества фотографий выбрал одну – маленькую, пожелтевшую и смятую, – и на ней стояли мальчики и девочки возле большого дома, а впереди, выпятив грудь, красовался коренастый мальчишка. Это был Василий, отец Егорки, и лет ему было тогда, наверно, тринадцать, не больше, а за ним, выглядывая из-за плеча, стоял дядя Ваня, узколицый и серьезный, чем-то похожий на Павлика.

… Егорка и Павлик долго гуляли в этот день по деревне. Они ходили к коровнику, что возводился у излучины реки, прыгали на качающихся мостках, смотрели, как бегут по шоссейке машины, грелись на солнце и говорили о всяких разностях – ну, например, о мамонтах, которые жили здесь когда-то.

Занятно ведь как получается – бродил здесь мамонт, огромный, косматый, с бивнями, как сабли, трубил себе на болоте, задрав хобот, и не знал, не ведал, что на этом месте появится когда-то их село Крутоярки, что Егорка и Павлик будут гулять над речкой, а подальше отсюда, за тем вон кустарником, будет строиться электростанция. А еще не знал мамонт, что на горизонте побежит поезд, а в небе, оставляя за собой длинный белый хвост, полетит самолет.

Но о чем бы ни говорили мальчики, Егорка все думал об отце, о том, что мог из него выйти большой человек, а вот почему-то не вышел, и дело, конечно, не в зубе мамонта, о котором твердил темный, верующий его дед. Обо всем этом думал он, разговаривая с Павликом о всяких интересных вещах, глядя, как в загустевшей морозной синеве, разрезая небо на две половины, плыл серебристой, едва заметной точкой самолет.